Текст книги "Первый удар. Книга 2. Конец одной пушки"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Опасность

– Раз нас будет всего четверо, незачем идти в секцию, – сказал Артюр Гарсон. – Можно собраться у меня на кухне. Нам будет спокойно, да и к вокзалу ближе.

– А мы не помешаем твоей жене? – спросил Анри.

– Она тоже член партии.

– А все-таки, может мы стесним ее?

Анри оказался прав. Только началось обсуждение, как Артюр, прервав Анри, спросил у жены:

– Констанс, что ты там делаешь?

Она сидела на корточках перед печкой и засовывала в духовку кирпич.

– А что? Грею кирпич. Положу его себе в постель и спать лягу. Чего ж вам мешать?

– Да ты что – в уме? Так рано спать?

– Вы нам нисколько не мешаете, – сказал Анри. – Скорее уж мы вам мешаем.

Видно, Констанс только этого и ждала, она сейчас же отошла от печки и села на свое место.

– Я не то хотела сказать, – начала она оправдываться, по всей вероятности искренно.

Хотя Констанс и член партии, но очень возможно, что про себя она подумала: «Еще бы не хватало, чтобы я мешала в своем собственном доме».

Но как бы там ни было, в собственном или не в собственном доме, а все же она немного мешала. И не надо тут видеть пренебрежительного отношения к женщинам. Будь на ее месте мужчина, положение оказалось бы таким же. Просто жена Артюра, как говорится, менее «подкована» в политических вопросах, чем все собравшиеся в ее кухне. Иногда Анри думал: правильно ли она воспринимает то, что мы обсуждаем между собой. Может быть, и напрасно опасаешься, но когда говоришь, приходится думать и о ней, приводить дополнительные доводы, чтобы понятнее объяснить; железнодорожники – они поймут с полуслова. А в общем – ладно…

Зато как хорошо на кухне, уютно, тепло! Судя по Себастьену, даже слишком тепло – его разморило, взгляд у него затуманился, чего доброго задремлет парень.

– Бастьен!

Машинист Себастьен – секретарь ячейки на станции «Зеленая роща». Как раз на эту станцию и прибывают американские эшелоны с грузом для военного склада.

– Ох, извините! – вздрогнув, сказал Себастьен. – Устал я нынче… Наработался за день.

Слова эти кольнули Анри. Но он тут же образумил себя: «Да разве это возможно? Бастьен не на янки работал».

– Мы не долго задержимся, – ответил Анри без тени упрека. – Как люди устают, нам, докерам, известно.

Анри объясняет, для чего хотел встретиться с железнодорожниками: надо поговорить перед завтрашним заседанием комитета секции, на которое приглашены и секретари ячеек. А самые крупные ячейки – у железнодорожников, докеров и металлистов.

– Побеседуем, обменяемся мнениями – таким образом почва уже будет подготовлена, и вы сможете до завтрашнего дня лучше продумать некоторые вопросы. В частности, надо обсудить задачу первостепенной важности: как сделать еще более действенной борьбу железнодорожников против американской оккупации?

– Нелегкое дело! – говорит Себастьен. Он высказывается первым, желая показать, что сонливость у него прошла.

Двое других одобрительно кивают головой и, видя это, Анри говорит:

– Все нелегко.

– Ты не подумай, – продолжает Себастьен. – Ребята наши, конечно, против американцев. Но только мы не видим, как и что надо делать.

– Верно, – подтверждает Виктор Трико, секретарь ячейки депо. – При ближайшем рассмотрении все оказывается не так-то просто.

Что-то здесь не доходит до Анри. Перед ним три хороших, боевых товарища, которых обычно препятствия не останавливают, особенно Бастьена и Трико. Что-то явно не ладится, а что именно – Анри не может уловить. «При ближайшем рассмотрении», сказал Виктор. Может, надо так понимать: «Ты, Анри, смотришь на наше положение со стороны». – Ну, уж извините, в этом меня как будто нельзя упрекнуть!.. – «Хорошо, но близко ты видишь то, что происходит у докеров, а не у железнодорожников». Нет, вероятно, Виктор не то хотел сказать. Анри прекрасно знает, что «при ближайшем рассмотрении» все нелегко. Он и не собирался давать готовые рецепты. Кто это может заранее все знать? Он пришел выслушать товарищей, секретарей ячеек, и вместе с ними найти выход.

– Вы там думаете, что мы ничего не делаем, не работаем! – вставляет, в свою очередь, Артюр…

Вот это уже серьезнее. Тут какое-то недоразумение.

– Что с вами, товарищи? – спрашивает Анри. – Вы все трое говорите так, как будто я вас в чем-то упрекнул.

– Послушай, товарищ, будем откровенны, – отвечает Трико. – Мы не дети. Нам хорошо известно, какие про нас ведут разговоры; вот, мол, пароходы уходят из портов неразгруженными, а поезда идут, и никто их не останавливает. Некоторые без стеснения говорят нам это прямо в глаза. Может быть, ты и не критикуешь железнодорожников, но раз ты нас собрал сегодня, стало быть…

– Нет, это не так!.. – прервал его Анри. – Вы неправы, товарищи… Это не так!.. – повторяет он, чтобы выгадать время, так как еще не знает хорошенько, что ответить. Да, он не ошибся, сейчас придется затронуть что-то очень, очень важное… Важное и для жизни и для работы, и он побаивается, что сделает это неумело. И ему снова вспомнился Жильбер… Анри отметил про себя, как упорно все трое при нем поддерживают друг друга – именно из-за того, что он не железнодорожник. А тут еще Трико сказал о пароходах и поездах… Все держатся натянуто. Возможно, играет роль то, что он докер. Но зачем товарищи стремятся оправдываться, словно чувствуют себя виноватыми или считают, что их в чем-то обвиняют. Конечно, докеры предъявляют большие требования. Но ведь они и сами идут на большие жертвы и имеют право быть требовательными. Трико довольно верно сказал о тех разговорах, которые можно иногда услышать насчет железнодорожников. Но отсюда еще далеко до…

– Слушайте, – продолжает Анри, – вы говорите так, как будто вы обвиняемые и вам полагается оправдываться. Что вы, товарищи! Меня одно поражает. Вот нас здесь четыре члена партии, вы трое – секретари ячеек. Так прежде всего разрешите мне сказать прямо: если бы даже железнодорожники и не делали всего, что они могут сделать (Артюр, я не говорю, что это так и есть, я говорю: «если бы даже») – то все равно вам не нужно занимать при мне такую оборонительную позицию. В чем дело? Вы можете и должны сделать еще многое, чтобы увлечь за собой массы. Но вам вовсе не надо чувствовать себя кругом виноватыми… Даже если бы положение было ужасающим, что из этого следовало бы? Из этого следовало бы, что существуют серьезные причины для такого положения и нам всем вместе нужно их выявить, а вовсе не то, что коммунисты-железнодорожники, как руководящие товарищи, так и остальные, должны извиняться или жаловаться. Что вы, товарищи!..

Но Анри чувствует: этого недостаточно. И действительно, Себастьен тут же говорит:

– Мы не жалуемся. Но ты же сам понимаешь – разве приятно, что о нас так думают? Да еще вдобавок свои же товарищи, коммунисты. Тем более, когда знаешь – сделано все, что возможно.

– Вот если бы враг стремился очернить железнодорожников, – добавляет Трико, – он именно так бы и говорил про нас. Может, мы и делаем меньше докеров, но обстановка-то у нас другая! Нужно многое учесть, прежде чем осуждать. И тут кроется опасность, надо это понять.

Огромная опасность… Анри чувствует, как в нем нарастает тревога, его охватывает почти физический страх перед тем, что он обнаруживает. Если так болезненно реагируют эти трое товарищей, которые на все смотрят прежде всего как коммунисты, а не только как железнодорожники, – товарищи, которых нелегко сбить с толку и внушить им чувство вины по отношению к докерам – такое чувство, что оно может перейти в неприязнь, – значит, это настроение стало распространяться среди железнодорожников. И тут дело не в отдельных недружелюбных фразах, которые мог бросить кто-нибудь из докеров… хотя вообще надо больше следить за своими словами, даже когда они говорятся в шутку или для того, чтобы подзадорить соревнующиеся между собой коллективы. Это все правильно… но ведь не могли же только эти резкие слова вызвать такие последствия. Совершенно очевидно, тут работа врага, он стремится внести раскол в наши ряды. Вот где страшная опасность!

– Опасность вот в чем, – продолжает Виктор. – В одной из листовок «Форс увриер» говорится: коммунисты, дескать, плюют на железнодорожников, не поддерживают их требований; коммунисты возмущаются, что железнодорожники не могут преградить путь американским военным грузам, а коммунистов, мол, только это и интересует. Нелепые и смешные выдумки, но следует обратить на них внимание.

Анри думает; очевидно, враг работает и среди докеров, восстанавливает их против железнодорожников и старается вбить им в голову, будто партия оставляет докеров в одиночестве, без поддержки всего рабочего класса, что докеры якобы являются «подопытными кроликами». И та же вредительская работа ведется среди населения: одних настраивают против железнодорожников, другим стараются внушить, что докеры – опасные люди; у них, мол, во всем крайности, во всем преувеличения.

– Так вот, послушай, как у нас обстоит дело… – начинает наконец Себастьен.

И Себастьен рассказывает о положении на станции, о всевозможных трудностях, с которыми сталкиваются железнодорожники, о том, как американцы ведут разгрузку военных материалов… Все это имеет первостепенное значение, однако Анри приходит вдруг мысль, что имеет значение и другое… И вновь ему вспомнились слова Жильбера. Кстати, Жильберу до сих пор не написали. А ведь письмо доставило бы больному большую радость… Да, имеет значение и другое, и не вообще, а именно для борьбы, которую они ведут. Очень важно заглянуть в душу этим трем товарищам – их чувства, несомненно, отражают настроения большинства железнодорожников. Но чувства трудно угадать. Это всегда нечто новое, непредвиденное, их не внесешь в заранее составленный план.

Кто бы мог, например, подумать, что Анри сейчас, неожиданно для себя, открыл тайную причину какой-то неприязни к Артюру Гарсону и его жене, смутного, безотчетного раздражения, заговорившего в нем с начала собрания. Как он теперь понял, это чувство вызвано атмосферой благополучия, которая ощущается в кухне Гарсонов. Чтобы определить это неясное раздражение, назовем его завистью – хотя такое слово здесь совсем не подходит, – завистью к товарищу, который имеет работу, получает жалованье и живет лучше тебя, – может быть потому, что не так много, как ты, сделал для вашей общей борьбы. Даже Анри поддался такому чувству! Однако все это было неопределенно и шевелилось где-то в глубине, среди тех чувств и ощущений, которых Анри стыдится, которые он отметает; но они все же существуют, и трудно их изгнать, трудно заглушить, трудно заставить их умолкнуть. Они – словно косой взгляд, от которого ничто не ускользает. Все эти мысли, как тонкая пленка, обволакивают то, что говорит Себастьен, хотя Анри слушает его с напряженным вниманием, и чем эта пленка тоньше, тем больше хочется ее разорвать. Конечно, надо поскорее разорвать ее. Иначе как же нам идти вперед? Хоть и нелегко, а нужно подавить в себе нехорошее, мелкое чувство – пусть даже ему найдется объяснение и некоторое оправдание. Как двигаться вперед, если тебя на каждом шагу будут останавливать подозрения в отношении такого товарища, как Артюр? Что же тогда думать о тех тысячах и тысячах людей, которые делают гораздо меньше, чем он? И на память Анри пришли слова Тореза. Тут они очень подходят – только порядок слов немножко переставить, и получается так; от непонимания трудящихся, членов социалистической партии, недалеко и до непонимания трудящихся, членов коммунистической партии. Да, надо во что бы то ни стало побороть в себе все эти вредные чувства, развеять их как пепел. Артюр был в концлагере, для него вся жизнь в партийной работе; жалованье у него небольшое, а он ежемесячно дает тысячу франков в фонд помощи докерам, не говоря уже о всяких других сборах, о членских взносах, о газетах. Его жена тоже достойна уважения… Тебе живется очень трудно, но не воображай, что железнодорожники благоденствуют. Отнюдь… В голосе Анри проносится другая мысль – кажется, он встречал ее у Ленина – да, да, именно у Ленина – мысль о том, что слишком большая нищета не создает внутренних благоприятных условий для борьбы… Так вот, если в его сознании могут быть такие прорехи, то сколько же внутренних разногласий надо преодолевать каждому из миллионов трудящихся, которые живут и борются в едином строю. Их сплоченность исцеляет несметное количество глубоких царапин, невидимых душевных ран, образовавшихся от тяжелых условий борьбы. Об этих ранах нельзя забывать – ведь враг знает, как их разбередить. Бастьен, Артюр, Виктор и сам Анри – люди закаленные, научились управлять собой, умеют спорить с собой, одернуть себя, если в сердце закрадутся нехорошие чувства. А сколько таких, которые поддаются первой реакции, правильная она или нет, принимая ее за чистую монету. В каждом человеке, даже в самом лучшем, враг держит маленькую пятую колонну, за которой необходимо все время следить. До чего извилистые пути избирают иногда даже самые хорошие намерения, совершенно верные мысли.

– Мы все, так же как и докеры, готовы саботировать, – сказал Себастьен, – да пока ничего не смогли сделать. Янки не поручают нам разгружать поезда, сами разгружают, вернее, это делают их наймиты – они одеты в американскую военную форму, а говорят на немецком или на польском языке, – охвостье фашистского строя. Они вот и сорвали наш план.

– Да будет плакаться, – говорит Анри с улыбкой. – Тебе не кажется, что в этом уже победа?

Бастьен махнул рукой – какая уж тут победа!

– Да, чорт побери! Как ты не понимаешь? – продолжает Анри. – Одно уж это может вселить уверенность в рабочих. Американцы не смеют на них рассчитывать. Другими словами, янки отступили перед рабочими.

– Ну, предположим! Но это ничего не меняет, – говорит Бастьен. – Эшелоны-то прибывают. Поглядел бы ты, сколько на станцию всякий раз нагонят грузовиков!..

– Как это «ничего не меняет»? Рабочим стараются привить психологию побежденных, твердят им – смиритесь, ничего нельзя сделать. А они почувствуют свою силу. Мы держим в руках победу, а сами фыркаем, привередничаем, именно привередничаем. И говорить о ней не хотим!

– Так что ж, по-твоему, удовлетвориться этой победой? – восклицает Бастьен. – Если это считать победой, то можно так решить: все в порядке, спите, ребята, спокойно.

Только что Бастьен протестовал против критики железнодорожников, а теперь оказывается более требовательным к ним, чем Анри.

– Но что мы можем сделать? В общей сложности на нашей станции около пятидесяти железнодорожников. Коммунистов – только десять. Но не об этом речь: за исключением трех или четырех типчиков, все готовы саботировать. Однако ничего не попишешь: пятьдесят – это пятьдесят. Что могут сделать пятьдесят человек? Как помешать американцам? Разгрузка происходит не так просто – стоит американская военная полиция с автоматами, и наши солдаты стоят, словом, целая армия… Если б одни только наши солдаты! С ними, пожалуй, сговориться можно. А тут вон какое дело. При малейшей нашей попытке нас бы разбили наголову. Допустим, один раз добьемся успеха, а они разгрузят состав на следующий день. Да что тут говорить. Невозможно! А кто там есть, кроме нас, железнодорожников? Вы же знаете: три-четыре домика вокруг станции – вот и все. Соседняя деревня небольшая, да и та далеко. Можно сказать, янки удачно выбрали место!

– Ну, вот. Мне кажется, мы и затронули самую суть вопроса, – сказал Анри, – вспомнили о людях, которые окружают железнодорожников! Если железнодорожники будут действовать одни, им придется очень трудно. Ясно, что поступиться чем-нибудь мы не собираемся, но должны отдавать себе отчет, что было бы безрассудством требовать от железнодорожников больше, чем они могут сделать одни, без посторонней помощи. – Анри счел нужным сразу же сказать это, чтобы рассеять тяжелые сомнения, которые он почувствовал в товарищах с самого начала беседы. – Если выдвигать невыполнимые лозунги, ребята будут относиться к нам с недоверием: ишь какие болтуны нашлись, невесть чего захотели. Один из залогов успеха – сплоченные действия населения и железнодорожников. Надо организовать на борьбу население. Но это вовсе не значит, что в ожидании помощи можно сидеть сложа руки и сокрушаться: железнодорожники одни ничего не в силах сделать. Но об этом мы еще поговорим.

Дело ясное: домой Анри не успеет заехать. Судя по тому, как идет беседа, раньше девяти она не кончится. Хоть бы Полетта не очень волновалась во время своего выступления.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Как образуются лавины

– А у нас и непохоже и похоже, – говорит Артюр. – Через нашу станцию редко-редко когда пройдет американский поезд, и всегда неожиданно, без всякого предупреждения. Что мы можем сделать? Иной раз поезд даже не останавливается, гонит дальше, выходит на ветку и с севера направляется к «Зеленой роще». По-видимому, поезда посылают кружным путем, когда главная линия перегружена. Но даже если мы знаем, что должен прибыть состав, все равно мало времени – не успеть организовать демонстрацию! Словом, мы американцев почти и не видим.

– Но все же можно кое-что сделать! – прерывает его Анри и, спохватившись, добавляет: – Об этом мы тоже поговорим потом.

– Случается иногда, – продолжает Артюр, – что нам велят вести их паровозы – вот тут можно бы попытаться. Но дают нам или локомотив без состава или с порожняком. Груженые поезда водят машинисты с других участков. Один случай, правда, был. Состав послали перегруженный, понадобилось прицепить еще один паровоз, чтобы толкать его на подъеме Сен-Жермен. Поставили нашего машиниста и нашего кочегара – оба не коммунисты. Как поступать в таких случаях? Что ж, они сели на паровоз. Не могу сказать, чтобы с легкой душой, тем более – оба жизнью рисковали. К переднему паровозу были прицеплены в голове сорок пустых вагонов – из-за искр, потому что во всех остальных вагонах – взрывоопасный груз. А состав был длиннущий. До первой стрелки пришлось осаживать, маневрировать; в голове оставили только тридцать пустых вагонов, а десять прицепили в хвост, перед вторым паровозом, который толкал состав, потому тут опасности меньше – искры летят назад, конечно если не вмешается ветер. Но раз обычно прицепляют сорок пустых вагонов – значит, тридцать недостаточно. Ну, ладно, дело не в этом. Когда представляется такой случай, как нам поступать?

Артюр замолкает на минуту.

– Предположим, назначат меня – веди паровоз. Я откажусь. Меня уволят. А вслед за мной уволят и всех коммунистов, одного за другим, так что у нас некому будет руководить железнодорожниками. Если мне скажут: ты должен отказаться – я лично это сделаю. И многие товарищи поступят так же. Мы и не то делали в своей жизни! Но нужно ли это? Вот в чем вопрос.

– Что ты на меня уставился? – внезапно спрашивает его жена. – Разве я тебе хоть раз в жизни мешала в таких делах?

Этот неожиданный выпад даже понравился Анри, но у других, особенно у мужа, был несколько огорченный, раздосадованный вид. Артюр стукнул ладонью по столу, как бы говоря: «Ты бы лучше помолчала». И раздражение его вызвано было не только женской порывистостью, хотя все же отчасти и ею, но, главное, тем, что Констанс оказала свое слово невпопад. Ведь Артюр имел в виду как раз обратное: будь он уверен, что именно так и следует поступить, его не остановили бы никакие соображения личного характера. Двое других железнодорожников согласились с ним: весь вопрос в том, следует ли так поступать?

– Каждый конкретный случай надо рассматривать в отдельности, – отвечает Анри, тут же замечая, что он никак не отозвался на замечание Констанс, будто и не слышал его. Пожалуй, Констанс обидится. Это уж совсем ни к чему. Она не заслужила… А пока что он дал уклончивый ответ, ведь он и сам не знал, как тут следует поступить. Для него это было еще не ясно, как и многое другое. Нельзя ведь смотреть со стороны, как сказал бы Трико… Когда что-нибудь уже сделано и сделано удачно, тебе кажется, будто все вышло само собой. Через два дня ты уже забываешь, как тебя мучили сомнения в ту минуту, когда надо было принять решение. До того, как ты решился, ты был полон раздумья, неуверенности. Может быть, и есть такие товарищи, которые столько успели сделать за свою жизнь, что когда перед ними возникает новый вопрос, они чувствуют себя вполне уверенно, им все знакомо. Опыт!.. Хотя все равно, редко тебе встретятся две одинаковые трудности, они все в разном обличье проносятся перед твоими глазами!.. Да тут иной раз сходство и вводит больше всего в заблуждение!.. Но как бы там ни было, к Анри это не относится. Для него на каждом шагу – неожиданные помехи, непредвиденные препятствия. И ни в одном случае нельзя отделаться пустыми фразами. А ведь есть такие идиоты, которые считают коммунистов слепыми исполнителями, машинами… Эта мысль часто приходит Анри на ум, и она, как оскорбление, заставляет его гордо вскинуть голову. «Враги не прочь бы нас видеть такими, – думает Анри. – Понятно! Тогда почти ничего и не делалось бы. Интересно, где они, эти «приказы сверху», которые мы будто бы обязаны «слепо выполнять»? Конечно, у нас, к счастью, есть опора в нашей работе: лозунги, выдвинутые партией, приведенные в наших газетах примеры достижений других товарищей, но в каждом конкретном случае надо выходить из положения самому». Сейчас у Анри четко всплывают в памяти слова, которые он часто читал, о том, что указания и линия партии вовсе не дают готовых рецептов на все случаи жизни, а в основном лишь разъясняют, в каком духе нужно проявить инициативу для осуществления той или иной задачи. И до чего же это трудно, чорт побери! Это потруднее, чем решить задачу из задачника, где все хорошо объяснено, изложено, да еще когда знаешь, что решение останется на бумаге. Данные величины нашей задачи – живые люди, мужчины и женщины. И тут малейшая твоя ошибка губительна для них. Сколько настоящих трагедий, в которых зачастую вопрос идет о человеческой жизни, может вызвать неверное слово – написано ли оно или сказано. Последствия твоей оплошности отразятся на множестве людей, а народ и так уж немало страдает. Когда на тебе, как говорится, «лежит ответственность», ты в ответе за свои собственные мысли, за каждое принятое тобой решение: ты отвечаешь перед всеми этими живыми существами, мужчинами и женщинами, полными любви, доверия, надежды и ненависти. Принимая тысячи и тысячи решений, ты всегда сознаешь, что ставишь на карту все доверие, которое тебе оказали, возложив на тебя эту ответственность, ставишь на карту все свое чувство гордости этим доверием, всю свою надежду, что ты заслужишь его и впредь. Многие и не представляют, как это бывает в жизни! Приходит к тебе человек и говорит: «Начинается новое Сопротивление. Ты не думаешь, что нам можно иной раз обойтись без диверсий, не подвергать никого опасности?.. Можно было бы, например, в тот день, когда прибудет американский пароход с оружием, просто закрыть один из шлюзов?» «Тебе не кажется, – спрашивает другой, – что было бы неплохо послать новым коллаборационистам – не мелким, тем, что не понимают, что они делают, а крупным, тем, которые уже «сотрудничали» во время прежней оккупации, – письменное предупреждение, чтобы они пошевелили мозгами? Мы же во время войны посылали предателям маленькие гробики. А сейчас только письмо послать. Как ты считаешь, Анри?» «Слушай, Анри, на нашем заводе будет проведена часовая забастовка; так вот, мы собираемся выпустить листовку. Три четверти ребят наверняка будут согласны поставить на первое место борьбу против перевооружения Германии, а наши требования – на второе место. Ты что думаешь по этому поводу? Погоди, Анри, еще одно: как, по-твоему, лучше – выпустить листовку от имени профсоюза или от имени партийной организации?» «Анри, теперь, после речи Трумэна, неплохо было бы снова собрать подписи под Стокгольмским воззванием, у тех же людей, которые подписали, – теперь-то мы их всех знаем. Ты как думаешь?» А на днях Жожо и Марсель спрашивали: «Можно ли, нужно ли работать на их военном складе?» И сколько еще всяких вопросов задают Анри. Приходит вечер, Анри ищет на них ответа, зная, что найдет его в одном из трудов Мориса, – он всегда дает решения, и уж, конечно, не бумажные. Слова «учиться», «повышать свой идеологический уровень» кажутся сухими… Но это совсем не так, тут дело идет о твоем сердце, о потребности его освободиться от какого-нибудь сомнения, получить живой приток крови. Когда голова чем-то смущена, то и сердце начинает хромать – это известно. А сейчас Анри ведет собрание и размышляет вслух, вовсе не стараясь уверить товарищей, будто он знает больше, чем это есть на самом деле.

– Основное – это массовая борьба. Вы это знаете не хуже меня. На нее и должны быть направлены все наши усилия. Но… Разве не бывает случаев, когда индивидуальная борьба не противоречит массовой? Вспомним Раймонду Дьен, Анри Мартэна, Мишеля Боттэна. Если вникнуть хорошенько, их действия никак нельзя назвать «индивидуальными». В отношении Анри Мартэна и Мишеля Боттэна это сразу увидишь: они составляли и распространяли листовки. А сколько тысяч товарищей делают то же самое! В героическом поступке Раймонды Дьен это, может быть, не так бросается в глаза, однако, и он сводится к тому же. Раймонда легла на рельсы, но не забывайте – она была не одна. Она это сделала во время демонстрации. Не будь демонстрации, ее просто убрали бы с рельс и поезд пошел бы дальше. Для разрешения стоящих перед нами задач мы должны ко всему подходить практически. И это нисколько не умаляет мужества Раймонды Дьен, наоборот! Героический поступок, даже если его совершает отдельный человек, может служить примером. Мне кажется, можно сказать, что в некоторых случаях индивидуальная борьба, когда она ведется в полной гласности, недалека от массовой борьбы. Как вы думаете, товарищи? Отважное выступление одного человека во имя справедливой цели поднимает, мобилизует массы, служит примером и доказательством, что борьба возможна.

Анри на минуту умолкает. Он не удовлетворен собой. Товарищи тоже. Они ждали более четкого ответа – скажи: да или нет? Но для этого Анри еще недостаточно уверен в себе. Еще менее он уверен в том, что тут простым «да» или «нет» можно все разрешить. Он продолжает:

– Не будем говорить о борьбе против репрессий и о движении солидарности, которые вызываются такими действиями, – это уж другое дело. Как вам поступать? Нужно ли идти на то, чтобы вас уволили? Необходимо в каждом отдельном случае взвесить все «за» и «против». Нельзя обезглавливать движение; да и по-человечески жаль: такой-то товарищ должен пойти на жертву… нельзя бросаться людьми. С другой стороны, это как раз могло бы поднять массовое движение. В каждом отдельном случае, товарищи, нужно самим обдумывать и мужественно брать на себя ответственность. Никаких красивых жестов, бесцельного удальства, все должно делаться в интересах движения, невзирая на любые трудности. Как по-вашему?..

Трико говорит, что в депо железнодорожникам еще меньше приходится сталкиваться с американцами, чем на станции Артюра. Время от времени берут из депо паровозы для их поездов, но об этом уже все сказал Артюр, повторять не стоит…

– Ладно, – согласился Анри. – На этом сегодня закончим. Об остальном поговорим завтра. А сейчас, товарищи, побеседуем по поводу того, что сказал Трико, а раньше говорил Артюр.

По правде говоря, Анри собрал железнодорожников для того, чтобы они обсудили подготовленное им предложение. Но теперь он решил внести это предложение как естественный вывод из выступлений товарищей – так его мысль лучше дойдет до них: не стоит говорить, что она зародилась у него еще до собрания.

– Ты так сказал, Артюр: американские поезда очень редко проходят через нашу станцию, американцев мы почти не видим, мы ничего не можем сделать. А по-моему, это неверно. Товарищи, почему мы считаем, что все наши усилия нужно направить только на одну-единственную цель – не пропускать американские поезда, а все другое недостойно нашего внимания? Это наш недостаток. Правда, мы таким образом доказываем, что сознаем, какая ответственность лежит на железнодорожниках. Но мы уже говорили – есть случаи, когда железно дорожники без помощи со стороны не могут достичь этой важнейшей цели. Что же тогда? Ничего больше и не предпринимать? Нет, есть сотни дел поменьше. Бастьен, не ужасайся! Конечно, я не собираюсь проповедовать, что надо довольствоваться малым и говорить: «Вот я сделал маленькое полезное дело – и хватит. Больше я ничего не обязан делать». Но борьба и в небольших делах помогает подготовить основную, укрепляет в людях уверенность. Мы говорим, мы пишем: «Американцы убирайтесь в Америку!», «Не пропускать оружия для восстановления вермахта!» Очень хорошо, за это нужно бороться. Но раз еще не осуществлены условия для того, чтобы эти лозунги были подкреплены действием, ограничиться их провозглашением так же нелепо, как стрелять в луну. Прав я? А теперь подумайте. У нас на вокзале, например, янки ведут себя, как хозяева. Никаких правил не соблюдают, едут на грузовиках по пешеходным дорожкам и даже не дают сигналов, лезут в любую дверь, не спрашивая, имеют ли они на это право. А ведь все это дает нам возможность в тысячах мелочей оказать сопротивление оккупации. Есть же определенные правила, есть французские законы! Их достаточно часто поворачивают против нас, мы тоже имеем право на них опереться! Значит, надо требовать, чтобы американцы не нарушали наших законов.

Все время Анри думает: «Как они относятся к тому, что я говорю?» И вот сейчас он видит во взгляде Трико сомнение: «Стоит ли заниматься такими пустяками!» Но Трико не спешит высказать это мнение. Он принадлежит к числу внутренне дисциплинированных, выдержанных партийных работников, которые никогда не считают свое первое впечатление окончательным. Во всяком случае они серьезно обдумывают указание руководителя партийной организации. Сейчас секцией руководит Анри. И кто знает, может быть, он передает то, что было сказано в другом месте, гораздо выше?.. Анри понимает, почему его так внимательно слушают. В его лице видят то большое, перед чем и он сам чувствует себя ответственным. Его не покидает чувство ответственности и сознание, что он должен сделать все возможное, чтобы подняться до уровня того, что́ он представляет. Если бы он говорил только от своего имени!..

– Никогда не надо пренебрегать мелкими успехами, считать их бесполезными. Достигая успеха даже в самых незначительных делах, мы продвигаемся к нашей основной цели. Но все будет казаться трудным, невыполнимым, если у нас будет только один лозунг: «Останавливать поезда!» Откровенно говоря, и мы с вами в начале собрания имели далеко не победоносный вид. Кто бы поверил, слыша наши рассуждения, что американцы нас боятся и имеют для этого все основания? Тут они правы – редкий случай, когда американцы правы!