Текст книги "Роскошь нечеловеческого общения"

Автор книги: Андрей Белозеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Гоша откинулся на скамье, оперевшись спиной о шкафчик для рабочей одежды. Сейчас он был, что называется, в форме. Крюков переживал высшую точку эйфории, речь его лилась легко, мысли, приходившие в голову, казались оригинальными, свежими и чрезвычайно остроумными. Все проблемы имели свои ясные решения, на каждый вопрос находился исчерпывающий ответ, сейчас ему была не страшна любая дискуссия – он чувствовал, что в состоянии "убрать" самого серьезного оппонента.

– Я за себя могу сказать, – продолжал он. – Если выражаться просто, то меня лично обманули. Лично! – Гоша стукнул себя кулаком в грудь. – Я же первый... как мальчик, как наивный ребенок, я первый бросился тогда в эту волну... В этот поток... И в девяносто первом, и потом... Я думал, все будет честно, все будет, наконец, правильно... Наивные идеалисты. Мы все – наивные идеалисты. Нужно было сразу понять, что ничего не изменится, ничего... Чего мы хотели? Мы хотели демократии, хотели законности, хотели соблюдения, наконец, прав человека в этой стране. А что получили? Получили Греча в костюме за тысячу баксов, который витийствует на приемах с икрой и шампанским, и миллионы нищих, умирающих от голода в своих коммуналках. Что мы еще получили? Свободу печати? Хрена лысого, а не свободу печати!

– Молодец какой, – заметил Антон. – Тебя, Крюк, с хорошими людьми нужно познакомить, ты неплохие бабки мог бы зарабатывать...

Крюков не слушал того, что говорит его новый знакомый. Его несло, он упивался собственными умозаключениями, которые казались ему сейчас глубокими и неожиданными.

– Какая, на хрен, свобода печати? Умерла печать, нету ее вообще! Посмотрите, что сейчас издается. Да ладно что издается. Что пишут люди? Такие понятия, как роман, повесть или рассказ, сейчас совершенно неактуальны. Их просто нет. Страна завалена жвачкой, тошнотворной словесной порнухой, залита кровавым словесным поносом – очень жидким, поскольку словарный запас авторов всего этого дерьма невероятно скуден. Во времена более просвещенные их даже близко к издательству не подпустили бы, да они и сами не пошли бы свой бред предлагать... А теперь – надо же! – уважаемые люди. Писатели, мать их... Так называемые детективы. А где там детектив? Там детектив и рядом не лежал!

– Да ладно, Крюк, чего ты гонишь? – улыбаясь и растягивая слова, встрял Виталя. – Нормальные есть книжки. Я читал...

– Он читал! Он читал! – воскликнул Крюков. – Мало ли что ты там читал... Впрочем, не знаю. То, что я вижу, – это просто тихий ужас. А с другой стороны – что мы имеем? Мы имеем претенциозных снобов, авангард, который выдает такой же словесный понос, льет на меня потоки сознания, до которых мне дела нет, меня не интересует внутренний мир безграмотного и плохо воспитанного пидора, который пишет роман за романом и считается модным, современным и, главное, что самое отвратительное, талантливым автором! Что за ужас? Что за кошмар на нашу голову? Музыка, живопись, литература, театр, я не говорю уже о кино, – все умерло, ничего нет, великая русская культура уничтожена за какие-нибудь пять лет. Уничтожена, я повторяю!

– Да брось, Крюк, чего ты так расстраиваешься? На, дерни.

Виталя протянул Гоше папиросу, и Крюков жадно затянулся сладким дымом.

Закашлявшись, он сделал глоток из стакана, протянутого Антоном.

– Спасибо... Так вот, повторяю – все из-за того, что к власти пришли эти... наши... демократы... которым, как выяснилось, дела нет вообще ни до чего. Ни до чего, кроме собственного кармана. Прежде – да, прежде была цензура. Была идеология. Сейчас цензуры нет, идеологии нет... Но тогда, кроме цензоров партийных, в худсоветах сидели профессионалы, которые никогда не дали бы напечатать безграмотную лабуду, никогда не выпустили бы на сцену или в эфир безголосого певца...

– Короче, не любишь ты Греча, – подвел итог Виталя. Он сидел, откинувшись на стену и вытянув ноги. – Короче, ты, конкретно, против.

– Мне насрать, – сказал Крюков. – Мы проморгали наш шанс. Теперь уже поздно. Так что мне, по большому счету, на...

– И правильно. Ты здоровый мужик, чего скулить? Надо жить в свое удовольствие, да? Чтобы по кайфу было.

Виталя подмигнул Крюкову.

– Ты не переживай. Все получат по заслугам, – сказал он. – За базар гнилой ответят, конкретно.

– Ну конечно, – вздохнул Крюков. – Только пока что наоборот выходит.

– Ну да... Греч-то скоро в тюряге окажется, упакуют так – мама, не горюй. Он же бандит вообще, в натуре. Крутой бандит. Киллер, считай. – Виталя как-то странно загоготал, подавившись дымом.

– В каком смысле?

– В прямом. Киллер.

– Не болтай, – хмуро сказал Антон.

– А чего? Все знают. Готовит теракт, мать его...

– Какой еще теракт? – спросил Крюков.

– Да пурга это, Крюк, – сказал Антон, но Виталя, который уже окончательно "поплыл" от водки и марихуаны, продолжал гоготать:

– Хочет взорвать на хуй нового губернатора. – Он хлопнул Крюкова по плечу. – Понял, нет?

– Как это?

– А так. Мы его отследили. Он пластит заныкал, хочет в машину подложить... губернатору. Во как! А мы, считай, предотвращаем это дело!..

Никто не заметил, как в комнате появился третий – высокий, в вязаной шапочке и длинной кожаной куртке, в мягких брюках и хороших, толстых, дорогих ботинках.

– Что ты сказал? – спросил он Виталю.

– Я? Да так... Ничего.

– Что ты несешь, сучонок?

Вошедший, не обращая внимания на остальных, быстро шагнул к Витале и коротко, но очень сильно ударил его кулаком в лоб.

– Базаришь, падла... Я так и знал, что с вами, уродами, связываться нельзя... Это кто? – он махнул рукой на Крюкова.

– Сторож, – ответил Антон.

– А это?

Теперь толстый палец вошедшего уперся в Миху.

– Сторож...

– Сколько тут сторожей, а? Что за козлятник развели? Убрать лишнее!

Крюков вздрогнул от отвращения, вспомнив, как он улыбался, когда Виталя небрежно взял его за шиворот и потащил к выходу.

Троллейбус дернулся, остановился, и Гошу вынесло на улицу вместе с толпой пассажиров.

"Пошли они все! – в очередной раз подумал Крюков, неуверенно шагая в сторону своего подъезда. – Сейчас переоденусь, и в магазин... Пошли они к дьяволу! Вся эта шобла! Принимать участие в их разборках – значит самому опускаться до их уровня. Нет, господа, увольте. Я уж как-нибудь сам по себе..."

Глава 3

Телефон зазвонил ночью, когда на часах было уже около двух.

– Ну кто еще?

Галина Сергеевна не спала, однако она терпеть не могла, когда звонили ночью. В последнее время Журковская вообще не любила телефонных звонков. Они ее раздражали, если не сказать – пугали.

Из кухни выглянула Карина – она ложилась спать поздно, смотрела телевизор до тех пор, пока глаза сами не начинали закрываться, благо программы теперь заканчивались далеко за полночь. Ей было все равно что смотреть – лишь бы не выключался приглушенный звук, лишь бы мелькали на экране фигуры людей, реклама, пейзажи, лишь бы не наступила тишина и не навалились всей своей тяжестью одиночество и осознание собственной ненужности.

Карина прекрасно понимала, что Галина Сергеевна пустила ее к себе жить не столько по необходимости или из удобства, сколько из ленивого сострадания. Не нужна она была Журковской. А теперь Галина и вовсе перестала с ней разговаривать, да и со всеми остальными тоже.

Бесшумной тенью бродила Галина Сергеевна по квартире. Рано вечером она уходила к себе и запиралась в спальне наедине с воспоминаниями о той жизни, которая сейчас казалась совершенно чужой и даже непонятной. Институт, муж, домашняя суета, работа, потом, в конце, – деньги. Поездки за границу, хорошие дорогие вещи – все это осталось по ту сторону. А по эту – были темная, опустевшая квартира и муж, лежащий в больнице бессловесным и бесполезным муляжом человека. Галина знала, что у Толи серьезно поврежден позвоночник, сильная травма головного мозга и выхода из комы можно ждать очень долго. Может быть, всю жизнь...

– Галя, подойти? – побежав на цыпочках к двери спальни, спросила Карина Назаровна.

– Да... Меня нет.

– Хорошо.

Карина взяла телефонную трубку.

– Алло... Кто?!... Минуточку...

Она осторожно постучала в дверь спальни.

– Ну что еще?

– Галина... Там звонят из милиции...

– Какого черта?

Голос Журковской был ленив и равнодушен.

– Крюкова нужно забрать...

– Кого?

– Крюков попал в милицию... Нужно забрать...

– Что, больше некому?

– Не знаю... Он нам звонит... То есть, вам. Говорит, очень важное дело... В общем, я не знаю.

– И я не знаю. Мне до него дела нет, до твоего Крюкова.

– Почему – до моего?

– Карина, я ложусь спать. Делай что хочешь. Спокойной ночи.

– Спокойной... Так как же?...

Не дождавшись ответа, Карина Назаровна посмотрела на телефонную трубку, из которой неслась невнятная, хриплая скороговорка Крюкова.

– Ладно, я сейчас приеду, – сказала она нерешительно. – Скажи адрес, Гоша...

Карина Назаровна впервые в жизни оказалась в вытрезвителе. Как и всякий в прошлом советский, а ныне просто русский человек, она слышала об этом заведении много, но видеть воочию сие культовое место ей не доводилось.

К своему удивлению, Карина не обнаружила в вытрезвителе ничего ужасного и шокирующего.

Дежурный, махнув рукой, показал ей направление, и она, пройдя по короткому коридорчику, оказалась в комнатке, похожей на кабинет в любом отделении милиции: стол, за которым сидел мелкий милицейский начальник, шкаф, видимо, для документов, перед столом – деревянный барьер, напротив – деревянная же длинная лавка. Несколько молодых парней в форме толкались в помещении, курили, посмеивались. Карину Назаровну они заметили не сразу, а когда заметили, то не удивились.

– Вам кого? – спросил тот, что сидел за столом.

– Здравствуйте... Мне звонили...

– Это за психом, что ли, Серега? – спросил один из молодых милиционеров, торчавших возле дверей.

– Да вроде... Вы за этим, как его... – Старший взглянул в бумаги на столе. – За Крюковым? Ясно, ясно... Забирать приехали?

– Ну да... А можно?

– У нас все можно. Оплатите штраф и забирайте. Если сможете, конечно... Чего нам его тут держать? Так как, будем платить?

– А сколько?

– Вот квитанция, смотрите... Он у вас вообще как? Нормальный?

Карина Назаровна испуганно захлопала ресницами и не нашлась, что ответить.

– Вы ему кто будете? Жена?

– Нет, – растерянно ответила Карина.

– А, ясно. Сожительница, – со смаком констатировал старший.

– Я... Я...

– Короче, платить будете?

Карина Назаровна посмотрела на бумажку, которую бросил на барьер старший, полезла в карман плаща, достала кошелек. Сюда она ехала на такси, оставшихся денег хватало как раз на то, чтобы заплатить штраф. О том, чтобы везти Гошу домой на машине, не могло быть и речи.

– А как я поеду обратно? У меня тут... на такси не хватит...

– Я-то здесь при чем? – спросил старший, глядя на Карину холодными глазами.

– Как же нам ехать? Ночь на дворе...

– Это не мои трудности, – спокойно сказал старший. – Так что, забираете своего психа или пусть у нас спит?

– Забираю, – сказала Карина Назаровна. – Где он?

– Деньги давайте, – заметил старший.

– Да-да... Конечно...

Она пересчитала купюры еще раз, надеясь, что, возможно, ошиблась при первом подсчете и у нее что-то останется, но надежда оказалась тщетной.

Старший, не глядя, смахнул деньги в ящик стола.

– Вова, приведи там этого... Крюкова.

– Ага, – ответил Вова не по уставу.

Когда Вова, широко ухмыляясь, прошел мимо Карины Назаровны, ее обдала густая, теплая волна водочного перегара, распространяемого молодым служителем порядка. Женщина вздрогнула и инстинктивно посторонилась. Вова подмигнул ей и скрылся за дверью. Через несколько минут там послышались шум, голоса, тупой стук, словно кто-то несколько раз ударился головой о стену, дверь открылась, и перед обществом, собравшимся в приемной, предстали все тот же пьяный Вова и не менее пьяный писатель Гоша Крюков. Увидев его, Карина Назаровна громко ахнула, чем вызвала короткую серию смешков среди наблюдающих за сценой встречи работников вытрезвителя.

Всю Гошину одежду составляли длинные, зеленые, расписанные волей художника белыми ромашками трусы.

Карина Назаровна впервые видела Гошу в таком виде и даже поначалу не узнала старого знакомого – уверенного в себе глашатая демократии, мастера пошутить, посмеяться, поерничать, злого на язык и на оценки, критикующего всех и вся и, кажется, ничего и никого не боящегося.

Тощий маленький человечек с кривыми волосатыми ножками, впалой грудью, спутанной копной грязных волос и с совершенно заплывшим синим лицом – Карина Назаровна с трудом признала в этом типичном клиенте вытрезвителя прогрессивного писателя Георгия Крюкова.

– Гоша... Господи! Что с тобой? – воскликнула она с неподдельным ужасом в голосе.

– Все нормально, – быстро сказал тощий мужичок, и только тут Карина Назаровна окончательно уверилась в том, что перед ней именно Гоша. Голос его оставался все тем же – скрипучим, едким и уверенным.

– Карина... Это ты? – голос Крюкова внезапно ослаб. – Слава богу...

– Ну что? Отпускаем? – спросил Вова.

– Если будет хорошо себя вести... Будешь, ты, мыслитель? – Старший посмотрел на Крюкова прищурившись, и в выражении его глаз Карина Назаровна не заметила ни злости, ни презрения. Был в них даже какой-то намек на доброту. Или ей просто показалось?

– Спасибо вам, – серьезно сказал Крюков, обращаясь непонятно к кому. Спасибо.

– Не за что, – заметил Вова и потрогал костяшки пальцев на правой руке. Если что, обращайтесь. Всегда рады помочь...

– Да, да. – Крюков закивал, начал топтаться на месте. – Ну что? неожиданно вскинув голову, обратился он к Карине. Его словно бы нисколько не смущал собственный вид, словно не голый и побитый стоял Гоша в приемной вытрезвителя, а сидел, как всегда, на кухне за бутылкой водки и беседовал с хорошими приятелями. – Ну что? Поехали? Вы готовы, Карина?

– Да, – ответила она. – Я все уже здесь...

Карина Назаровна вопросительно посмотрела на старшего. Тот кивнул.

– Тогда вперед! – скомандовал Крюков и шагнул было к дверям.

– Да-а-а, – протянул Вова, ухватив писателя за тощее плечо. – Не рановато выпускаем?

– Ты прямо так собрался, друг? – спросил старший. – Одеваться не будем?

– Ах да...

Крюков смущенно улыбнулся. Это получилось у него странно, совершенно по-детски – улыбка расцвела на заросшем, разбитом лице, и оно на мгновение просияло, словно бы даже осветив помещение вытрезвителя.

– А где вещи-то? – спросил Крюков.

Из коридора показался человек в белом халате, накинутом на джинсовый костюм. Он осторожно, не прижимая к себе, нес одежду писателя – развалившиеся сапоги, галифе, грязную рубашку, ватник...

– Гоша, это твое? – изумилась Карина Назаровна.

– Мое, мое, – успокоил ее писатель. – Встречают здесь, конечно, по одежке, – усмехнулся он, почесав разбитую скулу, – а провожают правильно – по уму...

На этот раз улыбнулся и старший.

– Это точно, – сказал он. – По уму, по уму... Тебе Вова, я смотрю, мозги вправил...

– Вправил, вправил, уж будьте любезны, – серьезно ответил Крюков, натягивая галифе.

– Ладно, давай быстрей. Не задерживай.

– Работы много? – ехидно спросил Гоша. Он уже был одет. Крюков несколько раз стукнул каблуком по полу, чтобы ладней сидел разбитый сапог, шагнул к Карине Назаровне, взял ее под ручку, другой рукой помахал старшему, а затем, с поворотом, – Вове.

– Всего вам доброго, – сказал он.

– Ага. И вам того же. Заходите почаще, – сказал Вова.

– Зайду, – серьезно ответил Крюков. – Обязательно зайду. Ну, до свидания.

– Пойдем, Гоша, пойдем. Ради бога, скорее. – Карина Назаровна потащила Крюкова к выходу, боясь, как бы он не нахамил между делом милицейскому начальству и у них не возникло бы неожиданных трудностей.

Они вышли из комнаты, миновали дежурного, который не ответил на прощальное "до свидания", робко оброненное женщиной, и покинули гостеприимное заведение. Фонарей поблизости не было, вытрезвитель находился на неосвещенном участке улицы, которая днем была полна машин и пешеходов, а сейчас, в третьем часу ночи, несмотря на то, что находилась в центре Города, выглядела заброшенной и совершенно нежилой.

– Словно и не в центре мы, – поежившись, заметила Карина Назаровна. Будто деревня какая-то... Жуть.

– Боишься? – ласково спросил Крюков, приобняв ее за плечи.

– Да, – сказала Карина, не пытаясь освободиться от руки писателя.

– Не надо. Ты знаешь... – Крюков куда-то тащил женщину, заставляя ее чуть ли не бежать. – Знаешь, не надо бояться. Я сегодня понял... После общения с милым сержантом Вовой. – Крюков потрогал опухшее лицо. – Да... Он ни черта не знает о дзен-буддизме... А повел себя как учитель. Просветил меня. И я вот иду просветленный. Ни черта не боюсь. И ты не бойся. Люди – они не злые. Они просто не понимают еще всего...

– Чего?

– Да почти ничего. Знаешь, Карина...

– Ты говорил, случилось что-то очень важное. Куда мы мчимся, Гоша?

– К Гречу.

– Куда?!

– К Гречу. Я должен его предупредить.

– Гошенька! Милый! Там же все давно спят. И потом, в таком виде...

Она не решилась сказать, что от Крюкова до сих пор несло так, будто он только что вышел не из вытрезвителя, а из третьеразрядной пивной.

– Это не важно. Дело очень срочное. Нам необходимо с ним немедленно поговорить. Я весь день думал. А Вова этот, мент, он мне мозги на место поставил.

– Гоша, да объясни ты, в чем дело!

Карине Назаровне показалось, что в словах милиционеров, сомневавшихся во вменяемости задержанного, была большая доля истины. Да и то посмотреть пьяный, одет черт-те во что, несет какой-то бред...

– Карина, милая, я весь день думал. Оттого и напился. Вопрос передо мной стоял, понимаешь ли... Страшный вопрос. Вопрос, можно сказать, жизни. Не жизни и смерти, конечно, но – жизни. То есть – как жить? И зачем? Я понимаю, ты не смейся, это глупо звучит, по-детски... Но это ведь вопросы, над которыми каждый человек задумывается.

– Ладно, Гоша. Так зачем нам все-таки к Гречу нужно? Сейчас, среди ночи? Что за спешка? Что ты такого узнал?

– А-а, все расскажу, не спеши.

Он снова дернул женщину за рукав.

– Да я-то как раз не спешу. Это ты...

– Да, спешу... Пойдем скорее. Так вот, я понял внезапно, что вся наша беда – в переоценке собственной личности. В преувеличении собственной значимости. Отсюда весь наш страх перед реальной жизнью, и от него, от этого страха, – вся подлость и гадость. Все гнусности, которые мы творим постоянно, – только от этого страха. От завышенной самооценки.

Карина Назаровна тяжело вздохнула.

– Что? Не понимаешь меня?

– Я не могу так быстро бежать, – слабо ответила она.

– Ничего, недалеко уже. Вон там Греч живет, через две улицы.

– А ты бывал у него, что ли?

– Конечно. Раньше захаживал. Иногда. Ну да не в этом суть. Я о чем? О повышенном внимании к своей особе. Мы все твердим – человеческая жизнь, мол, главная и неоспоримая ценность. Очень удобное заявление. Со всех точек зрения. Своя-то жизнь, понятно, тоже становится высшей ценностью. Вне обсуждения. И, может быть, даже самой важной, по Оруэллу – более равной, чем другие. Все жизни, то есть, равны, а своя равнее. Ценнее. И начинаются рассуждения – мол, не остановил пьяного хулигана, который на улице бесчинствовал, зато сам цел остался. Мол, кто ты и кто он? Он бы тебя зашиб случайно, убил бы в драке – а ты ведь такой золотой, такой умный-разумный. Ты смог бы столько миру пользы принести! Объективно ты поступил мудро и правильно, что сохранил свою бесценную жизнь для будущего, для страны, для мировой культуры... И так во всех случаях. Очень удобно для оправдания подлости, трусости... Работает инстинкт самосохранения, замаскированный интеллигентскими штучками-дрючками, разговорами о высших ценностях... Ерунда все это. Кто сказал, что я, допустим, представляю собой какую-то этакую ценность? Что я что-то этакое сделаю для мировой культуры? Может быть, мое главное предназначение – дать по морде зарвавшемуся "быку", просто чтобы другим неповадно было! Может, в этом и есть высший смысл? А не в гипотетической пользе, которую я когда-то там смогу принести? Так... Сюда. Направо.

– Куда? – испуганно взвизгнула Карина Назаровна, поняв, что Гоша тянет ее в какую-то совсем уже темную подворотню.

– Так короче будет. Здесь проходной двор...

– Что за спешка, не пойму? – в очередной раз спросила женщина.

– Все в свое время узнаешь, Кариночка... Все узнаешь... Так вот, я весь день думал – говорить мне Гречу или нет? Ну выпил, конечно, не без этого. Забрали меня менты, значит. А там я что-то им не приглянулся. Ну, Вова этот и треснул меня как следует... Что я там ему говорил? Обидел, кажется. Нес всякую ахинею. Про то, вроде бы, что я – писатель, а он – быдло... Ну и получил. И правильно. Знаешь, как он мне двинул, у меня прямо глаза открылись. Кто я такой? – думаю. Что я из себя строю неведомо кого! Тоже мне, Цицерон и Спиноза в одном лице... А все мои сомнения и размышления о высшем и бесценном – не более чем трусость, боязнь, что меня прижучат эти бандюги с кладбища... Я их выдам, а они мне мстить будут... Вова, одним словом, мне глаза открыл. Таким вот простым способом. Я не знаю, что со мной случилось, Карина. Может, и не в Вове дело. Может, просто пришло время все правильно понять, У каждого, знаешь, свое время есть... Каждому овощу – свой фрукт, как говорят в народе.

– Так что с Гречем-то, я не понимаю! Скажи по-русски, Гоша!

– Да провокация там готовится, – просто ответил Крюков. – Я вчера напился на работе. А там сидели эти...

– Кто? – испуганно спросила Карина.

– Бандиты. Они тоже подпили, да еще наркоты накурились...

Гоша не стал говорить, что и сам приложился, да к тому же не раз, к папиросам с марихуаной.

– Слово за слово... В общем, я понял кое-что из их разговоров. Довольно внятная картинка сложилась. Они заложили взрывчатку в один из склепов. А сегодня рано утром будет выемка...

– Что это такое?

– Ну, приедет милиция, телевидение... Найдут динамит, или что там у них. А на нем – отпечатки пальцев господина Греча. И будут раскручивать дело, что, мол, он хотел организовать покушение на нового губернатора. Такие вот у них игры.

– Господи! Ужас какой!

– Осторожно. Здесь ступенька, – предупредил Крюков, таща Карину Назаровну через мрак проходного двора. – Вот я и успокаивал себя весь день тем, что это, дескать, игры бандитов и политиков, которые такими же бандитами по сути своей являются. Только одеты по-другому. Думаю – не лезь, Гоша, в это дело...

– И правильно, – вздохнула Карина Назаровна. – Чего им надо-то всем? Почему в покое не оставят человека? Уж выборы прошли, уж проиграл он... Знаешь, наверное, что-то есть за ним не чистое... Может, деньги какие не поделили?

– Ага, – сказал Гоша. – Я именно так и рассуждал. А потом подумал – какое мне дело, есть за ним что-нибудь или нет? Не в этом суть вопроса. А суть в том, что я знаю о подлости, которая готовится в отношении человека, и не предупреждаю его об этом. Значит я кто? Такой же подлец, как и эти, с кладбища. Еще хуже, пожалуй. Потому что трусливее. И еще я понял, что ничего не может быть важнее простых человеческих качеств. Ты будешь смеяться, Карина, но я теперь именно так думаю. То есть честность, верность... – вот эти вещи я имею в виду. Справедливость... Да много их. А суть одна. Обычные, простые человеческие отношения – вот что превыше всего. Все остальное – дым. И нечего по поводу этого дыма рефлексировать. Деньги там, шменьги... Все это чушь собачья.

– Да-да, – вздохнула Карина Назаровна.

– И еще я понял такую вещь... – сказал Гоша, открывая дверь подъезда, в который прежде простому смертному было не попасть без предварительной договоренности. Теперь же подъезд, в котором находилась квартира бывшего мэра, выглядел в точности так же, как и тысячи других. Темно было во дворе бывшего мэра, фонарь, призванный освещать территорию, не горел уже несколько месяцев. – Еще я понял, – продолжал Гоша, понизив голос, – что ерунда все это – забота о будущей пользе, которую ты можешь принести. Человек не умирает до тех пор, пока не выработает свой потенциал. Это только кажется иначе... Причитают на похоронах – мол, такой молодой ну или там не молодой, того не успел, сего не успел... Столько еще мог сделать... Написать, сыграть, спеть... Сплясать... Все он успел! А чего не сделал – не сделал бы, даже если б остался жив. Так со всеми, Кариночка моя. – Гоша перешел на шепот. – Со всеми. Какая-то высшая мудрость в этом есть, нам недоступная... Человек на самом деле все успевает. Все, на что он способен. А если рано умер – значит и не было у него никакого предназначения. Все мы все успеваем. Поэтому жить надо здесь и сейчас. И делать надо то, что тебе в данную минуту подсказывает совесть. Не откладывать на какое-то там туманное будущее. Будущего нет. Есть только настоящее. Только то, что сейчас. И это самое важное.

Гоша нажал кнопку звонка у квартиры Греча.

Как может человек так измениться за одну ночь? Даже не за всю ночь – за несколько предутренних часов?

Крюкову чрезвычайно не хотелось открывать глаза, хотя он уже в третий раз слышал слова Греча, призывавшие его подниматься, одеваться-умываться и, надо понимать, убираться восвояси. А ни в какие "свояси" смерть как не хотелось. И то – спал Крюков всего часа два, а до этого – ночь в могиле... То есть, тьфу ты, не в могиле, конечно, но в яме на кладбище, под открытым небом – это вам не шуточки.

Крюков натянул одеяло на голову, надеясь, что Греч вдруг по какой-то причине забудет о нем и уйдет из дома. Жена-то уже поехала куда-то, Крюков слышал, как она прощалась с мужем, как хлопнула за ней входная дверь. Забудет о нем Греч, закрученный неотложными делами, умчится решать свои проблемы, а он, Гоша Крюков, незаметненько останется до вечера на превосходном, мягком и широком диване под толстым одеялом. Этот диван сейчас ему был нужнее всего на свете. Нужнее даже, чем сто граммов опохмелки, которыми Гоша в подобных случаях никогда не пренебрегал.

И куда все делось? Ведь ночью сидели на кухне, беседовали задушевно, как друзья... А теперь? Ну, конечно, Греч не выгоняет его впрямую, грубостей не говорит, но интонации, которые слышал в его голосе Крюков, значили гораздо больше, чем любые грубости.

"Ишь ты, насобачился за время мэрства своего, – подумал Крюков. – Прямо как генерал с подчиненными... Командный голос, однако, выработал. Так и подмывает вскочить, в струнку вытянуться... Слушаюсь, мол, ваше благородие... Тьфу ты, пропасть..."

– Георгий, вставайте. Нам пора уходить, – в очередной раз донесся до Гоши голос хозяина.

Остаток ночи действительно получился задушевным. Греч и Островская были, конечно, удивлены визитом ночных и незваных гостей, но быстро поняли серьезность происходящего и, что удивило Крюкова, еще быстрее поверили в то, что он им рассказал. Поняв же, в чем дело, сели на кухне – Островская все куда-то звонила, но это не мешало беседе Гоши с бывшим мэром, – на столе появилась бутылка водки, неохотно выданная хозяйкой, и Крюков совсем размяк.

В гостях у Греча был еще и Радужный, с которым Гоша был прежде знаком. Сейчас ректор Института даже не узнал его. Только после объяснения Греча Радужный идентифицировал полупьяного избитого оборванца с прогрессивным писателем Крюковым. Однако, завидев на столе водку, ректор быстренько ретировался, сославшись на то, что он вообще не пьет, да и время ночное. На работу утром, то да се...

Беседа же с Гречем затянулась почти до утра. Гоша почувствовал себя очень уютно и выложил бывшему мэру все то, что сбивчиво излагал Карине Назаровне. Кстати, Карина ушла вместе с Радужным, но Гоша этого даже не заметил. Он говорил о предназначении человека, о смысле жизни, о тяжелом времени для страны – обо всем, что наболело у него за последние годы. Когда бутылка почти опустела, Греч предложил Крюкову лечь в гостиной. Это не вызвало у писателя никаких возражений, и через несколько минут удовлетворенный и умиротворенный Крюков уже спал без сновидений и ночных кошмаров, которые частенько мучили его в запоях.

"Как удобно быть героем в кино. Или в литературе... Гром, дым, ты падаешь с мужественным выражением лица и с аккуратным красным пятнышком на белой рубахе. А вокруг бегают враги, сверкают фотогеничными лицами. И не больно, и не страшно, зато невероятно красиво и трогательно. А в жизни? Шорох домашних тапочек, сухость во рту, головная боль, грохот посуды на кухне и слякоть за окном, слякоть, в которую, хочешь не хочешь, а придется сейчас выгребать. Вонючие дырявые сапоги, замасленный ватник, щетина на подбородке... Герой. Все, Гоша. Ты свою функцию выполнил, предназначение исполнил, теперь свободен, дружище. Всего доброго. Have a nice day!"

– Гоша!

– Встаю, – деланно-бодро выкрикнул в ответ Крюков.

Гоша выполз из-под одеяла и сел на диване. Похмелье было очень серьезным. Голова раскалывалась, все тело противно дрожало. К тому же пришла отвратительная неуверенность в движениях – Крюков знал, что ему сейчас будет очень сложно добираться до дома. В таком состоянии он обычно шарахается от каждой машины, каждого встречного пешехода, пропускает тех, кто нагоняет его сзади, – ему кажется, что любой движущийся предмет или человек только и ищет столкновения с больным Гошей, только и норовит задеть его, толкнуть, сбить с ног и пройти или проехать по нему. Очень неприятное состояние, что и говорить.

– Иду, – снова крикнул Гоша, хотя Греч, кажется, и не ждал новой информации. А ждал он – Крюков убедился в этом, выйдя из гостиной, – только того, когда же гость, наконец, натянет свои грязные сапоги и выметется из квартиры на лестницу. По крайней мере так расценил Крюков взгляд бывшего мэра, который стоял в прихожей, держа в руках пальто.

– Георгий, – сказал Павел Романович, – что же вы так заспались?

В голосе Греча Крюкову слышалась искусственность, неискренен был хозяин дома, раздражен, торопился очень. А Крюков его задерживал. Ну, понятно... Большой человек... Что ему до такого мелко... мелко... Гоша сбился.

– Мы вас будили к завтраку, – продолжал извиняться Греч, – но никак не могли поднять... Сейчас уже некогда. Спасибо вам огромное, еще раз хочу сказать – мы очень вам благодарны за то, что вы предупредили... Это очень, очень важно. Я всегда к вашим услугам, Георгий, если что...

– Ладно, чего там, – пробурчал Гоша, натягивая ватник. "Мелкотравчатый" подвернулось слово, которое он искал еще мгновение назад, но сейчас это было уже не актуально.

– Вы куда сейчас? – скороговоркой выпаливал фразу за фразой Греч. – Я на машине. Подвезти?

– Нет... Спасибо. Не стоит. Я пройдусь... Голова что-то...

– Ну-ну, – отпирая замки, сказал Павел Романович. – Однако пора бежать. Наташа сегодня идет на прием... – Он взглянул на часы. – Уже у него.