Текст книги "Лед (СИ)"

Автор книги: Андрей Панченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 20

Наше возвращение на зимовье в Китовую бухту превратилось в гонку на перегонки со смертью. Семь дней адского похода по льдам на лютом морозе и почти в кромешной темноте не дали положительного результата, выживших мы так, и не нашли. Зато нашли горы трупов, брошенного имущества и снаряжения. Из более чем трех сотен членов экипажа и пассажиров «Полярной звезды», мы нашли двадцать семь тел, и ни одно из них не принадлежало цесаревичу или великому князю.

Что бы я не говорил, и как бы скептически не относился, но все находки в этом походе мы сделали только благодаря собакам. Если бы не они, мы прошли бы мимо большинства тел и предметов, которые лежали на льду. Идти по следу собаки не могли, однако легко чуяли незнакомый запах, едва оказывались рядом. Они поворачивали в ту сторону морды, лаяли, тяжело вдыхали воздух, и мы незамедлительно реагировали.

Первое тело мы нашли почти сразу, на второй день похода – неподалёку от места нашей ночёвки, среди обгоревших ящиков. Очевидно тут разбивали лагерь выжившие, и ящики использовали в качестве топлива, чтобы согреться. Мороз давно сделал своё дело: матрос лежал в странной, неестественной позе, словно хотел схватиться за обломок мачты, но застыл в этом движении навеки. Снег уже почти укрыл его, и только синяя, заиндевелая форменка выглядывала из сугроба. Очевидно спутники погибшего парня сняли с него всю теплую одежду после его гибели. Надеюсь, что после гибели… Мы молча откинули капюшоны, и лишь тяжёлое дыхание да завывание ветра сопровождало короткую молитву.

Дальше находки становились всё тяжелее. Тут – перевёрнутые самодельные нарты, разбросанные продукты, порванный тент. Чуть дальше – выброшенный на лёд мешок с углем, пробитая бочка, в которой когда-то очевидно был керосин. В одном месте мы наткнулись на связку инструментов – топор, лопаты, кирка. Казалось, люди бросали всё, что мешало идти быстрее.

Самое страшное было, когда мы вышли на небольшое возвышение, а точнее на заметенный снегом торос, где снег был усыпан мелкими предметами – пуговицами, обрывками ткани, медными гильзами. Здесь лежали ещё двое. Один застыл на спине, широко раскрытыми глазами глядя в пустое небо, в его руке была винтовка с открытым затвором, другой, словно пытаясь доползти до товарища, протянул руку вперёд. Мертвецы были поразительно похожи друг на друга, очевидно они были родными братьями. Они шли к спасению вместе, вместе и погибли, отчаянно пытаясь подать сигнал о помощи выстрелами в воздух. Мы накрыли их шинелями, чтобы хоть немного скрыть обезображенные лица.

Мы шли дальше, и каждый найденный предмет – кружка, выцветший носовой платок, разорванная книга, заиндевелый ремень – говорил громче любых слов о том, в каком отчаянии находились эти люди. Было чувство, что мы идём по дороге смерти, где каждый шаг – чья-то последняя надежда, оставленная в снегу.

Чем дальше мы уходили от берега, тем сильнее сжималось сердце. На краю затянутой молодым льдом полыньи, мы наткнулись на тело в роскошном, но изорванном меховом тулупе. Лицо было искажено – не столько смертью, сколько мукой последних часов. Этот офицер не стал дожидаться своей кончины, он сам застрелился. Рядом валялся револьвер, а чуть дальше – серебряная фляга. По золотым пуговицам и шитью мы поняли, что это один из княжеских приближённых. Паншин долго стоял над ним молча, стиснув зубы, и лишь потом коротко сказал:

– Они были совсем близко к берегу… но не дотянули.

Чуть дальше дорогу преградили обломки очередных саней. Под ними, словно пытаясь использовать их в качестве укрытия, лежал молодой человек в дорогой шинели. На груди – крест с бриллиантами, рядом – раздавленный бинокль. По повязке на рукаве и печатке на пальце мы сразу узнали: это был один из офицеров личной охраны цесаревича.

И тут, будто подтверждая наши догадки, почти у меня под ногами блеснуло во тьме золото. Я наклонился – и поднял тяжёлый медальон с гербом Романовых. К нему была прикреплена оборванная цепочка. Снег вокруг был взрыт, словно здесь боролись за жизнь до самого конца. Я тут же приказал обыскать прилегающую местность и вскоре мы нашли вмерзшие в лед полыньи вторые сани. Очевидно кто-то здесь провалился под лед и не смог выбраться. Подтверждая мои догадки, Ричард вдруг вскрикнул и отшатнулся от находки, я подошел ближе, и тоже замер оцепенев от ужаса. За сани мертвой хваткой держалась рука, торчащая прямо изо льда! Человек остался под водой, но он до конца боролся за свою жизнь.

– Это же не может быть он⁈ – Паншин, не отрывая взгляд от страшной находки дернул меня за рукав.

– На рукав шинели посмотри – Я ткнул кнутом каюра в видневшийся изо льда предмет гардероба – Шинель морская, пуговицы простые, так что это не наш клиент. Хотя судя по всему тут шли офицеры из ближнего круга или сами Романовы. Если они провалились под лед, нам их никогда не найти.

Я немного постоял неподвижно, словно камень, обдумывая сложившуюся ситуацию, выхода не было, нужно было продолжать поиск.

– Мы должны идти дальше. Пока не найдём их самих.

И мы пошли, хотя каждому было ясно – живых впереди уже не будет…

Назад мы повернули только через два дня, и я считаю, что мы сделали больше, чем было в наших силах. Наше возвращение на зимовье, превратилось в мучительный рывок сквозь смерть. Мороз держался такой силы, что термометр, установленный на моих санях, показывал минус шестьдесят один градус. Пар от дыхания сразу превращался в ледяную корку на усах и бородах, ресницы смерзались так, что приходилось отрывать их пальцами. Стоило остановиться дольше чем на минуту – холод начинал подтачивать силы, и тело наливалось свинцом.

Собаки двигались с трудом, и, если ложились на снег, часть из них уже не поднималось: даже густой мех не спасал их от этой лютой стужи. Когда псов осталось всего двенадцать, мы бросили двое нарт, а собак на ночь стали загонять в палатку, забиваясь в неё как селедки в бочку. Кожаная упряжь скрипели и ломалась, приходилось каждые полчаса останавливаться и связывать узлы в местах разрывов, бить обухом топора по обледенелым постромкам, чтобы хоть немного их размягчить.

Люди шли молча. Никто уже не разговаривал, не жаловался, даже не ругался. Слова застывали на языке, превращаясь в острые кристаллы боли в горле. Мы все были заняты одним – дышать, переставлять ноги, тащить на себе груз покрытых ледяным панцирем мехов и собственную измученную плоть.

Каждую ночь мы проводили в муках. В такой лютый мороз нагреть палатку было практически невозможно, а на строительство иглу у нес попросту не оставалось сил. Сон не приносил отдыха – это был скорее провал в забытьё, из которого то и дело тебя вырывало неосторожное движение соседа или собачий вой.

Особенно тяжело стало на шестой день. Ветер поднялся, небо плотно затянуло тучами, и темнота сгущалась до такой степени, что различить в ней хоть что-то было вообще невозможно. Мы едва не потеряли дорогу к зимовью, и лишь благодаря ранее расставленным ориентирам, мы всё-таки продолжили путь в верном направлении. Я гнал всех вперед никого не жалея. Когда Паньшин вдруг обессилено опустился в сугроб, я не стал с ним разговаривать и просить подняться, а со всей злости ударил его кнутом каюра по лицу, оставляя кровавую полосу на щеке. Говорить я не мог, и он тоже, но мы поняли друг друга без слов, Игорь с трудом поднялся и пошел дальше.

Когда наконец вдалеке показались тусклые огни нашего лагеря, никто не крикнул от радости и не бросился вперёд. Мы шли молча, как тени, потому что в нас не осталось сил ни на радость, ни на слова.

Мы добрались до зимовья не людьми, а скорее ожившими мертвецами. Снег и лед облепили нас так, что лица были неразличимы. На мехах застыли целые пласты льда, бороды превратились в колючие сосульчатые маски. Выжившие собаки падали прямо там, где останавливались нарты, и встречающие нас товарищи, срезали с них упряжь, а потом на руках переносили в укрытие.

Никто не бросился к нам с вопросами – все и так всё поняли. Мы вернулись одни, и в ужасном состоянии, а значить выживших нет. Те, кто остался в зимовье, поддерживая нас под руки, завели в дом и помогали снять закоченевшие меха. В тишине было что-то страшнее любого крика.

Я упал на ближайшие нары у входа и некоторое время не мог даже пошевелиться – тело словно налилось камнем. Пальцы не сгибались, стянутые морозом губы не позволяли сказать и слова. Паншин сидел рядом, смотря на почерневшие ногти на левой руке, он отморозил несколько фаланг на пальцах. Ричард дрожал так сильно, что зубы стучали, но и он молчал. Только Тупуна не было с нами рядом, его сразу же увели инуиты к себе в жилище.

– Говорить можешь? – передо мной на корточки присел Арсений, заглядывая мне в лицо – Хоть что-то нашли?

– Живых нет – С трудом прохрипел я – Мы принесли с собой всё, что удалось собрать: кое какие личные вещи погибших. Всё это в нартах, под брезентом.

– Понятно… – Арсений встал – С твоего разрешения я гляну. Хорошо хоть сами вернулись живыми. Кстати из тех троих двое умерли тоже, так что из экипажа «Полярной звезды» выжил только один человек. Палубный матрос Максим Корякин, девятнадцати лет отроду. В рубашке парень родился, хоть и потерял пальцы на ногах, но зато живой.

Я просто равнодушно кивнул головой. Еще двое… После того, что мы видели и пережили, эти две смерти меня уже никак не трогали, тем более, что парни были мне не знакомы. Мы сами только что едва разминулись со старухой с косой. Арсений ушел, а мне в руки кто-то сунул исходящую паром кружку с чаем.

– Спасибо командир – сиплый голос Игоря Паншина отвлек меня от мрачных мыслей – Век не забуду! Если бы не ты…

– Кушайте, не обляпайтесь… – Прошептал я в ответ, уже практически вырубаясь. В тепле меня неодолимо клонило в сон.

Проснулся я только глубокой ночью на своих нарах, и переодетый в чистую одежду. Проснулся от жара, и от того, что мне зверски хотелось пить и есть. Желудок буквально сводило от голода. В зимовье было тихо, только потрескивание огня в печи создавало уютную атмосферу. Самое главное, я не слышал жалобного воя собак и завывания ветра, что в течении семи суток не давали мне спать.

Почти все полярники лежали в своих кроватях и только за столом, при свете тусклого ночника сидели трое: Арсений, Чарли и Игорь Паншин. Левая рука Игоря была перебинтована, очевидно Галицкий успел сделать ему операцию. Перед ними лежали наши находки: медальон с гербом Романовых, изломанный бинокль, револьвер княжеского офицера, личные документы и вещи тех погибших, у которых они оказались с собой. С каждого трупа мы старались брать хоть что-то, что могло бы помочь в их идентификации и опознании.

– Что будем говорить? – тихо спросил Паншин у Арсения. – Правду? Мы не нашли цесаревича и князя, но и выжить там никто бы не смог. Если бы не командир и Тупун, и мы бы не вернулись, а ведь мы в отличии от пострадавших и подготовлены были лучше, и снаряжение нужное имели, да и собаки у нас были. Без сомнения, там все мертвы.

– Скажем то, что видели, – Вместо Арсения ответил я, садясь на нарах. – Без всяких догадок. Мы нашли двадцать семь тел. Мы нашли следы их окружения. А их самих – нет. Это всё, что можно сказать.

Спасательная экспедиция дорого встала нашей команде. Из сорока собак, что мы брали с собой в поход, в живых осталось всего восемь голов. Из тех двенадцати, что дошли до зимовья, еще четверо псов так и не смогли оправиться от последствий похода и умерли в течении двух дней после возвращения. Мы потеряли двое нарт со всей упряжью, гору продовольствия для людей и собак, сожгли несколько десятков литров дефицитного керосина и спирта. Но самое главное, из строя на долго вышел Игорь Паньшин, а Ричард и я хоть и сохранили в целости все свои конечности, но тоже получили довольно сильные обморожения. Теперь, вместо тренировок и слёживания полюсной партии, я вынужден был лежать в постели восстанавливаться от последствий безнадежной спасательной операции.

Дни после возвращения тянулись вязко, как густой кисель. Лагерь жил своей жизнью, но прежнего беззаботного настроения уже ни у кого не было. Тела погибших матросов мы похоронили на берегу, сложив каменные насыпи над их гробами. Закапать в каменистый грунт мертвецов было невозможно. Теперь каждый раз выходя из зимовья мы видели эти два каменных холма и кресты над ними, в «Зимовье Александровское» появилось своё личное кладбище.

Привезенные нами из спасательного похода вещи мы тщательно упаковали и заколотили в ящики. Каждая личная вещь, каждый документ, каждая обрывочная деталь стала доказательством того, что экипаж «Полярной звезды» погиб без остатка. Теперь на нас лежала обязанность донести это до России.

Матрос Корякин быстро шел на поправку. Он был ещё мальчишкой – кожа натянута на кости, глаза огромные, как у загнанного зверька. Он как будто вычеркнул из памяти все ужасы, что с ним приключились с момента гибели императорской яхты, старался о них не говорить, а если кто-то спрашивал, то Максим быстро переводил разговор на другую тему. Лишь однажды он проговорился мне и Галицкому, когда ему делали перевязку и возникла необходимость повторно почистить рану. Мы ему дали в качестве обезболивающего стакан спирта.

– Я держался… до конца. Но всё зря… Я в ад попаду! – шептал он в пьяном бреду – Я не хотел его есть, честно! Меня Кирилл Петрович заставил! Он офицер, я не мог его ослушаться! Он сам Борьку на куски порезал, когда он дышать перестал, и нам мясо раздал! А сам не ел и умер! Это его бог наказал!

– О чём это он⁈ – Галицкий поднял на меня ошарашенное лицо – Это то, о чём я думаю⁈

– Никому ни слова Семён! – Я вытер рукавом медицинского халата, вспотевший лоб – Молчи об этом, иначе зря мы парня спасаем. Его или в дурку упекут, или со свету сживут! Не наливать ему больше, даже по праздникам, это мой приказ!

– Но это же каннибализм! – Семён с отвращением посмотрел на матроса.

– Чего там было, мы с тобой не знаем. И не знаем, как сами бы себя повели в такой ситуации! Скажешь кому, моим врагом на всю жизнь станешь! – Я тяжёлым взглядом уставился на Галицкого – Он выполнял приказ офицер, и этот штурман, Кирилл Петрович, всё сделал правильно! У них не было провизии, и он нашел выход из ситуации, почти сберег вверенную ему команду, хотя сам и погиб! В конце концов мясо, оно, что человеческое, что собачье, всё равно мясом остаётся. Не то, чтобы я это одобрял, но и не осуждаю. Бог всех рассудит, а мы судить права не имеем! Судьба этого парня в наших с тобой руках, и мы с тобой оба врачи, считай, что жизнь ему своим молчанием спасаем. Помнишь главное правило медицины? Не навреди!

Галицкий промолчал, я тоже держал язык за зубами. Психологическая атмосфера в команде после вести о гибели «Полярной звезды» и её экипажа и так была напряженная, не хватало ещё «обрадовать» всех новостью, что среди нас поселился людоед. Сам Максим тоже не мог вспомнить о чём болтал во время операции, и я не стал расспрашивать его о подробностях. Я смотрел на оставшихся людей и понимал: экспедиция теперь держится только на воле этих парней. Если сломаемся мы, сломается всё.

– Мы обязаны завершить задуманное, – сказал я однажды, когда разговор зашёл о потерях. – Иначе всё это будет напрасно: их смерть, наши муки, наша кровь. Южный полюс ждёт. Весной мы выйдем в поход, как и планировали!

Глава 21

Только в конце сентября 1895 года в Китовой бухте появились первые признаки весны. Температура воздуха поднялась до минус двадцати пяти градусов и ураганные ветры, что всю зиму испытывали на прочность наше зимовье, немного утихли. Мы были готовы к выходу уже давно, ожидая только подходящей погоды, и двадцать девятого сентября наконец-то мы отправились к цели нашего путешествия. Будь моя воля, я отложил бы поход ещё на месяц, однако висящие над моей головой как лезвие гильотины призраки двух конкурирующих экспедиций заставляли торопиться и рисковать.

Всю полярную зиму шла интенсивная подготовка к походу. С учетом опыта спасательной экспедиции были перешиты меховые костюмы и спальные мешки. Вес саней был уменьшен до тридцати килограмм. Несмотря на то, что мы планировали, как и при походе на Северный полюс строить иглу, нами были сшиты две аварийные палатки. При подъёме на ледник, при выходе на полярное плато, нам вряд ли удастся строить снежные укрытия.

Для лучшего рассеивания солнечного света в полярный день эти палатки были снабжены внешней оболочкой из алой ткани. Провиант включал всего пять видов продуктов: свежее мясо (мороженая тюленина), парашок какао с сухим молоком с примесью сахара, шоколад, пеммикан и галеты. Для собак был взят с собой собачий пеммикан, который мы тщательно хранили всю зиму, и он также должен был служить аварийным рационом для людей. Всю зиму я занимался укладкой провианта, чтобы не тратить время на его распаковку и взвешивание в пути. В каждый продовольственный ящик укладывалось послойно: пеммикан, галеты и шоколад, таким образом, чтобы дневной рацион каждого дня оказывался в легком доступе. Энергетическая ценность дневного рациона, по моим расчётам составляла пять тысяч килокалорий, что должно было хватить нам с лихвой.

В полюсную партию, входили пять человек: я, как начальник экспедиции, Ричард Гросс, Фрол Куницкий, Аресний Фомин и Тупун. Игорь Паншин так и не смог до конца восстановиться после зимнего похода, и его пришлось исключить из основного состава.

С собой у нас были пятеро нарт и пятьдесят пять самых крепких собак. Все собаки, которые должны были идти на полюс уже с середины зимы были тщательно подобраны и поделены по упряжкам. Собак мы подбирали так, чтобы они не враждовали друг с другом и содержали их отдельно, чтобы псы смогли установить иерархию в своей маленькой своре. При этом, по совету Тупуна, за каждой упряжкой ухаживал только тот каюр, который её поведёт к полюсу.

Оставшиеся члены команды тоже не должны были сидеть без дела. Чарли Гросс, спасенный зимой матрос Корякин и два инуита оставались смотрителями станции, и в их обязанности входило поддержание её в надлежащем состоянии на случай повторной зимовки, охота, а также наблюдение за научными приборами. Паньшин, Скворцов, Галицкий и оставшиеся два инуита должны были выйти в повторную экспедицию на лед, для поиска останков экипажа «Полярной звезды», и попутно проводить картографирование местности. Они должны были нанести на карту Китовую бухту с её ближайшими окрестностями, а также пройти как можно дальше по леднику Росса и провести там исследования, насколько позволят время и обстоятельства.

Вторая спасательная экспедиция отправлялась в поход на трех нартах и имела при себе тридцать шесть собак. С собой команда брала два разборных каяка, которые в случае необходимости можно было использовать как сани для транспортировки пострадавших и груза.

Игорь Паншин стал старшим в этом отряде. Лишившись четырех фаланг на пальцах левой кисти, он очень переживал, что не сможет пойти со мной в поход, однако он хорошо понимал важность поставленной перед ним задачи. Между тем, эта команда из пяти человек тоже была не плохо подготовлена: штурман, участвовавший в зимнем походе и знающий направление движения; врач, на случай если выживших каким-то чудом всё же удастся найти; опытный моряк и чемпион по гонкам на шлюпках, если команде придется использовать разборные каяки; ну и два привыкших к выживанию на севере эскимоса.

Выходить наши партии должны были одновременно. Паншину предстояло пройти часть пути вместе с нами, пополнить дополнительным продовольствием несколько уже готовых складов, а потом вернуться на зимовье, доснарядить сани, и уйти уже в свой поход.

Опять сверкали вспышки магния, и мы уже привычно прощались с товарищами. Стоя возле моих нарт, над которыми развивался Российский флаг, я позировал для фотосессии, а мыслями был уже в походе. Я помнил об Антарктиде из прошлой жизни не так уж и много, но то что я знал, должно было нам помочь выиграть полярную гонку, по крайней мере я на это надеялся. Я примерно знал, что ждет нас впереди. В отличии от наших конкурентов, и я всерьёз рассчитывал на победу. Англичанам и норвежцам идти почти на сто километров дальше, чем нам, мы лучше оснащены и более опытны, у нас почти в два раз больше собак чем у Нансена, и ровно на пятьдесят пять больше чем у Адамса. Мы должны выиграть, иначе… Иначе сотни российских моряков погибли зря! Конечно, я не виновен в их гибели, они все умерли из-за амбиций великого князя, однако мертвый сраму неймёт, с него не спросить. Я единственный выживший из руководителей экспедиции, мне за всё и ответ держать придётся. Кто-то же должен быть виноват, как у нас принято. А если я ещё и на полюс первым не попаду… О последствиях не хотелось и думать.

– Ну всё братва, по коням! – Увидев, что прощание затянулось, я решил поторопить парней – Каждая минута на счету, так что хватит на кулак сопли мотать, выдвигаемся!

Колонна из восьми нарт бодро двинулась по уже привычному маршруту, который был проложен до восемьдесят третьего градуса южной широты.

Первые дни похода мы шли без особых неожиданностей. Собаки были свежие, упряжки слушались своих каюров, а груз, тщательно распределённый по нартам, не создавал лишних проблем. Дорога до заложенных складов уже была разведана весной, и мы двигались уверенно, пользуясь снежными пирамидами, которые оставили заранее. Наши бывшие стоянки сильно замело зимой, уничтожив иглу и погребя под тоннами снега гурии, только флаги торчали из сугробов, однако нам этого вполне хватало для ориентирования на местности.

К вечеру третьего дня колонна растянулась: полюсная партия шла впереди, а санные Паншина немного отставали. Но это и планировалось – после восьмидесятого градуса он должен был развернуться. На каждом градусе, после каждых пройденных ста километров я делал примерно одинаковую запись в журнале: «Склад пополнен, потерь, обмороженных, заболевших и отставших нет, собаки бодры».

Ночёвки проходили без происшествий. Там, где снег позволял, мы ставили иглу, где попадался лед, или слой снега был недостаточно толстым, нас выручали палатки. На привалах ели пеммикан с горячим какао, а собакам сразу выдавали по куску их рациона – если задержаться, они начинали грызть упряжь.

Погода пока держалась терпимая, если не считать пронизывающего ветра. Солнце не грело, но хотя бы давало свет, и это облегчало навигацию. Ландшафт почти не менялся: белая равнина, редкие трещины во льду, да горизонт, будто вырезанный ножом.

Когда на пятый день Паншин со своим отрядом повернул обратно, стало заметно тише. Мы попрощались, пожелали друг другу удачи, помахали руками, и уже через несколько минут нарты Игоря исчезли в снежной дымке. Теперь нас оставалось пятеро, и впереди лежала дорога, о которой никто из нас толком ничего не знал.

После прощания с отрядом Паншина дорога пошла тяжелее. Там, где весной мы быстро проходили по тропе, оставленной санями, теперь царила белая пустота. Все следы заметены, все ориентиры едва угадывались. Мы двигались почти наугад, сверяясь только с компасом и снежными пирамидами, которые чудом уцелели.

Вскоре снег внезапно стал рыхлым, собаки начали проваливаться, и скорость упала вдвое. Тупун первым заметил, что впереди скрывается система трещин – невидимых, пока на них не наступишь. Каким образом инуит распознал их под слоем снега, для меня так и осталось загадкой.

Пришлось искать обход. На это ушло несколько часов, но лучше потерять время, чем людей или собак. Вечером в палатке мы сидели молча, каждый в своих мыслях. Арсений, ковыряясь в блокноте, записывал координаты и зарисовывал схему трещин. Гросс спорил с Куницким о том, стоит ли нам экономить пеммикан для собак. Тупун же лишь хмуро смотрел в сторону, ремонтируя очередную порванную упряжь.

Каждый день начинался одинаково. В четыре утра я будил всех, разжигали примус, дежурный варил какао и резал тюленину. На людей шёл пеммикан и галеты, иногда шоколад – «для поднятия духа». Собаки же утром оставались голодными, они получали свой рацион только один раз в день, вечером, перед ночной стоянкой. Палатки складывались за двадцать минут, и сразу после этого мы ставили отметку – гурий с флагом. Это было правилом: «нет отметки – нет пути». В случае непогоды они могли стать единственным спасительным ориентиром. Вечером повторялась та же рутина: палатки, ужин, ремонт.

Собаки, несмотря на усталость, держались. Пару раз случались драки – тогда каюры просто подходил, хватал виновного за загривок и швырял в снег, для верности добавляя пару ударов кнутом. После этого дисциплина быстро восстанавливалась.

Достигнув крайнего склада, перед выходом в неизвестную местность, мы сделали днёвку для отдыха людей и собак и для ремонта снаряжения. Тут, на восемьдесят третьем градусе южной широты заканчивался разведанный маршрут. Погода стояла тихая, безветренная, и впередилежащая местность терялась в густом тумане.

– А не плохо мы пока идём, командир! – Мы только что закончили с инуитом осматривать собак, и сейчас я присел отдохнуть рядом с Фоминым, который чинил упряжь своих нарт – Быстро!

– Это ненадолго дружище – Я бездумно уставился в хмурое небо – Впереди подъем на полярное плато, и его надо ещё найти. Предстоит подъем на высоту в несколько километров, а это будет совсем не просто. Нам бы эту преграду преодолеть, и считай останется прямая дорога к полюсу.

– Да? – Арсений оторвался от разложенных на снегу ремней, и пристально посмотрел на меня – Давно тебя хотел спросить, откуда ты всё это знаешь? До нас тут никто не был.

– Блин! Спалил ты меня начальник! Сдаюсь! – Попытался я перевести разговор в шутку, подняв руки в верх – Я шпион местных пингвинов, внедрен в российскую разведку по заданию их руководства, чтобы выведать планы людей по поводу геноцида поголовья ходячих птиц! Заметь, у них есть повод беспокоиться, между прочим, за одну зиму мы их штук пятьсот уничтожили!

– Балабол! – Покачал головой Арсений – А если честно?

– А если честно, то пока вы тут возитесь, я смотрю не только себе под ноги, но и вперед – Начал выкручиваться я – В просветах тумана видна горная гряда!

– И? – Арсений и не думал от меня отставать.

– И… – Я немного подумал, а потом выдал свою версию, моих знаний – Эти горы тянутся с запада на восток, от моря Росса, и наверняка до моря Уэдделла деля Антарктиду на Западную и Восточную. Ледник Росса, по которому мы идем, и другие крупные ледники как раз «спускаются» с полярного плато сквозь хребты этих гор. То есть фактически плато плавно поднимается от побережья моря Росса, упираясь в горы, а через перевалы и ледники можно попасть на плато из прибрежных районов. Горы образуют естественную границу, барьер, снег и лед там накапливается, не исчезая естественным способом. Там просто должен быть огромный шельфовый ледник, от которого питаются все остальные! Как видишь Арсений, просто всё, и никаких интриг с секретами. Голова полярнику вообще-то нужна чтобы ей думать, а не только в неё есть!

– Да? Так просто? А я-то думал… – Арсений восхищенно присвистнул.

– Чего ты думал? Что я инопланетный пришелец, или из будущего сюда перенёсся? И чего только с людьми профессия делает⁈ Всех подозреваем, всех допрашиваем, пытаемся разоблачить и на крючке взять. Тфу на тебя, разведчик хренов!

Я махнул рукой, не желая продолжать этот спор. Упрямый Арсений всегда норовил вытянуть из меня объяснения, а мне вовсе не улыбалось выкладывать всё, что крутилось у меня в голове. К тому же впереди была куда более важная задача – действительно найти этот самый выход на плато.

На следующий день мы снялись с места и осторожно двинулись в туман. Через каждые несколько километров, мы останавливались, возводя снежные гурии, в которые втыкали шесты с черными флагами, обозначая таким образом пройденный путь. Эти пирамиды хорошо себя зарекомендовали, и мы собирались и дальше помечать ими свой маршрут. Собаки нервничали, часто останавливались, нюхали воздух и рыли лапами снег, словно чуяли скрытые трещины. Тупун шагал первым, проверяя путь шестом. Он шёл молча, сосредоточенно, и только иногда кивал, если лёд казался крепким.

К обеду мы упёрлись в нагромождение ледяных глыб. Нартам пришлось делать крюк, а потом и разгружать часть груза, чтобы перетащить его по ледяному склону. Работа заняла почти полдня, и когда наконец удалось вывести сани на ровное место, я отметил в журнале: «Трудности подъёма начались. Скорость движения упала почти вдвое».

Вечером мы поставили палатки прямо на ледяной гряде. Ветер, который поднялся в середине дня не утихал, и красная ткань трепыхалась так, что казалось, её вот-вот сорвёт. Собаки скулили, сбившись в кучу. Мы ели молча – усталость навалилась так, что слова казались лишними.

На третьи сутки путь пошёл вверх заметнее. Сквозь прорехи в тумане проступали тёмные скальные гребни – первые явные признаки гор. Теперь всё зависело от того, найдём ли мы перевал или ледник, по которому удастся подняться. Ошибись с выбором – и можно потерять не только время, но и половину собак.

Даже этот небольшой подъём оказался мучительным. Лёд шёл уступами, с нарт снова приходилось снимать половину груза, тащить наверх, а потом возвращаться за остальным. Иногда за день мы проходили всего несколько километров.

Однажды на короткое время выглянуло солнце, и в этом окне мы впервые воочию, в полной красе увидели трансантарктические горы, к которым шли сквозь туман.

Арсений нанес их на карту, самые высокие вершины получили названия погибшего князя и цесаревича. Фомин сам вписал имена пиков, с моего молчаливого одобрения, сделай мы иначе, и нас никто бы не понял… Пики поменьше получили имена в честь членов нашей команды.

– Командир, – негромко сказал Фрол, показывая вперёд, – похоже, там просвет. Лёд ровный, с виду без трещин. Может, это и есть дорога наверх?

Я прищурился, пытаясь разглядеть сквозь белёсую пелену. Действительно, впереди светлела полоса, уходящая вверх плавным уклоном. Однако было ещё далеко, и подробностей было не разобрать, возможно и этот путь не проходим.

– Скоро проверим, – ответил я. – Если повезёт, это наш подъём на плато.

К концу октября, после почти месяца мучений, мы выбрались на ровный ледяной склон, уходящий вверх под углом не больше десяти градусов. Собаки шли легче, трещин почти не было. Мы сделали днёвку, привели в порядок сани и отметили на карте новое положение: восемьдесят пятый градус южной широты. В этот день снова выглянуло солнце и по-настоящему показались вершины хребта, пересекающего Антарктиду – тёмные скалы, над которыми клубились облака.