Текст книги "Полукровка. Крест обретенный"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Дмитрий Вересов,Игорь Шушарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НЕ ЗАБУДЬ, СТАНЦИЯ ЛУГОВАЯ!

В тот момент, когда люди Евтифрона еще только откупоривали в ангаре самый первый бочонок вина, готовясь петь заздравицу Габузову, дверь в камере Самсут распахнулась и в дверной проем вкатился толстяк-следователь. Расплывшись в желтозубой улыбке до ушей, он затораторил на дичайшей англо-греческой тарабарщине, из которой четкий слух Самсут тем не менее выхватил самое главное – «liberty».

Да, это была она – Свобода! И абсолютно не важно, что в ее случае она явилась не в образе нагой красавицы с цветами, а в виде горбатоносого потного чиновника прокуратуры, сущность от этого ничуть не пострадала. Она – свободна. Ее больше не считают убийцей. Значит, есть еще на этом свете правда. И бог тоже есть. И он не отвернулся от нее. Как там любила говорить бабушка Маро? «Бог захочет, так и хромая со слепой невестами станут?»

Через пятнадцать минут, подписав необходимые бумаги-формальности, выслушав и приняв велеречивые многословные извинения чуть ли не от лица греческого правительства, Самсут вышла из здания полицейского управления всё под те же вспышки теле– и фотокамер. «И куда мне теперь?» – растерянно подумала она, но в этот момент из толпы папарацци отделилась сухонькая фигурка Сато в траурном облачении. Она призывно взмахнула рукой и Самсут, расталкивая назойливых газетчиков, кинулась к ней, упала на грудь и разрыдалась.

– Пойдем, детка, – нежно погладила ее по голове Сато, утешая. – Эрки нас отвезет. Сначала примешь душ, переоденешься, поешь хорошенечко. А потом мы поедем, навестим нашего несчастного Самвела…

* * *

Кладбище было полупустым, белым и торжественным. И потому на нем особенно остро и горько смотрелись фигуры в черном, сами похожие на мраморные изваяния. Самсут тоже чувствовала себя окаменевшей. Что были все ее мучения в полиции перед тем горем, которое испытывали эти люди вокруг? Она даже боялась посмотреть в сторону Сато: старая женщина с момента гибели брата перестала разговаривать, почти ничего не ела и пила лишь крепкий густой кофе. Она упорно приходила на могилу каждый день и одна просиживала там часы. Сегодня, встретив Самсут, триумфально выходящую из полицейского участка, она повезла ее с собой.

Самсут долго думала, какие цветы положить ей на могилу того, виновницей смерти которого она стала, пусть и невольно. Ах, зачем, зачем она оказалась здесь?! Да пусть будет проклят тот, из-за чьей идиотской шутки это произошло! И, хотя все слезы были выплаканы бедной петербургской учительницей еще в полиции, Самсут упала на кровать в своем прежнем студио и заплакала самыми тяжелыми – сухими слезами. И заказала по телефону вербену – сладкие и бессильные цветы смерти и памяти. И вот теперь она клала их белый букет на свежую могилу.

– Отныне Афины навсегда останутся твоим домом, – раздался вдруг тихий голос Сато. – Нет места ближе, чем то, которое связано кровью. Но помни – ты ни в чем не виновата, и пусть душа твоя будет свободна. Лети, куда хочешь, только прилетай к нам порой… – и вдруг, опустив сразу потемневшие глаза в землю, глухо добавила: – Скоро и я лягу с Самвелом рядом.

И, как ни странно, почти не понимая слов, Самсут поняла все, что хотела сказать ей старая женщина, она ощутила ее состояние и ее мысли всей своей душой, всей своей кровью.

И эта не то армянка, не то украинка, не то русская, каким-то неведомым ветром занесенная на благодатную греческую землю, всхлипнула и бросилась к Сато на грудь. Они долго стояли, словно проникаясь друг другом, и так и не разомкнув объятий, дошли до машины. Потом, пока женщины ехали до виллы, а затем долго и тоже молча сидели внизу, в той самой комнате, где когда-то Самсут рассказывала им свою историю, им уже не нужно было никаких слов. Только перед самым уходом губы Самсут неожиданно вымолвили такое, чего она никогда не могла себе представить:

– Бабушка, – прошептала она, – бабушка Сато! Я всегда буду помнить вас.

И в ответ бабушка… Маро тихо улыбнулась ей из туманной дали детства и вечности.

* * *

Вернувшись с кладбища, Самсут поднялась в свою комнату и принялась собирать вещи. Оставаться здесь дальше было нельзя. Даже если не удастся вылететь домой прямо сегодня, можно будет найти какую-нибудь недорогую гостиницу неподалеку от аэропорта…

Неожиданно она услышала, что сверкающий, белый, словно из какого-то фильма о будущем, всегда молчавший в ее комнате телефон давно заливается трелью. Поначалу она даже не поверила своим ушам и на всякий случай выглянула в окно. Однако, сомнений быть не могло – это звонил именно телефон. «Наверное, кто-нибудь ошибся, или давно не звонил», – лениво подумала она и сняла трубку.

– Алло?!

(Неужели она могла кому-нибудь здесь понадобиться – и, главное, зачем?!)

– Привет, Самсут, – раздался в трубке нежный, ни с каким другом голосом не сравнимый голос Овсанны, в котором так удачно соединились армянские, русские и греческие нотки. – У тебя всё хорошо?

– Да… То есть не совсем… Впрочем, все уже как будто в порядке… Но как ты узнала мой телефон?

– Так да или нет? – мгновенно взволновалась чуткая Овсанна, проигнорировав вопрос.

– Да, да, – успокоила девушку Самсут, а сама печально подумала, что вот так мы и предаем память умерших. Но, с другой стороны, слава Богу, что вся эта газетная шумиха вокруг убийства Самвел-аги, каким-то чудом обошла ее кипрскую подругу стороной. – Всё хорошо.

– Получила свое неслыханное наследство?

– Нет, конечно. Это совсем другие люди, но очень хорошие. Знаешь соки «Фюмэ»?

– Разумеется, но на Кипре предпочитают свои или сирийские.

– Я рада, что ты меня застала. Я ведь уже сегодня возвращаюсь в Ленинград.

– В Петербург? Ах, как хорошо, что я успела! Слушай меня внимательно и, очень прошу, по своей русской привычке не переживай, что тратится много денег. Это служебный телефон, я в аэропорту, на работе. Так вот, нас всех ужасно заинтересовала твоя история, даже, честно говоря, больше маму, чем меня. Она все рассказала отцу, и он поднял свои связи… В общем, началась настоящая заварушка, у нас дома прямо целое семейное расследовательское бюро. Ну, и результат докладываю. За последние два года ни одна мало-мальски заметная армянская семья в Европе полностью не погибала, ни в авто, ни в авиакатастрофах, ни от чумы, ни от СПИДа…

– Слава Богу! – вырвалось у Самсут.

– Конечно, слава Богу. Но ведь подобные случаи все-таки происходят! И папа со своей пунктуальностью проверил каждую историю отдельно…

– И, что, их много? – в ужасе спросила Самсут.

– Нет, не очень, и не в этом дело. Так вот, среди прочих, два года назад какой-то французский миллионер Симон Луговуа утонул, катаясь на яхте под Альбораном…

– А это где?

– Ох, господи, Самсут, ну, зачем тебе знать, где это! Где-то между Испанией и Африкой, кажется. Утонули все: его старушка жена, и дочь, и племянник с женой и сыном, словом, вся семья…

– А, что, других детей у них разве не было?

– Ну, значит, не было, раз за два года никто не появился, и в завещании никого, кроме них, упомянуто не было.

– Хорошо, только я-то тут при чем?

– В общем, конечно, не при чем… Но тут за дело взялся наш Евагор, ты же знаешь, он такой въедливый, считает себя умнее всех и во все лезет…

– У него просто возраст такой, Овсанна!

– Ладно, не защищай его, он в этом совершенно не нуждается! Но в данном случае он-то и заметил, роясь в этой чертовой всемирной помойке, я хотела сказать, паутине, что миллионер был родом с Украины, а ты же сама говорила, что у тебя мама украинка.

– Да, но они были из самых простых, какие миллионеры? У них же, знаешь, тоже братство почти, как у армян, они бы как-нибудь объявились, ну, хотя бы уж после перестройки. У нас в Питере много таких случаев было. Не таких, конечно, но объявлялись, увозили… И, вообще, знаешь, Овсанна, не хочу я больше никого искать…

– Ты устала?

– Нет, не устала. Я просто поняла, что не надо лезть в ту жизнь, которая тебе не предназначена – иначе ты нарушаешь не только свою, но и ту, чужую. Я побывала за границей и больше не хочу. Я хочу домой, к маме, Ваньке, Каринке. Я только сейчас осознала, как мне было с ними хорошо. Мне… мне больше ничего не нужно.

Голос Овсанны как-то сник.

– Ну, ладно. Но главное ты помни: мы все тебя очень любим и ждем в любое время. И еще, только по секрету от мамы: после твоего визита ей вдруг ужасно захотелось съездить в Питер, только не в отель, а так, будто по-родственному. У нее же там никого не осталось… Не станешь возражать, если она у вас ненадолго остановится?

– О чем ты говоришь, Овсанна! Всегда! Когда хочет! С кем хочет! На сколько хочет! Это будет так здорово!

– Спасибо. Ну, тогда счастливого тебе полета, мне вон опять какого-то китайца привели. Но на всякий случай все-таки я тебе скажу, что наследники могут предъявить свои права только до двадцатого сентября. Запомни, до двадцатого сентября!!!

На этом раскалившаяся уже трубка также неожиданно, как начала говорить, замолчала. Однако Самсут еще долго держала ее в руке, но потом все же решительно положила обратно и принялась энергично собираться.

Но жизнь никогда не дает человеку насладиться вполне – и только размягченная Самсут вышла из покоев Сато, как в холле ее остановил крошечный человечек в безукоризненном костюме, но в какой-то странной шапочке.

– Простите меня, мадам, но я вынужден еще немного задержать вас. Меня зовут Дереник Дарецан, я юрист Тер-Петросянов в части наследственных отношений, и мне необходимо переговорить с вами еще до вашего отъезда, который, насколько мне известно, должен произойти сегодня вечером.

– Но я никоим образом не родственница, – сухо отрезала Самсут.

– Я в курсе. И все же дело есть дело, оно не зависит от наших эмоций. Пойдемте же, я не задержу вас долго…

Проделав недлинный, но чрезвычайно извилистый путь, они оказались в святая святых виллы – кабинете покойного, куда не допускался практически никто. Почему-то только маленькая Заро, правнучка, могла заходить туда, когда ей заблагорассудится, и в углу солидного кабинета до сих пор стояли кукольные кроватка и комод. При виде их слезы почему-то снова навернулись на глаза Самсут.

– К сожалению, ввиду неожиданности смерти, мой патрон не оставил на ваш счет никаких распоряжений, но я полагаю, что не нарушу его воли, если поступлю просто в строгом соответствии с нашим гражданским законодательством.

– Да ничего мне не надо, поймите! – с тоской воскликнула Самсут. – Или вот если только… Какую-нибудь вещь на память о Самвеле-ага, простую, книгу или там сувенир…

Крошка-адвокат рассмеялся дробным рассыпчатым смехом.

– Это не по моей части, мадам! Обратитесь к сестре, невестке или дочерям покойного. Ах, да, кстати, полицией мне возвращены материальные доказательства, временно приобщенные к делу, и теперь я с радостью готов вернуть вам в качестве памятного подарка ту самую злополучную зажигалку. Ведь она ваша по праву, поскольку Самвел-ага подарил вам ее сам, еще при жизни, – нотариус уже потянулся к карману, но Самсут в ужасе протестующе выставила вперед руку.

– Нет, нет, только не это!

– Как хотите, – вздохнул тот, так и не успев залезть в карман. – Итак, перейдем к делу. На следующий день после вашего приезда Самвел-ага поручил мне заняться вашей историей с возможным наследством в Европе… Я не буду рассказывать вам о своих методах, хотя как вы понимаете, что это было совсем непросто. Ну да не важно… Словом наша контора проделала большую работу и, кажется, мы напали на след. Скажите, вам о чем-нибудь говорит слово… как это правильно по-русски – «луговая»?

– Луг, луг, Луговая… – повторила она, словно пробуя слово на вкус.

«Что это такое? Что-то такое с этим связано противное… Кажется, у меня болело горло, и заставляли пить это мерзкое молоко с барсучьим жиром… И бабушка была чем-то недовольна, как я молоком… Господи, что за чушь!.. Хотя… Погодите-ка…»

…В тот год осень стояла ужасно холодная, и маленькая Самсут простудилась, съев эскимо за одиннадцать копеек по дороге из школы. Она все хотела тогда оттянуть неприятный момент, когда придется отчитываться дома за полученную двойку по ботанике. Да, точно, мороженое продавалось в тележке прямо у бывшей часовни на Большом, и тетка была всегда красная и злая. Самсут заболела прямо в тот же вечер, и ее фактически почти не ругали – зато это обернулось проклятым жиром, которым бабушка Маро лечила вся и всех, свято веря в его великую исцеляющую силу…

А заболела она совсем некстати, потому что назавтра приехали две какие-то горластые тетки с Украины – мамины родственницы, которых бабушка втайне, а отец явно – презирали. Отец сразу же сбежал в театр, а бабушка переселилась на эти дни на свою биостанцию, и тетки заполонили собой всю квартиру. От них пахло салом, луком, самогоном и какими-то цветастыми тряпками. Честно говоря, они не нравились и Самсут, но в них было что-то яркое, непривычное, и она с любопытством наблюдала за ними. В первый же вечер все засиделись на кухне допоздна, мать выпила, оживилась, и как-то неожиданно расковалась в отсутствии свекрови и мужа.

– Эка дывна дывчына! – рассмеялась старшая из приехавших. – Ну, вылитый Сёмка в молодости!

Мать сразу же как-то закрылась, посерела и поспешила перевести разговор на другое. Ах, как глупы и нечутки всегда взрослые, считая, что дети мало что слышат и еще меньше понимают из услышанного! Наоборот, дети всегда чутко ловят каждое непривычное слово, каждую нестандартную интонацию, каждый необыкновенный жест и толкуют их потом так, как взрослым и не приснилось бы. Так и маленькая Самсут весьма удивилась, не помня среди маминых родственников, о которых она всегда громко и многословно рассказывала, никого с подобным именем. А главное, что засело у нее в мозгу – странная мамина реакция. Однако скоро Самсут отвлеклась, очарованная украинскими песнями, которые «заспивали» гостьи, а потом ее и вовсе погнали спать.

И вот теперь Самсут как сейчас вспомнила ту огромную бабушкину комнату в призрачном свете фонаря под окном, ее пахнувшую тонким сандаловым саше постель, куда она по случаю вседозволенности этих дней забралась, и противное ощущение колючей сухости в горле. Тогда она уже почти совсем засыпала, как вдруг внимание ее привлек разговор за стеной в родительской спальне. Хохлушки говорили громко, а мамы было почти не слышно.

– … Я ж тэбе и говОрю, что позор был – аж подумать страшно! Небось, нынешним такого и не представить, не то что розумети! Ох, и позор, батюшки мои свиты! Вся Шкандыбка, як улей, гудела, а Грунькин дом стоял, як чумной! Помню, мы с девчатами вечерами тайком туда пробиралися, щоб подывыться на предателеву жинку. Луна, роса по колено, и мы через плетень шмыг…

– Хватит, Оксана, я знать ничего не хочу об этом, – раздраженно и вместе с тем опасливо ответила мать.

– Да чего уж, дело то прошлое, а на Семку ты вправду похожа. Ой, красавец был, половина Шкандыбки за ним бегала, и на-а-глый… Как наденет свою моряцкую форму да пройдется по деревне – ни одна не могла устоять. Много через то Грунька-то глаз проплакала…

– Хватит, тетка Оксана, я же просила…

– Чего ж деда-то родного стыдиться! – возмутилась вдруг гостья. – Чай, сейчас не тридцать седьмой!

У Самсут от поднимавшейся температуры и ужаса поплыла голова. Что за чушь городит эта крикливая чужая тетка, когда всем известно, что дедушка ее был знаменитый на всю Полтавщину комбайнер Тарас Галушко, имел много грамот и наград, с которыми мама в детстве давала ей играть. И отчество у нее – Тарасовна… А гостья всё продолжала плести свой дикий бред и все сильней казалась маленькой больной Самсут огромным пауком, оплетавшим сетью и маму, и всю их квартиру. Ах, зачем только бабушка Маро ушла?

– Так ведь я что говорю? Что хлопец-то он был вполне справный, газеты читал, деньги привозил, подарки там заграничны, всяко разно. Ты ведь в детстве, як куколка ходила, в заморских тряпках, мы Груне все говорили, чтоб не баловала так девку, куда ж по назему-то в туфельках лаковых!

– Как видишь, это меня не испортило, – с легким раздражением, сквозь которое все же прорывались и кокетство, и гордость, перебила ее мать.

– Да уж куда там, живешь, как барыня… Тут тебе и Питер, и квартира, и тиятер.

– Да если бы вы только знали, как мне это далось все, после Ставищ этих! – вдруг в сердцах бросила мать. – После дыры этой, после папочки нового, от которого махоркой воняло! После того, как мать стала, как мышь, всего бояться и от всякого шороха трястись, слова никому не могла поперек сказать, унижалась!

– Дак-от что? Тебя б на ее место, Галю! Тебя б в это страшное кагебе таскали, всю подноготную выпытывали, корили-стыдили! Тебе б ни на улице, ни на ферме головушки не давали поднять, пальцами тыкали, ворота дерьмом мазали…

– Хватит! – уже почти истерически выкрикнула мать. – Я его помнить не хочу, не заставляй! Все равно ненавижу! За ту жизнь, которую он нам устроил! Моряк хренов! Все, молчи, тетка Оксана, я его из памяти резинкой стерла и на то место плюнула, все!

Самсут почувствовала, как ей становится совсем уже дурно от непонятного слова «кагебе», угластого и бессмысленного, и от вымазанных нечистотами ворот, а главное, от такого человека, которого вот так вот просто взяли и стерли резинкой, как ошибку или плохую отметку. Однако болезнь и ночь все же тогда взяли свое, и последнее, что она запомнила из того разговора, была загадочная фраза:

– А все-таки ты Луговая, луговая и есть…

Наутро Самсут снова вспомнила весь этот вечерний бред, но, конечно, так и не решилась ничего спросить о нем у матери, боясь – а вдруг все это ей только почудилось. Потом тетки уехали, вернулась Маро, но и у бабушки она ровным счетом ничего не спросила – на этот раз, боясь наказания за подслушивание. А потом все это, разумеется, забылось, и Самсут, еще иногда вспоминая непонятную историю, все же пришла к окончательному выводу, что это был бред из-за болезни, ибо в реальной жизни ничего подобного произойти не может. Да и фотографии бравого комбайнера Галушко красовались на месте в мамином семейном альбоме и отдельно, и с маленькой мамой на коленях…

И вот теперь, через двадцать с лишним лет Самсут, как ни странно, вдруг вновь вспомнила этот ночной подслушанный разговор. И вспомнила его так отчетливо, словно бы он происходил вчера.

– …Симон Луговуа – это Семен Луговой? – неуверенно озвучила она мелькнувшую в мозгу догадку.

– Ага! Значит, вы всё-таки знаете чуть больше, нежели говорили до этого?! Поздравляю, у вас завидная выдержка!.. Именно так, Симон Луговуа, – удовлетворенно подтвердил, хлопнув рукой по столу Дарецан. – Короче, времени даром мы не теряли, поэтому всё уже подготовлено.

– Что подготовлено?

– Вам надо немедленно лететь в Париж. Вот билет, вылет через три с половиной часа… Вот, на всякий случай, координаты тех людей, которые будут встречать вас в Париже. Вот некоторая сумма денег…

– Я не могу принять это от вас. Я ведь даже не знаю, когда смогу расплатиться. И смогу ли вообще?…

– Во-первых, мои скромные услуги были неплохо оплачены уважаемым Самвелом, а во-вторых, если вы считаете, что этой суммы недостаточно для приличного времяпровождения в Париже, я могу ссудить вам деньги из личных средств сверх того. И поверьте, с оплатой готов подождать.

С этими словами коротышка напыжился и театральным жестом подал Самсут чек.

Самсут почти машинально сложила обе суммы цифры – и обомлела окончательно. С учетом денег, остававшихся на карточке, подаренной отцом, общая сумма складывалась в поистине гигантскую.

– Спасибо, но я ничего… я не стою… зачем… – залепетала она.

– Вы ошибаетесь: вы стоите весьма дорого, – усмехнулся крошечный юрист, и усы его зашевелились, словно в подтверждение сказанного. – А потому – прошу вас взять и мою визитку – как знать, быть может, я вам еще и понадоблюсь.

Он улыбнулся еще шире, сверкнув ослепительными зубами.

«Прямо конек-горбунок какой-то! – с внутренней улыбкой подумала Самсут. – Или нет, так, кажется, говорил не конек-горбунок, а волк. На волка он, конечно, не похож, а за волчка с такими зубами вполне сойдет…»

– А вот скептически улыбаетесь вы зря, – назидательно пробасил волчок-горбунок. – Своей судьбы никто не знает. Всего доброго, мадам.

С этими словами юрисконсульт семьи Тер-Петросянов снова еще более театрально поцеловал Самсут руку.

– Спасибо… – только и смогла произнести окончательно растерявшаяся Самсут.

Выйдя из кабинета она вдруг почувствовала себя такой разбитой, такой старой и мудрой, словно сама вдруг стала старухой Сато. Видно и вправду человек взрослеет не годами, а событиями, душевным опытом. А какой опыт был у нее до сих пор? Только общение с бабушкой, короткий роман с отцом Ванна, преподавание в школе. Ах, да, еще был институт, но ведь это не опыт, а знания. Нет, еще воспитание сына! Но много ли она его действительно воспитывала?… Самсут села на кровать и запустила пальцы в русые, совсем выгоревшие на жарком солнце волосы. И это опыт за всю жизнь – неудивительно, что теперь жизнь решила взять свое и отыграться на ней за все упущенное и недоданное. Только как-то уж слишком разом и сполна. Зато теперь она будет другой, совсем другой, мудрой, прощающей, понимающей. А главное – теперь она будет ясно сознавать всегда и везде, что любое мгновение неповторимо…

Потом Самсут взглянула на часы и принялась быстро собираться – времени до парижского рейса оставалось не так уж много.

* * *

Из ангара Габузов выбрался только за полночь. Погода портилась: тучи ползли по небу медленно и скучно, но в гавани, несмотря на суда, молы, причалы и волнорезы, уже неотвратимо зарождались барашки, обещавшие буквально через несколько минут стать валами в зеленоватой пене бешенства и гнева. Что-то гнетущее повисло в воздухе, и сердце Сергея смутилось. То ли от нервного напряжения последних дней, то ли от выпитого, он ощутил себя словно в какой-то прострации. И тогда, под завывание штормового ветра, ему вдруг стало казаться, что чувство, влекущее его к Самсут, не есть обычная любовь, какую он испытывал когда-то к жене и к немногим другим женщинам – то было нечто гораздо большее, и в то же время меньшее, нежели Любовь. В нем было не столько вожделения, сколько блаженства, в котором купались не только тело, но и душа, и ум… Быть может, это неведомая любовь далекого кровного родства? И не столько желание соединиться в будущем, сколь уверенность в том, что они когда-то были едины в прошлом? Ведь именно испытывая чувство к не ведающей о нем Самсут, он в полную силу ощущал в себе свою армянскую кровь, свои корни, свое неведомое прошлое…

Сергей запрокинул свою не буйную, но основательно хмельную голову, подставляя лицо ветру, и увидел, как в небе, рассекая тучи и оставляя короткий след, прямо над ним пролетает белой, крохотной точечкой самолет. «Курс на север-северо-запад, – машинально подумал Габузов. – Наверное, во Францию. Или в Англию… Там хорошо, но мне, увы, туда не надо».

Высоко плывущая луна,

передай моей красавице много приветов.

– Как я передам ей приветы -

я не знаю, где живет красавица.

– Поднимись над городом,

увидишь высокую стену и за стеной дерево.

Она сидит под тенью дерева,

пьет из светло-синей чаши.

Пьет и поет айрен

«Как прекрасны любовь и вино…» 20