Текст книги "Гонзаго"

Автор книги: Андрей Малыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– Да здесь недалеко, вы, наверное, знаете. В отеле «Медвежий угол».

– Да, конечно же, – кивнул головой Шумилов. И, немного помедлив и хитро улыбнувшись, добавил: – Наверное, в номере с окончанием на тринадцать или шестьдесят шесть?

– Хотелось бы, уважаемый Валерий Иванович, – вздохнув, вполне серьезно ответил ему Гонзаго, – но оказалось, что таких номеров в этом вашем отеле вообще почему-то не нашлось… Поэтому вот и пришлось выбрать комнату с номером триста три…

Но настало время нам оставить посланца главы могущественного ведомства, который называл себя доктором Гонзаго, и Валерия Ивановича Шумилова, которые, беседуя, в сопровождении пуделя направились в сторону волжской набережной, и удовлетворить вполне законный вопрос читателя: «А что же все-таки стало с тем самым злым и нехорошим человеком Федором Подклетовым, который имел такое страстное желание обменять подвернувшуюся под руки собаку на несколько банок или бутылок пива? Чем же закончилась эта неожиданная по своей развязке история?»

И надо признать, что подобный вопрос читателя вполне закономерен. И чтобы ответить на него, нам надо перенестись на короткое время вперед, на следующий день, во двор небольшого трехэтажного дома, который находится рядом, буквально через забор с бывшим садом ДКА, где и произошли те самые события.

А что за странное такое название, что за такая непонятная аббревиатура ДКА, и как же эти буквы расшифровываются, спросите вы? Да все очень просто. Дом офицеров, владевший этим садом, когда-то назывался Домом Красной Армии, по первым буквам сокращенно – ДКА, а сад именовался соответственно садом ДКА, в устном обиходе произносившийся всего двумя раздельными слогами с одинаковым ударением – «де ка». И даже когда Дом Красной Армии переименовали в Дом офицеров, старое, уважительное название сада так и сохранилось за ним в народе. В этом саду в самом начале его существования, как вы понимаете, был особый, специфический контингент отдыхающих: военные самых разных званий и родов войск и дамы, с очень большой симпатией относящиеся к этим военным. В общем публика была довольно солидной. Но со временем, как часто бывает, все это нарушилось, а нарушившись, пришло в запустение и быльем поросло…

Майское солнце уже запрыгнуло на подоконник окна во втором этаже, где лежал и блаженно жмурился под его лучами старый ленивый кот, когда во двор дома из подъезда вышла согнутая старушка с палочкой и направилась к лавочке, находившейся буквально в десяти метрах от дома, между кустом сирени и большой развесистой березой. На голове у нее была большая панама белого цвета. Старушка, опираясь на коричневую палку с черным резиновым наконечником, проковыляла через маленький дворик и, подойдя к лавочке, близоруко прищурилась и проговорила:

– Извиняюсь, но сразу и не признаю, кто тут такой сидит. Анна Матвеевна, да?

– Здравствуйте, Анастасия Алексеевна. Нет, это не Анна Матвеевна, а Валентина Петровна, – ответила другая старушка, поправляя на голове цветастый платок.

– Ой, – заулыбалась старушка в панаме, – прошу прощения, Валентина Петровна, очки вот дома забыла, а без очков ну не вижу ничего. Простите, миленькая, что перепутала вас.

– Ничего, ничего, – размеренно проговорила старушка в платке, – я и сама-то сначала думала, что это не вы, а Нина Михайловна идет. Ну вы знаете ее, с третьего этажа. Богданова Нина Михайловна, что на «Маяке» буфетчицей работала.

– Ну как же, миленькая, не знать Нину Михайловну-то. Но, только вот… по-моему, она всю жизнь в аптеке провизором проработала. Мне так кажется почему-то…

– Нет, ну что вы, Анастасия Алексеевна, она точно в буфете на «Красном Маяке» работала, уж мне ли не знать, и за растрату ее один раз даже чуть было не посадили… А вот свояченица ее, Шура Кошурина, как вы и сказали, та уж точно в аптеке полы намывала…

– Ну уж тогда не знаю, – махнула рукой Анастасия Алексеевна, – что же я, глупая, все перепутала, что ли?…

Старушка в панаме присела на лавочку рядом с той, что назвалась Валентиной Петровной, и они начали обмениваться мнениями о погоде. Они вспомнили, и какой была эта самая погода в их распрекрасную буйную молодость, и какой была она лет двадцать назад, уже в их зрелые годы, но потом их разговор как-то сам по себе с погоды перекинулся на людей. И тут Валентина Петровна поведала Анастасии Алексеевне удивительную историю, которая приключилась с одним человеком не далее как вчера вечером, и буквально совсем рядом с их двором, в заброшенном парке «де ка».

– Да, так вот, – говорила Валентина Петровна, – и взобрался этот самый парень прямо на высоченное дерево. Расцарапал всего себя прямо в кровь. И кричит на всю округу, дуралей, как оглашенный. Кричит, и никак его никто не поймет, и чего он это так надрывается-то.

– Ай, ай, – всплеснув руками, покачала головой Анастасия Алексеевна, – а чего он кричал-то оттуда? Уж пьяным, поди, был?

– Ну что вы, пьяному на такое высоченное дерево-то разве под силу вскарабкаться! А этот, поди ж вот, залез. И люди не сразу смекнули, и чего он там, бедолага, на дереве-то глотку-то свою надрывает. Подобрались к нему поближе и спрашивают, чего, мол, ты там расселся и чего орешь, как оглашенный, только людей по округе пугаешь. А он словно ничего и не понимает, а с перепуганным страшным лицом им все про какого-то льва толкует. Уходите, говорит, отсюдова поскорей, а то он вас сейчас, этот самый, значит, лев-то, на куски разорвет.

– Ай, ай, – опять всплеснула руками старушка в панаме, – неужели, сердешный, умом тронулся? Что это еще за львы такие у нас завелись? Ну вы посмотрите, совсем ненормальный! Ну и как же его оттуда, миленькая, сняли?

– Ну как сняли? Ведь вы же понимаете, что просто так и не сымешь с этакой-то высоты. Милицию сперва вызывали, а уж потом, значит, они и эту самую… как же ее, леший… во – пожарную машину с длиннющей такой лестницей на место приволокли. Еле от дерева парня-то отняли. Уцепился руками за ствол, и ни в какую. Представляете себе? Шибко перепуганный детинушка был. Его от ствола-то пытаются оторвать, а он им все об этом льве почтенном талдычит.

– Ну так что ж, сняли его оттуда, миленькая, или нет? – опять спросила Анастасия Алексеевна.

– Ну как же, как же, конечно же, спустили, а то бы никому так спать и не дал, полоумный. Так бы всю ночь и прокричал. Всю бы округу переполошил, окаянный. Тут и так с таким трудом засыпаешь, господи боже мой, милостивый, а здесь на вот тебе, еще такая напасть навязалась. А вы вот, Анастасия Алексеевна, хорошо ли по ночам-то, голубушка, спите?

– Нет, – сморщив лицо, словно съела что-то ужасно неприятное, закачала головой старушка в панаме, – честно признаюсь вам, дорогая моя, очень плохо. Все лежу, лежу и ну никак заснуть не могу. Все какие-то думы, знаете ли, да видения находят…

– Да? А что за видения такие, Анастасия Алексеевна? – навострив уши, живо поинтересовалась старушка в платочке.

– Да не знаю, как вам даже и сказать-то, Валентина Петровна, миленькая. Мне все кажется, что мужики какие-то приходят, за шторы встают и стоят зачем-то там по ночам. И чего им там надо, дуракам?.. И так страшно становится, что я даже под одеяло с головой забираюсь. А вчера вот какой-то мальчишка с красным галстуком, значит, этот самый… как его там… ну… пионер… значит, прибежал. Я ему и говорю, и чего ты тут ночью делаешь в чужой квартире, сорванец, чего околачиваешься? Нечего тебе тут делать у чужих людей. Иди, отправляйся-ка к своим родителям домой побыстрей…

– Ну и что, ушел он, этот мальчик-то, от вас? – опасливо закусив губу, спросила Валентина Петровна.

– Да я, знаете ли, даже встала и свет зажгла. Посмотрела, поискала, а его уж и нет нигде… Да… Что и говорить, плохо сегодня родители за своими детьми присматривают, все чем-то другим занимаются, не как в наше время, вот они, бедные, и блондятся, как беспризорные, по ночам… – сокрушенно махнула рукой старушка в панаме. – Да ведь и пионеров-то сегодня уж вроде бы и нет… Так что и сама-то не знаю, миленькая, на что даже и подумать…

Глава ВОСЬМАЯ
VOLENS NOLEHS – Волей-неволей

Валерию Ивановичу Шумилову совершенно не спалось. Рядом с ним, как ни в чем не бывало, сладко посапывала Вера Николаевна, законная супруга его, а он лежал с открытыми глазами, лежал и думал, вспоминал, снова думал и рассуждал о последних событиях. Да и как тут заснешь, если опять в твоей жизни внезапно нагрянуло… такое! Словно он нежданно-негаданно для себя пустился в новое удивительнейшее путешествие. До конца неизвестно с кем, неизвестно зачем, неизвестно куда и неизвестно даже, на какое по продолжительности время. Одна сплошная загадка. Кроссворд с одними неизвестными, да и только! И самое главное – он абсолютно не властен над этой вот самой ситуацией. Волей – неволей напрашивался вопрос: а что за всем за этим кроется? Ну должна же быть хоть какая-то элементарная логика, или, если выразиться поточнее, какой-то определенный побуждающий мотив?

Он уже в который раз проигрывал в голове события последнего вечера. Его поход в Волковский театр, неожиданную встречу с посланцем мессира доктором Гонзаго, их знакомство, ужин и прогулку в компании с пуделем Роберто по бульвару до набережной. Эх, если бы только Вера хоть на одну долю секунды могла представить то, о чем он сейчас размышлял, она бы уж точно надолго лишилась своего крепкого сна. Впрочем, и хорошо, что ни о чем не догадывается и крепко спит, а то, определенно, и сама бы вся вконец извелась, и всех остальных бы потом задергала…

Шумилов, вздохнув, в который уже раз снова повернулся на правый бок и, закрыв глаза, попытался заснуть. Он представил, что сон это некое очень темное и большое пятно, словно густая и легкая туча, которое приближается к его голове, через глаза проникает в мозг, заливает своей чернотой все его мысли и думы, тем самым погружая в быстрый и глубокий сон, и… тут же среди этой всеобъемлющей черноты почему-то неожиданно высветилось большими буквами слово «концерт», которое мгновенно прогнало черноту и снова погрузило его в новые думы.

Он вспомнил их разговор с Гонзаго и его слова насчет большого желания того устроить в их городе какой-нибудь совершенно необычный, сногсшибательный концерт. Да, да, именно концерт, какого еще нигде и никогда не бывало, но в котором бы участвовали самые лучшие голоса мира, звезды первой величины, и первым делом замечательные тенора… наподобие Энрико Карузо и кого-то еще… Шумилов тогда, конечно же, удивился такой необычной идее загадочного доктора, но не стал в разговоре развивать эту тему, а просто пробурчал, что, безусловно, это будет совсем неплохо… Да и, собственно говоря, когда было развивать эту самую мысль, если они, подойдя почти к самой набережной, на ближней к памятнику Некрасова лавочке, где когда-то перед самым отъездом мессира он увидел красавицу Филомену, повстречали странного вида моднящуюся бабку со здоровенным серым котом, и Гонзаго их представил друг другу. И он к своему новому удивлению отличнейшим образом понял, что и эти двое вместе с Гонзаго и пуделем Роберто прибыли тоже оттуда… Ах, какие же необычные ощущения он опять испытал!

Ядвига Ольховская – так звали бабку, это он помнил точно, как и странное имя кота: Мамон. Ему запомнились не по возрасту голубые глаза старухи, ее писклявый тоненький голосок с каким-то мягким нерусским акцентом… и с этими воспоминаниями Валерий Иванович наконец-то погрузился в такой долгожданный сон.

А вот Юрий Петрович Уфимцев в последнее время спал тоже не очень важно. Нет, он не мучился долгими ожиданиями прихода сна, как Валерий Иванович. Как и раньше, он засыпал мгновенно и высыпался очень хорошо. Но… как бы это выразиться поточнее? В общем, сновидения теперь являлись к нему гораздо чаще. И стали они, безусловно, ярче, волнительнее и тревожней. Иногда бывает такое наснится, будто целую ночь ты не спал, а, не смыкая глаз, просидел в кресле перед телевизором. Особенно это стало заметнее проявляться после той памятной встречи с бабкой и котом на Первомайском бульваре. И вообще в его непоколебимую веру в систему точных наук, особенно в математику, закралось такое, знаете ли… очень неприятное сомнение. Ну, скажите, пожалуйста, и почему это именно на его долю выпала участь запечатлеть столь необычное явление то ли природы, то ли уж чего-то еще: появление живых существ прямо из ничего, из прозрачного и бесцветного воздуха. Граждане, милые, ну он же, в конце концов, не с ума сошел, не рехнулся, а наблюдал все собственными глазами. И даже потом догнал и поздоровался с этой самой престранной мистической бабулькой…

Определенно, что никакими известными законами физики и математики этого никак нельзя объяснить. А раз нельзя, то значит… эти самые законы еще далеко неполны, несовершенны, неизучены и, быть может, даже где-то и неверны. И как же теперь, скажите, с полной уверенностью в правоту своего дела все эти знания нести новому поколению? Раньше все было ясно, понятно и, главное, спокойно. А вот теперь прямо как пытка какая-то. И день и даже ночь наполнились цепью всяких разных образов, сомнений и размышлений. Он уже несколько раз во сне видел одну и ту же знакомую картинку: вот он в очередной раз направляется следом за бабкой с котом, снова здоровается с ней, а та только начинает поворачивать к нему свою голову в шляпке, и… все, тут же сновидение пропадает. И что же это может быть, что означать? Пока непонятно! Но он точно убежден, что здесь кроется какая-то загадка, какая-то явная недосказанность. Надо бы как-то обязательно досмотреть этот надоедливый, странный сон, заглянуть в лицо старухи, и тогда… и тогда что-то непременно прояснится. Что именно, он пока не знал и даже не предполагал, но интуитивно чувствовал, что что-то важное и, безусловно, значительное.

И вот как раз сегодня, этой самой ночью, Уфимцев во сне опять увидел бабку с тем же самым здоровенным котом, которые снова двигались по Первомайскому бульвару. Кот все так же вертелся у самых ног старухи, а Уфимцев держался сзади на приличном расстоянии. Вот он решительно догнал старуху, как это и было в тот самый памятный день. От напряжения сердце Юрия Петровича готово было выпрыгнуть из груди, да и шутка ли сказать – такое небывалое волнение. Вот он, как обычно, повернул голову направо, чтобы повнимательнее рассмотреть лицо таинственной старухи. Ну же, скорей, скорей! А вот и бабка, наконец-то, поворачивает к нему свое лицо и… Боже мой!!! Что такое?! Что он видит?! Вот это сюрприз! Никакая это вовсе не бабка, а до боли такое знакомое и обожаемое им лицо Евы! Уфимцев страшно опешил, смутился, но, конечно же, поздоровался, и не по-глупому, как в тот раз с бабкой, а просто сказал: «Здравствуйте, Ева… то есть, извиняюсь… прошу прощения… конечно же, Елена Владимировна…». «Здравствуйте, уважаемый Юрий Петрович, – ответила Ева, пристально взглянув ему в лицо, – и прошу вас, перестаньте извиняться. Я же точно знаю, что многие в школе меня так называют за глаза, и я на это прозвище ничуть не обижаюсь. Мне даже в какой-то мере приятно. И особенно приятно услышать это от вас. – И тут же после небольшой паузы добавила: – Но я вижу, что вы сильно озадачены и удивлены, и, по-моему, совсем мне не рады? Вы, наверное, хотели увидеть кого-то другого вместо меня, так ведь, Юрий Петрович? Ну, признайтесь же откровенно!»

«О-о, какая она сегодня удивительно красивая, – непроизвольно отметил про себя Уфимцев. – А какие необыкновенные, выразительные глаза! Красивые, глубокие и грустные. Но почему же все-таки грустные? – Он попытался ей что-то объяснить насчет того, что здесь должна быть не она, а та самая бабка, которую… которая… ну, в общем… Ох, как же это все-таки трудно!»

Он так сильно разволновался, объясняя свое поведение, что никак не мог подобрать нужные, правильные слова. А она грустно улыбнулась и, наклонив голову, посмотрела на него таким долгим проницательным взглядом, как будто они расставались навсегда, и… вроде бы даже расстроившись и закусив от обиды нижнюю губу, отвернула в сторону свою милую русую головку.

У Уфимцева словно что-то оборвалось в груди. Неужели все?! Неужели совсем?! Неужели?.. Да нет, так же нельзя! Она же его совсем не так поняла. Конечно же, нельзя неуклюжим, глупым, нечаянно сорвавшимся с языка словам придавать так много значения! Мало ли что от волнения порой неожиданно срывается с языка. Просто он сильно разволновался, вот и все. А вот успокоится и тогда…

В сильном душевном порыве, больше уже не раздумывая ни о чем, он схватил ее за руку, пытаясь снова повернуть к себе, и отчаянно проговорил: «Елена Владимировна, вы же не так меня поняли. Я вас очень… хочу видеть и слышать каждый день, каждый час, каждую минуту. Я вас очень… люблю… Понимаете? Да я без вас просто больше жить не могу!»

Он почти без запинки выпалил эти слова, а сам тут же про себя удивился: «Ну, ничего себе! Такое ляпнул! Да я же никогда в жизни еще этих слов никому не говорил! А тут выложил, как на блюдечке…» – и тут же услышал тоненький бабкин голосок: «Милок, да отпусти ты меня, не дергай так за рукав. Нет ее больше уже, но ты не переживай так сильно, все будет у вас хорошо. Ведь она тоже некоторым образом связана с родом Радзивиллов». – И старуха утвердительно качнула головой.

Уфимцев тут же отдернул руку, и старуха с котом в мгновение ока исчезли, а он увидел замечательный старинный замок с остроконечными башнями, выглядывающими из-за густой зелени деревьев, и нескольких рыцарей в красивых, переливающихся на солнце серебристых доспехах, которые, двигаясь, словно плыли на черных конях по направлению к этому замку. И вдруг и рыцари, и кони, и замок прямо на глазах у него начали медленно таять в воздухе, а вместо них появилось какое-то большое и очень знакомое здание, сверкающее на солнце огромными стеклами, и густую толпу людей, выстроившихся в длинные очереди у входа в здание. И тут же заметил и себя в одной из этих очередей вместе… с Евой. Это было настолько удивительным и, даже можно было сказать, поразительным. Он наблюдал себя как бы со стороны. И не одного, а рядом с той, о которой тайно думал и мечтал сейчас ежедневно, но пока только мучился сомнениями, все откладывал и не мог решиться на какие-нибудь активные шаги. А тут…

Но оставим на время Юрия Петровича Уфимцева наедине со своими мыслями, переживаниями и волнительными снами и спросим, а как же, интересно, закончилась та жуткая история, произошедшая ночью в подразделении подполковника Веремеева?

Как закончилась? Да, откровенно говоря, никак не закончилась. А вернее сказать, пока не закончилась. То есть, с одной-то стороны, вроде бы как и… ничего совершенно здесь не произошло, потому как никто из сотрудников, дежуривших той самой трагической ночью, ни между собой, ни с кем-либо другим ни о чем таком не говорил и даже не намекал. А о чем говорить, если не было ничего, вот и все. Как же не было-то, спросите вы? Да так вот и не было. А кто докажет, что было, если никаких следов нигде не осталось. Даже отметины от пуль со стен мгновенно поисчезали. Во всех камерах моментально, всего за один-единственный день, провели косметический ремонт, и деньги на это откуда-то быстро нашлись. Лейтенант же Сатанюк был тут же отправлен то ли во внеочередной отпуск, то ли в какую-то командировку. Но однозначно и точно, что из города он уехал. А что касается подполковника Веремеева и капитана Митрохина, то они никому наверх ничего не докладывали и с еще большим рвением, чем раньше, принялись за службу-кормилицу. Но… неприятностей избежать не удалось.

Кто-то анонимно позвонил в управление руководству. Не самому начальнику УВД генералу Самсонову, а почему-то его заместителю полковнику Ищенко. А это, признаться, было даже куда похуже, чем если бы звонили самому генералу, так как именно полковник Ищенко отвечал за внутреннюю безопасность и руководил работой этой ответственной службы, боровшейся за чистоту рядов работников УВД. А здесь-то вот чистить или вычищать как раз было что, а вернее сказать, кого. Работы было невпроворот. Служба ведь в любых государственных структурах – это приобщение к власти, это в разной степени возвышение над людьми, над теми, кому ты, собственно говоря, и призван служить. И как же это, сограждане милые, трудно воплотить, чтобы хоть в малой степени не использовать свое положение, то есть это самое возвышение над народом в свое личное благо. Поэтому Ищенко тут же начал искать подтверждения той самой информации, что получил от анонима. Ведь сами понимаете, шутка ли сказать – в одном из подразделений управления произошли такие кошмарные события, связанные с убийством человека сотрудником правоохранительных органов!!! А никто ничего об этом не знает и не ведает, и даже следов никаких нигде не осталось. Так ведь, откровенно говоря, не бывает. Любой опытный сотрудник из любого правоохранительного ведомства знает, что следы всегда остаются, как бы и кто бы их ни пытался самым тщательным образом убрать. Это только вначале кажется, что здесь не за что зацепиться, а вот если к этому вопросу вдумчиво подойти, если как следует поискать, то следы, поверьте, непременно найдутся. Вот и Ищенко Петр Сергеевич тоже начал скрупулезную работу по добыванию сведений, или хотя бы самых малых, самых малюсеньких следочков, чтобы естественным образом подтвердить, или опровергнуть полученную им информацию. И по-другому поступить уже было нельзя. Появился первичный носитель информации, от которого эти самые сведения, в неизвестно еще какие инстанции потекут, полетят и поскачут. Возможно, что самой известной дорогой – в средства массовой информации, к неуемным журналистам, о чем, кстати говоря, так непрозрачно и намекнули ему в телефонном разговоре, а может быть, в представительные органы власти, то есть к лучшим друзьям народа, к их избранникам, к депутатам.

Веремеев же через свой секретный источник узнал, что им заинтересовалась служба собственной безопасности и лично полковник Ищенко. А эти известия уже были плохими. Можно даже назвать их прескверными, совсем никуда негодными, хуже которых в их работе, пожалуй, совсем не бывает. Голова подполковника наполнилась тревожными ожиданиями и размышлениями, которые кусали его ежеминутно, как противные комары. Пару раз с большущими предосторожностями он повстречался с Равиковским, и они детально обсудили возникшую ситуацию. Он заметил, что и сам Михаил Наумович за это время переменился, стал каким-то другим. Во взгляде его читалась непривычная задумчивость и растерянность. А это в их щекотливой ситуации было ох, как нехорошо! Неуверенность и сомнения, основанные на страхе, это уже полбеды! Это, конечно же, теоретически рассуждать так хорошо, а вот как их на деле избежать, если даже в надоедливых снах поселились одни неприятности, от которых хочется съежиться, сжаться до размеров маленькой мышки и забиться в безопасное место, куда-нибудь в щель.

Вот и сегодня, к примеру, Веремееву приснилась просто какая-то дурацкая галиматья, будто бы он сидит напротив тройки НКВД во главе с самим Сталиным. Отец народов молча покуривает свою любимую трубку, а остальные члены тройки, Молотов и Ворошилов, громко разговаривают друг с другом, не замечая присутствия Веремеева. Наконец Сталин, прищурившись и вынув трубку изо рта, потрогал усы и обратился к подполковнику со знакомым грузинским акцентом: «Волей-неволей, а приходится признать вашу вредную роль и вредительскую деятельность против нашей страны и всего советского народа… Вы оказались перерожденцем, – ткнул он воздух указательным пальцем правой руки, – и проводником буржуазного образа жизни. Деньги, нажива, предательство, обман и разврат, а не забота о благе своих сограждан и процветании государства оказались главным в вашей враждебной деятельности. – Сталин сделал паузу, пыхнул пару раз трубкой и тихо, но твердо проговорил: – Кровью смоете свой позор в штрафбате!»

Потом помедлил, повернулся к остальным членам тройки – Молотову и Ворошилову и задумчиво их спросил: «А может быть, его, товарищи, все же расстрелять? Очень уж большие прегрешения у этого оборотня в погонах милиции! Зачем же нам с вами канитель понапрасну разводить, время и хлеб народный зря тратить? Нет человека, нет и проблемы. Конечно, наши враги будут на весь мир трубить и во все горло кричать о нарушенных правах народа, о нашей жестокости и бесчеловечности. Но мы же с вами не слабоумные и прекрасно понимаем, что это всего лишь словоблудие и показуха, а на самом деле это заведомый обман. И ничего хорошего они нам не желают и пожелать не могут кроме смуты, упадка и полного развала страны. Это их стратегические цели и планы. И этот оборотень в погонах представителя власти и проводника справедливости на самом деле тоже льет воду на их враждебные жернова. Так если же он своими действиями, своей антинародной деятельностью разрушает основы государства, как же его можно назвать, как не врагом народа? А, я вас спрашиваю? Ведь любое другое существительное, к примеру друг, товарищ или помощник народа, звучат в этом случае неприлично кощунственно».

Молотов и Ворошилов согласно кивали головами.

Веремееву захотелось тут же крикнуть: «Да вы что, с ума, что ли, сошли – расстрелять? Как же это так расстрелять? Да вы что, не знаете, что жизнь человека исключительна и бесценна! Это же как целая планета, целый мир в бесконечном космическом пространстве…» Но он лишь подумал, а вслух ничего не сказал. А Сталин вдруг ожег его взглядом и уверенно проговорил: «Жизнь человека бесценна для общества, если этот человек, как единая частица общества, приносит ему пользу. А если же он сознательно приносит обществу вред, плюет на правила и законы совместного проживания, думая исключительно лишь о своей выгоде, то он настоящий враг народа. Да, и это мы должны твердо уяснить, что это наш внутренний, более коварный и опасный враг, и жизнь его для соплеменников имеет лишь цену со знаком минус. То есть не имеет для общества никакой положительной цены. Вы же проходили в школе математику и должны такие простые вопросы понимать».

И тут вдруг заговорил Ворошилов:

«Скажите, подполковник, а вот безвинную старушку с ее любимцем-котом вы зачем задержали, а? А потом ее в вашем же заведении к тому же и расстреляли. Причем это совершил ваш близкий помощник, как его там… – он глянул в бумагу, лежавшую перед ним на столе, и, поймав глазами нужные слова, проговорил: – да, этот самый прихвостень, лейтенант Сатанюк, который и раньше неоднократно помогал вам в ваших грязных делишках! Чему же вы своих подчиненных учили и, как видите… научили? И куда, собственно говоря, подполковник, подевались драгоценности? Вернее, одна-единственная драгоценность – несравненная камея, которой уже больше двух тысяч лет от роду? А, вы случайно не знаете где она?»

Веремеев начал что-то мямлить про то, что и сам недоумевает, куда она могла подеваться, про то, что в коробке вместо нее он обнаружил каких-то противных то ли сороконожек, то ли мокриц. На что вся тройка дружно переглянулась и прямо по-детски расхохоталась. Особенно долго и заливисто смеялся Ворошилов.

Он как-то неожиданно закончил смеяться, посерьезнел лицом и, пристально посмотрев Веремееву в самые глаза, переспросил: «Так, значит, сами не знаете? Мокрицы, говорите… Ну что ж… очень, очень правдоподобно…»

Он встал, поскрипывая хромовыми сапогами, подошел к правой стене и резким движением отдернул темно-серую занавеску, за которой стояли два гроба – один большой, длинный, а другой совсем маленький, детский. В первом из них, нежно-розовом, лежала бабка, но почему-то в той же самой шляпке и синем пальто, а в другом, сером, обитом какой-то кудрявой темной овчиной, ее кот. И что бросилось Веремееву в глаза: кот тоже лежал, как и все покойники, скрестя лапы на груди, розовый язык у него торчал изо рта, а в лапах была зажата и горела толстая желтоватая свечка. А у бабки горело множество свечей, стоявших по всему периметру гроба.

И тут неожиданно Веремеев увидел какого-то громадного черного кота, который, появившись неизвестно откуда, спокойно прошел на задних лапах, как человек, к гробу своего собрата, серого кота. Прослезившись, поцеловал того в лоб и три раза произнес какие-то неизвестные Веремееву слова: «Воленс-ноленс, бедный Мамон. Воленс-но-оленс, добрейший Мамоша. Во-оленс – но-оленс, но, как ни прискорбно, а… приходится нам с этим мириться. – И он алым, как кровь, носовым платком промокнул заслезившиеся глаза. А потом жалостливо и надрывно произнес: – Но смириться совершенно невозможно! – Он поднял голову, посмотрел потухшим взглядом на Веремеева, а потом обратился к членам тройки: – Распять его за это злодеяние надо. Именно распять. И, чем скорее, тем лучше».

У Веремеева словно мороз пробежал по коже, а ноги прямо заледенели.

«Как это так распять, да это же… так мучительно-больно! Да это же просто варварство какое-то, средневековье! Да что этот… кот с ума сошел, что ли? Изверг! Да ведь он, Веремеев, совсем не желал ни бабке, ни тому серому коту смерти. Ей-богу! Это же все паразит Сатанюк натворил, мать бы его так-растак-перерастак! Его, Веремеева, прямо под монастырь подвел. Так за что же так на него одного вдруг ополчились?»

И неожиданно, сам не зная почему, он сделал шаг вперед к столу, за которым сидела тройка, и, весь трепеща от животного страха, энергично произнес:

– Товарищ Сталин, товарищи, дорогие, родные! Помилосердствуйте! Не губите! Позвольте искупить свою вину в штрафбате. Полностью признаю свою вредную антинародную, антигосударственную деятельность и полностью в этом раскаиваюсь. Но, понимаете, ведь я не всегда был таким плохим. Я же вначале был… совершенно нормальным, простым деревенским парнем. Я же с раннего утра до позднего вечера трудился на колхозных полях. Еще раз прошу вас о милосердии и снисхождении. Умоляю и заклинаю! Направьте меня в штрафбат на самый тяжелый, опасный участок. Клянусь вам всем самым дорогим и святым, что у меня только есть, я вас, родные мои, не подведу!

Члены тройки о чем-то между собой пошептались и, не глядя на него, стали что-то записывать на листах бумаги.

– Ну хорошо, – после длительной паузы проговорил Сталин, пуская очередное облачко дыма, – так и быть, даем вам последний шанс для искупления тяжкой вины перед народом и государством. Товарищ Ворошилов, – он вытянул руку с трубкой несколько вперед, – направьте бывшего подполковника Веремеева рядовым на Западный фронт…

У Веремеева словно камень с души свалился, и ему захотелось подпрыгнуть высоко-высоко вверх и крикнуть от радости: «Ну все, буду жить, жи-ить, жи-и-ить, а там уж посмотрим… а там уже видно будет…» И с этими словами он проснулся среди полного нелепостей ночного кошмара. Стрелки настенных часов показывали половину четвертого ночи…