Текст книги " Страшный рассказ"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Немного утешало его только одно: смешливая Настя была первой и пока что единственной женщиной на свете, которую Юрию Филатову удалось обмануть.

Глава 9

… Проводив долгим внимательным взглядом украшенный московскими номерами потрепанный джип липового камчадала, медсестра Настя Стрешнева отошла от окна. Снаружи в окно опять толкнулся тугой ветер, с шумом швырнул в стекло горсть песчинок и с разочарованным вздохом унесся прочь – трепать прически старым соснам в лесопарке. Небо совсем потемнело, налилось чернильной синевой. Краем глаза Настя заметила за окном бледную вспышку, и почти в то же мгновение ударил оглушительный гром, от которого по всему коридору мелко задребезжали стекла. Где-то с треском упала незапертая фрамуга, послышались встревоженные голоса, ворчание санитарки Петровны. Потом фрамуга хлопнула снова – на сей раз закрываясь, – щелкнул, входя в гнездо, тугой шпингалет.

– Расходитесь, расходитесь, симулянты, – услышала Настя сердитый голос Петровны. – Ишь, отъелись на казенных харчах! Без рук, без ног, а скачут, что твои кенгуру! Лежали бы себе спокойно в койках, поправлялись… Грозы, что ли, не видели?

– Первая гроза в этом году, – задумчиво произнес мужской голос, обладатель которого, похоже, не обратил ни малейшего внимания на воркотню Петровны.

– Да, – подхватил другой. – Люблю грозу в начале мая…

– Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром так долбанет из-за сарая, что хрен опомнишься потом, – дурачась, добавил третий голос, хриплый, прокуренный.

– Марш по палатам, кому сказала! – сварливо закричала Петровна. – Убирать мешаете, калеки хромоногие! Вот я главному на вас пожалуюсь! Вылетите из отделения за нарушение режима, посмотрите тогда, кто опомнится, а кто нет!

Настя брезгливо сморщила изящный носик. У нее возникло труднопреодолимое желание пойти туда, откуда доносились голоса, и сделать санитарке замечание, указав на то, что она не имеет права грубить больным и что главный запросто может выкинуть вон из отделения не только и не столько пациентов, которые вовсе не нарушали режим, стоя у окна, а ее, старую корягу, на место которой всегда найдется кто-нибудь помоложе и, главное, повежливей. Впрочем, что с нее возьмешь, с этой Петровны? Она всю жизнь в медицине – сестрой, а теперь вот, как вышла на пенсию, санитаркой. Ее уже не переучишь. Так уж повелось с давних пор, что врачи помыкают сестрами, как собственной прислугой, сестры – санитарками, а санитарки – больными и посетителями. Да и надо ли кого-то переучивать? Конечно, бывает неприятно, когда та же Ольга Павловна орет на тебя при всех, как на девчонку. Потом поневоле станешь искать, на ком бы сорвать злость. Зато в отделении полный порядок. Ольга накричала на тебя за поданный вместо зажима скальпель, и в следующий раз ты во время операции уже не будешь считать ворон и не перепутаешь инструменты. А ты, срывая злость, накричишь на санитарку за пыль на подоконнике, и подоконник будет сиять стерильной чистотой. А если не будет, то в отделении скоро появится новая санитарка… Ну а санитарка, в свою очередь, накричит на пациентов, и те десять раз подумают, прежде чем послать гонца за вином или закурить в палате. И посетитель, которого облаяла семипудовая бабища со шваброй наперевес, уже не задержится в палате позже установленного времени… Порядок! А без порядка какое лечение?

Так что при прочих равных условиях Настя, пожалуй, все-таки устроила бы хорошенький разнос Петровне, которая была втрое старше ее. И старуха проглотила бы это без единого звука. Уж кто-кто, а Настя Стрешнева умела поставить на место вспомогательный персонал. Да и как тут не уметь, при таких-то учителях? Но сейчас Насте Стрешневой было не до Петровны – у нее имелось гораздо более срочное дело.

Быстро и бесшумно ступая в своих бесформенных хирургических бахилах, Настя прошла по коридору, повернула за угол и заглянула в перевязочную. Здесь никого не было и привычно пахло спиртом и дезинфицирующим раствором. Настя быстро вошла, не включая свет, заперла дверь на задвижку и, подойдя к окну, вынула из кармана униформы плоский серебристый параллелепипед мобильного телефона. Неоновый экранчик бесшумно осветился, заиграл ярким, подвижным многоцветьем. Одним нажатием изящного пальчика вызвав из памяти аппарата нужный номер, Настя поднесла трубку к уху, дождалась ответа и сказала:

– Ольга Павловна? Добрый вечер. Это Стрешнева говорит…

Она уже заканчивала короткий разговор, когда в оконное стекло с барабанным стуком ударили первые капли начинающегося ливня – первого по-настоящему теплого, весеннего ливня в этом году.

* * *

Когда Александр Дымов подъехал к дому, все его внутренности – те, что в народе именуются поджилками, – все еще тряслись отвратительной мелкой дрожью. По дороге он попал под сильный ливень и теперь жалел, что не угробился вместе с машиной, влетев на полном ходу под колеса какого-нибудь мусоровоза, – тогда, по крайней мере, все его проблемы решились бы сами собой. Загоняя «копейку» на стоянку во дворе, он недовернул чересчур тугой для такой маленькой машины руль и едва не задел крылом роскошный «Крайслер Империал», принадлежавший соседу по подъезду – тупому, раскормленному скоту с бандитскими замашками. В самое последнее мгновение он все-таки заметил, что вот-вот натворит, и ударил по тормозам. Тормозные колодки отвратительно заныли, но машина остановилась с большой неохотой. Выставив голову в окно, Дымов оценил зазор между бампером своей машины и золотистым бортом «Крайслера». Зазора почти не было – так, какой-нибудь миллиметр, от силы полтора, – однако Александра в его нынешнем состоянии это оставило равнодушным. Он словно находился под воздействием сильной анестезии и не чувствовал ничего, кроме противной, выматывающей остатки нервов внутренней дрожи.

Воспользовавшись моментом, «копейка» радостно заглохла. Минуты две Дымов безуспешно терзал стартер, пытаясь завести норовистый механизм. Наконец это ему удалось, машина ожила. Двигатель злобно взревел – Александр утопил педаль акселератора почти до пола, – но тут же сбросил обороты и затарахтел, как швейная машинка. Дымов со скрежетом воткнул заднюю передачу, заставил машину попятиться, снова переключил скорость и, всем телом налегая на упрямый руль, все-таки загнал свой драндулет на отведенное ему место.

Заглушив мотор, Александр еще немного посидел в воняющем бензином и освежителем воздуха салоне. Ему нужно было совладать с нервной дрожью, потому что дома его ждала Ольга – Ольга, которая ни о чем не должна была знать, которой нельзя было позволить заподозрить что-то неладное. Да что там – заподозрить! Задача, стоявшая перед ним, была во сто крат сложнее. Теперь он должен был вести себя так, чтобы обмануть не ум жены, о котором Дымов никогда не был слишком высокого мнения, а ее женское чутье. Принимая во внимание недавно открывшиеся обстоятельства, он сомневался, что ему это удастся. У него оставалась только одна надежда, единственный способ выйти сухим из воды: свалить все на Борова, приписать свою взвинченность неприятностям на службе – службе, которой у него больше не было.

Закуривая, Александр заметил, что у него сильно трясутся руки. В открытое окно машины тянуло прохладным порывистым ветерком, небо на северо-западе хмурилось, но ветер уже потерял силу, грозовая туча пролилась, истощилась на другом конце Москвы, задев самым краешком Центр, и было ясно, что сюда дождь не доберется. Вдали еще полыхали редкие голубоватые зарницы, но ветер уносил обессилевшую тучу куда-то в сторону, на восток, – если, конечно, Александр не перепутал стороны света, что в его теперешнем состоянии было бы неудивительно.

Смяв в пепельнице длинный окурок, он поднял стекло, проверил, заперты ли двери, и вышел из машины. Сумасшедший день закончился, теперь Дымову предстоял тягостный вечер в семейном кругу – скучный и в то же время напряженный, как черно-белое «элитное» кино.

Только дойдя до подъезда, Александр заметил, что на крыльце стоит сосед – тот самый, с золотой цепью, скрытой двойным подбородком, с золотыми же перстнями на вечно жирных пальцах. Сосед был одет по-летнему – в длинные, до колен, шорты, из широких штанин которых торчали бледные незагорелые ноги, в просторную майку, выпукло круглившуюся на объемистом животе и жирных плечах, и в кожаную безрукавку со множеством карманов. На ногах у него красовались открытые сандалии, позволявшие видеть голые пальцы с желтоватыми ногтями, на левом запястье болталась битком набитая барсетка. Мобильный телефон последней модели – маленький, как игрушка для грудных младенцев, и стоивший никак не меньше машины Дымова – свисал с жирной шеи на пестром нейлоновом шнурке.

Дымов рассеянно поздоровался и потянулся к дверной ручке, но сосед загородил дверь своей жирной тушей. От него остро тянуло застарелым потом и одеколоном. До Александра с большим опозданием дошло, что сосед, вероятнее всего, стоит тут уже давно и, следовательно, наблюдал сцену парковки от начала до конца. Вряд ли эта сцена его порадовала, и теперь этот тупой наглый скот, по всей видимости, вознамерился учинить разбор полетов.

Так оно и оказалось.

– Слышь, чудила, – со снисходительным презрением процедил сосед, – погоди, куда ломишься? Ты вроде тоже тут обитаешь? Вот и перетрем базар чисто по-соседски, понял? Ты чего творишь-то? Куда ты типа прешь на своем керогазе? Совсем, что ли, башню снесло? Или у тебя баксов полный багажник?

– В чем дело? – стараясь придать голосу недостающую твердость, суховато осведомился Александр.

– Дело, братан, в прокуратуре, – объяснил сосед, – а у нас с тобой нормальный базар. Нет, ты послушай, если ты «Вторчермет» ограбил, так это твои проблемы. Только держи свой металлолом подальше от реальных тачек, а то на такие бабки попадешь, что мама, не горюй!

– В чем дело? – повторил Дымов, на полтона повысив голос.

Робость, которую он всегда испытывал по отношению к этой горе заросших тугим салом мышц, неожиданно прошла. Теперь Александр чувствовал нарастающее раздражение смертельно усталого человека, которому не дает уснуть настырный комар. Руки и ноги понемногу становились легкими, невесомыми, совсем как утром в кабинете у Борова, и Дымов понял, что вот-вот снова выкинет что-то дикое, ни с чем не сообразное. Впрочем, сейчас, как и в кабинете любимого начальника, это ощущение скорее радовало, чем пугало. В конце концов, у него были гораздо более веские причины для страха, чем вот этот наглый кретин.

– Чего орешь-то, чучело? – презрительно осведомился сосед, глядя на Александра сверху вниз. – Чего ты заладил, как попка: «В чем дело, в чем дело»? В бубен давно не получал? Ты мне машину изуродовал – вот в чем дело!

– Я ее даже не задел, – негромко произнес Александр, чувствуя, как ладони сами собой сжимаются в кулаки. – На вашей машине ни царапины. А теперь, если позволите, я хотел бы пройти. У меня был трудный день, я устал.

– Ни хрена себе заявочка, – удивился сосед, продолжая загораживать дверь. – Устал он! Может, тебя прямо здесь на отдых уложить? Не задел… Что ты не задел? Где ты не задел? Это еще посмотреть надо, задел или нет! А что меня чуть инфаркт не хватил, пока ты там на своем корыте тыкался, это что, мимо кассы? Это тебе по барабану, да?

– Да, – сказал Александр, – по барабану. Компенсации не будет, если вы на это намекаете.

– Я? – оскорбился сосед. – Я намекаю?! Да я тебе сейчас так намекну, что тебя легче будет закрасить, чем от стенки отскрести!

Дымов почувствовал, что теряет связь с реальностью. Так уже бывало несколько раз; процесс этот не был постепенным – напротив, все происходило мгновенно. В мозгу словно соскакивал спусковой крючок, и на какое-то время Александр Дымов как будто переставал существовать, уступая место странному и опасному созданию, способному совершать неописуемые, не лезущие ни в какие ворота поступки. Наверное, в этом была виновата наследственность: по слухам, его прабабка была подвержена таким же вспышкам неконтролируемого, необузданного гнева. Отец рассказывал ему, как она однажды швырнула топором в свою собственную дочь – то есть в его, Александра, бабушку – только за то, что та не уследила за курами и они забрались в огород. Топор, к счастью, пролетел мимо – пробил насквозь дощатую дверь сарая и застрял в ней намертво. Ну а если бы не пролетел?

Именно это произошло сейчас. Сознание не покинуло Дымова, оно просто отступило на второй план, куда-то вглубь затянутого мутной красноватой пеленой мозга, и оттуда, из глубины, стало с отрешенным спокойствием наблюдать за тем, что вытворяло предоставленное себе самому тело.

Тело не теряло времени даром. Первым делом оно шагнуло вперед и обеими руками ухватило соседа за лацканы кожаного жилета, с наслаждением намотав их на кулаки, после чего принялось мелко трясти, будто собираясь вытряхнуть душу. Оно, тело, по-волчьи оскалило зубы, дико вытаращило глаза и, судя по тому, как помертвела, стянулась и утратила чувствительность кожа лица, вдобавок ко всему еще и сильно побледнело.

– Чего тебе, а? – сквозь зубы процедило распоясавшееся тело Александра Дымова и мощным рывком притянуло соседа к себе. – Чего тебе надо, недоумок? Хочешь, нос откушу? Хочешь? Хочешь, я вижу…

Его зубы отчетливо лязгнули; сосед отдернул голову, тараща глаза, как испуганная лошадь. Он был тяжелее Дымова и наверняка гораздо сильнее, однако все произошло слишком быстро и выглядело слишком дико, чтобы он успел как-то отреагировать. Да и не знал он, наверное, как полагается реагировать в такой вот непонятной ситуации. Вряд ли он действительно намеревался получить с Дымова какие-то деньги. Ему просто хотелось покуражиться; он ждал оправданий, униженных извинений, а вместо этого получил этакую цыганочку с выходом, наводившую на мысль о том, что перед ним стоит не интеллигентный лох, а полусумасшедший уголовник, которому человека прирезать – все равно что плюнуть.

– Ну, что ты хочешь? – продолжал цедить Дымов, жутко скалясь. – Хочешь, я завтра на асфальтовом катке приеду и припаркуюсь поверх твоего «Крайслера»? Хочешь, гнида? Ты этого хочешь? Или ты хочешь собственные яйца вместо сережек носить? Ты только скажи, я сделаю! Хочешь компенсацию? Будет тебе компенсация, я лично тебе гроб куплю – самый, блин, навороченный. Мне для любимого соседа ничего не жалко, понял? Ты понял или нет, мешок с гноем? А?!

– П-понял, – с запинкой ответил сосед. Он тоже побледнел, сделавшись серым, как штукатурка. – Да отвали ты, чего привязался, юродивый!

– Не-е-ет, – почти пропел Дымов, цепляясь за лацканы жилета и не давая соседу отстраниться. – Что же это ты? Так хотел поговорить – то есть, извини, базар перетереть, – а теперь вдруг расхотел? Ты мне сначала ответь, какого хрена ты, гнида толстопузая, хочешь, а уж тогда я посмотрю, отвалить от тебя или, может, не стоит.

В это время дверь подъезда толчком распахнулась, сильно ударив несчастного соседа между лопаток, и в образовавшуюся щель боком протиснулась Ольга Дымова.

– Саша! – закричала она, вцепляясь в соседа с другой стороны. – Что вы делаете? Как вы смеете?! Отпустите его немедленно, я сейчас милицию вызову!

– Да вызывай, блин, на хрен! – дико заорал выведенный из душевного равновесия сосед. – Вызывай, дура! А заодно и перевозку из дурдома для своего придурка! Кто его трогает? Ты глаза разуй, коза полковая! Он же мне чуть нос не отъел!

Ольга разобралась наконец в ситуации, выпустила его рукав и вцепилась в пиджак Дымова.

– Саша, что с тобой? Отпусти его сейчас же, ты что, с ума сошел?

Дымов разжал пальцы. Он уже пришел в себя. Его все еще трясло, лицевые мускулы затекли, губы не слушались, руки прыгали, и вдобавок ко всему начала разламываться голова.

Оказавшись на свободе, сосед поспешно отскочил в сторону, едва не свалившись при этом с крыльца, и принялся суетливо расправлять смятые лацканы жилета.

– С ума сошел, это точно, – пробормотал он.

Дымов оттолкнул его, выдернул рукав из пальцев

Ольги, пьяно помотал головой и вошел в подъезд.

Дома Ольга измерила ему давление, принесла стакан воды и какую-то таблетку. Дымов проглотил таблетку, даже не поинтересовавшись, что это, и залпом осушил стакан, пролив почти половину себе на рубашку.

– Ты что? – спросила Ольга, испытующе глядя на него своими неправдоподобно сине-зелеными глазами. – Что там у вас случилось? Я думала, ты его убьешь.

– Правильно думала, – с отвращением сдирая галстук и расстегивая воротник рубашки, проворчал Дымов. – Такая сволочь… Покуражиться захотел. Ну, теперь ему это нескоро захочется.

– Объясни, наконец, что произошло, – почти взмолилась Ольга. – Я так испугалась, когда увидела с балкона, как ты его трясешь…

– Ничего не произошло, – сказал Дымов. Он отшвырнул галстук, достал сигареты и закурил. Ольга молча подвинула ему пепельницу. – Могло произойти, но не произошло, – продолжал он, вместе со словами выпуская изо рта серые клубы табачного дыма. – Давай не будем об этом.

– Это ты на работе так взвинтился?

Дымов криво улыбнулся.

– Надо же, какая ты проницательная! Да, именно на работе и именно взвинтился, лучшего слова не подберешь. Взвинтился, вывинтился… В общем, вот.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака и швырнул на столик возле дивана трудовую книжку и конверт с деньгами – окончательный расчет. Конверт скользнул по крышке стола, задержавшись на самом краешке. Ольга взяла его в руки, чтобы не упал, и механически заглянула под клапан.

– Смотреть не на что, – с прежней кривой улыбкой сказал Дымов.

– Да, негусто, – согласилась Ольга. – Ну, не беда. Ты, главное, успокойся. Валерьянки тебе дать?

– А стрихнина нет?

– Не говори глупостей. Расскажи лучше, что у вас там вышло с этим твоим Боровом.

– Ох, – сказал Дымов, – лучше не спрашивай…

… Собственно, у Александра Дымова не было такой уж острой необходимости вливаться в ряды безработных соотечественников. Этого можно было избежать, стоило только повести себя иначе – не так, как он себя повел, явившись сегодня утром на службу. В агентстве он был на хорошем счету, взысканий не имел, и даже шеф, прозванный в кругу сослуживцев Боровом, относился к нему с благосклонностью. Словом, если бы Дымов явился, как говорится, с повинной головой, придумал бы себе какое-нибудь оправдание, рассыпался в извинениях и пообещал впредь не допускать подобных ошибок, Боров, скорее всего, ограничился бы короткой словесной выволочкой.

Но Дымов не стал оправдываться и просить прощения. Мысли его были заняты вовсе не службой; в это утро он мог думать только о двух вещах: о том, что же все-таки произошло с ним на даче, что он такое сотворил, о чем не может и не хочет вспомнить, и еще – о судьбе своего рассказа. Где-то на задворках сознания угнездилась и начинала копошиться скверная мыслишка о том, что на самом деле это не две вещи, а одна: иррациональный, почти мистический ужас, который Дымов испытывал, глядя на распахнутые ворота сарая, был каким-то образом связан с его рассказом, и Александр готов был проклясть тот день и час, когда решил облечь свои чувства в слова. Попросту говоря, ему стало казаться, что рассказ этот он написал зря – на погибель себе написал, и никак не иначе.

И вот, размышляя на эту невеселую тему, невыспавшийся, встревоженный и злой, он явился на службу с получасовым опозданием и сразу же был вызван «на ковер». Собственно, никакого вызова не было. Кабинет Борова располагался прямо на входе в агентство, почти на том месте, где обычно бывает застекленная будка охранника, и в начале рабочего дня шеф всегда держал дверь открытой настежь – сидел, жирная сволочь, за столом, отвечал небрежным кивком на вежливые приветствия сотрудников и засекал по швейцарскому хронометру, кто во сколько пришел. Поэтому, когда Александр поравнялся с дверью его кабинета, оттуда, как выстрел из засады, немедленно послышалось: «Дымов, зайдите!» Он знал, что будет именно так, но этот властный окрик почему-то взбесил его, и он последовал приглашению почти с удовольствием – зашел, плотно прикрыл за собой дверь и высокомерно осведомился прямо с порога: «Ну?»

Ну и понеслось… Часом позже, получая в бухгалтерии расчет, он подумал, что Ольга с ее полушутливым Советом положиться на ангела-хранителя, возможно, была отчасти виновата в том, что произошло в кабинете Борова. Александр действительно положился на своего ангела-хранителя, а может, и на беса-искусителя – словом, на того, кто уже давно нашептывал ему на ухо, что эту дурацкую работу в рекламной шарашке пора послать ко всем чертям и всерьез заняться литературой. Вот он и послал – и работу послал, и шарашку, и лично дорогого шефа, – и притом послал не к чертям, а гораздо дальше. К сожалению, сам процесс посыла не доставил ему того удовольствия, на которое он рассчитывал. Голова была занята совсем другими мыслями, и Борова он облаял хоть и мастерски, но как-то механически, словно между делом. Зато Боров повел себя именно так, как ожидалось. Он побагровел, потом посинел, а потом, когда уже казалось, что его вот-вот хватит апоплексический удар, разинул широкую пасть и заорал: «Вон отсюда! Вы уволены!» – с такой силой, что где-то за стеной с жалобным звоном разбилась выпавшая из чьей-то руки кофейная чашка.

Но, разумеется, вовсе не Воров и не увольнение с работы привели Дымова в то состояние болезненного возбуждения, в котором он вернулся домой. Выйдя из агентства, он некоторое время колебался, не зная, куда ему теперь податься. То есть кое-какие мысли на этот счет у него имелись, и притом вполне определенные; другое дело, что на этот раз следовать подсказкам своего ангела-хранителя Дымову было страшно. Он добрых пять минут простоял перед своей машиной, глядя на нее невидящим взглядом и перебирая в уме десятки веских причин, по которым ему не следовало ехать домой к Нике Воронихиной. Потом он понял, что просто ищет повод не делать того, что сделать было необходимо, понял, что боится, и это окончательно решило проблему: он стиснул зубы, сел за руль и поехал к Нике, выжимая из своей тележки все, на что та была способна.

Был разгар рабочего дня, погода стояла чудесная, хотя с утра по радио обещали грозу, и все, кто не находился в это время на своих рабочих местах, торчали во дворах, скверах и парках – нюхали кислород, с наслаждением подставляя бледные лица ласковому майскому солнышку. Старухи, оккупировавшие скамейку возле подъезда, конечно же, видели Александра и почти наверняка запомнили – эти старые коряги всегда все видят и запоминают, за это их просто обожают участковые инспектора милиции, – но сейчас Александра это ничуть не беспокоило. Мало ли кто и зачем заходит в подъезд среди бела дня! Тем более что у него на лбу не написано, в какую именно квартиру он идет…

Словом, в подъезд он проник беспрепятственно и вскоре уже звонил в дверь квартиры, где жила Ника и где до сегодняшнего дня он побывал только однажды. Ника отличалась щепетильностью и самым тщательным образом скрывала от соседей подробности своей личной жизни. Дымову это казалось странным. Конечно, встречаться с женатым человеком предосудительно, но в наше время на такие вещи привыкли смотреть сквозь пальцы. И вообще, кому какое дело?! Но Ника в этом вопросе была тверже алмаза, и Александр перестал спорить: в конце концов, каждый имеет право на свои маленькие секреты.

На его звонок никто не ответил. Он позвонил еще раз, а потом вдруг заметил, что дверь не заперта. Дымов повернул ручку и толкнул дверь, думая о том, что скажет, если прямо в прихожей его встретит Ника в домашнем халатике и с мокрыми после душа волосами.

То, что он увидел, оказавшись в прихожей, на какое-то время парализовало его, лишив способности не только думать, но даже, кажется, и дышать. Он долго стоял неподвижный и безмолвный, как изваяние, посреди учиненного кем-то варварского разгрома, чувствуя, что гибнет, вернее, уже погиб.

Потом он почувствовал, что задыхается, со свистом втянул в пылающие легкие затхлый воздух и пришел в себя – настолько, насколько это было возможно в данной ситуации.

Было совершенно ясно, что здесь произошло что-то ужасное – возможно, даже убийство. Впрочем, трупного запаха не было… или он еще не успел появиться?

Дымов огромным усилием воли подавил желание сию же секунду бежать отсюда куда глаза глядят. При всей своей привлекательности бегство представлялось ему бессмысленным поступком – потому, что лишало смысла его приезд сюда. Он был обязан разобраться в ситуации, а заодно и в себе самом.

В ситуации он разобрался быстро, но легче ему от этого не стало. Квартира была перевернута вверх дном, как будто здесь резвилась целая стая павианов. На кухне, возле истекающего конденсатом холодильника, на линолеуме виднелось смазанное кровавое пятно. Больше всего Дымов боялся обнаружить где-нибудь в шкафу или за диваном изуродованный труп хозяйки, но трупа в квартире не было, что, учитывая некоторые обстоятельства (там, в сарае, в темноте за вечно распахнутыми воротами), послужило Дымову очень слабым утешением.

Помимо трупа, в квартире отсутствовало еще кое-что. Например, его фотография – большой портретный снимок формата А4, висевший, насколько ему было известно, в изголовье кровати. Сломанная рамка с разбитым стеклом валялась на пороге спальни, сама же фотография исчезла без следа. Пропала также фотография Ники, вставленная в ту же рамку и висевшая, понятное дело, на том же месте. Вместе они никогда не фотографировались – конспирация! – вот Ника и придумала выход: засунула два снимка в одну рамку и любовалась ими на сон грядущий. А может, не любовалась, а, наоборот, потешалась…

Как бы то ни было, снимки исчезли, и Дымов догадывался, кто и зачем мог их взять. И то обстоятельство, что ему так и не удалось обнаружить в разгромленной квартире письма, которые он писал Нике, казалось, подтверждало его догадку. Да, он писал Нике письма, хотя они виделись почти ежедневно, – писал, потому что писать ему всегда было легче, чем говорить, а сказать хотелось многое. Это были настоящие любовные письма в духе доброго старого времени – многословные излияния, где он, как влюбленный мальчишка, силился передать малейшие оттенки чувства, которое испытывал к этой взбалмошной сучке, к этой предательнице. Словом, раз уж он попал сюда, письма непременно следовало отыскать и изъять. Вот только писем в квартире не оказалось – видимо, их нашли и изъяли раньше. Кто изъял? Ну, тут уж долго думать не приходилось. Ответ мог быть только один, и, как бы ни восставало все существо Дымова против этого ответа, умом он понимал, что иного ему не найти. Правда, вероятнее всего, действительно скрывалась во тьме, притаившейся за открытыми воротами старого сарая. Она была страшна и омерзительна, как всякая настоящая, последняя правда, и, стоя посреди разгромленной квартиры Ники Воронихиной, Александр Дымов начал потихонечку привыкать к мысли, что отныне ему предстоит до самой смерти носить эту правду в своем сердце, как полуразложившийся плод противоестественной любви…

– Лучше не спрашивай, – повторил он Ольге, с трудом отогнав от себя мысли, имевшие отчетливый привкус мертвечины. Мысли ушли, но он знал, что ненадолго: они вернутся, когда погаснет свет и ничто не будет мешать им вгрызаться в беззащитный, вопящий от ужаса мозг. – Лучше расскажи что-нибудь сама. Что-нибудь веселое. Как ты провела день?

Ольга Дымова пожала плечами, взяла из пачки мужа сигарету и закурила. Курила она по-мужски, короткими глубокими затяжками. Всякий раз, наблюдая, как она курит, Дымов вспоминал, что перед ним сидит хирург, и, по отзывам, хирург очень неплохой.

– Как я могла провести день? – сказала Ольга и с силой выпустила дым через ноздри. – Отсыпалась после дежурства. Ночь была совершенно сумасшедшая, так что спала я как убитая. Если бы эта дура не позвонила, я бы, наверное, до сих пор дрыхла.

– Какая дура? – рассеянно спросил Дымов, думая о своем.

– Сестра из нашего отделения, Настя. Полоумная какая-то, ей-богу. Пристала ко мне с вопросом, куда могла подеваться Воронихина. А мне-то откуда знать?

– Кто?!

Дымов чувствовал себя так, словно его только что долбануло током в триста восемьдесят вольт. Под языком появился отвратительный медный привкус, а на месте внутренностей образовалась звенящая, сосущая пустота, грозившая поглотить его целиком, без остатка.

– Воронихина, – спокойно повторила Ольга, которая, казалось, не заметила, в каком состоянии находится муж. – Ну, помнишь Нику? Я вас как-то знакомила, когда ты приезжал ко мне на работу… Не помнишь? Симпатичная такая мордашка, стройненькая…

– Кажется, припоминаю, – пробормотал Дымов. Губы у него одеревенели, язык не слушался, но реплика, кажется, прозвучала естественно. Во всяком случае, Ольга даже не подняла на него глаз, продолжая покуривать как ни в чем не бывало.

– Ну вот, – сказала Ольга. – Она взяла неделю отгулов и куда-то, надо полагать, уехала. А этой дурехе Насте почему-то втемяшилось в голову, что она пропала.

Говорит, тут что-то нечисто. Дескать, приходил какой-то мужчина, спрашивал про Нику, выдавал себя за ее родственника, причем очень неумело… В общем, какая-то чепуха. А главное, непонятно, с какой такой радости она позвонила мне.

– Действительно, – промямлил Дымов, – глупость какая-то.

– Идиотизм! – с жаром подхватила Ольга. – Представляешь, уже под занавес эта курица, Настя, спросила, не знаешь ли ты, куда могла подеваться Ника.

– Я?

Дымову показалось, что этот вопрос задал не он, а кто-то другой. Все было ясно. С бабами всегда так. Им почему-то кажется, что тайну, о которой не должна знать ни одна живая душа, можно смело доверить лучшей подруге. Проболталась, тварь!

– Ну да, ты, – спокойно подтвердила Ольга. – Я же говорю, полная дура.

– Идиотка, – согласился Дымов. – Ничего не понимаю. Я-то здесь при чем?

Ольга улыбнулась.

– Ну, здесь-то как раз все более или менее понятно. Насмотрелась я на этих девчонок, сама такой была. Знаешь, как все это происходит… Тут ведь много не надо. Вот я познакомила тебя с этой Никой, и началось…

– Что началось?

– Бабская болтовня. Смешки, перешептывание, переглядыванье… «Ой, у Дымовой муж – та-а-акой интересный дядька! Она нас вчера познакомила. Знаешь, как он на меня глядел? Прямо раздевал глазами!»

– Да никого я не раздевал, – проворчал Дымов.

– Ты-то, может, и не раздевал, да разве в этом дело? Эти дурехи вечно уверены, что по ним все мужики с ума сходят, только подойти робеют. Ну, может, и не уверены, но старательно делают вид. И все время друг другу подыгрывают, задают наводящие вопросы, сочувствуют, советуют… Поначалу обе еще помнят, что все это обыкновенное вранье, фантазии детские, а потом постепенно забывают и начинают принимать за чистую монету ту чепуху, которую сами же и сочинили. В общем, такая разновидность устного народного творчества.