Текст книги "Полукровка. Крест обретенный"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Дмитрий Вересов,Игорь Шушарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГРАФ ДРАКУЛА

Первым, что всплыло в затуманенном сознании Самсут, был плывущий навстречу вечности остров Сите. Но золотое пламя его не светило ровным светом, а как-то рвано мигало. «Вот и Сите погиб…» – совершенно спокойно и безразлично подумала Самсут, и слова эти никак не отдались в ней – ни сожалением, ни болью. Отчего-то ей было всё равно.

Тело немного ныло и казалось ватным. Не открывая глаз, она попыталась пошевелить руками – к ее удивлению, руки двигались вполне свободно. Она проделала ту же операцию с ногами – результат тот же. Но Самсут все равно не решалась открыть глаз. Вместо этого она попыталась, пощупав рукой, определить, на чем лежит, и неожиданно обнаружила сухие суставчатые трубочки соломы. Она чуть повернула голову – действительно пахло сеном, причем свежескошенным. Ей неожиданно вспомнилось детство в ЦПКиО, где всегда летом косили Масляный луг, и детям разрешали выдергивать из маленьких ароматных стожков крупные соломинки. Ах, как здорово было, расщепив их на конце, пускать радужные мыльные пузыри! У Вана через пластмассовые трубочки никогда таких не получалось! А какое сено бывало в Ставищах…

Стоп! Это до боли знакомое название мгновенно привело Самсут в чувство. Не в Ставищах же она, в конце концов! И, сначала решительно зажмурившись, готовая к самому худшему, она в следующее мгновение резко раскрыла глаза.

Готовилась она, как оказалось, правильно: перед ней как раз и оказалось именно то – самое худшее. Такое, что хуже не бывает, если, конечно, не считать книжно-киношного помоста с палачом и секирой. Некоторое время Самсут лежала не шевелясь и только исподволь обводила глазами открывшееся ей зрелище. Несмотря на действительный ужас положения, как ни странно, первым делом в голову ей полезли всяческие литературные сравнения, вроде замка Иф, крепости, куда заточили несчастного дель Донго, или темницы Фан-Фана. Ничего не попишешь – Самсут все-таки была начитанной ленинградской девочкой! А помимо того, она вспомнила, что никогда сразу не надо показывать, что ты пришел в себя, поскольку где-то рядом может быть твой невидимый тюремщик, и эти вырванные несколько минут надо постараться как можно лучше использовать в своих целях. И она их использовала.

В это было трудно поверить, но она действительно находилась в самом настоящем подземелье – или, во всяком случае, в месте, точно его копирующем: невысокие изъеденные временем и прокопченные сводчатые потолки, каменный пол в обрывках соломы, вделанные в стены тяжелые чугунные кольца, на которых кое-где свисали остатки цепей. Цепи, правда, были явно проржавевшие. У самой дальней стены в нескольких местах на полу что-то белело. Окон, разумеется, не было. И все это великолепие освещалось парой дымных факелов, воткнутых в специальные розетки. Самсут осторожно скосила глаза на свое ложе и обнаружила, что лежит на единственной каменной узкой скамье у стены, на охапке сена. «Хорошо хоть сена додумались подстелить, – неожиданно удовлетворено подумала она, – а то в пять минут заработаешь цистит, ревматизм, если ни чего похуже». Видимо, тюремщик – или непосредственный исполнитель этой странной акции – был человеком все-таки добросердечным…

Она слегка повернула голову и уперлась взглядом в прямоугольник двери в стене. Дверь оказалась деревянная, с железными полосами крест-накрест и без ручки. Выйти отсюда без посторонней помощи представлялось делом явно невозможным.

Тут, неожиданно для самой себя, Самсут рассмеялась и рывком села на своем убогом ложе. Все это, конечно, сон, бред, абстракция. Какое подземелье в начале ХХI века? И кто она такая, чтобы держать ее здесь? Наследства-то она еще не получила! Уж если бы она представляла какую-нибудь ценность, то, разумеется, ее заперли бы не в таком доисторическом месте, а сунули во вполне современный кабинет или тюрьму, вроде афинской. Значит, либо это сон, – а он раньше или позже закончится, – либо ошибка, которая скоро обнаружится, и ее выпустят…

* * *

Время шло, нехороший сон не сменялся здоровой действительностью, никто не являлся и, судя по всему, не торопился ее выпускать. Часов на руке тоже не оказалось и, самое мерзкое, становилось по-настоящему холодно. Вековая сырость медленно, но верно заползала в самое нутро новоиспеченной миллионерши и лишала ее надежды на скорое избавление. Чтобы как-то согреться, она попыталась сжаться, свернуться в комочек, повернувшись на бок и поджав коленки – и бедром наткнулась на что-то твердое. Удивленная Самсут полезла в карман и обнаружила хрустальную печатку Самвела. Точно, она летела в Париж как раз в этих самых брюках, куда и сунула сувенир, отданный волчком-горбунком. Тогда, в предчувствии Парижа, она забыла про него и вот теперь принялась рассматривать со смущением и любопытством.

Печатка представляла собой перевернутую усеченную пирамидку с плоским кружком на конце. Свет факела переливался в хрустале, и печатка казалась разноцветной. Самсут повернула ее кружком к себе и увидела на нем резко очерченный профиль, чем-то напоминавший профиль самого Самвела. С обеих сторон красовались две армянские буквы, а внизу шла микроскопическая вязь надписи, кажется, по-гречески. Увы, ни букв, ни слов прочитать она не могла. А вдруг, если бы могла, если бы знала армянский, эти слова и буквы дали бы ей какой-нибудь ключ к разгадке или даже к освобождению, как обычно бывает в сказках? Но смысл оставался мертвым и не мог помочь своей обладательнице.

Уверенность Самсут медленно, но неизбежно начала меняться на противный липкий страх – первый предвестник паники. Помнится, так бывало, когда на каникулах в Солнечном мальчишки порой запирали ее в старом чулане на чьей-то пустующей даче. Поначалу все было нормально, можно было даже отдохнуть от их вечного гвалта и множества ребяческих проблем. Но потом Самсут начинало казаться, что о ней забыли; что бабушка Маро уже бегает по поселку и зовет ее; что уже вызваны спасатели искать труп на пляже, что мама не переживет… И тогда Самсут начинала от ужаса орать в полный голос, и мальчишки, всегда находившиеся где-то поблизости, немедленно прибегали и со словами «Во, скаженная!» выпускали ее на свободу. И все страхи исчезали до очередного пленения.

Почему бы не попробовать разыграть эту карту и здесь? Все равно, если это подземелье настоящее, ее никто не услышит и ничего она не потеряет. Но если это лишь декорация – прибегут непременно.

Набрав в легкие воздуху побольше, Самсут заорала благим матом, выделывая голосом всевозможные фиоритуры.

* * *

Как ни странно, прием сработал: дверь без ручки стала медленно, с чудовищным скрипом открываться.

«Ага, – подумала Самсут, не переставая кричать, – поскольку никакого поворота ключа не было слышно, значит дверь даже не была заперта, а тюремщик находился явно поблизости».

Она удвоила свои старания и вдруг поймала себя на том, что весь ее страх странным образом пропал. Во всяком случае, ей стало гораздо менее страшно, чем той ночью на кипрской вилле, и уж совсем несравнимо с тем ужасом, который она испытала, шествуя с конвоем полицейских под взглядами онемевшего семейства Тер-Петросянов. Самсут стиснула заветную печатку, и на этот раз такое простое действие каким-то образом придало ей бодрости, словно бы старик накинул на нее теплый войлочный плащ, отодвинув прочь все ее неприятности, все страхи и невзгоды.

Дверь продолжала медленно открываться и, наконец, в ее черном проеме появилось бледное лицо. В первое мгновение Самсут показалось, что лицо это существует само по себе, без туловища, и она невольно смолкла. Зрелище, что и говорить, было жутковатое: под самой притолокой неслышно передвигалось белое, как снег, лицо. И лицо это было красиво той неземной сказочной красотой, которую любому человеку трудно вынести из-за совершенства реальности. «Вот я сжала печатку – и сказка-то и началась!» – мелькнуло в мозгу у Самсут, но думать дальше было уже невозможно. К ней приближались огромные темно-синие глаза в густых ресницах, темные локоны на мраморном лбу, породистые ноздри, матовая кожа, резной рот и только подбородок немного портил картину, слишком поспешно убегая вниз в черноту.

– Кто вы? – не выдержала Самсут.

Лицо загадочно улыбнулось, к ужасу Самсут обнажив страшные, изъеденные кариесом зубы, и придвинулось еще ближе. Только теперь она поняла, что странный субъект был просто-напросто одет во все черное. И этот его костюм, представлявший собой неимоверно древний камзол и обтягивающее трико, выглядел вполне под стать подземелью. Самсут невольно отодвинулась в угол.

– Что это за маскарад?… – начала она резко высказывать свое возмущение, но сразу осеклась, увидев, что приближающаяся фигура как-то сильно скошена на левый бок и заметно хромает на левую же ногу.

«Просто обыкновенная чертовщина!» – попыталась образумить себя Самсут. Но вышло у нее это плохо, а потому страх, вместо того, чтобы исчезнуть, стал еще сильнее.

Мужчина остановился в полушаге от Самсут и снова улыбнулся. От него явственно пахло пачулями и серой.

– Не надо бояться, крошка, – хриплым и, что называется, весьма сексуальным голосом прохрипел он довольно чисто по-английски, но с явным французским грассированием. – Вы в полной моей власти!

– Где я? – стараясь не обращать внимания на смысл его слов, потребовала Самсут.

– Разумеется, в Анжони, где же еще? – улыбнулся полупризрак, уже не обнажая зубов. – В моем любимом замке, в Оверни.

– В Оверни? – не веря своим ушам, переспросила она.

Овернь, Овернь… Кажется, совсем недавно она уже слышала это название… Или оно просто приходило ей на ум? Но, парализованная одновременно страхом, отвращением и красотой, Самсут никак не могла вспомнить.

– Да-да, мадам, так и есть, – продолжал меж тем странный призрак. – Вы находитесь в краю озер и мрачных лесов, где живы лишь римские виадуки и серый камень романских аббатств. В краю ледяных туманов и скал…

Голос незнакомца словно пел старинную легенду, будто паутиной оплетая сознание вконец растерявшейся женщины.

– Отсюда, мадам, никто не возвращается тем, кем был. Если вообще возвращается…

– Что вам от меня надо?! – из последних сил напрягая улетучивающийся разум, выкрикнула Самсут, как бы пытаясь разорвать это оплетающее ее колдовство.

– Крови, моя сладкая, крови, – пропел в ответ голос. – Иди ко мне! И ты узнаешь, как сладко бывает прикосновение зубов, когда они вонзаются в бархат кожи, рвут нежную плоть, как упоительна первая кровь, как она обжигает горло и распаляет чувства… Отведай этой боли, отдай свои плечи моим безжалостным клыкам…

Последнее предложение было совершенно лишним: Самсут, уже, как в гипнозе, почти тянувшаяся к хозяину замка, вдруг ясно представила себе его испорченные зубы под прекрасными алыми губами и содрогнулась от отвращения.

– Прекратите!!! – и она замахнулась, разгоняя наваждение. – Это же комедия! Тоже мне, граф Дракула!

Хозяин неожиданно обиделся.

– Граф Дракула – щенок. А вы – неразумная идиотка. Я предлагал вам прекрасную смерть, мадам, но вы сами отказались. Придется прибегнуть к другим мерам, гораздо более неприятным, смею вам заметить. Впрочем, конечно, кому – как. Эй, сюда!

И не успела Самсут ничего сказать, как в подземелье вбежали две высокие фигуры в черных рясах с капюшонами на головах, скрывающих лица. Они схватили Самсут и вывели ее на середину подвала. Понимая, что теперь кричать бессмысленно, она молчала и не отбивалась, всю свою волю направив только на то, чтобы более не поддаваться странной магии красоты этого лица, принадлежавшего явному психопату. Главное – сохранять ясность ума и тогда можно бороться. Здравый рассудок, несмотря ни на какие романтические бредни, еще никогда не подводил ее. Самсут стала внимательно наблюдать за происходящим, стараясь держаться не жертвой, а просто сторонним наблюдателем происходящего. Где-то она читала, что такое поведение есть последнее прибежище обреченного…

На плечах хозяина, откуда ни возьмись, появился длинный черный плащ, скрывший физическое убожество его тела, а в руках – подобие огромного деревянного фаллоса. Факелы задымили и погасли, оставив в темноте только слабо мерцавшие головешки. Пряный голос затянул странную песню, и все в мире завертелось в головокружительном напеве.

– Вся земля одета в белый саван, скована ледяным покровом, застыла в безжалостных кристаллах… Но на востоке уже поднимается несравненная заря, пронизывающая густой туман, она подносит нам пенящийся кубок жизни…

Фаллос, раскачиваясь, стал медленно подниматься в руках безумного.

– …Из недр земли несется откровение природы, оно грозит разорваться от избытка сил, князь ночи наполняет лона снами и ложью… Кричи, проклинай! Одна буря вызовет другую, незаметен переход от отвращения к сладострастью…

Самсут снова почувствовала, как несмотря на все старания начинает терять ощущение реальности и самой себя…

– А теперь от тебя требуется один поцелуй! – раздался громовой голос. – Один поцелуй, с которым ты отдашь все, стыдливость, достоинство, волю. Я жду твоего жертвоприношения, деревянное божество примет тебя, как некогда Пан…

Самсут почувствовала, как молодцы мягко тянут ее вперед, к фаллосу, выставленному вперед человеком в плаще. Прекрасное лицо его сверкало непереносимой победной красотой…

* * *

Резкий электрический свет полоснул ее по глазам, и Самсут невольно потянула руки к лицу. Сквозь раздвинутые пальцы она неожиданно обнаружила, что сидит в том же подземелье, но сверху, из-под сводов льется беспощадный голубой цвет множества галогенных ламп. Напротив, на стуле сидел все тот же человек, в совершенно современном костюме и рассматривал Самсут с презрительным любопытством, как насекомое. Она прикусила губы и не стала отнимать руки от лица.

– Ну, что? Надеюсь, вы все-таки поняли, что я и в самом деле могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится? – по-прежнему улыбаясь гнилыми зубами, спросил незнакомец. Красота его не исчезла, но стала выглядеть более обыкновенной, поскольку черные локоны оказались париком.

– Нет, не поняла!

Человек угрожающе приподнялся.

– То есть я хочу сказать, что здесь какая-то ошибка. Вероятно, вы меня с кем-то спутали, – гася страсти, поспешила оправдаться Самсут.

– Самсут Матосовна Головина из Петербурга, наследница Симона Луговуа?! Наконец-то, я могу лицезреть вас. Теперь и при дневном свете.

– Так это ваш человек связывался со мной в Петербурге?! – ахнула она.

– Что за бред? – искренне удивился незнакомец. – Мои люди лишь доставили вас сюда.

– Зачем?

– Как вы недогадливы!.. Чтобы вы перестали быть наследницей – всего лишь. Неужели вы действительно подумали, что я польщусь на ваши зрелые прелести?

Самсут вспыхнула:

– Ах, значит, вы и есть тот самый вырожденец, психопат и, как я теперь догадываюсь, еще и импотент?

– Граф Огюст Жиль Вернон де Шанси де Рец, к вашим услугам. Поймите меня правильно, в сложившейся ситуации виноваты исключительно вы сами. Вашей неумеренной, уж не знаю, славянской ли, армянской ли активностью, мадам, вы не оставили мне иного выбора, кроме похищения. Я вынужден был это сделать, чтобы вы не натворили еще чего-нибудь. Например, не сумели добраться до вашей мамаши и вызвать ее в Париж…

«Ах, я ведь как раз собиралась пойти позвонить Карине, чтобы она добралась до мамы…», – вспомнила Самсут и уже не знала, радоваться или печалиться тому, что не успела этого сделать.

– Иначе пришлось бы «нейтрализовывать» не только вас, но и ее. А это уже имело бы гораздо более тяжелые последствия…

Самсут снова не поняла, для кого подобные последствия оказались бы более тяжелы, и поэтому промолчала.

– Сделайте два шага, мадам, и я покажу вам эти прелестные последствия!

Граф галантно подал своей пленнице руку и подвел ее к той самой дальней стене, где в темноте ей еще при первом пробуждении померещилось что-то белое.

– Смотрите, – на полу лежали кучки какого-то белесого порошка, но, приглядевшись, Самсут поняла, что это рассыпавшиеся от времени кости. – Видите? Это дело рук моего прапрапрадеда, знаменитого барона Жиль де Реца. Надеюсь, о нем-то вы знаете?

– Нет, – растерялась Самсут, но память, встряхнутая сильным впечатлением, подсказала ей строки, которые она не могла вспомнить в офисе Шарена. – Только стихи, – быстро поправилась она.

Мне нынче труден мой урок,

Куда от странной грезы деться?

Я отыскал сейчас цветок

В процессе старом Жиль де Реца…

– А дальше не помню… Это Гумилев.

И она поспешно перевела строчки на английский.

Поминание предка, а заодно и «странной грезы» в стихах русского поэта, видимо, помаслило болезненное самолюбие графа, и он заговорил мягче:

– Впрочем, не смотрите на это более, достаточно. В конце концов, все мы люди цивилизованные и всегда можем договориться, не так ли?

– Разумеется.

– Отлично. Тогда прямо сейчас и здесь вы напишите под мою диктовку письмо вашей уважаемой матушке, а потом подпишите нужные мне бумаги.

Он помахал листами роскошной веленевой бумаги с графскими коронками наверху.

– И после этого вы доставите меня обратно в Париж? – подобралась Самсут.

– О, не так быстро. Некоторое время до принятия мной наследства вы поживете здесь, под присмотром двух моих мальчиков. Между прочим, им пришлось немало потрудиться, чтобы доставить вас сюда. Поверьте, гоняться за вами по всей Европе – удовольствие не из дешевых. Впрочем, у вас еще будет достаточно времени, чтобы с ними познакомиться.

– Я не собираюсь ни с кем знакомиться!

– А вот горячитесь вы напрасно. При известной вашей сговорчивости, мадам, вы будете поселены в апартаментах наверху. И, быть может, мы с вами еще не раз устроим какое-нибудь действо в духе «Молота ведьм», Себешского замка или элевсинских мистерий… – почти с надеждой добавил граф.

– И сколько же времени будет длиться моя… изоляция? – стараясь не показывать ни отвращения, ни страха, уточнила Самсут.

– О, только до тех пор, пока мне не привезут подписанное вашей матерью заявление с отказом от прав наследования. Я надеюсь, мадам, что ваша мать – человек не менее разумный, чем вы.

«Ох, если бы!» – вздохнула Самсут, на секунду представив возможную реакцию Галы на необходимость отказаться от такого наследства.

– Я тоже надеюсь. Ну, где ваши бумаги и перья?…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
К БАРЬЕРУ, ГРАФ!

Семнадцатый округ Парижа спал, погруженный в предутренние, самые сладкие сны. Особенно дышал покоем богатый, спокойный и тихий парк Монсо, мало изменившийся с тех пор, когда здесь жил Марсель Пруст. Роскошные особняки утопали среди красивейшего английского парка, мерцали пруды, щебетали птицы, и солнце едва играло на зеркальных окнах, листьях и только-только начавших кое-где появляться машинах.

По парку шли трое в низко надвинутых на глаза шляпах, причем в руках одного болтался нелепейший пакет с непонятной надписью «Универсам Северный». Троица перебегала от дерева к дереву, от дома к дому, и можно было подумать, что взрослые дяди прямо посреди улицы ни с того ни с сего вдруг принялись играть в индейцев. Впрочем, публика в Монсо привыкла ко всяческим странностям богатых жильцов с их причудами, да и самой публики на улицах было пока мало. Троица привлекала внимание не только своим идиотическим поведением, но и, так сказать, составом: один из мужчин был высокий и тощий, другой высокий и толстый, а третий – совсем коротышка. Так что, неудивительно, что вместе они смотрелись уморительно. И потому редкие прохожие парка Монсо провожали троицу: кто с любопытством, кто со смехом, а кто просто покрутив пальцем у виска.

* * *

Особняк Оливье Перельмана стоял немного в глубине от общей линии домовых построек, однако придомовой гараж был уже открыт неким любителем ранних подъемов. Коротышка на хорошем галопе охотничьей собаки обежал вход, сделал стойку, повел носом, словно работал верхним чутьем, и затем махнул остальным. Через несколько секунд все трое скрылись в недрах гаража и мгновенно растворились там в темных углах, куда не доставал свет лампочек. Немного освоившись в полумраке, тот, что с пакетом, вытащил из него три черных балахона весьма кустарной работы и распределил между остальными. Переодевшись, троица стала выглядеть еще более непрезентабельно, поскольку малышу балахон оказался велик, а толстяку мал и короток. Каждый пробурчал себе что-то под нос на разных, но подозрительно «не-французских» языках и приготовился ждать.

Ждать пришлось достаточно долго – похоже, господин Перельман любил понежиться.

– …Он, что, недавно женился, что ли? – не выдержал тот, что с пакетом, и высунул в отверстие для глаз большой нос, чтобы подышать. – Чертовы тряпки!

– А куда ему торопиться? – пробурчал коротышка, нервно поддергивая подол балахона, явно ему мешавший. – Да теперь и зачем?

– Мсье Перельман не женат, не пьет и не курит, – сообщил третий, задыхавшийся в узком ему одеянии, словно в коконе.

Солнце теперь жарило вовсю, и несколько человек уже забрали из гаража свои машины. На приколе оставались лишь серо-стальной «мондео» знаменитого адвоката и чей-то лиловый «ягуар».

– Только бы они не явились разом! – прохрипел толстяк и добавил в полном изнеможении. – Говорил же этим вертихвосткам, чтобы не жалели тряпок!

В тот же миг, словно на его мольбу, дверь гаража разъехалась, и на фоне проема появилась невысокая тоненькая фигурка мсье Перельмана. Он улыбался, потирал сухонькие ручки и прямо-таки излучал довольство жизнью.

– Приготовились, – выдохнул тот, что с пакетом, который сейчас лежал у него в ногах. И, едва только ничего не подозревавший адвокат шагнул к дверце машины, на лицо ему легла могучая пятерня, ноги опутали цепкие ручки, а под ребра уперся неприятно холодный ствол.

В следующее мгновение несчастного адвоката оттащили в глубину гаража, и он, наконец, разглядел три нелепейших фигуры в сшитых на живую нитку «ку-клукс-клановских» балахонах из дешевого сатина. Только не белых, а черных. Происходящее, равно как и вся эта троица, выглядело столь нелепо, что Перельман, будучи человеком умным и многое повидавшим в этой жизни, нашел в себе силы рассмеяться.

– Господа, давайте прекратим эту комедию. Я понимаю, прелестное утро, всем вам, вероятно, надоела ваша рутинная работа в каком-нибудь скромном офисе, где не устраивают ни корпоративных вечеринок, ни тимбилдингов… Ваше желание поразвлечься вполне понятно, но всему есть предел…

– Тимбилдинг тебе в задницу! – прорычал рассерженный коротышка. – Молчать!

Одновременно с этими словами для пущей убедительности тощий недвусмысленно пощекотал Перельмана дулом по животу.

Нужно было менять тактику. Модный адвокат перестал смеяться, стер с лица улыбку и как можно серьезней и, главное, доверительней, сказал:

– Хорошо, господа. Я понимаю и это: играть – так до конца. Деньги и кредитки у меня в кармане. Забирайте. Я даже не стану жаловаться на вас в полицию. Давайте сочтем, что все мы сегодняшним утром достаточно вбрызнули в свою кровь адреналина.

– Подавись ты своими деньгами! – снова прорычал коротышка по-французски, но с каким-то гортанным акцентом. – И хватить болтать – мы не в суде!

Дело принимало непонятный, а значит, и совсем неприятный для адвоката оборот. Неизвестно, какой тактики он стал бы придерживаться далее, если бы тощий снова не ткнул его пистолетом, на этот раз прямо под подбородок, и не произнес на незнакомом Перельману языке:

– Садитесь в машину. За руль. И без глупостей.

В голосе говорившего в отличие от коротышки звучали не раздражение и не угроза, а явная брезгливость. Неудивительно, что, не поняв языка говорившего, опытный Перельман тем не менее сообразил, что спорить не следует, а благоразумнее всего – послушно исполнить сказанное.

Так он и поступил. Рядом с ним поместился тощий, а двое остальных плюхнулись на заднее сиденье, причем, коротышка так запутался в своем балахоне, что едва не упал. Кусок черного сатина так и остался прихлопнутым дверцей и всю дорогу гордо развевался на ветру, будто пиратский флаг. Как только «мондео» выбрался на свет божий, тощий стянул колпак и оказался вполне приличным на вид, хотя и плохо выбритым человеком, с пышными усами и усталыми глазами. И в этих усталых черных глазах мудрый Перельман прочел все: и цель своего нынешнего путешествия, и отчаянную решимость новоявленного Зорро. Не говоря ни слова, адвокат свернул к южному выезду из Парижа и погнал машину через Фонтенбло, Монтаржи и Невер, к Виши.

Двое на заднем сиденье пыхтели, возились, но балахонов все-таки не снимали, и, несмотря на постоянную воркотню коротышки на скверном французском и его очевидную брань, опять-таки на неведомом Перельману языке, толстяк упорно хранил молчание. Тощий же сидел неподвижно, прямо и лишь изредка прикусывал черный ус и барабанил пальцами по бардачку.

Они въехали в Овернь, суровую, как старая крепость. Когда-то здесь обитали сказочные звери да молчаливые крестьяне и очень редко встречались безопасные дороги. Вплоть до девятнадцатого века путники передвигались здесь с опаской, по пустынным местам рыскали волки, ночной туман порождал мрачные виденья, а непроходимые леса частенько поглощали путников навсегда. Да и теперь, несмотря на прекрасные дороги и оставшиеся только в преданиях ужасы, эта область Франции кажется по-прежнему диковатой. К тому же, солнце поглотили надвигающиеся грозовые тучи, и вокруг стало совсем мрачно, даже несмотря на вспыхивающие огни многочисленных гидроэлектростанций и свет голубоватых озер. «Бред, полный бред!» – мотнул головой Перельман, еще крепче вцепившись в баранку своей машины. Это было совершенно невероятно, но в данную секунду ему показалось, что в воздухе явственно витал… запах серы.

* * *

Габузов – а именно он ехал рядом с Оливье – смотрел на проносящиеся за стеклом разбросанные среди складок застывшей лавы деревни, которые упрямо цеплялись за склоны. Всюду преобладало сочетание серого, черного и темно-синего цветов, и что-то в этом скудном гордом пейзаже брало Сергея за душу. «Наверное, именно так или очень похоже выглядит и никогда не виденная мной родина – Армения», – подумал он, и радость, смешанная со страхом за Самсут сжала его сердце. Кто бы мог предположить, что судьба занесет его в места, так напоминающие ему Армению? Во всяком случае, ту Армению, какой она ему представлялась по разным описаниям?

Они мчались по сумрачной Оверни, грозовые облака обволакивали вершины, и порывистый ветер через приоткрытое стекло бросал им в лицо стойкий запах трав и сырой земли торфяных болот.

Габузов вопросительно-сурово посмотрел на Перельмана, подкрепив свой взгляд упертым в шею дулом, и тот на пальцах показал, что осталось еще совсем немного. Вскоре и в самом деле в долине показался четырехугольный, небольшой, но при этом кажущийся абсолютно неприступным замок.

– Анжони, – выдохнул Перельман, уже окончательно перестав сомневаться в происходящем. Все-таки опыт и чутье у него были громадные.

– Что? – не понял Сергей.

– Анжони. Если я не ошибаюсь, именно это – цель вашего путешествия.

Перельман еще находил в себе силы иронизировать.

– А, трах-тарарах! – раздался у него за спиной. – Чтобы сюда войти, нам нужна маленькая армия!

– Ничего. Войдем! – ответил тощий, и в его голосе Перельман услышал непоколебимую решимость.

Габузов достал балахон, на котором он просидел всю дорогу, посмотрел на него почти с нежностью и выбросил в окно. Маскарадная шмотка легла сиротливой черной лужицей. Сергей проводил ее взглядом, после чего набрал в легкие побольше воздуха, словно перед глубоким нырком и, может быть, в последний раз оглянулся, дабы на всю жизнь запомнить местность, в которую занесла его судьба.

То было странное место – красивое и жуткое одновременно, трагическое и величественное в тот же час. Судя по всему, бьющие из-под земли воды некогда разорвали скалы, развалив их на части и избороздив глубокими трещинами. Вся местность была иссечена глубокими пропастями, в глубинах пещер открывались совершенно сюрреалистические картины, которые век за веком создавало терпеливое время. Слева от замка вдалеке возвышался фантастический лес из сталагмитов, справа странные цветные натеки создали в воображении самые неожиданные образы, а впереди далеко за самим замком возвышался призрачный город, выросший, вероятно, из этих самых разрушенных скал. А посреди, словно в зеленой колыбели, покоился сам замок, у которого, казалось, нет ни входов, ни выходов, и только его четыре яркие черепичные крыши горели в воздухе, как четыре огромные свечи.

* * *

«Мондео» медленно подъехал по пустому травяному пространству к малозаметному высокому прямоугольнику в стене, являвшему собой, по-видимому, ворота. Габузов обратил внимание, что трава, по которой они ехали, была девственно непримята – значит, сюда давно никто не приезжал и отсюда не уезжал. «Тем лучше», – подумал он и бросил многозначительный взгляд на остальных своих спутников.

– Я так и думал, – пробасил коротышка, а толстяк понимающе кивнул головой. – Ну, мы ныряем.

И с этими словами оба втиснулись между сиденьями.

Перельман подал условный сигнал, выдув клаксоном весьма затейливую мелодию, и, по прошествии невыносимо долгой минуты, на высоте, вдвое превышающей человеческий рост, распахнулось крошечное окошко.

– Вас я узнаю, мсье Перельман, – послышался грассирующий голос. – Но кто с вами?

Лицо Сергея Эдуардовича стало каменным, и лишь рука с пистолетом еще сильнее ткнула дуло под правый локоть Перельмана.

– Ах, Франсуа, – натужно рассмеялся пленник-адвокат, – разве его сиятельство [светлость – обращение к герцогу/князю]не сообщил вам, что без официально приглашенного нотариуса невозможно подписание никаких документов? Как он становится забывчив! Но, в конце концов, на то у него и существую я. Знакомьтесь: это – мсье Нектер Трюйер, почтенный юрист из старинного дома нотариусов «Трюйер», которые занимаются своим делом еще со времен короля Генриха Четвертого. Я подумал, что графу не нужны всякие там современные выскочки…

Сзади послышалось старательно приглушаемое хрюканье: кто-то из пассажиров явно давился от смеха.

– Хорошо, мсье Перельман, – прервал его охранник, бывший по жизни скорее сторонником решительных действий, нежели долгих разговоров. Однако прошло еще несколько минут, прежде чем невидимая дверь, наконец, медленно отъехала в сторону, и «мондео» въехал в небольшой внутренний дворик, состоявший из одних голых вековых булыжников.

– Все двери открыть, – шепотом приказал Габузов и продублировал свой приказ жестами. – Идем пока только мы. Вы, мсье Перельман – первый.

Пистолетное дуло досказало все остальное.

Если всю дорогу Перельман крепился и бодрился, надеясь на свои везение, опыт и, может быть, деньги, то, чем ближе наступала роковая минута встречи с заказчиком, тем неуверенней становились его движения.