Текст книги "Роскошь нечеловеческого общения"

Автор книги: Андрей Белозеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Когда в зарубежных поездках выпадало свободное время, Андрей Ильич несколько раз водил своего товарища на экскурсии в места сбора отечественных богатеев – большей частью это были казино, либо же дорогие, даже как-то гротескно дорогие рестораны.

После третьей такой экскурсии Журковский попросил его уволить от подобных мероприятий.

– Я всегда считал верхом пошлости наши отечественные баньки с водкой и девчонками, – сказал профессор Суханову. – На втором месте для меня были загородные пикники с шашлыками. Теперь я вижу, что казино недалеко от всего этого ушли.

Суханов усмехнулся.

– О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, – сказал он. Не волнуйтесь, Анатолий Карлович, это еще не предел.

– Наверное, – согласился Журковский. – Нет предела совершенству. И пошлости тоже.

В декабре Журковский впервые в жизни оказался в Нью-Йорке. Суханов привез его, чтобы ознакомить с деятельностью своего американского филиала. За четыре месяца Анатолий Карлович если и не полностью, то все же довольно подробно вошел в курс дел фирмы, и теперь, когда Суханов предложил ему занять место главного научного консультанта, личное знакомство Журковского с работниками филиала было совершенно необходимо.

У Суханова и его помощника было всего три дня – на родине хватало работы и в головном офисе, и в предвыборном штабе Греча. Конечно, процесс в сухановском "Городе" был налажен и отрегулирован так, что какое-то время мог течь сам, без прямого вмешательства шефа, однако долго это продолжаться не могло, а уж стратегические вопросы решал только Андрей Ильич.

Встреча с американскими партнерами произошла не в роскошном офисе, который ожидал увидеть Журковский, а в обычной трехкомнатной квартире, находящейся на одиннадцатом этаже огромного дома на Манхэттене. Дом этот удивительно походил на отечественную новостройку пятилетней давности, да и к соседним зданиям вполне было применимо отечественое слово "микрорайон". Парпаллелепипед из красного кирпича, ставшего уже темно-коричневым от оседающих на стенах выхлопных газов и заводской гари, насколько хватало глаз был окружен братьями-близнецами – такими же гигантскими постройками, издали напоминающими грязноватые спичечные коробки.

– Нижний Ист-Сайд, – сказал Суханов, когда они с Журковским вышли из такси. – Не бог весть какой район, но и не из самых плохих.

– А мне нравится, – сказал Анатолий Карлович, оглядываясь по сторонам. Прямо как у нас... Спальный район.

– Не такой уж он и спальный, – ответил Суханов. – Считай, центр Большого Нью-Йорка. До Бродвея два шага, Виллидж – вон, совсем близко, там – знаменитый Бруклинский мост... Все рядом. И, что приятно, квартиры здесь стоят раза в два дешевле, чем в километре отсюда, где-нибудь в том же Виллидже.

– В той же Виллидж, – поправил Журковский.

– Да ладно, я же имею в виду район. Здесь с языком очень смешные вещи происходят. Сами услышите.

В квартире было тесно от гостей – русские сотрудники Суханова расхаживали по всем трем комнатам с бокалами в руках, шутили, расспрашивали шефа о том, что творится на родине. Большинство из них, как понял Журковский, не бывали в России кто год, кто два, а кто и все пять. Однако эмигрантов тоже не наблюдалось – все присутствующие были гражданами России и, кажется, собирались ими оставаться.

Суханов представил собравшимся Анатолия Карловича и заявил, что теперь вопросы чисто теоретического, научного характера будет решать он и только он, профессор Журковский.

Анатолий Карлович знал, что "Город – XXI век" занимается не только программным обеспечением русскоязычных пользователей ПК во всем мире, но и торговлей самыми компьютерами, комплектующими, "софтом", телевизионной аппаратурой, музыкальным оборудованием, аудио– и видеопродукцией, а сейчас строит еще и планы по созданию телевизионной сети. Фирма уже получила собственную частоту в России, здесь же, в Америке, создается русскоязычный канал телевидения – так сказать, региональный, обслуживающий только штат Нью-Йорк, но и это уже немало.

При таком широком поле деятельности под "вопросами научного характера" можно было понимать самые разные предметы и темы, но Журковский пока не настаивал на том, чтобы круг его обязанностей был максимально конкретизирован. Он уже хорошо знал, что Суханов – реалист, что он всегда трезво оценивает людей, находящихся рядом с ним, и потому был уверен, что босс не нагрузит его работой, в которой Журковский окажется профаном или просто неспециалистом. Это был один из главных принципов фирмы "Город" – высочайшая квалификация каждого из ее работников, начиная от дворника, уборщицы или охранника низового звена и заканчивая генеральным директором.

"Когда я почувствую, что устал тянуть эту махину, сразу уйду", – говорил Суханов, и Журковский ему верил.

Среди бродящих по квартире гостей была одна-единственная представительница слабого пола, она же оказалась единственным гражданином Соединенных Штатов.

Молодая женщина лет двадцати, одетая в поношенные джинсы и белую футболку (декабрь в Нью-Йорке выдался теплым, и, чтобы дойти от подъезда до машины, достаточно было накинуть на футболку пиджак или куртку, а кожаная куртка гостьи висела в прихожей), она производила впечатление увлеченной студентки, очарованной именитыми гостями.

Она взмахивала пушистыми темными ресницами и осторожно поглядывала на Журковского, о достоинствах которого Суханов произнес короткую, но очень вескую речь.

– Познакомься, это Энди, – сказал Суханов Анатолию Карловичу, когда официальная часть встречи завершилась. Он подмигнул девушке. Та словно бы сникла от смущения и протянула Журковскому крохотную детскую ладошку. – А это, Энди, твой непосредственный начальник, Анатолий Журковский.

Суханов говорил по-английски неважно, но вполне приемлемо для неформальной беседы.

– Очень приятно, – сказал Журковский.

– Мне тоже, – ответила девушка.

– Энди, я дам тебе все телефоны господина Журковского. Когда он будет приезжать, то жить будет здесь.

Заметив удивленно поднятые брови профессора, Суханов утвердительно кивнул:

– Да, да, я специально назначил встречу в этом месте. Чтобы вы, Анатолий Карлович, сразу все и всех увидели и попривыкли как-то... Это у нас такая... оперативная, скажем так, жилплощадь. Главный офис – в Бруклине, еще одна квартира на Пятьдесят шестой, возле Центрального парка... Ну, вы все увидите. Сейчас мы едем обедать.

Гости, заслышав сигнал к окончанию приема, вежливо откланялись и быстро разошлись. Последними из дома вышли генеральный директор со своим заместителем и Энди.

– Тебя подкинуть, Энди? – спросил Суханов. – Мы едем к Центральному парку.

– Нет, я в Бруклин. Такси возьму, – ответила Энди и, махнув рукой, исчезла за углом кирпичного дома.

– Красотка, – чмокнул губами Суханов. – Только молода слишком.

– Это быстро пройдет, – заметил Журковский.

– А знаешь, кто она?

– Наш сотрудник, насколько я понимаю.

– Ну, это конечно. А вообще-то она – единственная дочь сенатора Мак-Дауэлла.

– Того самого?

– Ну да. Того самого, что на следующих выборах будет баллотироваться в президенты США.

Журковский остановился возле машины – серого "вэна", принадлежавшего фирме.

– И что же она – вот так запросто?

– Да, – улыбнулся Суханов. – Одна и без охраны. Тут все так ходят и так живут.

– Слушай, я потрясен.

Журковский перешел на "ты", что случалось у них с Сухановым все чаще и чаще, особенно когда они оставались наедине.

– Я потрясен, – повторил Анатолий Карлович. – У нас дети заслуженных артистов, и те ходят как наследные принцы. А уж дочь кандидата в президенты... сенатора... Нет, какая тут все же простота нравов! И она у нас работает?

– Она у тебя работает. И зарплата ее, между прочим, очень невелика.

– Да? – Журковский вдруг нахмурился. – Боже, Андрей, до чего я дошел! До чего меня довела эта страна...

– Какая страна? – ехидно спросил Суханов. – Ты садись в машину, у нас времени мало. Быстро обедаем и едем в офис. На совещание. Так что ты про страну-то?

– Да так, ничего нового... Просто вот эта свобода... Закон один для всех... Когда это слышишь, кажется, что все нормально и правильно, иначе и быть не может, что все вокруг только так и думают. А когда своими глазами видишь... Представь себе, вспомни, как у нас выглядят дети президента. Или кого-нибудь из Семьи? А? Слабо? А эти...

– Ну, не обольщайся, Анатолий Карлович, здесь тоже не все так просто. Поживешь – увидишь.

– Ну когда это будет – "поживешь"?

– А что, хочется?

– Как сказать... Хочется, чтобы у нас дома все было в порядке.

– Как здесь?

– Нет. Как у нас. Как здесь – не получится. Да и не нужно. Другая культура, другие отношения.

Журковский смотрел из окна машины на улицы Манхэттена. Украшенные к Рождеству витрины магазинов сияли какой-то мультипликационной роскошью, прохожие останавливались и, сбившись в небольшие толпы, глазели на двигающиеся за стеклянными стенами автомобили, на манекены, которые кланялись, обнимались, поворачивались к зрителям с застывшей на пластмассовых лицах широкой и белозубой американской улыбкой. Движения их были строго выверены и точны, они повторялись, и было в них что-то неотвратимое, что-то безысходное, наводившее вместо праздничного веселья неожиданную тоску.

– Неправильное у меня отношение к этим игрушкам, – заметил Журковский. Люди смеются, радуются. А мне грустно.

– Ничего неправильного, – ответил Андрей Ильич. – Ты же русский. Как тебе может быть по душе такая предсказуемость? Мы не так воспитаны. Нам предсказуемость не нужна. Нам нужна стихия.

– Надоела, знаешь, стихия-то. Годы не те.

– Да ладно тебе – годы. Годы самые, что ни на есть, те. Мужчина, можно сказать, в полном расцвете сил.

– И потом, ты говоришь – русский. Я еврей, между прочим.

Суханов хотел что-то сказать, но проглотил фразу и уставился на профессора.

– Да? – с сомнением в голосе спросил он. – Серьезно? Интересно... Знаешь, шутка такая есть, модная сейчас. Мол, я ненавижу в жизни две вещи национализм и армян. Смешно?

– Очень, – ответил Журковский. – Ухохочешься.

– Ну хохочи... Значит, еврей ты у нас... Надо же. А я-то думал, татарин...

– Ты что, Андрей? Вы что, – повторил Журковский, становясь серьезным. Что вы имеете в виду?

– Да не напрягайся ты, Толя. Что ты, в самом деле? Ты же знаешь мою национальную платформу. Просвещенный космополитизм. Это единственное, что, на мой взгляд, может сейчас быть ответом на все эти гнилые разговоры о национальных меньшинствах. И большинствах. О старших и младших братьях... Знаешь, когда я об этом начинаю говорить, меня сразу тошнит.

– Да? Однако у нас с тобой проблемы другого свойства. Не желудочного порядка, а скорее...

– У нас? Что ты имеешь в виду? Останови, Гриша...

Шофер Гриша был эмигрантом с десятилетним стажем, одним из немногих сотрудников фирмы, не имеющих российского гражданства. Гриша не желал ни возвращаться на родину, ни даже слышать о ней что-нибудь позитивное.

В России он был кооператором средней руки, неплохо зарабатывал, точнее, как и большинство кооператоров начала перестройки, приворовывал у государства, но в какой-то момент решил, что в мире развитого капитализма сможет подняться на гораздо большую высоту, чем на родине.

Приехав в Америку вместе с женой и пятилетним сыном, Гриша быстро понял, что его навыков криминальной торговли для процветающего бизнеса в США явно не хватает. Гриша стал осматриваться, приглядываться и думать, в какой области ему выгоднее всего начать собственное дело. Деньги у него были, но, привыкнув жить, ни в чем себе не отказывая, он продолжил такой образ жизни и на берегу Гудзона, где снял для своей семьи вполне приличный коттедж. Очень быстро выяснилось, что способов траты денег в США несоизмеримо больше, чем на родине, и, когда капитал Гриши превратился в ничто, он был вынужден пойти работать в такси. Оказалось, что, кроме вождения автомобиля, русский предприниматель Гриша больше ни на что не способен.

Через некоторое время его подобрали люди Суханова, и наконец он обрел спокойное и стабильное место работы. В бизнес Гриша уже не стремился, говорил, что всем доволен и больше от жизни ему ничего не нужно. При этом он всегда имел недовольный, сумрачный вид и постоянно вполголоса ругался – по-русски, конечно, поскольку английским в достаточной степени так и не овладел. Знания языка ему хватало разве что на общение с кассирами супермаркета и беседы с суперинтендантом многоквартирного дома на Брайтоне, где он теперь проживал.

– Мы прогуляемся до парка, – сказал Суханов вечно хмурому Грише. – Пойдем по Сорок второй, потом на Бродвей, через Таймс-сквер, через Коламбус... А ты подъезжай к дому.

– Хорошо, – буркнул Гриша и, что называется, вложив душу, захлопнул дверцу машины.

– Так что ты имел в виду под проблемами не желудочного свойства? – спросил Суханов, сворачивая на Сорок вторую.

Анатолий Карлович улыбнулся.

– Знаешь, – сказал он, – здесь все это кажется таким далеким и малозначительным...

– Ну-ну, не впадай в эйфорию, пожалуйста. Послезавтра мы будем дома.

– Да, конечно. Только... Вот, я смотрю, навстречу идут люди – красивые, веселые... Занятые собой. А не травлей ближнего своего. Хорошо!

– Конечно, хорошо. Кто же спорит?

– А то, что я имел в виду... Я имел в виду проблемы мэра с "памятниками". С нашими националистами.

– Да понял я. Что за проблемы? Я не слышал ни о каких проблемах. То, что они в своих газетках строчат, – так вольно им. Они про всех строчат, кто в России хоть что-то делает. Они же импотенты, завистливые импотенты. У них ничего нет, кроме деклараций о том, что они – русские, а раз так, значит, им все нужно подать на блюдечке. Особенные они, понимаешь.. Голодранцы.

– Ты думаешь? А мне кажется, у них и деньги есть, и свои люди наверху. Или я ошибаюсь?

– Нет. Не ошибаешься. Только это ведь не самостоятельная сила. Просто один из рычагов, причем не самый мощный. Если есть идиоты, готовые участвовать в этих мудацких акциях, то почему бы их не использовать? Вполне нормальный ход.

– Помнишь, перед отъездом нам сообщили, что будут провокации со стороны националистов-радикалов?

– Ну. И что? Ты боишься?

– Я-то не боюсь. Паше нужно беречься.

– Паша не мальчик. Он все понимает лучше многих. Что значит – беречься? Охрана у него есть – и его, и мои ребята. А если события будут развиваться на уровне информационной провокации, он сам сообразит, как оппонировать и как сделать так, чтобы не ввязаться в склоку. Он в этом деле лучше нас с тобой разбирается. Уж поверь мне...

– Я верю, – сказал Журковский. – Только все равно волнуюсь. Мы его как будто бросили.

– Да перестань, профессор. Он не ребенок. Он настоящий, профессиональный политик. И тем мне близок. Конечно, не только своим профессионализмом, а прежде всего, своей задачей, своим пониманием истории и развития общества. Но и, конечно, профессионализмом. Как всякий хороший политик, он хороший дипломат. Так что не волнуйся насчет этих националистических уродцев. Главная угроза для нас идет совсем с другой стороны. А эти, вся эта сволочь нацистская, – лишь частный случай.

– Ты не считаешь их серьезной опасностью? – Журковский пожал плечами. Мне кажется, что это как раз одна из самых серьезных угроз и есть. И для нашего случая, для нашей кампании, и для страны вообще.

– Знаешь, какие законы в этой стране? Относительно вот этих самых националистических проявлений?

Суханов показал рукой на здания Сорок второй, словно поясняя, какую именно страну он имеет в виду.

– Знаю. Огромный штраф без разговоров. Или – тюрьма.

– Совершенно верно.

– Это правильно, – заметил Журковский. – Я с американцами в этом смысле абсолютно солидарен.

– Я тоже. Только не считаешь ли ты, что это можно перенести в Россию буквально?

– Полагаю, просто необходимо.

– Это невозможно, Толя. Невозможно сейчас. Пока Россия – слабая страна, которая, по сути, сильно преувеличивает свое место в мире, переоценивает свои возможности, переоценивает интерес к ней других стран. Кроме национализма у нее, в качестве развлечения, почти ничего и не остается. Так что, во-первых, такие законы у нас никогда не пройдут, а во-вторых, ты же знаешь, как народ у нас к законам относится.

– Так и относится, потому что они не выполняются. Потому что власть слаба.

– Нет, Анатолий Карлович, вовсе нет. Власть у нас сильна, как нигде. Она может творить вообще все, что захочет. А вот государство – хилое. Совсем хилое, Толя.

– Ты меня так в этом убеждаешь, будто я сам не понимаю. Все я знаю, Андрей Ильич. Любой более или менее здравомыслящий человек прекрасно отдает себе отчет, что государство на ладан дышит. Работают только отдельные ветви власти и работают не на государство, собственно, а на себя.

– Да. Совершенно верно. И как это называется?

– Называется это – феодализм, – ответил Журковский. – Только в модернизированной версии. Феодализм двадцатого века.

– Двадцать первого, – поправил его Суханов. – Двадцать первого, Толя. Сейчас он еще в зачаточном состоянии. А вот после губернаторских выборов, да когда еще немного времени пройдет... Вот тогда и начнется... Начнется такое, что всем мало не покажется...

Новый год Журковские традиционно отмечали дома. Анатолий Карлович прилетел из Америки 30 декабря, но его помощь в приготовлении к празднику не понадобилась.

Материальное положение семьи благодаря новой работе Анатолия Карловича значительно улучшилось, и теперь от хождений по магазинам Галина, вместо прежних раздражения и озлобленности, получала новое, пока не притупляющееся удовольствие.

Основным источником этого удовольствия был для Галины Центральный рынок самый дорогой в городе, но и предоставляющий прекрасный выбор лучших продуктов.

Арбузы, дыни, киви, пять сортов апельсинов, восемь – яблок (Галина специально считала), про бананы уж и говорить нечего – они теперь в городе зимой и летом, виноград – с косточками и без, и мелкий, зеленый, и темно-фиолетовый "дамские пальчики", какие-то вовсе диковинные, экзотические фрукты – их Галина и Анатолий не то что не ели прежде, они и названия-то такие слышали впервые.

А мясо – парная говядина, нежнейшая телятина, как говорится, хоть сырой ешь, ярко-красные куски баранины, свинина – и окорока любых размеров, и котлетки на косточках. Ветчина, буженина, домашние колбасы, утомленно свернувшиеся толстыми питоньими кольцами... И все это – без очереди. Но цены цены...

Галина испытывала давно забытое чувство свободы – свободы покупать то, что хочется. Она ходила по рядам, уже привычно выбирая картошку (чтобы была кругленькая, не шишковатая, не в серой, каменной кожуре, а в мягкой, светло-коричневой, чтобы посвежее, да без глазков, да без налипшей глины), присматривая индейку (не очень большую, чтобы не засохли недоеденные остатки, но чтобы наесться всей семье), выискивая отменные фрукты, сочную зелень. Галина любила заглядывать к корейцам – они занимали на рынке целый ряд: маринованные овощи, грибочки, морковь по-корейски, салаты в пластмассовых контейнерах, невиданные прежде в России, острые, вкуснейшие – лучшая закуска к водке.

Два тяжелых мешка – в багажник такси.

Муж не хотел покупать машину, хотя денег уже хватало. И не "Жигули" какие-нибудь, вполне приличный можно было взять автомобиль. Ну не "Мерседес", конечно, однако на "Опель" или "Форд" семья Журковских теперь вполне могла бы потянуть.

"Права, ГАИ, ремонт, бензин... – говорил Анатолий Карлович. – Нет, это не для меня. Суета. Слишком много работы, чтобы еще и машину на себе тянуть".

Ну нет так нет, можно и на такси. Тоже небольшая проблема. Город, на самом деле, не такой уж и большой, да и ездить Галине Сергеевне особенно некуда и незачем. Разве что на рынок за продуктами. Или в гости к институтской подруге Светке, но это не чаще, чем раз в месяц... Ничего, можно и на такси.

"Надо же, какой молодец этот Суханов, оказывается, – думала Галина. – Я-то его всегда за трепло держала, а потом, когда разбогател, воображала этаким "новым русским"... Вика его – вообще ужас какой-то. Из грязи в князи. Тупая, как пробка. И дочурка в мамашу пошла, такая же безмозглая напыщенная дура. А Андрей Ильич – совсем, как выяснилось, не того уровня человек. Настоящий финансовый гений. Работяга. И не жадный. Друзьям дает заработать. Да что там друзьям – просто знакомым. Толя-то ведь ему не друг был, никогда они прежде близко не сходились. Толя им откровенно брезговал. А теперь – водой не разольешь. По Америкам вместе катаются, по Европам. Да и то – не с Викой же Суханову мотаться, с ней даже на улицу выйти стыдно... А с Толей у них общая работа, есть о чем поговорить..."

Одно смущало Галину Сергеевну. В той бочке меда, что как-то сама собой прикатилась в их дом осенью, одна ложка дегтя все же была.

"Толя, – говорила Галина мужу, – ты ведь сам всегда говорил, что политика – грязное дело. Всегда ругал их всех, и Греча в том числе".

"Я Греча не ругал, – отвечал Журковский. – Я говорил, что раньше мы с ним виделись чаще, а теперь ему не до нас. Не до меня, то есть. Так это истинная правда. Я и сейчас то же самое скажу. Но это не значит, что я на него ругаюсь или обижен. Вовсе не обижен. Он занятой человек, у него большие дела".

"Скажи, а у тебя нет ощущения, что Суханов взял тебя к себе только ради того, чтобы ты на Греча работал? Что ты им просто нужен? Что они тебя используют? Нет такого?"

"Нет. Суханов набирает к себе в команду опытных людей. Я профессионал. Я ему подхожу по своему уровню. А меня устраивают условия работы, которые он мне предложил. Вот и все".

"Все ли?.. А с Пашей ты в этом предвыборном штабе что, по зову сердца?"

"Можно и так сказать. Почему нет? И вообще..."

Муж всегда пытался замять эту тему. Его вечное "и вообще", после которого обязательно следовала многозначительная пауза, последнее время весьма сердило Галину. Но, с другой стороны, думала она, жаловаться грех. В семье появились деньги, жизнь налаживается, а то, что он в своем предвыборном штабе штаны просиживает, – его дело. Должна же у мужчины быть какая-то игрушка.

Впрочем, новая жизнь не позволяла Галине Сергеевне долго размышлять о неприятных для нее сторонах деятельности Анатолия Карловича. Да и не были они, в общем, неприятными, просто тревожно было временами, и тревога эта исходила от неизвестности. Раньше что? Институт, лекции, зачеты, экзамены, ну слетает куда-нибудь на симпозиум, в командировку, и опять – утро, завтрак, Институт, вечер, сон. А теперь – в Институт ходит два раза в неделю, ночами сидит дома за компьютером, а целыми днями торчит в штабе Павла Романовича Греча, готовящегося к выборам на пост губернатора.

"Ну и господь с ним, – думала Галина Сергеевна, успокаивая себя. – Ничего страшного, кажется, не происходит. Подумаешь, посидит с бумажками, посочиняет листовки... Что там еще делать, в этом штабе? Используют его, конечно. У них свой интерес – они, если Греча переизберут в губернаторы, свой куш получат, а Толя как был наемным работником, пешкой, в сущности, так этой пешкой и останется... А что делать? В таком возрасте перевоспитывать человека бесполезно. Характер давно сложился, точнее, отсутствие характера. Полное отсутствие. Другой поставил бы им такие условия, чтобы и себя, и детей, пусть не внуков, пусть хоть детей – обеспечить по гроб жизни. А Толя? Ну хорошо, получает он сейчас деньги. Но это ведь зарплата. Это не капитал, который может прикрыть в случае, не дай Бог, болезни или еще чего... Стоит ему перестать работать – деньги кончатся мгновенно. И снова нищета..."

Анализируя собственные ощущения, Галина Сергеевна неожиданно поняла, что она не права в том, будто с приходом в дом какого-никакого достатка "снова" почувствовала себя свободной. Никогда она не была так свободна в материальном смысле, как теперь. Никогда.

Студенческие годы, рубль, который выдавали ей мама или отец, практика, Институт, мизерные зарплаты, мизерные – до самого последнего времени, до сегодняшнего дня. Ничего не изменялось. Оплата труда как была смехотворной, так и осталась.

Вечная боязнь не дотянуть до получки, постоянные долги (каждый месяц – "я у тебя перехвачу до аванса?"), толкотня в магазинах, не купишь ведь в первом попавшемся, цены везде разные, лучше сходить в тот, где подешевле, хотя он и подальше от дома, и народу там побольше..

Жена профессора... С авоськами, сумками, набитыми неважнецкой картошкой, тяжелыми замороженными куриными окорочками – в лучшем случае...

Правда, для гостей Галина Сергеевна всегда старалась. Появлялись на столе и икра, и хорошие закуски из "Черкизовского" – буженинка, холодное мясо нескольких видов, и горячее, и фрукты, и кофе с мороженым, и водка приличная, и даже вина настоящего несколько бутылок.

Однако после гостей нужно было долго приходить в себя и заделывать, замазывать, залеплять дыры, пробитые в бюджете семьи очередным праздником, снова "перехватывать" у сослуживцев, у соседей, у знакомых.

Никогда, ни во времена молодости, ни теперь, когда старость уже дышала в затылок и не замечать ее приближение становилось все сложнее и сложнее, Галина Сергеевна не была по-настоящему свободной от быта, ложащегося основной своей тяжестью на женщин, лишающего их собственно женственности, стирающего с лиц живые краски, сгибающего спины, иссушающего души.

– Знаешь, Карина, я только теперь понимаю, как ужасно мы все жили, говорила Галина Сергеевна, сидя за накрытым к празднику столом. – Как ужасно... Это не жизнь была, конечно. Правда, крутились, бегали и не замечали всего этого ужаса. Но разве человек должен так жить?

– Ну, слава Богу, и на вашей улице праздник наступил, – ответила Карина Назаровна.

Галина Сергеевна передвинула на столе тарелки, чтобы освободить место для корзинки с хлебом.

– Жаловаться ныне грех, конечно... Но все равно, Карина, мы – нищие... Даже сейчас. Вот Толя был в Америке, говорит, что там специалисты его уровня вообще за гранью добра и зла живут...

– В каком смысле? – испуганно встрепенулась Карина Назаровна.

– Я имею в виду, что зарабатывают больше... Раз в десять. Или даже раз в двадцать. И вообще – что это такое? Уважаемый человек, ученый, имеет работу, профессионал, друг, можно сказать, мэра города, помогает ему выборы проводить, а ни счета в банке, ничего... Человеку его уровня следует быть обеспеченным полностью... В его годы он уже должен быть в состоянии, коли захочет, бросить работу и жить в свое удовольствие. Нет, если, конечно, работа нравится, то пожалуйста, оставайся, но в принципе можно и на покой... Пожить по-человечески... По свету поездить.. А то мы ведь толком и не были нигде...

– Ну да, Толя-то все время мотается, – вздохнула Карина Назаровна.

– Мотается. То-то, что мотается. Ни минуты свободной нет. Он даже не успевает там погулять, посмотреть что-то... Ни в музей, никуда. И купить ничего не успевает.

– Ай-яй-яй! – притворно заахала Карина Назаровна. – Да неужто и подарков никаких не привез? И из Америки?

– Нет, конечно, привез... Серьги вот мне подарил..

Галина Сергеевна покрутила головой, демонстрируя новые золотые серьги.

– Ох, красота какая... Дорогие?

– Не знаю, – кокетливо ответила Галина Сергеевна. – Толя не сказал...

Она посмотрела на часы.

– Где же он ходит? Уж в праздничный день мог бы пораньше придти! Работа, видите ли... Вот так, Карина, бьешься, как рыба об лед, а все без толку.

– Ну Галочка, как же – без толку? Вон у вас как жизнь наладилась.

– Перестань. Разве это наладилась? Это мы просто из нищеты вылезли. У нас ведь как? Если человек стал жить чуть-чуть... как бы это... ну как во всем мире люди живут, так его сразу едва ли не буржуем называют. Начинают завидовать. Нам, Карина, знаешь какие лица соседи делают, когда на лестнице встречают? Что ты! Будто мы бандиты какие-то. А всего-то – чуть-чуть начали зарабатывать... Чуть-чуть! По сравнению с теми, что зарабатывают другие, – это пыль, а не деньги.

– Так другие-то воруют! А Анатолий Карлович честно трудится, – сказала Карина Назаровна. – Но все равно, Галочка, у вас теперь совсем другая жизнь.

– Да, слава Богу... Слава Богу... Я просто на Толю моего молюсь. Хоть под старость все вроде налаживается...

– Брось, Галочка, какая там старость! Ты еще женщина хоть куда!

Звонок в дверь не дал Галине Сергеевне ответить.

– Наконец-то! – Она вскочила и бросилась в прихожую. – Наконец-то, донесся до Карины Назаровны ее голос вместе с грохотом отпираемых замков. – А то скоро уже и полночь, а Германа... Господи! Это ты?!

– Я-а-а. – Карина Назаровна безошибочно узнала голос Гоши Крюкова. Яволь! С Новым годом! С новым, как говорится, счастьем!

Журковские не приглашали Гошу и не ждали его сегодня – последнее время злобствующий литератор куда-то исчез, и ни Анатолий Карлович, ни Галина не слышали о нем месяца два. Прежде он появлялся в их доме как минимум раз в неделю, а теперь – как отрезало. Его исчезновение совпало по времени с началом работы Анатолия Карловича в штабе Греча. Журковский связывал это с политическими взглядами писателя и с его чрезвычайно развившейся обидчивостью.

– Вот, решил поздравить... Пустите в дом? А Карлыч где? Все погружен в большую политику? – громко вопрошал Крюков, грохоча снимаемой обувью.

Через несколько секунд он явился в комнату собственной персоной. Вид персона имела такой, что Карина Назаровна тихонько ахнула.

Прежде всего бросилось в глаза, что писатель был в галифе – грязных, с пятнами глины на коленях.

"Где это он извозюкался? – подумала Карина Назаровна. – Зима ведь... Надо же, правду говорят – свинья грязи найдет!"

Весь декабрь на улице стояли лютые, свирепые морозы, температура редко поднималась выше минус двадцати градусов, и горожане, отвыкшие от настоящих северных зим, глухо ворчали, кутаясь в китайские дутые пальто. Откуда же галифе в глине?

Неожиданно Карина Назаровна почувствовала к Гоше едва ли не симпатию. Чем-то давно забытым, чем-то родным повеяло от вошедшего и дико озирающегося по сторонам писателя – и от его грязных нелепых штанов, и от толстых, домашней вязки, серые шерстяных носков, от зеленого свитера явно советского еще производства, от коричневого потертого пиджака. Писатель Крюков выглядел посланцем ушедшей эпохи, и ничто в его облике не говорило о том, что этот человек живет в эпоху экономических преобразований и свободного предпринимательства.

– Здравствуйте, Гоша, – вымолвила Карина Назаровна с неопределенной интонацией, в которой слышались и робость, и теплота.

– С Новым годом, Карина Назаровна, дорогая вы моя женщина! Красавица вы моя, дайте я вас поцелую, милая!

Гоша был пьян, тут двух мнений не существовало. Но стадия опьянения его была еще самой первой, легкой, не отягощающей окружающих. Будучи в этой самой первой стадии, Крюков становился общительным и легким на язык – его шуточки, комплименты или едкие замечания носили вполне светский характер, и был Гоша в этой своей первой стадии иной раз даже более интересен, чем в абсолютно трезвом виде.