Текст книги "Союз обворованных"

Автор книги: Андрей Хазарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Хазарин Андрей
Союз обворованных

Описываемые события, имена действующих лиц, названия фирм и организаций, географические названия и т. п. (кроме общеизвестных) полностью вымышлены. Любые совпадения являются случайностью и не могут служить основанием для каких-либо претензий к автору или издательству.

Пролог
Зинёвская конференция

Декабрь в этом году выдался, по меркам чураевского климата, самый обыкновенный: то оттепель, лужи, туман, то вдруг подморозит и начинается отчаянная скользея. А тем более на сельских дорогах, где нет бесконечного городского потока машин, успевающих за день раскатать непрочный ледок до слякоти.

Сельцо Зинёвское исключением не было, даже более того: хоть сам Перепелкинский район оживленный, пригородный, а потому сплошь куркульский и торговый, это сельцо населяли в основном железнодорожники и рабочие мелового заводика при богатом карьере; работающим мужикам на приусадебное хозяйство времени не хватало, бабы же, по сельской своей отсталости, за руль садиться не любили и на городские рынки добирались больше электричками. Так что зинёвские дороги покрывал твердый, непорушенный гололед, на местном диалекте именуемый куда более емким и живописным термином «сракопад».

Когда-то, в давние времена, сельцо принадлежало помещикам Зинёвским, от которых осталось только название. Однако же года три назад появился вдруг некий энергичный человек средней молодости, объявил себя наследником Зинёвских, даже паспорт имел на эту фамилию (в паспорте, правда, записан он был без двух точек над «е», просто Зиневский), однако добиваться восстановления наследственных прав не стал, а только лишь выкупил флигель в бывшей барской усадьбе, отстроил в рекордные сроки и стал в нем жить-поживать время от времени, наездами из Чураева. Местные старики поудивлялись – помнили ещё рассказы о последних Зинёвских, «барышнях»: было их три сестры, все старые девы, так откуда бы, извините, взяться наследнику? Поудивлялись – и махнули рукой, ибо вреда от Адама Сергеевича не было, на ремонте флигеля народ у него немало подработал, да и постоянно на участке двое-трое из местных крутились. Кроме того, он подарил школьному музею картину неизвестного художника с изображением пруда и водяной мельницы на речке Чуре (и посейчас на том месте стоит полуразвалившееся сооружение из почерневших от времени бревен, связанных почерневшими же скобами ручной ковки) и даже периодически заглядывал в местную церквушку, оставляя щедрые пожертвования…

Двадцать шестого, на следующий день после католического Рождества, которое в наших православных краях большинство населения не отмечает (если не считать граждан особенно изобретательных в изыскании повода для выпивки), к флигелю Адама Сергеевича съезжались автомобили. Осторожно сворачивали с шоссе, оно же – сельская Мэйн-стрит, то бишь улица Ленина, на засыпанную свежей щебенкой дорогу к усадьбе, проползали, валко покачиваясь, до палисадника вокруг отстроенного флигеля и останавливались напротив входа, где курили рослые широкоплечие молодцы единообразной наружности. Мягко клацали дверцы, пассажиры выходили, а машины отъезжали в сторонку, на свободную площадку, тоже, кстати сказать, со щебеночным покрытием. Автомобили были разной степени скромности – все не ниже «БМВ», но и лимузинов не наблюдалось. Выделялся только темно-синий, облепленный красными фонарями, как марсельский бордель, «понтиак» господина Длугача, однако Анатолий Еремеевич всегда отличался некоторой экстравагантностью.

Манохин на этот раз изменил привычному «джипу» и приехал на «БМВ» – и теперь тихо радовался, что не стал выпендриваться с показной скромностью. Он прошел внутрь, оглядел приличных размеров зал – и заробел. Это дома, в разговоре с женой Валентиной, он мог называть Шапиро и Бойко, Длугача и Гаврилко мальчишками и шпаной. А здесь-то он понимал, что все они люди серьезные и что это он, при всей своей многоотраслевой фирме, рядом с ними – пацан и сявка. Да и все прочие были отнюдь не шестерками. Смущала его и личность хозяина дома, человека внешне импозантного, но никому не известного.

Истинным же хозяином и инициатором собрания был очень даже известный Слон – Борис Олегович Дубов, который встречал гостей у входа в зал.

Василий Хомич Буслаенко, прославленный в прошлом шеф-повар «Европы», а ныне владелец крохотного, однако очень дорогого и очень эксклюзивного ресторанчика «Васька Буслай», был тоже приглашен – но исключительно в профессиональном качестве. Ему не нравилось, что никого из персонала взять не разрешили, что на кухне приходится суетиться самому – много ли толку от горилл, присланных ему в помощь Дубовым, – но куда денешься, главнее Бориса Олеговича теперь в городе клиента нет. Да и само мероприятие вызывало у Хомича озабоченность и тревогу: очень уж несовместимые люди съезжались нынче в этот дом. В давние времена во флигеле располагалась кухня с кладовыми и жилые помещения для прислуги, а потому выстроено все было навыворот, кухонные окна выходили на фасад, к бывшему барскому дому (по-видимому, из соображений зрительной связи и сигнализации), и эта особенность позволяла Василию Хомичу между делом разглядеть всех гостей.

Без минуты четыре подкатили два «чероки», из них высыпались охранники, следом – трое пассажиров. У Буслаенко заныло в груди. Адмирал, Серый и Питон. Господи, что ж это такое Дубов затеял?..

А Дубов между тем любезно рассаживал гостей по внешней стороне выставленных «покоем» (проще говоря, в виде буквы «П») столов, так что все оказались лицом к размещенному между ножек «покоя» столику президиума, за которым оказались сам Слон и господин Зиневский.

Наконец стало тихо, и Борис Олегович начал:

– Прежде всего, милостивые государи, позвольте от имени всех присутствующих поблагодарить за гостеприимство Адама Сергеевича, нашего хозяина, моего близкого друга и коллегу…

Что верно, то верно, куда уж ближе: Адам состоял при Слоне юридическим советником («консильоре», как сказали бы сицилийские коллеги Бориса Олеговича) и постоянным членом мозгового треста фирмы.

– Далее, – продолжал Слон, – нет сегодня с нами за этим столом господина Арсланова. Алан Александрович покинул нас тридцать шесть дней назад, для сороковин ещё рано, но, думаю, все присутствующие согласятся молча помянуть этого выдающегося… э-э… организатора.

Присутствующие с серьезными минами поднесли к губам хрустальные стопки, опрокинули и несколько секунд посидели, неподвижно глядя перед собой. Что они при этом думали по поводу безвременной кончины под колесами автобетономешалки Арсланова, могущественного главаря кавказской мафии и главного дубовского конкурента, осталось их маленьким скромным секретом.

Испустив подобающий случаю скорбный вздох, Дубов повел речь дальше:

– Не время сейчас анализировать ошибки и непомерные амбиции покойного, который мечтал превратить наш город в свою вотчину, отметим лишь, что случившаяся трагедия значительно подорвала силы и возможности его организации. Активы банка «Эдем» арестованы, директор Ковазов в заключении – я верно информирован, господин Мелканян? Господин Лежава?

Двое кавказцев за угловым столиком по левую руку от президиума молча покивали.

– Думаю, высокое собрание согласится с моими словами: никто из нас не посягает на уцелевшую законную собственность и сферы влияния вашего землячества, но, господа, не повторяйте ошибок покойного. Мы не допустим вашей монополии, как, впрочем, и чьей бы то ни было. Хотите жить и работать – давайте работать вместе.

Слон помолчал, ожидая реакции, но таковой не последовало.

– Коллеги! Я попросил вас собраться здесь, чтобы поделиться мыслями, которые давно вынашиваю…

Он поднялся из-за стола и заходил взад-вперед, заложив левую руку за спину, в правой сжимая трубку.

– В стране происходят перемены. На смену феодальному социализму грядет принятая во всем мире норма – цивилизованный капитализм. И то, что в мире заняло два столетия, мы должны преодолеть в десять раз быстрее. Собственно, так оно и происходит. Мы быстро прошли этап первоначального накопления капитала, пешки исчезают с доски, остаются лишь тяжелые фигуры. По исторической хронологии сейчас должен наступить этап ожесточенной схватки между ними, после которой уцелеют лишь подлинные короли, которые, согласившись на ничью, поделят между собой мир…

Борис Олегович остановился, повернулся лицом к собранию, заложил правую руку за борт пиджака.

– Битва тяжелых фигур – дело нелегкое и кровавое. Никто из нас не сможет поручиться, что победит или хотя бы просто устоит. И никто, полагаю, не стремится проверить свою удачу на практике. Так должны ли мы слепо следовать законам стихии? Кто нам мешает сделать решительный шаг и сразу перейти к следующему, цивилизованному этапу?

Он сделал паузу – пусть в мозгах присутствующих промелькнут картины кровавой битвы с непредсказуемым исходом, пусть каждый поежится, оценивая собственные шансы, – своевременное напоминание о судьбе Арсланова должно сделать эту оценку достаточно реалистической… И пусть каждый ухватится за протянутую соломинку.

– Милостивые государи! Я обращаюсь к вам с продуманным и взвешенным предложением. Оставим мелкие и крупные взаимные обиды и ссоры – в нашей игре, как и в шахматах, побеждают не страсти, а логика и интуиция. Объединим же усилия! Я предлагаю создать концерн. Можно было бы, конечно, выбрать другое слово: лига, союз, трест, товарищество – мало ли подходящих слов? Но я выбрал именно это, ибо оно наполнено глубоким смыслом. Это английское слово означает не только объединение крупных фирм. Оно гораздо шире, оно охватывает участие и долю, заботу и беспокойство… Задумаемся на мгновение: что влечет нас к нашей игре?

Он обвел глазами аудиторию. Реакция была неоднозначна: Манохин хлопал глазами (все-таки туповат, не сидеть бы ему здесь, если бы не тестюшка), Длугач задумчиво глядел в потолок, Лежава сверлил оратора ненавидящим взором (та-ак, кажется, ему не терпится к Арсланову), Мелканян, напротив, был очень внимателен и явно заинтересован. Шапиро, хитрый и мудрый не по годам, щурился чуть иронично, хотя, пожалуй, одобрительно. Адмирал тоже щурился, но скептически, лицо Серого оставалось невозмутимым и невыразительным, как надгробие из мраморной крошки, Питон глядел тупо и опасливо.

– Мы вступаем в игру, влекомые незамысловатым стимулом: взять то, что нам положено по справедливости, ибо каждый из нас твердо убежден, что сильнее, ловчее и удачливее других. Вторым планом идет удовольствие от самого процесса. И вот мы прошли несколько кругов игры, мы взяли по крайней мере часть положенного нам, и пора задуматься: что нужно нам дальше? Не будем лицемерить, дальше нам нужно больше, ибо хорошему нет предела. Мы достигли благосостояния, а теперь хотим подлинного богатства. И здесь пора забыть азарт игрока, наступает время трезвого анализа.

Он снова сделал паузу, снова обвел глазами присутствующих.

– Среди нас нет юнцов. Все мы встретили восемьдесят седьмой и девяносто третий годы взрослыми, сложившимися людьми. Хотим мы того или нет, но самим себе надо признаваться откровенно: мы с вами – марксисты.

По залу прошел шумок.

– Да, господа, не стройте иллюзий – марксисты! У нас могут быть совершенно иные цели, чем у правоверных коммунистов, но марксизм был и остается основой нашего мировоззрения, да-да, даже у представителей самого… э-э… радикального крыла…

Он с улыбкой взглянул на паханов.

– Мы твердо знаем, что бытие определяет сознание, а потому для нас эмоциональные поступки оправданы, когда они экономически оправданы…

Про себя Борис Олегович усмехнулся собственной казуистике – уж кто-кто, а он был достаточно хорошо знаком с марксизмом, чтобы опуститься до столь вульгарного толкования, но отчего бы не пошутить, даже если поймешь шутку только ты сам? Последние годы наблюдается устойчивый тренд, то бишь тенденция, к снижению планки в юморе, как и во всем прочем. Идет стремительная дебилизация общества. Вот тут у нас все шансы догнать и перегнать…

– И столь же твердо мы знаем следующее: источник всех богатств маленький человек. Мы с вами лично ничего не создаем, мы лишь перераспределяем… в свою пользу. Чтобы не обидеть никого из присутствующих, признаю, что порой мы организуем и рационализируем усилия маленького человека, дабы они приносили больше богатств вообще и нам – в первую очередь… Прежде чем продолжить, я попрошу вас молча признать эту основополагающую идею…

Он сделал паузу – настолько короткую, чтобы никто не успел влезть со своими жалобами и предложениями.

– Дальше. Сильно огрубляя, в чем суть нашего дела? Мы отбираем у маленького человека часть того, что он создал, отбираем либо хитростью и грубой силой, либо спекуляцией: покупаем дешево и продаем дорого. Отобрать силой или украсть у человека можно все – но только один раз. А продавать ему можно всю жизнь. Сделаем ещё шаг в рассуждениях. Мы с вами уже не вольные стрелки, цель которых – скосить и удрать, мы благополучно пережили эту детскую болезнь бандитизма в капитализме, мы сумели стать взрослыми. Так поставим же себе взрослую цель! Я вижу её в том, чтобы быть пастырем стада, стричь и доить его всю жизнь! Как это делают опытные и мудрые во всем мире, прошедшие путь до нас и разметившие его вехами своих ошибок и своих находок. Не будем же резать свое стадо. Еще раз повторяю: стричь и доить! Не отнимать, а продавать!..

Когда Борис Олегович готовил речь, его так и подмывало в этом месте процитировать Джеффа Питерса, который говаривал, что когда он забирает у человека деньги, то всегда дает ему что-нибудь взамен, хотя бы тумак. Однако его остановила мысль, что его слушатели в подавляющем большинстве своем не читали О. Генри… Он вздохнул про себя и продолжил:

– Но чтобы народ мог у нас покупать, он должен быть платежеспособен. Он должен иметь работу и заработок, который будет ему представляться справедливым и достаточным. Подчеркиваю: представляться. Человек должен иметь возможность заработать деньги и купить себе все необходимое – и кое-что излишнее, коли на то его воля… На то он и человек, а не животное, чтобы иметь свободу воли, не так ли? В конце концов, если ему хочется курить травку, играть в рулетку и бегать по проституткам, кто вправе ему мешать? Так будем же для народа отцами и руководителями, какими должно быть государство, но дадим ему больше, чем государство, – и народ наш.

Дубов оглядел зал, отметил существенное число лиц, переутомленных непривычным мысленным усилием, вздохнул и подытожил простыми словами:

– Итак, что я предлагаю? Во-первых, работать вместе, а для этого четко поделить, что кому. Чтоб не было драк между своими. Во-вторых, расширить производство в городе и области, чтобы лохи могли вкалывать и зарабатывать бабки на наш товар. В-третьих, навести порядок на улицах, чтоб лохи и менты были довольны и не отвлекали нас от дела: пусть лох не боится вечером выйти из дому и отправиться в кабак, в казино или к блядям. А чтобы никто из присутствующих не понес от такого договора убытков, договориться о долевом участии: кто что вкладывает и что с этого имеет. Конкретнее о наших предложениях вам доложит Адам Сергеевич.

Борис Олегович вернулся к своему месту, сел, наполнил рюмку (перед ним стояла бутылка с изображением бородатого стражника в европейском наряде семнадцатого века – джин «Бифитер»; все правильно, слуги должны знать свое дело, даже если их вежливо называешь «коллеги»).

– Коллеги! – Дубов снова позволил себе шутку, понятную лишь ему самому. – Давайте выпьем и попробуем яств, приготовленных для нас гостеприимным хозяином с помощью самого Василия Хомича Буслаенко. Я не жду от вас ответа сию минуту – но надеюсь услышать его сегодня. Я не требую от вас всех согласия. Более того, если не согласится никто, я буду проводить предложенную линию сам. Если согласятся лишь некоторые, мы объединимся с некоторыми, остальные же пусть живут как хотят. Мы не будем видеть в них врагов – просто они будут не с нами…

В зале стало тихо. Теперь, после смерти Арсланова и крушения его империи, в городе не осталось силы, которая могла себе позволить быть не со Слоном. Дубов предъявил ультиматум, и его придется принять…

Борис Олегович видел их насквозь – но знал, что этим людям необходимо сохранить лицо. И потому заключил:

– Думайте, коллеги. Пусть ваши решения будут зрелыми и взвешенными. А пока что – за удачу!

* * *

Фары выхватывали из темноты обочину, голые ветки кустов, грязный снег.

– И вот подумалось мне, Алексей Глебович, – донесся сзади голос шефа, – после такой блистательной победы… Стоит, пожалуй, несколько расширить вашу бригаду. Для начала – человек на шесть…

Понимает шеф. Шесть человек – это три пары.

– …а там видно будет. И направление – не столько охрана и силовые действия, сколько наблюдение и разведка. Ищите людей опытных и зрелых.

– Займусь, Борис Олегович.

* * *

Василий Хомич снова поднял глаза, но настольная лампа под металлическим абажуром освещала только руки собеседника – темные и узловатые, совсем крестьянские.

– Ну, сами понимаете, Иван Тарасович, мне на кухню мало что слышно было, в основном, когда эти обломы туда-сюда бегали с подносами и дверь открывали. По-моему, они все согласились, даже бандиты. Жаль, не слышал, чем он Адмирала пронял. В общем, под конец там уже обычная бухаловка пошла, расшумелись, тосты кричали: «За победу! За губернатора!».

Собеседник Василия Хомича пожевал губу. Ну что ж, логичное дело. Если уж Слон сумел подмять под себя городских крутых и паханов, то теперь его следующий шаг – достижение юридической власти, и намеченные на апрель выборы губернатора – самый короткий путь.

– Напрасно вы все-таки мне с собой микрофончик не дали, Иван Тарасович…

– Бросьте, Василь Хомич, какой микрофончик, мы ж не КГБ и не ЦРУ, откуда у нас деньги на такое оборудование? Да вы и без микрофончика отлично управились.

Положим, микрофончик был, вечером накануне сборища удалось выстрелить его через открытую форточку в штору, но оказался он в противоположном углу, шум в зале здорово мешал, так что рассказ Буслаенко пришелся очень кстати.

– Ладно. Отлично поработали, Василь Хомич. Действуйте дальше, слушайте и смотрите, он ваше заведение любит. Звоните, если что. А когда вы мне будете нужны, так вам позвонят и спросят, можно ли заказать на субботу столик на троих мужчин. Вы звонившего пошлете куда подальше, мол, не то заведение, а сами мне на следующий день перезвоните до часу. Лады?

Иван Тарасович закрыл дверь за собеседником, ворча про себя: «Микрофончик… Вся надежда на технику… Разве ж живого человека заменишь?»

И действительно, ни микрофончик, ни телеобъектив не помогли установить, кто приехал на двух джипах с номерами от давно списанных молоковозов и доставил ли темно-синий «БМВ» действительно Манохина Евгения Борисовича, приходившегося зятем полковнику милиции Кучумову Дмитрию Николаевичу, первому заместителю начальника УВД.

Глава 1
Высотная обсерватория

– Говорит первый пост! Смену сдаю, наблюдение за противником прекращаю.

– Второй пост смену принял, начинаю наблюдение!

– Слышь, тебе бинокль поднести?

– Не, у меня пока Мишкин монокуляр десять-хэ.

– Ну, тогда до связи, Матвеевна!

* * *

В старом центральном районе города Чураева, не в купеческой, а в дворянско-интеллигентской части, есть обыкновенный прямоугольный квартал, который замкнули между собой улицы Аптекарская, Добролюбова, Профессорская и Рождественская, бывшая Чичерина (а до недавнего времени – наоборот). Снаружи квартал окаймлен жилыми домами послереволюционной и послевоенной постройки – что поделаешь, в войну половина прежних зданий превратилась в кучи битого кирпича, а район удобный и приличный (тогда слово «престижный» было ещё не в ходу), вот в пятидесятые годы и возвели на месте руин довольно-таки безликие, но вполне комфортабельные и теплые кирпичные дома. Однако же сохранились в квартале, особенно во дворе, и совсем старые строения, прошлого ещё века, преимущественно из породы так называемых доходных домов – трех-четырехэтажные жилые здания, квартиры в которых сдавались в аренду горожанам умеренного достатка, все больше интеллигентских профессий, вроде учителей, аптекарей да врачей и инженеров средней руки.

Несколько выделялся среди них выстроенный буквой «Г» двухэтажный… не поймешь даже, как назвать: лучше всего подошло бы слово особнячок – но было у него двое хозяев, из коих профессор Налбандов, известный врач, занимал первый этаж, а инженер Сапожников – второй. Конечно, доктору Налбандову вполне по карману было бы жилье более видное, уж точно с парадным выходом на улицу, но специализировался он по дамским болезням, немалая часть пациенток предпочитала не вызывать его на дом, а посещать кабинет, а потому Сократа Арсеновича очень устраивало скромное расположение его жилища и кабинета в глубине двора, имеющего выходы на все четыре улицы.

Гражданская война и последующие годы изрядно перетрясли население квартала, Отечественная война и оккупация прочесали его частым гребнем, и в конце сороковых смешались тут чудом уцелевшие остатки известных фамилий с народом пришлым, безродным и инородным. В бывших двух шестикомнатных квартирах особнячка (плюс переоборудованные под жилье кухни и клетушки для прислуги) проживало теперь десять семей двунадесяти языков и самых разных социальных групп, и младшие потомки Налбандовых и Гусевых, Сапожниковых и Згуриди, Ривкиных и Полонецких, Найденовых и Савченко мотались по двору в равно драных штанишках и болтали между собой на демократичной, смачной и ошеломительной для непривычного уха мешанине великодержавного языка с местным.

А потом, с началом массового строительства «хрущоб» и их девяти-, двенадцати – и шестнадцатиэтажных преемников начался великий исход. Выезжали люди, по двадцать лет протрубившие на своих заводах, выезжали молодые семьи, кое-как скопившие на первый взнос в кооператив, и средний возраст населения квартала увеличивался быстрыми темпами. Все больше и больше комнат и квартирок теперь занимали пожилые супружеские пары или одинокие старухи, все больше комнат и углов сдавали студентам вузов и слушателям военных академий… Старикам не под силу было не то что ремонтировать, а даже просто толком прибирать комнаты по тридцать квадратных метров с пятиметровыми потолками. А дореволюционная сантехника требовала столько сил и средств, что жэковские слесаря, умей они меньше пить, стали бы первыми в городе миллионерами. Теперь дома уже не старели они дряхлели, и можно было только радоваться, что Чураев стоит далеко от любой сейсмической зоны.

Но социальные катастрофы действуют не хуже природных. Начались девяностые годы, миллионерами в одночасье стали все, хлынула волна приватизации своего и чужого, и вдруг в один прекрасный день выяснилось, что двухэтажный особнячок приватизирован, выкуплен новыми хозяевами, прежние его жильцы оказались в уютных крупнопанельных (но малометражных) изолированных конурках на Дальнем Каганове и Косулинке, а на домик набросилась орда ремонтников.

Они буквально выпотрошили здание. Они заменили деревянные перекрытия стальными швеллерами и бетонными плитами – а потом аккуратно положили на место вековой паркет, проциклеванный и покрытый по новой моде темным матовым лаком. Они заменили все трубы на нержавейку, они понаставили унитазы и «тюльпаны», голубые, словно фарфор эпохи Мин, они сняли столетней давности батареи, чугунные, несокрушимые, пропескоструили внутри и снаружи – и вернули на место. Они отреставрировали все двери и прочие «деревяшки» (а что не поддавалось восстановлению, заменили искусной имитацией). Впрочем, наружные двери и двери с лестничной клетки в бывшие квартиры на обоих этажах поставили стальные, хоть и облицованные дубом в общем стиле. Огромные, по восемь квадратных метров балконы усилили фигурными металлическими подкосами, зашили изнутри, оставив на виду вычурные литые ограждения, выпирающие наружу пузом, прикрыли капитальными навесами и закрыли сдвижными витринами из зеркального стекла. Кстати сказать, во всех окнах, выходящих к соседним жилым домам, тоже поставили такие стекла. Правда, не тронули старинное остекление в службах – там со времен царя-батюшки и господ Налбандова и Сапожникова стояли редкостные шестиугольные стеклоблоки, сумевшие пережить все революции и войны…

Потом особнячок принялись начинять электрическими и электронными прибабахами, потом несколько дней двор заполняли огромные тягачи «IVECO» с крытыми трехосными полуприцепами, и плечистые рослые парни таскали из них наверх какую-то невиданную мебель, чертыхаясь на винтовом развороте старорежимной мраморной лестницы.

Наконец особняк оштукатурили снаружи, тщательно прибрали все вокруг, подновили и расширили асфальтированные дорожки к воротам на Чичеринскую (тьфу, Рождественскую) и к калиткам на остальные улицы и повесили у входа небольшую бронзовую табличку со скромной надписью «Клуб „Комфорт“». А под табличкой появился рослый парень в черной униформе и черном берете, с дубинкой и рацией на поясе.

Нет нужды говорить, какой ажиотаж вызвали эти события среди населения квартала. Сперва коллективный разум полагал, что это готовят резиденцию для мэра, потом – что для итальянского посла (хотя какой может быть итальянский посол в нестоличном Чураеве и почему именно итальянский?), потом общественное мнение начало склоняться к кандидатуре бывшего всесоюзного пахана Васи-Зубра, который благополучно доматывал последние месяцы своего срока в местной тюрьме. Но появление таблички мгновенно ликвидировало разногласия. Теперь все знали твердо: в их несчастном дворе создали публичный дом для «новых русских», или, в крайнем случае, дом свиданий.

Клуб начал функционировать, и мнение это укрепилось окончательно. В дневное время возле «Комфорта» наблюдалась исключительно деловая активность обслуживающего персонала: приходили и уходили явные уборщицы и прочие полотеры, подъезжали и уезжали «Москвичи-пирожки» или фургончики-иномарки с рекламой быстрой доставки продуктов, китайской и итальянской прачечной (все-таки итальянской!), чего-то там выгружали и загружали, сменялись охранники в черных беретах, потом появлялись музыканты со скрипичными футлярами разных размеров, и через некоторое время по двору разносилась негромкая музыка, в которой самые опытные из аборигенов распознавали Чайковского и Моцарта, а порой даже, извините, Гайдна. «Какого им ещё Гайдн(нужно, а? – вопрошал неведомо кого Шутов, сапожник в отставке. – Во бесятся с жиру, гады!» Сам он если и бесился, то только с похмелья.

Но наконец наступал вечер, и где-то около восьми, когда все порядочные люди садятся к телевизорам послушать новости про Ельцина, Зюганова, Лебедя и, для разнообразия, про своего президента, в «Комфорт» собирались посетители. Одна за другой останавливались у крыльца сверкающие лаком иномарки, оттуда выходили холеные мужики в темных костюмах, выводили телок в платьях до пола или же, совсем наоборот, до пояса, и скрывались в дверях, а иномарки уруливали на специально для них заасфальтированную стоянку в «том дворе», между «обкомовским домом» и «Жоркиным домом» (и обкомовцы уже лет двадцать пять как перекочевали в более благоустроенные и менее открытые взорам быдла жилища, и Жорка Сокол, атаман пацанов углового дома и гроза всего квартала, давно успокоился и остепенился – получил степень доктора физматнаук, – а дома все сохраняли прежние прозвания).

Снова разносились по двору звуки всяких там классических менуэтов и пируэтов (только теперь погромче, потому что играют все в лад и потому что вечером меньше шуму, лучше слышно), а потом начинали разноситься запахи – и это кого хошь прикончило бы, потому что когда живешь на пенсию и платишь за квартиру, свет и газ, то такие запахи терпеть тяжко…

А расходились, между прочим, часа в два ночи, а то и в четыре. И что, по-вашему, можно до такого времени делать, кроме как… а?

Самое любопытное, не бывало тут ни скандалов, ни драк, ни даже милицейских патрульных машин. Очень тихий оказался клуб, подозрительно тихий. Даже от клуба глухонемых, что на углу той же Чичеринской и Белинской, шуму больше – а тут все-таки не глухонемые собираются, на фиг, спрашивается, глухонемым эти скрипачи со своими Бетховенами и Огинскими?

Короче, дворовая общественность пришла к единодушному убеждению, что из налбандовского флигеля сделали гнездо разврата, а такое тихое оно для секретности, потому что в клиентах состоят люди не абы какие. Своевременно был послан сигнал в мэрию, явилась комиссия, произвела осмотр заведения, явных примет разврата не обнаружила (не считать же таковыми три клетушки с сиротскими односпальными койками; как объяснила местная администрация помещения для отдыха подвахтенной охраны и далеко живущей обслуги, чтоб могли люди немного поспать, пока не начнет ездить метро); получив скромную мзду за труды, комиссия убыла с благополучным заключением.

Но дворовую общественность этот отрицательный результат никак не устроил, ни в чем не убедил, и за клубом была установлена отчаянная слежка.

Первый пост наблюдения располагался за окном второго этажа дома «а» (нормальный адрес – улица Рождественская, 86 – имел пятиэтажный дом на три подъезда, стоящий вдоль улицы, а все внутренние здания различались дополнительными буквами, в частности, загадочный клуб имел обозначение «г» – рука судьбы, не иначе). Проживала за этим окном Марья Антоновна Мирошниченко, когда-то детский врач, а ныне пенсионерка с двадцатилетним стажем. Она менее других была склонна к крайним суждениям, сплетен и телевизора не любила, а больше всего любила читать, но все старые любимые книги перечитала по сто раз и знала чуть ли не наизусть, так что идея понаблюдать за «гнездом разврата» пришлась ей вполне по вкусу. К сожалению, вид из её окна открывал взору в основном спины посетителей клуба, однако человеку наблюдательному и спина может сказать о многом.

Вторым постом заведовал Михаил Маркович Ривкин, когда-то работавший в табачном киоске на соседнем углу. Киоск он принял по наследству от деда, ремесло осваивал ещё пацаном, любил вспоминать времена, когда люди курили «Пушки» и «Дели», «Норд» и «Прибой», «Приму» и «Памир», а «Казбек» позволяли себе покупатели более состоятельные. Михаил Маркович был жутко близорук, минус двенадцать, что ли, а потому, хоть и располагалось его окно на первом этаже в нескольких шагах от входа в «Комфорт», постоянно пользовался десятикратным призматическим монокуляром. Пост его, чрезвычайно выгодный, позволял видеть подозреваемых в профиль, когда они неспешным шагом поднимались на три ступеньки клубного крыльца. К сожалению для дела и для соседей, Маркович последнее время хворал, и его увезла к себе на Саблинку младшая дочка. Была она баба довольно вздорная, а потому не согласилась оставить ключи от комнаты соседям. Но Михаил Маркович, заботясь о пользе дела, передал свой оптический прибор хозяйке третьего поста, Настасье Матвеевне Голик, отставной паспортистке из 11-го отделения милиции. А второй номер поста Матвеевна довольно бесцеремонно забрала себе сама, но оговорила, что честно вернет, когда Мишка подправится и вернется на службу.