Текст книги " Страшный рассказ"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Привет, – сказал котенку Дмитрий. – Это ты здесь за главного?

Котенок, не поднимая головы и даже не открывая сладко зажмуренных глаз, повернул в его сторону треугольное ухо. В глубине помещения, за барьером, скрипнули половицы, открылась дверь, и Дмитрий увидел дородную тетку в синем рабочем халате, из-под которого виднелся украшенный кружевами воротник кремовой шелковой блузки.

– Здравствуйте, – включая самую обаятельную из своих улыбок, сказал Дмитрий. – Это вы тут главная?

Тетка сдержанно поздоровалась в ответ, подошла к барьеру и неторопливо утвердилась на скрипучем полумягком стуле, выжидательно уставившись на Светлова снизу вверх сквозь прямоугольные линзы очков в тонкой золоченой оправе. Взгляд у нее был цепкий, и Дмитрий понял, что тетка сразу заметила и то, как он одет, и его прическу, и манеру говорить, и висящую на груди фотокамеру, суперсовременный вид которой яснее всяких слов говорил о ее немалой цене. Притворяться трактористом из соседней деревни вряд ли имело смысл, а козырять своим журналистским удостоверением Дмитрию по вполне понятным причинам не хотелось. Оценив обстановку и личность собеседницы, Светлов открыл рот и сказал то, что показалось ему наиболее подходящим в данный момент:

– Я с телевидения. Передача «Жди меня». Слышали о такой?

Он сразу понял, что избрал верную тактику. Тетка за барьером восхищенно вздохнула, прижав к монументальному бюсту натруженную ладонь. Другую ладонь она по-бабьи прижала к щеке, и даже сквозь очки Светлов с растущей неловкостью заметил, что на ее глаза навернулись слезы.

– Ой, – почти пропела тетка. – Ой, правда?

– Да, – скромно подтвердил Дмитрий, думая о том, что общение с Филатовым дурно на него влияет. Вот он уже и в самозванцы записался…

– Ой, я же ни одной вашей программы не пропускаю! Такая передача, такая передача! Честное слово, каждый раз сяду перед телевизором и реву в три ручья. Так жалко людей, так жалко, вы не представляете!

– Почему же, – возразил Дмитрий, – очень даже представляю. Потому и работаю в «Жди меня», а не где-то еще.

– Да, конечно, правильно. – Почтальонша вынула из рукава халата скомканный платочек, ловко обмотала им указательный палец и отработанным жестом промокнула мокрые глаза, не снимая очков. Внезапно лицо ее стало подозрительным. – Только что-то я вас ни разу по телевизору не видела, – объявила она.

Светлов понял, что у него вот-вот спросят документы, и с улыбкой развел руками.

– Так ведь я же не ведущий, – сказал он. – Я не снимаюсь, я людей разыскиваю, понимаете? Я даже в студии, где программу снимают, ни разу не был. Как-то все некогда, недосуг. Столько работы… Вы себе не представляете сколько.

– Так вы и Игоря Квашу не знаете? – не скрывая разочарования, спросила тетка. – И Машеньку?

– Почему же, – возразил Светлов. – Встречаемся по работе. Но тоже, знаете, нечасто. У нас ведь очень разная работа, и потом… Ну, в общем, кто я, а кто они… Вы ведь тоже свое начальство нечасто видите, правда?

– Скажете тоже, – усмехнулась тетка. – Мое начальство… Век бы его не видела, начальство это! Так вы здесь по работе или так, проездом? – спросила она с живым любопытством.

– По работе, – сказал Дмитрий. – Ищем одного человека.

– Так, может, я его знаю? – оживилась тетка.

– Это бы, конечно, было просто здорово, – с хорошо разыгранным сомнением произнес Дмитрий. – Да только он не местный. Дача у него здесь, что ли… Его московский адрес мы нашли, а вот самого не застали. А дело, понимаете, срочное, вот мы и носимся по району как угорелые, пристаем с расспросами, людей от дела отвлекаем…

– Дача? – переспросила тетка. – Дачников здесь мало. От Москвы далековато. А как фамилия-то вашего дачника? Может, знаю все-таки.

– Дымов, – сказал Дмитрий. – Александр Дымов.

– Ну как же! – обрадовалась почтальонша. – Да конечно же, знаю! Как же не знать, когда он у нас ящик абонирует! Один на все почтовое отделение, – добавила она сердито, указывая на стоявшую в углу секцию абонентских ящиков. – Вон, понаставили… Чудит начальство! Кому они тут нужны, эти ящики? Деньги им девать некуда, вот что я вам скажу.

– Это точно, – поддакнул Дмитрий. – Лучше бы зарплату вовремя выдавали, а то ящики какие-то… Так что Дымов?

– А что Дымов? – пожала плечами тетка. – Заезжает иногда, почту забирает. Машина у него такая приметная, оранжевая. Жена его, та на синей ездит, на иностранной. Богато живут. Непонятно даже, зачем им дача в наших местах. Получше, что ли, не нашли?

– А где у них дача? – пошел напролом Светлов. – Понимаете, нам бы его найти поскорее. Родственник, который его ищет, сейчас в Москве. Через три дня уезжает, вот какая незадача.

– Рада бы помочь, да не знаю я. Я ведь приезжая, с Кавказа беженка. Это у местных надо спросить. Вон, алкаши тутошние возле магазина пиво пьют, и товарищ ваш с ними. – Она кивнула на окно, за которым виднелась площадь и угол магазина. О, и Степаныч уже тут как тут!

– Степаныч – это кто?

– Степаныч-то? Ну как же! Власть местная. Мэром себя величает. И смех и грех, ей-богу! Мэр…

Светлов выглянул в окно и увидел какого-то пузатого коротышку в мятом костюме и полосатом галстуке, который присоединился к разговору на крыльце магазина и теперь, энергично размахивая руками и трепеща жеваными полами пиджака, что-то горячо и напористо втолковывал Филатову. Филатов смотрел на него сверху вниз со знакомым Дмитрию полупрезрительным выражением, обычно предшествовавшим у него рукоприкладству. Нужно было срочно спасать местного мэра, который не знал, с кем связался. К тому же почтальонша уже сказала все, что знала, и пытать ее дальше не имело смысла.

Торопливо распрощавшись со своей собеседницей, Светлов вышел на площадь и сразу же окунулся в атмосферу бушевавшего здесь скандала.

– Я не позволю! – размахивая руками перед носом у Филатова, кричал так называемый мэр. – Что это еще за самоуправство?! Это еще проверить надо, какие вы корреспонденты! Кто давал разрешение на съемку?!

– Самоуправство?! – ревел Филатов, пропустивший вполне законные вопросы главы местной администрации мимо ушей. – Это, по-вашему, самоуправство?! А давать разрешение на строительство в природоохранной зоне – это не самоуправство? А препятствовать представителям прессы общаться с населением – не самоуправство?! А взятки брать – не самоуправство?! Не хотите разговаривать с нами – будете говорить в прокуратуре!

Аборигены, которых за время отсутствия Светлова стало заметно больше, наблюдали за развитием скандала с боязливым любопытством. Некоторые потягивали пиво, отдавая должное угощению «столичного корреспондента». Дмитрий не без труда протолкался к центру толковища, расчехлил фотоаппарат и сфотографировал господина мэра во всей красе – багрового, растрепанного, раздутого от злости, как вытащенная на поверхность глубоководная рыба.

– Прекратите съемку! – взвизгнул тот, запоздало заслоняясь ладонью. – Я запрещаю! Вы меня прокуратурой не пугайте! А за клевету ответите. Вас самих сажать надо!

«Золотые твои слова», – подумал Дмитрий. Он не понимал, что здесь происходит, но видел, что дело зашло уже очень далеко. Непонятно было также, зачем вся эта катавасия понадобилась Филатову.

– Там разберутся, кого сажать, а кого не сажать! – запальчиво возразил Филатов. – Скажите лучше, сколько Дымов сунул вам на лапу за липовое разрешение на строительство?

«Обалдел он, что ли? – удивился Светлов. – Какое еще строительство?»

– Какой еще Дымов? – опешил мэр.

Дмитрию показалось, что коротышка с явным облегчением перевел дух.

– Он еще спрашивает, какой Дымов! – продолжал бушевать Филатов. – Тот самый, который с вашего попустительства строит себе четырехэтажный особняк в природоохранной зоне! Думает, если он писатель, ему все можно!

– Ах, писатель, – протянул коротышка, успокаиваясь прямо на глазах. – Так бы сразу и говорили. Ох уж эта пресса! Вечно они все перепутают, вечно раздуют скандал на пустом месте.

– Не надо! – сварливо закричал Филатов. – Не надо валить с больной головы на здоровую!

– Тише, Юрик, – умиротворяюще сказал один из аборигенов, трогая Филатова за плечо рукой, в которой была зажата полупустая пивная бутылка. – Ты, правда, не туда заехал.

«Он уже и здесь Юрик, – подумал Светлов. – Вот проходимец! Только что это он тут затеял? Ни черта не понимаю!»

– Как это – не туда? – удивился Филатов. – Вы же сами говорили…

– Про писателя никто не говорил, – перебил его абориген. – Про стройку – это да, был такой разговор.

– Что вы все привязались к этой стройке? – возмутился мэр, с лица которого уже сбежал нездоровый румянец, а из голоса исчезли истеричные нотки. – Далась она вам! Профилакторий там строится, для инвалидов, сколько раз можно повторять!

– А Дымов здесь при чем? – тупо изумился Филатов.

– Да ни при чем здесь какой-то Дымов! Какой еще Дымов? Погодите, Дымов? – Мэр почесал переносицу. Он окончательно успокоился, как только разговор ушел в сторону от строительства в природоохранной зоне. – Дымов, Дымов… Знакомое что-то. Так вам Дымов нужен?

– Ну конечно, – с совершенно неуместной обидой произнес Филатов. – Мы журналистское расследование проводим, задание у нас… Вечно они в отделе информации все перепутают! – воскликнул он с досадой. – Так особняк не его?

– Говорю же, никакой это не особняк, а профилакторий для ветеранов труда, – отмахнулся мэр.

– А говорили, для инвалидов, – подловил его Филатов. – Крутите вы что-то, Андрей Степанович. Может, его все-таки Дымов строит?

– Не дурите вы мне голову! – отмахнулся мэр, продолжая задумчиво сандалить кончик носа. – Дымов…

– Так это ж москвич, который третий кордон купил, – неожиданно вмешался какой-то худой, сутулый мужичонка с вислыми прокуренными усами. – Жена его на прошлой неделе у меня ящик заказывала.

– Ящик? – удивился Юрий.

– Ну! Здоровый такой ящик, два метра на восемьдесят сантиметров и почти полметра в глубину. Насилу в машину впихнул. Говорит, для картошки. Красивая баба, гладкая.

– Погодите, – строго сказал Юрий, – что вы ко мне с какими-то ящиками… Что значит – купил кордон? Вы что, государственным имуществом торгуете? – спросил он у мэра и тут же повернулся к Дмитрию: – Это надо проверить. Может получиться сюжет.

– Да проверяйте на здоровье! – снова взбеленился мэр. – Вот ведь бестолочь-то! Езжайте и проверяйте, там все по закону! Кордон этот еще десять лет назад ликвидировали, если хотите знать, а денежки в бюджет с неба не валятся. Если покупатель есть, почему не продать? Лучше, что ли, если изба так, задаром, сгниет?

– Надо проверить, – непримиримо повторил Юрий и снова обернулся к вислоусому. – А его жена сама за ящиком приезжала? На оранжевых «Жигулях»?

– Не, – помотал головой вислоусый. – «Жигуленок» этот его, москвича, а жена на иномарке ездит. Синяя такая, почти что черная, как ее… «Су…», «Бу…»…

– «Субару»? – внезапно охрипшим голосом подсказал Филатов.

– Во! Точно, «Субару»!

Дмитрий посмотрел на Юрия и вздрогнул, увидев, как его лицо буквально на глазах покрывается смертельной бледностью.

* * *

«… Она лежала, медленно приходя в себя. В спальне было как-то непривычно темно, как будто она устроилась на ночлег не в своей кровати, а в закрытом наглухо платяном шкафу. В пользу такого предположения свидетельствовали и голые, ничем не прикрытые доски, которые она ощущала под собой, и спертый воздух. Вот только пахло здесь почему-то не духами, как в ее шкафу, и даже не нафталином, а чем-то знакомым и в то же самое время неуместным – чем-то, чему не было места в спальне и уж подавно внутри платяного шкафа.

Инга попыталась сосредоточиться, понять, куда это ее занесло, но не сумела – мешала жестокая головная боль. Она пошире открыла глаза, поморгала ими, но это не помогло – тьма была непроглядной, как будто Инга ослепла, пока спала.

Пытаясь сориентироваться, она подняла руку, и пальцы сразу же уткнулись во что-то шершавое, судя по ощущению, деревянное. „Доски“, – поняла она и для пущей уверенности провела ладонью по занозистой, небрежно оструганной поверхности, нащупывая узкие зазоры между досками и гладкие, как стекло, почти неразличимые выпуклости срезанных циркулярной пилой сучков. Доски были свежие – в темноте пахло сосной и еще чем-то… Чем?

Рука, скользившая по дощатой поверхности в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от лица, неожиданно наткнулась на препятствие. Это была дощатая стенка; еще одна такая же стенка обнаружилась с другой стороны. Помещение – помещение ли? – в котором проснулась Инга, было не шире полуторной кровати. Больше всего оно напоминало сосновый ящик – ящик, в котором она лежала на спине, не имея возможности сесть, вдыхая запахи свежих сосновых досок и сырой земли…

Земли! Охваченная внезапным приступом клаустрофобии, Инга обеими руками ударила в крышку над собой, загнав в ладони с полдюжины заноз и даже этого не почувствовав. Земля! Так вот чем здесь пахло! Спертый воздух, запах сырой земли, узкий сосновый ящик, кромешная тьма и тишина, в которой не было слышно ничего, кроме ее учащенного, хриплого дыхания и гулких ударов сердца. Все это было похоже на…

Она почувствовала приближение паники, зажмурилась, затаила дыхание и приказала себе успокоиться. Того, о чем она подумала, просто не могло быть. Как, скажите на милость, могла она оказаться в…

В гробу? Да, в гробу. В могиле. Засыпанная сверху землей… Нет, ПОХОРОНЕННАЯ в земле! Конечно же, этого не могло быть. Она что, впала в летаргический сон и ее приняли за мертвую? Чушь собачья, сейчас не восемнадцатый век! После Эдгара По о таких вещах никто даже не пытался писать, потому что это полная ерунда. Это просто чья-то глупая шутка, вроде запоздалого первоапрельского розыгрыша…

– Эй! – крикнула она, снова изо всех сил ударив в крышку ладонями.

Собственный крик, увязший в тишине, как в пыльной вате, вонзился в ноющий мозг, как тупая игла. Если это похмелье, то Инга даже представить себе не могла, сколько и чего нужно было выпить, чтобы заработать себе такое удовольствие. И что это за компания, в которой сначала пьют, а потом разыгрывают вот такие шутки? Как ее угораздило связаться с сумасшедшими?

Она ударила в крышку одновременно ладонями и коленями, не обращая внимания на боль. В щели между досками просыпалось немного земли, и Инга с отвращением стряхнула ее с одежды. При этом что-то зашуршало, и, ощупав левое запястье, она обнаружила на нем прилипший обрывок клейкой ленты.

И тут она вспомнила все – Олега с его странным предложением забрать сумку с какими-то ее вещами, отвратительный запах хлороформа, ощущение жесткой ладони, которая прижимала пропитанную отравой тряпку к ее лицу так сильно, что грозила сломать нос… Она вспомнила обещание Олега, сказавшего, что она обязательно все поймет, когда наступит время.

Кажется, она напрасно его дразнила, напрасно села к нему в машину, напрасно намекала на возможность шантажа… Впрочем, теперь ей стало ясно, что, поступи она иначе, это все равно ничего не изменило бы. Он продумал все заранее и хладнокровно осуществил свой чудовищный – с ее точки зрения, разумеется, – план.

И все-таки она не могла до конца поверить в то, что похоронена заживо. Так просто не бывает, будь оно все проклято! Ее маленький изворотливый умишко восставал при мысли о том, что ей предстоит медленно умирать здесь от недостатка кислорода – медленно ЗАДЫХАТЬСЯ здесь, в толще земли, – не имея возможности как-то выкрутиться, вывернуться, обманом превратить поражение в победу, очаровать, пленить и сладострастно растоптать, чтоб впредь неповадно было… Такая возможность существовала ВСЕГДА, но сейчас ее не было. Или все-таки была?

– Олег! – закричала она во тьме своей гробницы, бездумно расходуя на бесполезные вопли драгоценный кислород. – Олег, прекрати немедленно! Открой, Олег! Прости меня, слышишь! Я все поняла! Не верь никому, я люблю только тебя! И всегда любила только тебя! Выпусти меня, Олег! Я тебя умоляю! Я…

Она замолчала, чувствуя, что начинает задыхаться. Так быстро? И ни звука, ни шороха в ответ – только тишина, запах земли и тьма, к которой глаза просто не могут привыкнуть, потому что в ней нет ни малейшего проблеска света.

Она забилась в тесном деревянном ящике, пытаясь просунуть пальцы в щели между досками, ломая ногти и обдирая колени в тщетных попытках столкнуть прибитую гвоздями крышку. Ее отчаянные крики постепенно перешли в нечленораздельный вой, в полное смертельной тоски мычание зверя, попавшего в ловушку, откуда не существует выхода. Удушье все сильнее сдавливало грудь – пока что скорее воображаемое, чем настоящее, но оттого не менее страшное. Инга билась о стенки своей могилы локтями, коленями, головой, то рыдая, то сыпля грязными ругательствами, то принимаясь молить о пощаде. Постепенно удары делались слабее, крики тише, и через какое-то время она…»

… Дымов проснулся со странным ощущением: ему казалось, что во сне он видел свой рассказ, и не просто видел, а принимал в нем участие в качестве какого-то нового, непредусмотренного сюжетом персонажа, этакого стороннего наблюдателя, поочередно вселявшегося в героев повествования. Этот незримый вездесущий дух, кажется, попал впросак, ухитрившись под занавес вселиться в тело, обреченное на медленную, мучительную смерть. Положение у него было незавидное, и Дымов порадовался тому, что вовремя проснулся.

Некоторое время он лежал на спине, отдыхая и испытывая блаженное ощущение, знакомое каждому, кому доводилось просыпаться посреди ночи от привидевшегося во сне кошмара и обнаруживать, что это всего-навсего дурной сон. Потом ему стало интересно, ночь сейчас или утро, и он открыл глаза.

Получилась какая-то ерунда. Дымов решил, что еще не совсем проснулся, закрыл глаза и снова открыл.

Ничего не изменилось. Вокруг по-прежнему было темно и тихо, как в могиле. Если это и был сон, то какой-то уж очень странный. Впрочем, перепутать сон с явью, вопреки утверждениям некоторых писателей, на самом деле очень трудно. Дымов точно знал, что уже не спит, что проснулся… только непонятно где. И с кем.

Да, где бы он ни находился, он был здесь не один. На плече у него, щекоча щеку почти невесомыми прикосновениями разметавшихся во сне волос, лежала чья-то голова. То есть он предполагал, что это голова, потому что… Ну а что еще там могло лежать?

Можно было предположить, что эта голова принадлежала Ольге. Но тогда было непонятно, почему Ольга спит, не производя ни единого звука и совершенно не шевелясь. Даже когда человек спит очень глубоко и дышит очень медленно, грудь его все равно поднимается и опускается, а тут…

И почему, черт возьми, от Ольги так воняет? К зубному ей, что ли, пора? Или она это… гороха на ночь наелась?

Только теперь до Дымова дошло, что пахнет действительно крепко. До сих пор он почти не чувствовал запаха – привык, надо полагать, принюхался, – а сейчас вдруг ощутил его в полной мере, и его едва не вывернуло наизнанку. Никакой горох и тем более никакой, даже самый запущенный, кариес не дал бы такого запаха, да еще в такой концентрации. Если эта вонь исходила от Ольги, оставалось только предположить, что супруга Александра Дымова умерла не меньше недели назад и уже успела основательно протух…, то есть разложиться.

Но, как ни назови процесс, конечный продукт от этого меньше вонять не станет. Нет, Ольга – живая Ольга – так пахнуть не могла. Так что же она, и впрямь умерла?

По здравом размышлении Дымов решил, что это какая-то чушь. Как Ольга могла умереть, да еще и, извините, разложиться, лежа у него на плече? Он что, спал целую неделю? Вряд ли. Так что это – шутка какая-нибудь?

Этот вопрос показался ему странно знакомым, но разбираться в этом ощущении было просто некогда – у него хватало иных, гораздо более острых ощущений, и что-то подсказывало, что в самом скором времени их станет еще больше.

Осторожно, словно боясь, что его укусят, Дымов протянул свободную руку и ощупал то, что лежало у него на плече. Пальцы скользнули по волосам и вдруг коснулись чего-то твердого, ледяного, омерзительно липкого, на ощупь отдаленно напоминавшего человеческое лицо.

Дымов в ужасе отдернул руку, попытался вскочить и сразу же с глухим деревянным стуком приложился лбом к чему-то твердому, деревянному. Удар отбросил его назад – испуганного, сбитого с толку, потерявшего ориентацию в пространстве, задыхающегося, с бешено бьющимся сердцем. Он снова протянул руку и ощупал то, что лежало рядом.

Так и есть, лицо. Вот нос, закрытые глаза, а это, должно быть… Да, точно, открытый рот и зубы. Все твердое, холодное… окоченевшее? Да нет же, чушь, чушь! Этого не может быть! Ведь они с Ольгой совсем недавно, буквально накануне, что-то делали вместе, и она была жива и здорова. Может быть, это шутка? Подложили ему в кровать манекен, подсунули под кровать дохлую кошку, занавесили окна, доску какую-нибудь сверху присобачили, шутники… Только что же это за шутники такие, которые так неудачно шутят?

Этот вопрос снова показался Дымову странно знакомым, и он снова отбросил его в сторону, как второстепенный. Прежде всего надлежало все-таки разобраться, на каком он свете.

Итак, Ольга. Помнится, она приехала на дачу и…

Он снова попытался вскочить и снова ударился головой. Ну конечно! Они отправились в сарай, чтобы перезахоронить Нику, если окажется, что она действительно там. Там, в сарае, Дымов решил избавиться от жены, которая слишком много знала и чересчур вызывающе себя вела, корчила из себя этакую хозяйку положения. Он помнил, что выкопал яму и нашел на ее дне длинный сосновый ящик, подозрительно похожий на гроб. Он помнил, как сбил планки, которые удерживали крышку, и протянул руку жене, намереваясь сдернуть ее вниз, а потом зарубить лопатой и положить в этот же ящик.

Он помнил, что она подала ему руку, помнил, как рванул ее на себя, а потом…

… А потом все пошло совсем не так, как он планировал. Падая в яму, Ольга, словно только того и ждала, вдруг вынула из кармана правую руку, в которой мелькнуло что-то белое. В следующее мгновение она всем своим весом обрушилась на Дымова, сбив его с ног и пригвоздив к земляной стенке свежевырытой ямы, и тут же к его лицу плотно прижался влажный, знакомо пахнущий хлороформом носовой платок. От неожиданности Дымов сделал глубокий вдох, и это было последнее, что он помнил…

Он шарахнулся в сторону от того страшного, омерзительного, что лежало рядом с ним в кромешной тьме, и уперся плечом и затылком в деревянную стенку. Сверху была крышка, позади и справа стенка, а слева…

Вжавшись всем телом в занозистые доски, стараясь не дышать, Дымов нащупал карман джинсов. Слава богу, зажигалка была на месте. Под ним почему-то было полно бумаги – плотной, глянцевитой, похожей на фотографическую, и другой, потоньше, которая противно шуршала при каждом движении. Еще там было что-то на ощупь напоминавшее почтовые конверты, но Александру даже в голову не пришло задуматься, что бы это могло быть, – сначала он хотел получить подтверждение своей страшной догадке. Хотел ли?

Вынимая из кармана зажигалку, Дымов криво, болезненно усмехнулся в темноте. Разве у него был выбор? Разве кто-то когда-то спрашивал у него, чего бы ему больше всего хотелось? О, на этот вопрос он бы ответил не задумываясь! Особенно сейчас, когда больше всего на свете ему хотелось просто проснуться и обнаружить, что все это привиделось ему в пьяном бреду…

Колесико чиркнуло о кремень, выстрелив в темноту пучком оранжевых искр. Дымов поднял зажигалку повыше, пачкая дощатую крышку копотью.

Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы исторгнуть из его груди сдавленный вопль ужаса и отчаяния.

Рядом с ним в тесном дощатом ящике лежала Ника – Ника, умершая, несомненно, не менее недели назад, синяя, жуткая, с провалившимися глазницами и оскаленным в мучительной попытке поймать хотя бы молекулу кислорода ртом. Ладони сжимали исцарапанное горло – похоже, умирая от удушья, Ника пыталась разорвать его ногтями. Сведенное предсмертной судорогой тело было неестественно выгнуто; в неверном свете зажигалки Дымов отчетливо видел, как из открытого рта Ники испуганно выбежал и торопливо юркнул куда-то под одежду довольно крупный жук.

Зажигалка погасла. Дымов успел разглядеть, что в ящике – да нет, пожалуй, все-таки в гробу! – действительно было полно бумаги – каких-то конвертов, печатных листов, фотографий. Он снова засветил тусклый огонек, сжигая драгоценный кислород. Бумага его не интересовала – он и так знал, что это такое. Намного интереснее была надпись, замеченная им прямо у себя над головой, на крышке гроба. «КАК ТЕБЕ ЭТО НРАВИТСЯ, ПОДОНОК?» – гласила надпись.

– Сука! – плачущим голосом закричал он в темноте, которая после режущего глаза огонька зажигалки казалась густой и вязкой, как сырая нефть. – Что ты наделала, сука?! Чтоб ты сдохла, тварь! Ты сдохнешь! Сдохнешь! Сдохнешь!

Он ударил в крышку обеими ногами, но та не подалась ни на миллиметр, лишь в узкие щели, тихо шурша по бумаге, просыпалось немного земли. Дымов стиснул зубы и ударил снова – с тем же эффектом. Он зажмурился, пытаясь взять себя в руки, преодолеть панику. О, он недаром описал в своем рассказе именно такую смерть! Там, в рассказе, Александр Дымов выплеснул на бумагу не только свою обиду, ревность и злобу, но еще и свой страх – самый сильный, самый тайный, самый непреодолимый – страх перед погребением заживо, перед медленным удушьем без надежды и пощады. И теперь ему представилась единственная в своем роде возможность проверить описания этого процесса.

Но все это было уже неважно. Важнее всего было другое: все эти дни его водили за нос, умело играя на его чувствах, заставляя делать одну глупость за другой, все глубже погружая в пучину безысходности, все ближе подводя вот к этому сосновому ящику, изготовленному с таким расчетом, чтобы в нем могли поместиться двое… Все было заранее рассчитано и выверено, а он просто катился, как пущенный с горки вагон, не имея возможности свернуть и остановиться.

Он был невиновен в смерти Ники Воронихиной, но каким же слабым утешением это служило ему сейчас! Ведь Ольга действовала, ни на йоту не отступая от разработанного им самим сюжета. Очевидно, когда он валялся в доме пьяный до бесчувствия, она решила его навестить и случайно прочла рассказ. Надо полагать, идея показалась ей привлекательной, и она воплотила ее в жизнь, украсив лишь кое-какими необходимыми деталями. Например, зачем-то распечатала рассказ и послала его Нике – ведь это именно он лежал сейчас здесь, в гробу, вперемешку с письмами Дымова Нике и ее письмами ему. Зачем она это сделала? Очевидно, чтобы напугать Нику, заставить ее бежать из города, чтобы можно было перехватить ее где-нибудь по дороге, без свидетелей. Кроме того, рассказ Дымова, пришедший по почте почти сразу после ссоры, должен был заставить ее нового приятеля подозревать во всем Александра.

– Сука, – прошептал он в темноте и энергично завозился, переворачиваясь на живот.

При этом его правая рука невольно толкнула труп, деливший с ним узкое пространство ящика. Толчок получился сильным; раздался отвратительный раскатистый звук, похожий на продолжительную отрыжку, и Дымова захлестнула волна зловония, по сравнению с которым прежний запах казался нежным и утонченным, как дорогие французские духи. Он застонал, борясь с подкатившей к горлу тошнотой, но все-таки не удержался, и его обильно вырвало. Мысль о том, что теперь придется умирать в луже собственной блевотины, не доставила Дымову радости, но, освободив желудок, он почувствовал себя лучше – совсем немного, но все-таки лучше. Кроме того, даже запах свежей рвоты вдруг показался приятным – он был поразительно живым на фоне холодного зловония разлагающегося трупа.

Дымов уперся ладонями в пол, попытался привстать на четвереньки. Глубины ящика почти хватило на это; он уперся покрепче и, застонав от напряжения, что было сил начал толкать крышку спиной. Что-то затрещало – не то дерево, не то мышцы, спину пронзила острая боль, руки скользнули на предательской подстилке из почтовых конвертов и фотографий, и Александр со стоном упал лицом в липкую теплую лужу, издающую отвратительный кислый запах.