Текст книги "Роскошь нечеловеческого общения"

Автор книги: Андрей Белозеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Борисов давно понял, что при нынешней власти не может сложиться ситуация, когда тот или иной влиятельный политик будет долго оставаться в фаворе. Вся сила отца была в постоянной текучести кадров. Как хороший тренер, он каждые несколько минут делал на поле замену, отправляя выдохшихся игроков на скамью запасных (отдохнуть, не более того), а на их место выпускал свежих, полных сил и получивших необходимые инструкции.

Единственной гарантией долгосрочной и спокойной работы было четкое и безоговорочное следование линии Самого. Борисов быстро научился, вслед за властью, менять свое мнение на противоположное, не впадать в ступор от парадоксальных, на первый взгляд, шагов и кадровых перестановок и ни в коем случае не поддерживать никого, кроме Первого, какие бы настроения ни бродили в народных массах и какую бы популярность ни сулила суровая критика власти. Вася помнил, сколько хороших и талантливых людей уже погорело на этой "свободе слова".

Для Борисова давно уже не существовало таких понятий, как "стукачество", "предательство", "подставка", служащих у нормальных людей синонимами обыкновенной подлости. Все заменяло практичное слово "целесообразность". И звучало красиво, и совесть не мучила.

– А вот, кстати, и наш заказ. Отличная вещь. Здесь вообще вполне прилично готовят.

– Да? – Крамской недоверчиво покосился в сторону подходившей к их столику официантки.

– Мясо по-грузински, – сказала девушка. – Пожалуйста.

Сняв с подноса, она поставила на стол две тарелки с длинными, похожими на люля-кебаб, кусками мяса.

– Ты всегда в таких заведениях обедаешь? – спросил Крамской.

– Бывает, – уклончиво ответил Борисов. – А что? Под ваши мерки это не подходит, сэр?

– Почему?.. Под мои мерки вполне. Мне казалось, под твои...

– Ты попробуй лучше, попробуй. Божественное блюдо, ей-богу!

Крамской отрезал небольшой кусочек мяса и отправил в рот.

– Ну? Что скажешь?

– Что скажу? Соус мог бы быть и потоньше. Гарнир – поинтересней... А так ничего. Съедобно.

– Э-э, да вы, братец, зажрались! Все у Суханова трудишься?

Борисов говорил с набитым ртом, поразительно быстро орудуя ножом и вилкой.

– Да. Где же еще?

– Перебирался бы к нам, в столицу... Нашли бы тебе работу приличную... Тут, знаешь, перспективы такие, что тебе и не снилось.

– Да ладно. У меня все в порядке. Спасибо.

Крамской отодвинул от себя тарелку, на которой оставалось еще полпорции.

– Что, не нравится? Ну закажи сам. Свинина жареная здесь отличная. Так в меню и написано – "Свинина жареная"... Очень советую.

– Да ладно. Я сыт. Спасибо.

– На самом деле... – Борисов вытер рот салфеткой. Он, в отличие от гостя, доел мясо, подобрал с тарелки ломтики жареного картофеля, быстро проглотил несколько черных маслин и веточек салата. – На самом деле я не случайно тебя сюда притащил.

– Не случайно? – рассеянно переспросил Крамской, в очередной раз осматриваясь по сторонам.

Ресторан располагался в полуподвале. Окна-бойницы выходили на тротуар, за стеклами мелькали ноги пешеходов. Стены были обшиты обыкновенной вагонкой. Доски покрывал толстый слой лака, и от этого они казались жирными и какими-то несвежими. Дешевые люстры под потолком, излишне громкая музыка, разливающаяся по залу из приемника на стойке бара... Заведение трудно было отнести к категории "приличных". Скорее, забегаловка для рыночных торговцев со средним достатком. Обед в этом ресторанчике (Крамской вспомнил строчки меню) обошелся бы рублей в двести-триста на человека. По московским понятиям – даром. Обслуживание вполне соответствовало уровню цен.

– Так что же тянет тебя в столь уютное местечко? – спросил Крамской после короткой паузы.

– А ты не догадываешься?

– Нет. Где уж нам, провинциалам!

– Просто в этих стенах можно спокойно говорить. Здесь не слушают.

– Ты хочешь сказать, что по всей Москве, во всех ресторанах микрофоны под столами? У тебя, Вася, или понты играют, или просто мания величия в серьезной форме. Ты уж извини, конечно.

– Нет, Юра, это не понты. Ты прав. Не по всей Москве. И не для всех людей. Но там, где у нас принято бывать, там – вполне вероятно. Даже более чем вероятно. Ты же знаешь мои дела.

– Хм... – Крамской усмехнулся. – Так что же, когда ты совсем перейдешь работать в Кремль, мы, выходит, в "Макдональдсе" будем встречаться? Пущей конспирации ради?

– В "Макдональдсе" мы встречаться, бог даст, не будем, – неожиданно серьезно ответил Борисов. – Если, конечно, глупостей не наделаем. Но мы люди как-никак взрослые, так что, надеюсь, не наделаем. Не хотелось бы мне, если честно, на гамбургеры садиться. Годы не те, знаешь ли... Давай к делу. Что ты хотел узнать?

– Да как тебе сказать... Может быть, ты в курсе...

– Не тяни. Мне на работу ехать. Обед, знаешь ли, обедом... Если разговор длинный, может быть, вечером?

– Вечером я не могу, – сказал Крамской. – Я сегодня улетаю.

– Тогда валяй, и в темпе.

– У вас что-нибудь слышно про Греча?

– Про Греча? – Борисов удивленно вытаращил честные круглые глаза. – А что тебя интересует? Я думал, раз он у вас в Городе заправляет, так ты и должен про него знать. Причем побольше моего.

– Перестань, Вася. Ты же понимаешь, меня интересуют все эти дела вокруг него. Квартиры и прочее...

– Ты газеты вообще читаешь? – спросил Борисов сощурившись.

– Вообще читаю.

– Плохо читаешь. Там, на самом деле, все написано. Я, собственно говоря, ничего не могу добавить. Коррупция. Грешен ваш мэр, что поделать. Не он первый, не он последний...

– Ладно, Вася, я же серьезно спрашиваю.

– А что именно тебя интересует?

– Меня интересует, откуда идет инициатива.

– Как это – откуда? Из прокуратуры, откуда же еще? Дело Ратниковой. Я тебе повторяю – читай газеты.

– Ну да... И про бригаду следователей из Москвы тоже в газетах написано? Вернее, не из Москвы, а из провинции.

– Про что? Не понял. Повтори-ка.

– А то ты не знаешь! Бригада следователей... Вызваны в Москву из провинции. Из разных городов. Отправлены к нам с единственной целью – свалить Греча. Лучше всего – посадить. Хотя иск против него не возбужден. Он проходит как свидетель по делу этой самой Ратниковой.

– Откуда у тебя такие сведения? – улыбнувшись спросил Борисов. – Поделился бы. Очень интересно. Я и не знал ничего такого...

– Ой ли? Вася, кончай дурить. Мы же сто лет друг друга знаем.

– Да. Знаем. Только все меняется, Юра. Я тебе еще раз говорю – бросай ты свою возню, перебирайся в столицу. Ответственно заявляю – работа будет. Устроим. Нам люди нужны. Молодые, со сметкой этакой... деловой. Как вот ты, к примеру. Да и не чужие мы с тобой. Подумай. Ты даже представить себе не можешь, какие сейчас открываются перспективы.

– Я подумаю, – отозвался Крамской. – А все-таки, Вася, ты не в курсе того, что я сказал? Да или нет?

Борисов достал из кармана пачку "Мальборо", покрутил в руках, сунул обратно.

– Бросаю, – пояснил он. – Здоровье берегу. Знаешь, Юра, не лезь в это дело. Ты что, с Гречем завязан, что ли?

– Да нет.

– А кто? Суханов твой?

– С чего ты взял? Просто интересуюсь.

– Н-да, – Борисов покрутил головой. – Просто. Как все у вас просто. Короче говоря, этот вопрос в моем ведомстве не стоит. Ничем тебе помочь не могу. Читай прессу, там все есть, Это действительно так, Юра. Я не вру тебе.

– Ну хорошо. Спасибо и на этом.

Борисов вытащил бумажник и отсчитал несколько купюр.

– Кредитки здесь не принимают, представляешь?

Крамской вежливо улыбнулся.

– Ну, пойдем, дружище? Ты когда летишь-то? Может, на службу ко мне заскочишь? Посмотришь, как я живу... И работаю. А то действительно сто лет не виделись. Ты где в Москве останавливаешься, кстати? Можно ведь у нас... Мы, знаешь, устроили что-то вроде частной гостиницы. Для своих, – пояснил Борисов. – Так что если какая необходимость – лучше к нам.

– Спасибо, Вася. У меня тут квартира есть.

– Квартира? Купил? – Борисов сделал заинтересованное лицо.

– Да нет. Можно считать, наше представительство в Москве. Служебная квартира, одним словом.

– Ну-ну, – Вася снисходительно улыбнулся. – Представительство – это правильно. Молодцы. Так что, зайдешь? Когда самолет-то?

– В семь часов, – ответил Крамской, честно глядя в глаза старому приятелю.

На билете, лежавшем в его кармане, было обозначено несколько другое время вылета: двадцать часов тридцать минут.

Они вышли на улицу. Борисов пожал Юрию Олеговичу руку, сел в черный "БМВ", дожидавшийся его возле ресторанчика на проспекте Мира, проводил глазами тощую фигуру Крамского, медленно удалявшуюся в сторону Садового кольца, и достал мобильный телефон.

Номер Кустодиева был записан в памяти приборчика. Вася нажал одну из кнопок и тут же услышал голос начальника президентской охраны:

– Да?

– Это Василий. Здравствуйте...

– Привет, привет. Что там у тебя?

– Нужно встретиться.

– Вот, бляха-муха, горит, что ли?

– Ну... Как сказать... Тут по поводу Греча кое-что...

– Подъезжай прямо сейчас. Пропуск будет.

Глава 6

Журковский работал у Суханова уже четыре месяца. Анатолий Карлович даже представить себе не мог, что вот так, на шестом десятке, окунется в новый, неизвестный для него мир – мир, в котором скорость жизни была совершенно иной, само время текло по иным законам, деньги не имели значения и в то же время все определялось деньгами, мир, в котором сжимались расстояния, а государственные границы становились прозрачными.

За эти четыре месяца Анатолий Карлович умудрился, даже не очень вникая в суть поездок, побывать в Швейцарии, Франции и США. Прежде, работая в Институте, он несколько раз выезжал за рубеж, но то были обычные советские командировки – поездки на симпозиум или конгресс без гроша в кармане (не считать же деньгами мизерные суточные, которые экономились для того, чтобы привезти подарки домашним – джинсы жене и блок "жвачки" сыну), с чемоданом, в котором рядом с книгами и рукописями лежали отечественные, грубые, годные на все случаи жизни супы в пакетиках, банки мясных консервов и обязательные бутылки "Столичной" (сувениры для иностранных коллег).

Теперь Анатолий Карлович с умилением и даже некоторым недоумением вспоминал все эти макароны и супы, рыбные консервы на ужин, кипятильники, которые тайком включали в гостиничных номерах, да и сами гостиничные номера. По сравнению с теми, где теперь останавливались они с Сухановым, комнаты, предоставлявшиеся профессору во времена великого и могучего Советского Союза, казались клетушками бедных общежитий для молодых, только что прибывших из провинции специалистов.

Впрочем, когда Журковский описал Суханову условия, в которых он прежде жил за границей, Андрей Ильич подтвердил его предположения.

– Так оно и было. Душ в коридоре? Две койки в одной комнате? Конечно, общежития. Просто вас убеждали, что это гостиницы, и вы охотно верили.

– Неужели государство не могло поселить нас в нормальном отеле?

– Почему же не могло? Могло. Только в нормальных останавливались чиновники – у них тоже дела были за кордоном. А ученые что? Они же блаженные. Одухотворенные. Творческие личности. Им все равно, где спать и что есть. Так что не удивляйтесь, Анатолий Карлович, и вживайтесь в буржуазный быт. Вы ведь, если мне не изменяет память, даже собирались эмигрировать?

– Было дело.

– А теперь? Не думаете об этом?

– Теперь?.. Не знаю. Честно вам скажу, Андрей Ильич, не знаю. Все может быть. Я, знаете, будто проснулся сейчас. Все как-то внове. Все как в первый раз.

Журковский не лицемерил. Он действительно смотрел на мир свежим взглядом, проблемы, мучившие его прежде, даже не казались сейчас ничтожными – они просто ушли, исчезли, забылись, их место заняли новые – большие, интересные. Настоящие.

– Поверьте, Андрей Ильич, – продолжал Журковский, – мне стало интересно жить. Я уж думал, в моем возрасте жизнь, по сути, кончена. Думал, дотяну потихоньку в Институте на преподавательской работе, а там...

– Что – "там"? – спросил Суханов. – Что значит – "там"? Вы, Анатолий Карлович, здоровый, крепкий мужик. Вам еще жить и жить, работать и работать. Вы, простите, и жизни-то настоящей не видели. Вам еще предстоит многое для себя открыть. Я вам, если хотите знать, откровенно завидую. Ведь люди после сорока... – по крайней мере, я по себе это знаю, может, у вас было по-другому, но у меня именно так... – после сорока люди пытаются как-то вернуть свои детские впечатления. Возможно, для того, чтобы просто развлечься, возможно, это особенности человеческой психики, кто знает. Но, скорее всего, дело в том, что после этого рубежа люди начинают увядать... в творческом смысле. Я говорю не только о личностях, имеющих непосредственное отношение к творчеству, а вообще, в широком смысле. Я имею в виду творческое отношение к жизни. Интерес, любопытство, если хотите. Это и есть та составляющая детства, которая после сорока исчезает и вместо нее образуется пустота, которую так или иначе хочется заполнить. И начинается – одни пьют, другие впадают в некое подобие спячки...

– Да... Я ведь тоже пребывал в такой спячке последние годы. Сейчас это для меня совершенно очевидно. Знаете, о чем я думал больше всего, что меня мучило по-настоящему? До исступления. Читаю лекцию, а сам думаю только об одном... Сижу дома, с женой, ужинаю, предположим, а мысль одна в голове...

– Какая же?

– Почему соседи не закрывают входную дверь на кодовый замок? Можете себе представить?

– Э-э, батенька мой, да получается, я вас вовремя вытащил. Так и до маниакально-депрессивного психоза недалеко. Совсем даже недалеко. Стали бы таким, простите, тихим сумасшедшим. Лекции бы свои читали, ставили бы "неуды" студентам – чем дальше, тем больше. Я таких преподавателей на своем веку встречал. Утративших всякий интерес к жизни. Но вы-то хоть пили еще, это, кстати, спасает иной раз от психозов. Правда, другая опасность возникает...

– Ну, алкоголизм мне не грозит. Нет у меня к нему предрасположенности.

– Не скажите, не скажите, это штука очень коварная. Очень. Я много друзей своих похоронил, все были вполне приличные люди. И тем не менее – одной косой скосило...

– Да, у меня тоже есть... точнее, были такие знакомые... И тоже все – от этой беды...

– Вот. А вы говорите! Это наш национальный бич. Особенно сейчас, когда водку делают бог знает из чего. Нет, мир прекрасен, Анатолий Карлович, прекрасен без всякой этой суррогатной водки, без всяких кодовых замков.

– Да, конечно. Конечно, прекрасен...

Однако картина мира, открывшаяся перед Журковским благодаря его сближению с Андреем Ильичом, была не столь уж радужной, как тот ее описывал.

Первый звонок случился спустя неделю после того, как Журковский начал работать в предвыборном штабе Греча.

Анатолий Карлович отмокал в ванной после тяжелого рабочего дня. Запикал новый телефон. Журковский протянул руку, потряс ею, чтобы стряхнуть капли воды, и взял трубку, лежавшую на новенькой стиральной машине.

– Да.

– Это ты, сука? – спросил хриплый незнакомый голос.

– Простите... С кем имею?.. Вы куда звоните?..

Анатолий Карлович быстро повозил свободной рукой по полотенцу, висевшему над головой, и перехватил трубку сухой ладонью.

– Тебе звоню, козел.

– Э-э-э...

Анатолий Карлович находился в искреннем замешательстве, не зная, что ответить и какой взять тон. Ему чрезвычайно редко приходилось общаться на подобном уровне. Разве где-нибудь в общественном транспорте или в очереди, но и это случалось настолько редко, что, по всем законам статистики, подобными "точечными" неприятностями можно было пренебречь.

Профессор Журковский не обладал внешностью, провоцирующей уличных хулиганов или просто раздраженных давкой в городском транспорте граждан на проявления неожиданной агрессии. Ничего выдающегося не было в его облике, напротив, он всегда был тих, незаметен и, видимо, неинтересен для тренировок уличных бойцов и скандалистов. Словом, реагировать на открытое и злое хамство он просто не умел.

– Хули – "э-э-э"! Ты, жид старый... Чего бормочешь там? Хочешь, чтобы тебе яйца отрезали?

– Вы ошиблись, – быстро сказал Журковский и нажал кнопку, отключая связь.

Сердце колотилось так, что Анатолий Карлович машинально посмотрел на свою грудь, ожидая увидеть волны, толчками расходящиеся по поверхности воды.

– Бред какой-то, – прошептал он и протянул руку, собираясь положить трубку на место, – пальцы заметно дрожали, – но телефон снова запикал, замигал зеленой лампочкой.

– Да?

– Ты трубку-то не бросай! – Журковский был убежден, что услышит тот же отвратительный голос. Так оно и оказалось. – Короче, профессор, слушай сюда. С тобой тут бодягу разводить никто не будет. Если снова полезешь агитировать своих студентов голосовать за жидов, пожалеешь. Понял, нет?

– Что вы сказали?

Голос Анатолия Карловича дрожал против его воли. Страха перед неизвестным типом Журковский не испытывал, и, сознавая это, он даже немного гордился собой. Сколько он слышал подобных историй от своих знакомых – особенно в начале перестройки, когда в городе, что называется, "гуляли" разного толка националистические банды. Но злость, страшная, небывалая злость, охватившая его, – дрожь перекинулась с пальцев на все тело, Анатолия Карловича колотил озноб, хотя вода, в которую он был погружен до самого подбородка, оставалась горячей, – эта злость пугала по-настоящему.

– Что вам нужно? – спросил Журковский. – Кто вы такой?

– Нам нужно, чтобы ты сидел и не рыпался. И забудь, старый хрен, фамилию Греч, понял? Иначе хана тебе. Обрезание на голове сделаем.

Анатолий Карлович набрал в грудь воздуха, чтобы разразиться гневной тирадой, но из трубки вместо хриплого, однако богатого обертонами, странно обволакивающего голоса уже доносились короткие гудки.

Вечер был испорчен совершенно. Как ни старался Анатолий Карлович выбросить из головы этот звонок, ничего не получалось. Сидя за ужином, тыкая пальцами в клавиатуру компьютера, даже ложась в постель вместе с женой, он испытывал чувство гадливости, словно его облили помоями. Казалось, даже запах в комнатах изменился. Анатолий Карлович перед сном с трудом удержал себя от того, чтобы снова пойти в ванную и принять душ. Галя непременно обратила бы на это внимание. По меньшей мере странно дважды за вечер принимать водные процедуры.

Анатолий Карлович не сказал о звонке ни жене, ни Карине. Кстати, Карина Назаровна теперь официально получила статус домработницы – Журковский сам предложил ей подойти к их отношениям прагматично и цивилизованно. Галя стала платить старой подруге небольшую, но вполне устраивающую Карину Назаровну сумму, и Карина, таким образом, стала наемным работником. Однако она все же не была человеком посторонним, и Журковский, который прежде ее недолюбливал, однажды, к своему удивлению, поймал себя на мысли, что совершенно искренне считает эту полную, неуклюжую, но очень добрую и трогательную женщину членом своей семьи.

Как ни старался Анатолий Карлович выбросить из памяти злополучный звонок, напряжение не отпускало.

Он не сказал о случившемся ни Суханову, ни Гречу. Журковскому казалось, что жаловаться и просить защиты по таким пустякам недостойно взрослого, самостоятельного мужчины, да и опасности как таковой что-то не наблюдалось. Скорее всего, звонок был просто глупой, злой шуткой, мелким хулиганством, ведь противников у Греча и, соответственно, у тех, кто его поддерживал, было предостаточно.

Второй звонок раздался ровно через неделю. Анатолий Карлович почему-то сразу понял, что сейчас услышит хриплый голос того самого типа. Хотя Журковскому звонили теперь постоянно – в его доме телефон никогда не был так загружен, как в последний месяц, – этот звонок Анатолий Карлович сразу выделил из всех остальных. Даже тембр пиканья у телефона, казалось, изменился.

– Ты не понял меня, профессор, – с сожалением сказал, опуская приветствие, тот же невидимый враг. – Не понял, значит. Придется объяснить по-другому. Раз ты русского языка не понимаешь, может, тебе на иврите напеть? Так мы ивриту не обучены, мы по-простому, по-русски... В общем, готовься, старая сволочь. Хотя...

– Пошел ты! – неожиданно для себя крикнул Анатолий Карлович. Школа Суханова давала себя знать. Журковский частенько наблюдал, как его работодатель мгновенно – словно в голове срабатывал невидимый переключатель переходил с вполне интеллигентного тона на едва ли не матерщину. – Пошел ты знаешь куда?!..

– Ого! – отозвался незнакомец. – Мы, значит, ерепениться будем? У своих ворюг научился, профессор? Прежде-то был тихий... Ладно, последний раз предупреждаю тебя, борзой: либо ты отваливаешь от политики своей сраной, либо – пеняй на себя. Все. Будь здоров, Рэмбо.

Анатолий Карлович положил трубку на стол.

"Может, все же рассказать Суханову? У него служба безопасности... Ну, и что он сделает? Приставит ко мне пару костоломов? Буду ходить с телохранителями? А сам он как живет? Сколько ему пришлось претерпеть на ниве бизнеса!.. И ничего, живет, посмеивается. Нет, не дождутся... Им ведь главное – запугать. Были бы люди серьезные, давно уже поговорили бы с глазу на глаз..."

Журковский представил себе это "с глазу на глаз" и поморщился. Если честно, то, конечно, не хотелось бы...

Анатолий Карлович лег спать, промучился до рассвета, ворочаясь с боку на бок, и в конце концов заснул, утомленный жуткими картинами, которые рисовало его воображение.

Утром Журковский, как всегда, отправился в Институт. Затем поехал в штаб Греча, оттуда – в педагогическое училище с лекцией, потом вернулся в Штаб для утверждения текстов новых листовок, еще успел заскочить в офис Суханова и взять материалы для новой энциклопедии, – время летело незаметно, и когда Анатолий Карлович оказался дома и взглянул на телефон, он вдруг понял, что весь день совершенно не думал о своих виртуальных неприятностях.

В обычном режиме прошел и следующий день – если, конечно, бешеную гонку, в которую теперь превратилась жизнь Журковского, можно было назвать "режимом". Затем еще один, и еще...

Анатолий Карлович начал остывать. Телефонные угрозы снова показались ему чем-то незначительным, не стоящим траты нервов.

...В тот день он закончил работу раньше обычного и, возвращаясь домой на служебной машине Суханова, попросил водителя остановиться далеко от дома.

Журковский вдруг понял, что давно уже не гулял по городу, а ведь прежде он очень любил одинокие прогулки – они помогали ему словно бы отойти в сторону от будничной суеты и остаться наедине со своими мыслями. Кроме того, он просто любил Город и каждый раз получал немалое удовольствие от этих самостоятельных экскурсий.

Анатолий Карлович прошел по набережной, любуясь рекой, покрытой ледовым панцирем, – кое-где по снежному покрову вились цепочки следов, оставленных отчаянными согражданами.

"Как они любят, однако, гулять по льду, – подумал Журковский. Он остановился и, облокотившись на гранитный парапет, принялся разглядывать протоптанные в снегу дорожки. – Что их тянет туда? Ведь это в чистом виде русская рулетка. Никто не может дать гарантию – выдержит ли лед. Сколько всякой дряни сбрасывается в реку с предприятий! Сколько канализационных стоков! Кто знает, какие там подводные течения – горячие, химически активные?.. Никому это не ведомо. Но лишь только станет лед, народ тут же вылезает на него. Вон следы – отошел некто метров на тридцать от берега, потоптался, покружил почти на середине реки и обратно... Зачем? К чему? Какой в этом смысл?"

Журковский усмехнулся и шагнул на ступени, идущие с набережной вниз, к реке. Ноги по щиколотки ушли в рыхлый, мягкий снег.

"С ума схожу, – отметил он про себя. – Впадаю в детство".

Он шел к середине реки, стараясь держаться в стороне от дорожек, протоптанных ранее.

Чем дальше Анатолий Карлович уходил от берега, тем более странное чувство охватывало его. Было в этом что-то от ощущений детства – легкое, веселое щекотание нервов, словно он, маленький, входил в огромную темную комнату и, вытянув вперед руки, тараща глаза, погружаясь в тягучий, сладкий коктейль из ужаса и восторга, пробирался вперед, не зная, что его ожидает в таинственном, полном загадок, мраке. Легкость юности тоже присутствовала здесь. Снег удальски скрипел под подошвами ботинок, шаги Анатолия Карловича становились шире, походка исполнилась упругости и даже некоторой прыти, как в годы студенчества, когда Толик Журковский летел в гости к сокурсникам и, несмотря на тяжелое послевоенное время, все ему было в радость, все было нипочем, все пути казались открытыми и все вершины доступными.

Была и свобода. Неожиданная и желанная – внезапное понимание того, насколько мелки и жалки все угрозы – и телефонные в его адрес, и газетные в адрес Греча, насколько все это несущественно и насколько преходяще перед ослепительной, вечной, ровной белизной снега, перед небом, которое отсюда выглядело совсем не так, как с берега. Оно было одновременно и выше, и ближе подними руку и достанешь. Оно не шарахалось вверх, испуганно сжимаясь, чтобы вырваться из ущелий улиц, – там оно словно бежало, оставляя внизу вонь выхлопных газов и человеческих испарений, здесь же небо как будто нежилось и свободно дышало в лицо Журковскому свежим, ровным ветром..

Он остановился на середине реки. До противоположного берега было не очень далеко, но он почему-то выглядел игрушечным – мелкие машинки, странно медленно катящие по набережной, фигурки людей, смешно и вяло перебирающие крохотными ножками, размахивающие короткими ручками... Анатолий Карлович не смог сдержать улыбки.

"Тоже мне, Андрей Болконский нашелся. Небо его, видите ли, на путь истинный наставило... Глаза открыло. В мои-то годы... Где же твой Аустерлиц, князь?... А туда же... Небо... И все равно что-то в этом есть... В хождении по воде яко по суху..."

Журковский сделал пол-оборота, чтобы вернуться на свой берег, и вздрогнул. Прямо перед ним стоял высокий мужчина в богатой меховой шапке, черной, спортивного покроя куртке и в черных же мягких брюках, уходящих в меховые сапожки. Видимо, он шел следом за профессором, неслышно ступая в мягких своих унтах, и остановился вместе с ним.

Анатолия Карловича неожиданно бросило в жар. Он узнал этого человека. Совсем недавно, выйдя из офиса Суханова и направляясь к машине, он едва не столкнулся с ним – мужчина в огромной шапке стоял на тротуаре, преграждая дорогу, и Журковскому пришлось даже пробормотать что-то вроде "простите-извините", чтобы обогнуть гиганта и пройти к служебному "Форду".

Как он здесь оказался? Преследовал? Зачем? С какой целью?

– Дрожишь, пархатый? – весело спросил верзила. – Приссал?

Анатолий Карлович мгновенно узнал этот голос. Тот самый, с наглой хрипотцой, который он уже два раза слышал в телефонной трубке.

– Ты знаешь, профессор, здесь лед тонкий. Проваливается иногда.

"Каким образом он лед-то пробьет? Или сразу в прорубь потащит?.."

Журковский невольно повел глазами, ища что-нибудь похожее на прорубь.

– Гы, – сказал мужик. – Гы-гы... Прорубь ищешь? Так она сама тебя найдет.

Он быстро поднял руку и схватил профессора за ворот. Притянув к себе, дыхнул Анатолию Карловичу в лицо теплым пивным перегаром.

– Ну, старый козел, что делать будем? Кончать тебя? Или как?

– Пустите, – прошептал Журковский.

Он попытался вырваться из цепкого захвата, но не смог оттолкнуть противника, лишить его равновесия – слишком велика была разница и в весе, и в силе, и в сноровке, да и возраст давал себя знать...

– Не пыли, не пыли, старый, – спокойно произнес верзила. – Я тебя сейчас убивать не буду, не бойся. Хотя моя бы воля, давно бы по асфальту размазал... Таракан ты вонючий...

Журковский машинально подумал, что тараканы вонючими не бывают, они ведь, кажется, не пахнут. Гигант, по-прежнему притягивая его к своему лицу и пристально вглядываясь в глаза, продолжал:

– Ты понял, сучара, что ты у нас на прицеле? Что каждый твой шаг виден? Понял, гнида?

Колено гиганта шевельнулось и даже не ударило, а как-то пихнуло Анатолий Карловича между ног. Резкая боль перехватила дыхание, судорогой свела все тело, но верзила не дал профессору согнуться. Он дернул его вверх, едва не придушив воротником.

– Ну, говори, понял или нет? Хрен с тобой, живи пока. Но – только пока. У тебя ведь, кстати, и жена есть... И сын... В общем, последний раз тебе говорю – не прекратишь свою байду, всё. Больше базара не будет. Мараться об тебя противно, гнида, а то бы давно уже... Пошел отсюда. Мусор.

Гигант резко выпрямил руки, оттолкнул профессора от себя и зашагал вперед, к другому берегу. Анатолий Карлович смотрел ему вслед. Фигура здоровяка в черной куртке быстро удалялась, уменьшаясь в размерах. Вот он дошел до стены набережной, быстро поднялся по лесенке и исчез за гранитным парапетом. Только цепочка следов осталась на снегу. Еще одна дорожка, протоптанная – как и те, о которых размышлял совсем недавно Анатолий Карлович, – неизвестно кем и для чего.

Через два дня после случившегося Суханов, которого Анатолий Карлович по-прежнему не посвящал в свои неприятности, сообщил, что им необходимо срочно слетать в Нью-Йорк.

Журковский вспоминал, с каким пренебрежением он прежде относился к Суханову, каким "жлобом" считал его, и сам себе удивлялся. Как можно судить о людях, совершенно не зная их, делать выводы из поверхностных наблюдений? Это недостойно человека образованного, а уж ученого – и говорить нечего.

Суханов завораживал Анатолия Карловича своей поистине неуемной энергией. При этом он вовсе не подавлял нового друга, не развивал в нем комплекса неполноценности. В какой-то момент Журковский неожиданно для себя понял, что они действительно сдружились с Сухановым, столь схожими оказались их взгляды на жизнь, политику, историю, искусство, на все, о чем бы они не разговаривали. Андрей Ильич оказался прекрасным советчиком – он аккуратно и точно наставлял Журковского во всем, что касалось нового для Анатолия Карловича быта – дорогих гостиниц, приемов, званых обедов, "презентаций" (это слово люто ненавидели оба), и Журковский был благодарен боссу, как он иной раз шутливо называл Суханова, за эту помощь. Окажись в учителях кто-нибудь другой, Анатолий Карлович непременно отказался бы от этих уроков светского поведения, может быть, себе во вред, но отказался бы. Однако Суханов сумел найти к профессору ключик, который позволил выстроить их отношения легко и просто.

Анатолий Карлович одновременно удивлялся и радовался тому, что в Суханове, в отличие от его жены Вики и даже дочери, совершенно отсутствовала "новорусскость", весь этот отвратительный пафос отечественных нуворишей, в большинстве своем необразованных, порой просто диких, грубых и невоспитанных людей, невесть какими путями (во всяком случае, на взгляд Анатолия Карловича) заработавших быстрые и большие деньги и, в силу отсутствия фантазии и серьезных пристрастий, интересов или хотя бы хобби, чуть ли не демонстративно швыряющих их на ветер, тратя, по мнению Журковского, бездарно и глупо.