Текст книги "Оборотный город. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Белянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 54 страниц)

– Как я тебе нравлюсь, а?

– Мне? – чуть удивился я. – Мне никак, мужчины вообще не в моём вкусе.

– Ай! Просто скажи, идёт мине или нэт?!

– Идёт, вот только…

– Гавари!

– Ну, есть мнение, что на Кавказе размером кинжала компенсировали размер… – невольно замялся я, но он всё понял и даже улыбнулся.

– Нэ волнуйся, дарагой, там всё харашо, ей понравится! И ещё у мине грудь волосатый!

– А ноги?

– И ноги савсэм волосатые! Особенно левая!

– Поздравляю, – прокашлялся я. – Это серьёзный повод для гордости. Надеюсь, баба Фрося оценит.

– Э, кунак мой, – вдруг подозрительно сощурился отец Григорий, – у тебя точно ничего с ней не было, да?

– Ничего.

– Мамой клянись.

– Мамой клянусь.

– Ай, как я люблю тебя, генацвале! – Грузинский батюшка обнял меня за плечи, в порыве чувств даже не попытавшись укусить за шею. – Идём, дарагой, на площадь идём, жребий брасать будем!

Я пожал плечами, и мы пошли. Город по-прежнему шумел и праздновал, пьянство, разгул и грехи во всех их ипостасях заполняли улицы. Пока добрались до рогатого памятника на главной площади, меня раз десять расцеловали, раза четыре облизнули, раз шесть пытались напоить и двадцать восемь раз чуть не изнасиловали. А на самой площади был поставлен дощатый помост, затянутый чёрным шёлком, в центре на специальной лавочке сидели три запорожских (судя по вышитым сорочкам и оселедцу на голове) почтенных вурдалака с жутко самодовольным выражением красных лиц и чего-то ждали. Вот именно к ним меня и начал подталкивать в спину нетерпеливый кавказский жених.

– А чего делать-то надо?

– Иди уже, э?! Там тебе всё скажут. Всё быстро сделаешь, и домой!

– Нет, у меня ещё тут дела. Надо найти…

– Иди давай! Я тебе потом всё найду! Два раза найду, тока иди, а то зарэжу…

Ну, у него на тот момент действительно были совершенно безумные глаза, поэтому я и спорить не стал. Помогу со жребием, он ко мне тоже задом не повернётся, непременно выручит, не в первый раз. Меж тем к помосту протискивался мясник Павлушечка, ради праздника надевший два фартука: один прикрывал его спереди, другой сзади. Я мысленно перекрестился, поскольку голый мясник-патологоанатом являл собой настолько душераздирающее зрелище, что даже среди самой отпетой нечисти Оборотного города увидеть Павлушечку без ничего считалось очень плохой приметой. Немногие потом могли оправиться от комплексов, большинство чахло и умирало, мучаясь длительными ночными кошмарами, не имея ни сил, ни скорости добежать до туалета…

– И ты, Брут! – многозначительно приветствовал он меня, помахивая грязной ладошкой. Хорошо обниматься не полез, а то есть у него такая слабость. Он-то от всей души обнимает, а у человека от такой ласки и дух вон…

– Иловайский-с, – неприветливо раздалось слева.

Я повернулся, вежливо козырнув неулыбчивому Вдовцу. Кабатчик нарядился в строгую чёрную тройку мелкочиновничьего образца с гарусным жилетом и массивной цепочкой золотого брегета. Набриолиненные волосы прикрыты фасонным картузом полукупеческого образца. В оттопыренном кармашке литровая бутыль водки.

Всеми любимая и желанная бабка Фрося явилась с закономерным опозданием, в пёстром сарафане, с фальшивой рыжей косой и бровями, подведёнными печной сажей, а ярко-морковные губы, похоже, красила малярным суриком. Мне она разулыбалась шире всех. Ну что тут скажешь, с этой хромоногой красой меня связывали самые длительные отношения. Не заверни она мне дорогу в лоб и не плюнь в глаз, так вообще бы ничего не было…

– Здорово дневал, хорунжий! Чё давненько не заходишь?

– Слава богу, баба Фрося, ещё бы столько не заходить!

– А здесь тады чего делаешь?

– Жребьюю, – на ходу придумав новое слово, поклонился я.

– Энто хорошее дело, – важно согласилась она. – Нам тута жеребьёвщик дюже нужен. А то второй день решением маемся, мрут, собаки, как мухи!

– Какие собаки, какие мрут мухи? – не понял я.

– Дак жеребьёвщики же! На весь Оборотный город почитай ни одного желающего не осталось, – всплеснув руками, запричитала бабка. – А ить замуж-то невтерпёж! Давай хоть ты на первом круге не подведи, казачок…

Я покосился на отца Григория – типа это что за дела? Он так же молча отвёл взгляд в сторону, вроде как он тут, видите ли, ни при чём. Эх, надо было бы хоть пистолеты взять, а то начнётся нехорошая заварушка, так одной шашкой не прорубишься. В том, что заварушка непременно будет, мне уже вовсю сигнализировала левая пятка.

– Бабуля, а как именно у вас тут жеребуют… жеребьюют… Жеребьёвщик, короче, что делать должен?

– А те чё ж, не сказали, что ль? – от всей души изумилась краснощёкая русская красавица. – Сперначала жеребьёвщик с Павлушечкой борется, потом уже с Вдовцом наперегонки водку пьёт, а опосля уже с отцом Григорием вслепую на кинжалах режется. Тока покуда не было энтого «опосля». Четырёх жеребьёвщиков Павлушечка ненароком заломал, двое выжили, дак их Вдовец упоил в полчаса до состояния смертного. Батюшка наш обиженный ходит, до него никак очередь не дойдёт. Да и мне, честно говоря, уже без интересу просто призом быть, недотрогу из себя корчить. Скорей бы уж хоть с кем кроватью поскрипеть… Ты чё покраснел-то, казачок?

– Случайно, – опомнился я. – Вообще-то мне бы побледнеть положено. Но я всё равно не понял, а как судьи определят порядок вашего проживания с кандидатами, если жеребьёвщик выживет?

– Так в том и соль, милый! Не судьи, а сам жеребьёвщик порядок-то определяет. Коли выживет, конечно… А судьи так, для понту, чтоб всё как у людей.

Ясно. Теперь мне полностью открылась вся кристальная подлость отца Григория. Этот горбоносый интриган надеялся, что я легко пройду все три испытания, как его кунак сразу присужу право первой ночи ему! Ни у Павлушечки, ни у Вдовца не было особого повода убивать меня или калечить, а нечистый батюшка надеялся заполучить себе карт-бланш и лишний козырь напоминанием того, что он мне дал шашку поносить?!

Ну-у-у, во-первых, теперь уж точно хрен он её назад получит! А во-вторых, быть тебе, генацвале, вечно третьим, понял, да?! С Павлушечкой я разберусь, было дело, не один раз ему рыло чистил. С Вдовцом пить… не знаю, но с ним хоть договориться можно. А вслепую драться на кинжалах с отцом Григорием – это и совсем уж не страшно, я ему живым нужен. Кто тогда порядок сожительства определять будет? Снова жеребьёвщика искать? Кстати, это тема…

– Иловайский, выходи на жребий! – громогласно раздалось над площадью. Все на миг притихли, а потом разом встретили меня приветственными криками, аплодисментами и подкидыванием вверх чепчиков и париков.

Что ж, веселись, честной народ, приятно чувствовать себя популярным…

– Здрав буди, человече, – добродушно приветствовал меня мясник-патологоанатом, растирая руки и плечи жиром. Боюсь даже представить чьим. – Ты не сопротивляйся так уж, я тебя слегка придушу, да и пойдёшь. Fortissimus vincit…[20]

– Есть другое предложение.

– Компромисс? Интрига? Консенсус?

– Всего понемножку, – признал я, когда по сигналу судей нам было велено стать друг против друга на помосте.

– Без оружия! – выкрикнул кто-то.

– И пусть казачок тоже разденется, а то нечестно! – добавил чей-то женский голос.

К моему удивлению, вопрос оружия никого особо не заинтересовал, а вот требование раздеться дружно поддержали оба пола. По идее мысль разумная, пачкать мундир Павлушечкиным салом желания не было абсолютно. Я скинул портупею с шашкой и начал медленно расстёгивать пуговицы. Публика замерла, кто-то автоматически начал напевать что-то французское про невинную девицу Эммануэль. Я неторопливо снял китель, в толпе раздалось восторженное придыхание, громкое пускание слюней и ободряющий свист! Чего они в этом нашли?

Невольно вспомнился поход атамана Платова на Париж. Скромные донские казаки, войдя в столицу Франции, безрезультатно искали по городу бани, не зная, что парижане традиционно моются в ваннах или тазиках. Поэтому наши попросту, не чинясь и не задумываясь о последствиях, рано утречком вывели лошадей на Сену, разнагишались и ну плескаться! Часу не прошло, как галантные французские барышни облепили весь берег, с восторженным придыханием уставившись на голых казаков. Наши станичники-то и не краснели, чего ж стыдиться-то? Поди, купаемся да моемся, а не голышом по улицам бегаем. Говорят, с рассвета до обеда сие обнажение настолько покорило сердца парижан, словно сама Сена с радостью открыла объятия сынам Дона. А атамана Платова с офицерами с того дня буквально волоком затаскивали во все лучшие дома, принимая казаков по всему Парижу как самых желанных бородатых «варваров» и прекрасных «дикарей». Шампанским поили даром, и сыру зелёного, и супа лукового, и…

Остановился я, только почувствовав всем телом неожиданно нависшую тишину. Песня «Эммануэль» больше не звучала. На меня смотрели сотни глаз, хриплое дыхание через раз едва слышимо нарушало общую интимность атмосферы.

– Похолодало, что ли? – вслух подумал я, но ближние ряды так яростно замотали головами, что удивительно, как они вообще не оторвались. Я опустил взгляд и ахнул…

– Не буду я с тобой бороться, казаче, – глухо пробормотал Павлушечка, и его шёпот звучал громом небесным. – Не хочу конкурировать, да и нечем. Ut prostemite lacrimis![21]

Ей-богу, я не сразу понял, о чём он… Только когда в полной мере осознал, что стою на помосте перед всем Оборотным городом абсолютно голым.

– Я хренею с тебя, Иловайский, – скорбно отозвалась бронзовая голова рогатого памятника, без стеснения поправляя отвисшую челюсть.

Мне в голову не пришло ничего умнее, как ко всему содеянному ещё и сделать реверанс. Народ размяк и умилился окончательно… Я же, пытаясь полностью игнорировать разочарованный Катенькин голос из памятника, продолжил, подмигнув своему первому сопернику:

– Третьим будешь. Ей-богу, ну сам подумай, на фига оно тебе сдалось первым или вторым. Бабка Фрос… пардон, девица Ефросинья особа страстная, в любви – лесной пожар и наводнение. Ты на весь день выключен из рабочего режима, покупатели недовольны, лавка несёт убытки, ты ж после её галопирования сверху два дня отсыпаться будешь! Откроешь глаза, а вот она тут, ненаглядная! Оно тебе так надо?

– Ни-ни, – мгновенно просёк очевидное отступивший назад Павлушечка. – Готов быть третьим! На большее не претендую. Пусть моя возлюбленная до меня на других устане… упс, соскучится!

Судьи важно кивнули, а я, пользуясь случаем, быстренько оделся, прячась за мясниковой тушей, как за ширмою. Следующим соперником на тот же помост шагнул неулыбчивый кабатчик Вдовец с подносом в руках. Одна трёхлитровая бутыль неочищенной водки и две стопки на выбор. У которой из них донышко ядом вымазано, поди, угадай…

– Имею разумное предложение, – тихо предложил я, когда мы сели на край помоста, болтая ножками и установив поднос посерёдке.

– Ну-с? – заинтересованно выгнул бровь Вдовец, церемонно наполняя первую стопку.

– Ефросинья призналась, что истосковалась по мужской ласке, – быстро начал я с тех же козырей, но был бит…

– Мне оно только приятственно-с. Я и сам без энтого дела не один год тоскую.

– Понимаю. Сочувствую. Однако ж…

– Ну-с? – ещё раз уточнил кабатчик, наполняя вторую.

– Если вы первый, то после вас она две ночи с другими, и получается математически – один, второй, третий. То есть впереди два, так? А если вы посередине, то и впереди вас один, и позади один. Ожидание на одного меньше, логично?

К моему немалому изумлению, Вдовец пошевелил губами, что-то со скрипом воспроизвёл в уме и честно признал, что вроде да…

– За золотую середину? – предложил я, протягивая руку к той стопке, что была ближе.

– За неё, – согласился кабатчик, одним неуловимым глазу движением разворачивая поднос так, чтобы ближняя стопка стала дальней. А чего, он же сам себя не отравит? Небось у него и противоядие заранее приготовлено.

Мы чокнулись и выпили.

– Готов-с быть вторым-с! – вставая, оповестил владелец питейного заведения и, обернувшись ко мне, тихо добавил: – Врежь как следует этому носорогу! Забодал-с своими проповедями…

Я от души козырнул. И самому хотелось! Вот как не обрадоваться, когда тебя просят свершить давно лелеянное? Отец Григорий у нас натура сложная, утончённая, местами даже истерическая, ну как такому не набить морду, скажите на милость? О том, что по условиям жребия меня ждёт вовсе не сельская драка на кулаках, а кавказская резня на кинжалах вслепую, вспомнилось слишком поздно. На помост под визг и улюлюканье толпы, танцующей походкой в ритме абхазской лезгинки вспорхнул на носочках нечистый батюшка. Чёрная черкеска облегала его поджарую фигуру, выгодно подчёркивая наличие талии, папаха скрывала безумство глаз, а в руках играли два узколезвенных чеченских кинжала с маленькой рукоятью.

– Нэ бойся, генацвале, я тебя очень быстро зарэжу, и всё! – улыбчиво пообещал он.

– А если я против?

– Ва-ах… против кунака пойдёшь?! Позволишь, чтоб я на глазах сваей женщины проиграл, да? Нэхарашо… ай как нэхарашо будет. Стыдно тебе будет, э…

– Да ты и так первый, – напомнил я. – С Павлушечкой и Вдовцом договорённость достигнута. Смысл теперь-то турнирные копья ломать?

– Теперь особый смысл эсть, генацвале! Как ты не панимаешь, а? Ты мясника победил, кабатчика одолел, если теперь я тебя легко зарэжу, знаешь как она меня уважать будет?! Э-э, тебе нэ понять… Женская душа – тайна, она силу любит, да!

А и пёс с тобой, подумал я, принимая из его рук холодный кинжал.

– Иловайский, даже не думай… – грозно предупредил памятник, но народ отреагировал иначе, горой встав на мою защиту.

– Совесть поимей, матушка! Хучь в праздник-то не будь сук… собакой на сене! Дай хорунжему себя показать! То исть он уже показал, но нам, бабам, мало! То исть оно вроде и не мало, но мало по времени. Нехай исчё разок покажет, у меня кума за линейкой бегала…

– Пущай режутся за-ради прекрасной дамы! Мы б, может, тоже порезались, если б рожу её не знали. Покажись народу, бабка Фрося! О, видали? Не, уж пущай лучше они двое из-за энтого вымени коровьего режутся…

Павлушечка и Вдовец, заслышав такие речи, быстренько метнулись в народ ловить грубияна, но не особенно преуспели. Оборотный город хорош уже тем, что здесь каждый вправе высказать своё мнение, хоть одобрительное, хоть нелицеприятное. А уйма узких переулочков с развалинами, подземельями, лабиринтами и тупичками гарантировали болтуну и смутьяну нехилый шанс улизнуть.

Прекрасно понимая, что никого они не догонят, и, более того, втайне вполне разделяя все здравые мысли высказавшегося, я безропотно позволил подошедшему бесу завязать мне глаза траурной чёрной лентой. Тот же рогатый малыш завязал глаза и отцу Григорию, стопроцентно оставив внизу узкую щель для подсматривания. Что делать, для бесов я давно персона нон грата, а батюшка им в чёрной церкви грехи отпускает. Ясен пень, на чьей они стороне. Прозвучал призыв к тишине, и началось…

– Илюшенька, – дрогнувшим Катенькиным голоском всхлипнул памятник, – может, не надо уже, а? Найду я тебе твою мармазетку Маргариту и даже материться при ней не буду.

Я пожал плечами. В принципе было б и неплохо, да только поздно. Куда мне сейчас уйти, кто отпустит? Тем более что с двумя женихами я уже договорился, а третьего только могила образумит. Под яростный вой толпы нас поставили на помосте спина к спине.

– До первой крови, – перекрикивая народ, напомнил один из судей. Нас развели на три шага в стороны.

– А теперь оборачивайтесь и деритесь!

На какую-то долю секунды я замешкался и тут же был бешено атакован грузинским батюшкой. Как увернулся от его кинжала, ума не приложу. Подсматривать не смел, но и быть зарезанным, как беззащитная овца, тоже радости мало. Толпа притихла настолько, что мне были слышны вкрадчивые шаги отца Григория, осторожно скользящего ко мне по чуть поскрипывающему помосту, и даже свист его кинжала, когда он демонстративно пластал воздух в двух шагах от меня, играя, словно кошка с мышью.

– Сорок пять минут, – ни к селу ни к городу объявил памятник, и я, не задумываясь, отмахнулся кинжалом влево. Звякнула сталь клинков.

– Без двадцати, – поправила Катенька.

Так вот тут в чём соль, едва не вскрикнул я, легко отстраняя коварный удар слева внизу. О том, что вслед надо, упав на колено, махнуть на пятьдесят пять, догадался уже сам, и мгновением позже обалдевший грузин-священник-кровосос ощупывал чистенький разрез правых газырей.

– Шайтан-казак! Зачем так сделал? Черкеска почти новый, малоношеный, я его шесть лэт назад под Тбилиси из свежей могилы выкопал. Теперь зашивать буду, да?!

Он кинулся на меня, исполненный праведной, с его точки зрения, обиды, но мне теперь было всё по барабану!

– Пять минут. Половина. Десять минут. Без четверти. Двадцать две, – ни на секунду не запинаясь, бубнил памятник, и смысл этих таинственных чисел был моим спасительным кругом в бешеном водовороте сияющей стали обоюдоострых кинжалов. Один раз Катя почти фатально ошиблась или просто не успела за скоростью удара, когда «шесть минут» одним поворотом кисти превратились в «без пяти» и я щекой почуял холод лезвия. Но тут же свободной рукой поймал запястье отца Григория, вывернул на себя и, заворачивая его руку за спину, быстро обезоружил горячего горца.

– Крови! Крови! – забушевала толпа.

Что ж, я осторожненько кольнул нечистого батюшку в ягодицу и поднял над его головой кинжал с одной-единственной красной капелькой.

– До первой крови, – важно подтвердили судьи. – Жеребьёвщик выиграл. Пусть скажет слово.

Я с наслаждением сорвал с глаз мокрую повязку и громко прокричал:

– Отец Григорий, Вдовец, Павлушечка!

– А я, может, иначе хочу, – кокетливо повела плечиком бабка Фрося, но мне было уже не до её капризов.

– Решение окончательное, обжалованию не подлежит. Если кого что не устраивает, ищите себе другого жеребьёвщика.

– А ты куда, казаче? – прогудел мясник Павлушечка, когда я, не прощаясь, спрыгнул с помоста.

– А у меня ещё своя служба есть. Девицу найти надобно.

– В Оборотном-с и девицу? – не поверил Вдовец, мягко вклиниваясь в разговор. – Нет у нас таких-с. Разве старые девы какие, но и те… так же невинны-с, как королева английская Елизавета.

– Тут дело в ином, – начал было я и осёкся, уж слишком плотоядно-внимательными выглядели лица мясника и кабатчика. Да и вообще, орать на весь город, что где-то здесь, скорее всего, прячут живую девушку, дочь губернатора Воронцова, чревато самыми непредсказуемыми последствиями…

Хотя с чего врать, наоборот, вполне предсказуемыми! Тут весь город празднично с катушек сорвёт, и поиск Маргариты Афанасьевны займёт от силы полчаса, а её торжественное поедание и того меньше. Мне в лучшем случае выделят аккуратно обсосанный бантик, вернуть как сувенир безутешному отцу. Нет уж, такие вещи надо делать без привлечения общественности. В крайнем случае привлечь двоих. Они ведь хотели, чтоб я их представил дяде? Представлю, будьте уверены. А пока…

– Где у нас тут Моня и Шлёма?

Вопрос повис в тишине. Обиженный отец Григорий, не глядя на меня, тайком тискал за коленку довольно повизгивающую бабку Фросю. Павлушечка всё ещё напряжённо ждал новых откровений об «утерянной девице», а Вдовец тихо пил. Вот чего б о нём отродясь не подумал! Неужели кабатчик хоть раз в году, не стыдясь, позволяет себе на публике глушить беленькую, не закусывая? Я попробовал даже подмигнуть ему, щёлкнув себя ногтем по кадыку, но Вдовец принципиально отвернулся.

– Иловайский, зайди ко мне. Поговорить надо, – вовремя вернул меня к реальности глухой голос из памятника.

Я быстро огляделся по сторонам. Поехать на девке Ефросинье не удастся, она теперь, образно выражаясь, под другим седоком ходит. Из молоденьких ведьм никто не горел желанием одолжить мне помело, а у старых гарпий я б его и за деньги в руки не взял – они ж на нём голышом ездят, потом руки не отмоешь. Мясник-патологоанатом, правильно истолковав мой скучающий взгляд, быстро смешался с праздничной толпою, так что волей-неволей, а пришлось идти пешком.

Народ предпочёл неритмичную, хаотичную и немузыкальную пляску на площади вокруг помоста, так что по дороге к Хозяйкиному дворцу ко мне особо никто не цеплялся. Ни с целью выпить (с ним), ни горя желанием закусить (мной). Так что я имел возможность тихо, без спешки, беготни и приключений прогуляться по уютным улочкам Оборотного города.

Миновав женскую парикмахерскую «Фурия» и баню-сауну «Метель», дорога повела меня оживлёнными торговыми кварталами с яркими вывесками и броскими призывами: «Купите у нас восемь диванов и получите в подарок бесплатную табуретку!», «Общество охотников и рыболовов реализует мёд по цене производителя», магазин садовых удобрений «Ням-ням», отель «У прилипшего альпиниста», «Чай в пакетиках „Утопленник“», «Публичный дом, он же публичная библиотека, далее по настроению и финансам, а персонал подстроится»…

Я как-то раньше не особо задумывался, как же здесь живут люди. В смысле нелюди, но не это важно. Ведь как-то живут, ежедневно ходят на работу, метут улицы, торгуют в магазинчиках, колдуют или едят друг дружку, но в целом ведь вполне полюбовно. По крайней мере, мне Катенька ни разу ни о каких громких митингах или беспощадных бунтах не рассказывала. Получается, они тут живут душевней и благоустроенней, чем мы наверху? Нет, что-то не складывается. В смысле обидно же…

Вывески продолжали радовать глаз. Вот что значит гулять, а не бегать. Театр «Ромэн. Пляшем, гадаем, воруем!», «Познакомлюсь с гаремом. Интим не предлагать», кафе-бар «Трещина», «Распродажа морковки для женских монастырей», «Похоронное агентство „Смайлик. Печальный долг с улыбкой!“»…

Пока дошёл до заднего двора Катиного дворца, насмотрелся и начитался такого, что лучше б и грамоте не учён был. Вот ясно же, что нечисть поганая, вроде всё как у людей, а всё равно не по-людски. Интересно, кто на такие объявления откликается, в такие лавочки ходит, в таких ресторациях штаны просиживает. Я вдруг поймал себя на мысли, что, несмотря на всё возмущение, пожалуй, тоже заглянул бы в пару мест, ну хоть чистого ознакомления ради.

Кто-то из святых отцов католиков говорил: дескать, чтобы бороться с грехом, его следует, как минимум, знать! Вот ради этого знания и… Тьфу! О чём это я?! Тьфу, тьфу, тьфу! Господи Боже Иисусе Христе, прости меня, грешного, за такие мысли!

Я сам себя нахлестал по щекам, обошёл железный забор и постучал в медные ворота. Щёлкнул замок, отворяя маленькую калитку. Никаких приглашений при этом, впрочем, не прозвучало, но ведь и огнём из львиных голов не опалило? А могло бы, зная Катенькин нрав…

– Заходи, – неприветливо поприветствовали меня на пороге горницы. – Чаю-кофею не предлагаю, облезешь. Чего хотел, говори быстро, я не в настроении!

А у меня и все слова-то напрочь позабылись, как только её, красу милоликую, увидел… Катенька грозно сидела на своём вертящемся стуле, в облегающем зелёном платье, эдак лихо выше колена, в чудных чулочках на дивных ножках, в туфельках (видать, заморских), блестящих так, что глазу больно, и с каблучищем, что твой плотницкий шкворень, на шее бусы переливаются, а в ушах серёжки мудрёные, вроде рыбьих скелетиков, но из серебра. Очи карие тенями густо-зелёными обрисованы загадочно, ресницы длиннючие и тёмно-синие, как ночь, губы алые, словно в крови искупаны, а грудь божественная при вдохе-выдохе то накатывает, то откатывает, ровно морской прибой… И я тону в нём с головою, слюной захлёбываясь. А ещё казак…

Эх, пропадай ни за грош головушка моя чубатая! Щас как ухвачу зореньку ясную поперёк талии и да расцелую, куда дотянусь, да словлю по морде, да по шеям, да… Нет, на этом мои фантазии заканчиваются, потому как дальше лично мне уже неинтересно.

– Ещё раз для военных, – остудила мой пыл Хозяйка Оборотного города. – Говори, зачем пришёл, или сваливай молча.

– Хочу…

– Стоп, самотык дизельный! Обломись с хотелкой. Всё, что касается наших личных отношений, посыпь пеплом голову (или чего у тебя там) и забудь. Другие дела есть?

– Прошу поучаствовать в судьбе Маргариты Афанасьевны, младшей дочери генерал-губернатора Воронцова, – скрипнув зубами, выдавил я. – Сия девица была похищена этой ночью из отеческого дома неизвестным злодеем под моею личиной.

– А почём мне знать, что это не ты сам отметился? Доказательства? Голословные утверждения не есть факты.

– Да зачем же мне это?!

– А я знаю? Вот ты мне и расскажи зачем…

– Пожалуйста, посмотри в своей волшебной книге, – окончательно растоптав свою гордость, попросил я. – Батюшка её Афанасий Петрович нервничает, мой дядя вообще с ума сходит. Он на ней жениться вознамерился, а теперь по всем параметрам выходит, будто бы я у него невесту из-под носу увёл.

– А мне-то что за дело до всей вашей родственной «Санта-Барбары»?

– Ну хоть девицу невинную пожалей. Уж небось ей и страшно, и несладко в плену у нечисти поганой сидеть…

– Ох, знаешь, а вот её сложности меня тем более никаким боком не колышут! – твёрдо обрезала Катенька, но тем не менее тут же развернулась к ноутбуку, начав быстро щёлкать клавишами. – Чем могу, Иловайский, тем и помогу. А могу немногим. Проверяем, проходила ли вышеозначенная особа, именуемая в дальнейшем как «овца», через арку? Нет. Не проходила. Следовательно, в Оборотном её нет. Вопросы?

– А тайно провести не могли?

– Хм… чего ради? Овца она и есть овца, смысл с ней тайные церемонии разводить… Ладно, забиваем в поиск ещё раз. И что? Угу… да, проходила. Точнее, была пронесена, судя по картинке, в полной-отключке.

Я рванулся к экрану монитора (да, уже сто лет в обед как успел все эти слова новомодные выучить! Не считайте казаков тупее паровоза!) и, небрежно сдвинув Катеньку вместе со стулом в сторону, впялился в картинку. Трое неизвестных мне упырей в косоворотках без рукавов катили тачку всяческого тряпья. Ну вроде как раздели покойников на кладбище и вещички на продажу привезли. Вот только из-под серой мешковины виднелся краешек белой кружевной сорочки, слишком новый и слишком чистый.

– Я за упыриные радости не отвечаю. – Моя любовь сразу скрестила руки на груди… грудях… поперёк грудей… тьфу, сгинь наваждение! – Это тебе к твоим дружбанам надо. Нет, меня с тебя периодически клинит, Иловайский, вроде православный казак, а с Моней и Шлёмой дружбу водишь. Ты хоть в церкви за это каялся?

– В церкви мне за другое каяться надо, за то, что тебя полюбил, – вздохнул я, поправил папаху и развернулся на выход.

– И что, вот так уйдёшь, что ли? – с всхлипом раздалось мне вслед.

– А как надо? – сцепив зубы, простонал я.

– Не подойдёт, не поцелует, не обнимет, не утешит бедную девушку…

Я, не дослушав, бросился назад, упал на колени и прижал к груди свою ревущую недотрогу. Катенька вновь рыдала так искренне и заводяще, что меня тоже пробило на скупую слезу. Я гладил её по голове, перебирая густые тёмно-каштановые пряди, и думал о том, что, пожалуй, самый действенный выход из сложившейся ситуации – это… дать ей как следует по темечку, завернуть в ковёр, чтоб не брыкалась, и на руках унести в родную станицу. Там маменька так спрячет, что ни одна учёная полиция из ихнего будущего не найдёт, а я с войны вернусь, тогда и обвенчаемся по православному обычаю. Прав был дядя: чего она у нечисти забыла? Детей рожать и без диссертации можно!

– Знаешь, а я вот думаю порой, – всё ещё всхлипывающая Катенька подняла на меня бездонные карие очи, – чего мы с тобой маемся?

– Да, родная, да…

– Ведь люблю я тебя, правда, люблю. А вот рычу, ругаюсь, это же неправильно, надо ведь по-другому, верно?

– Верно, ласточка моя. – Я беспомощно озирался в поисках подходящего тяжёлого предмета, ибо бить женщину кулаком есть грех.

– Может, мне тебя украсть надо? Дать разок чем-нибудь массивным по затылку, перенести в будущее, уволиться с работы, и ты мой! Я тебя спрячу, пусть поищут, у меня тоже там пара подружек есть, пропишут как двоюродного брата, и отвали, моя черешня, весь научный педсовет! Иловайский, – неожиданно отодвинулась она, – а чего у тебя глаза такие странные?.. Ты чего удумал?

– Честно говоря… то же самое, что и ты.

– То есть меня хотел по голове… – Она сдвинула брови и ладошками упёрлась мне в грудь. – Всё, у дураков мысли сходятся. Обиды не держу, понимаю двойственность сложившейся ситуации. Давай пока не будем гасить друг друга по слабому месту, тормознёмся, возьмём тайм-аут и вернёмся к этой теме на неделе. А ты там вроде бы какую-то невинную деву спасать собирался?

– Да. Кстати. Спасибо, что напомнила, – поспешно согласился я, вставая с пола и отряхивая колени. – Маргарита Афанасьевна, поди, перепугана вся, её же в любой момент съесть могут. А у меня дядюшка на неё глаз положил.

– В гастрономическом смысле?

– Хуже, – признался я и, махнув рукой, быстренько рассказал ей всю историю.

Разлюбезная моя скоро вытерла слёзки, даже рассмеялась пару раз, чмокнула меня в нос и, бодренько постучав по клавиатуре волшебной книги-ноутбука, дважды нажала на какую-то коробку, коя, прожужжав, выдала ей на руки расчерченный лист бумаги.

– В картах сечёшь? Гляди сюда. Вот мой дворец, вот улица направо, по ней два квартала до фонтана, там налево и дуй прямо, никуда не сворачивая, практически до крепостной стены. Вот эта улица, вот этот дом, там эта девушка, что ты влюб… – начала напевать Катенька, но почему-то прикусила язычок и сунула бумагу мне. – Короче, в кружочке хата Мони и Шлёмы. Дуй к ним. Если твою девицу уволокли упыри, то эти двое точно замешаны.

Я потянулся к ней с объятиями, но она честно предупредила:

– Илюха, имей в виду, я натура увлекающаяся. Сейчас вся на эйфории, разок обнимешь, раньше чем через час не вырвешься. А девчонка может реально пострадать.

Кто бы спорил… Я коротко обнял её за плечи, резко отшатнулся и, сжимая в кулаке карту, бросился к дверям. Уже за воротами львиные морды запоздало напомнили:

– И это, имей в виду, упыри, они, когда выпьют, дурные на всю голову…

«А сегодня день такой: все пьют, общегородской праздник», – мысленно продолжил я.

Какие Моня и Шлёма, когда поддатые, мне уже видеть приходилось. Не самое лакомое зрелище, но и не война 1812 года, так что уж, поди, как-нибудь справлюсь. Вот только ни на грош не верится мне, что эта патриотическая парочка пойдёт воровать дочь генерал-губернатора Воронцова, прикрываясь моей личиной! Но если не они, то кто же?

«Да ладно, а то тут без них нечисти мало, – рассудил я, свернув направо и сверяясь с картой. – Вопрос: почему? Хотя и это, собственно, не вопрос. Всё шито на живую белыми нитками. Надеваем личину Иловайского, крадём невесту его дяди, дядя либо: а) убьёт племянника, б) пошлёт искать, и тогда убьём его мы. Ох ты ж господи, дай им мозгов хоть капельку! Хотят меня убить, пусть строятся в очередь или валятся скопом, но зачем же такие сложные игры с переходами на личности…»