Текст книги "Первый удар. Книга 2. Конец одной пушки"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Рядовой член партии

Пока Жером был занят несколько необычными своими рассуждениями о любви, плану Мишеля ничто не угрожало. Фернан и Тэо, как миленькие, поверили, что их пригласили Бувары. Они церемонились, как настоящие гости, едва ли они держались бы так чинно, если бы знали правду.

Но вот Жером перестал говорить о чувствах. Он заранее обдумал свое поучение, решив начать его как бы между прочим и сказать, что любовь не шутка, а высокое чувство и нужно всегда его уважать, в каком бы положении человек ни находился. Изложив все это, он многозначительно посмотрел на Леону. Она поняла: родительский долг выполнен…

– Эх, хорошо бы поскорее распроститься с казармой! – вздохнув, заметил вдруг Тэо, желая, очевидно, переменить разговор.

– Еще бы! – подхватил Фернан. – А вот если увеличат срок, то выйдет, что мы еще и половины не отбарабанили.

– Ну, это еще вилами по воде писано, – сказал Тэо для собственного успокоения.

– А я слыхал, – вставил Мишель, – что вопрос о сроке зависит от двух обстоятельств: много ли еще пришлют к нам американцев и восстановят ли немцы свою армию.

– Как это так? – спросил Жером.

– Все зависит от того, будем ли мы достаточно защищены. Если во Франции будут стоять американские войска, а между нами и русскими окажется немецкая армия, тогда нам не понадобится увеличивать срок военной службы – так некоторые говорят…

– Вот брехуны! – возмутился Жером.

– Да… – протянул Тэо. – Мне кажется, всё как раз наоборот. Если восстановят немецкую армию, придется держать ухо востро, и тогда срок военной службы увеличат.

– Имейте в виду, – оправдывался Мишель, – это не мое мнение. Такие ходят слухи.

– Такие слухи распускают умышленно, – сказал Жером. – Хотят очки вам; втереть: не беспокойтесь, мол, и благожелательно относитесь к перевооружению Германии и к американцам, которых шлют к нам.

– Правильно, – поддержал его Фернан. – Вот усидите, мы обязательно подпадем под увеличение срока.

– Это уж другой вопрос, – ответил Жером. И, возвращаясь к своей мысли, добавил: – А пока что вам всё показывают шиворот-навыворот. Чем больше нашлют американских солдат во Францию, чем больше будет пушек в Германии, тем дольше вам придется тянуть солдатскую лямку. Вот как. Всё между собой связано. За всем этим кроется один и тот же обман.

Он чуть было не сказал: «одна и та же политика», но воздержался – пожалуй, кто-нибудь из парнишек насторожится: «Ага, начинаются «политические разговоры». Лучше сказать «обман» – это безопаснее, а смысл тот же. Всматриваясь в лица своих гостей, не задел ли он кого, не поторопился ли (в этом случае он готов был отступить и подойти к вопросу издалека), Бувар, однако, спросил:

– А вы не думаете, что как раз американцы требуют увеличения срока военной службы?

Леона тоже пристально смотрела на солдат. Она всегда немного волновалась, когда Жером при ней затевал разговоры с чужими людьми, не зная хорошенько их убеждений. Правда, в этих случаях он говорит осторожно, осмотрительно, сознавая важность того, что делает. Но одержит ли он победу, сумеет ли убедить этих молодых солдат? Или же после их ухода почувствует разочарование из-за того, что не достиг своей цели, и будет недоволен собой. Леона хорошо знала, какую он испытывает горечь, когда разговор ни к чему не приводит, и неудивительно, что она принимала близко к сердцу эту беседу.

Но Фернан сказал:

– Я именно так и думаю. Раз все политические партии Франции против – стало быть, нажим идет со стороны.

– Откуда ты это взял? – спрашивает Жером, потирая свой толстый нос, чтобы скрыть улыбку.

– У нас, например, в Шуази…

– Ты что, из Шуази? Из Шуази-ле-Руа? – изумился Жером и бросил взгляд на Леону.

– Да, а что? – спрашивает Фернан.

– Значит, ты знаешь Мориса?

Фернан удивился: какого Мориса? Но тут же понял, что ни о каком другом Морисе не могло быть речи.

– Тореза? Конечно, знаю. Ну… как все.

Из вопроса Жерома Фернан и Тэо сделали вывод, что он коммунист. По правде говоря, оба об этом догадывались. И ясно еще одно: Жером не скрывает, что он коммунист. Он говорит об этом при всех, чрезвычайно просто. А то ведь попадаются такие коммунисты, которые, вроде членов других партий, надевают или снимают свои значки в зависимости от того, где находятся.

– Вот это да! И ты часто видел его?

– Довольно часто.

– Вот это да! Замечательно!

– А знаешь, кто еще живет в Шуази? – вмешалась Леона. – Учительница, которая взяла к себе дочку Жоржетты.

– Верно. Может быть, ты знаком с нею? – сказал Жером Фернану. – Жаль, не знаю ее фамилии. Леона, спроси-ка у Жоржетты.

– Сегодня как раз пришло письмо от девочки, – сказала Леона.

– Что же она пишет? – быстро спросил Жером, – очевидно, судьба Жинетты интересовала его не меньше политики. – Как она там?

– Пишет, что ей хорошо, но все-таки… – тихо сказала Леона, думая о своих дочерях. Наступило молчание. Фернан воспользовался этим и продолжил свою мысль:

– Так вот, отец писал, что в Шуази две недели тому назад муниципальный совет собрался в полном составе и вынес требование, чтобы до рождества освободили из армии всех, кто призывался в сорок девятом году. В муниципальный совет входят тринадцать коммунистов, кажется, десять РПФ, три-четыре социалиста и МРП. Так вот, раз все французские партии против увеличения срока, мне и кажется, что это извне нажимают.

– Что ж, в твоем мнении есть доля правды, – ответил Жером. – Я не хочу сказать, что в других партиях сплошь мерзавцы, но не забывай: все их руководители, как в правительстве, так и в палате, были за увеличение срока службы… Одни только коммунисты были против. А остальные… стоит американцам сказать слово, как их дружки немедленно отвечают: «О-кэй!»

– Во всех этих политических махинациях не разберешься, – сердито буркнул Тэо. – А расплачиваемся мы!

– Что для янки увеличение срока службы? – сказал Мишель. – В армии у них хорошее жалованье – по тридцать, по сорок тысяч в месяц; об офицерах и говорить нечего. Для янки это вроде каникул.

– Только не в Корее! – бросил Фернан.

Жером искоса взглянул на него. Нет, совершенно ясно, парень ничего дурного не вкладывал в свое замечание.

– На нас они, разумеется, смотрят как на нищих, наше-то жалованье – десять франков в день.

– Мы, оказывается, годимся только на то, чтобы стоять регулировщиками – освобождать дорогу для их машин, – добавил Фернан.

И Мишель тут же вспомнил, как несколько дней назад он стоял в наряде, совсем близко отсюда, на перекрестке дорог, где недавно американский грузовик раздавил старика из поселка. В обязанности часового входило сгонять всех с перекрестка в те часы, когда американские грузовики мчатся к военному складу. Это невольно вызывало у людей насмешливую улыбку. Легко догадаться, что́ они думали, а некоторые, как будто шутя, высказывали свои мысли вслух. Но самым неприятным были не замечания прохожих. К этому Мишель уже привык – не в первый раз приходилось нести подобные наряды. Очень уж досадно было, что его поставили так близко от поселка, он все время боялся – вдруг появится Алина и увидит его в этой нелепой роли. Хуже, чем нелепой. Мишелю не понравилось, что в разговоре затронули его больное место. Он покраснел и, желая отвести опасность, сказал;

– Да хватит вам разговаривать! Давайте лучше выпьем. Хоть на один вечер позабыть о неприятностях.

И вот тут произошла катастрофа.

Жером отпил глоток, потом поднял стакан и, разглядывая вино на свет, сказал Мишелю:

– А ситроэновское-то вино очень даже неплохое!

Мишель покраснел до ушей. Тэо и Фернан заметили его смущение, но ничего не поняли. Не покрасней Мишель, они приняли бы слово «ситроэновское» за марку вина. Марка, правда, несколько необычная, но мало ли что бывает…

– Да это шутка! – воскликнул Мишель с деланным смехом. – Наша с Жеромом шутка.

Перестарался парень. Скажи он просто: «Это наше с Жеромом дело», все могло бы обойтись. Но…

– Какая же шутка? – удивился Жером. – Ты, что же, подшутил надо мной? И письмо и все остальное – шутка? – спросил он, бросив взгляд на Леону. Жером был огорчен и недоволен Мишелем. – Нехорошо так шутить, – добавил он.

– Я не то хотел сказать, – поспешно ответил Мишель, готовый на все, лишь бы разубедить Жерома.

Ни Тэо, ни Фернан не решались ничего спросить, но у обоих был изумленный вид, и Мишель счел нужным повторить, все с тем же натянутым смехом:

– Вы не слушайте! Это наша с Жеромом тайна!

По лицам гостей видно было, что они почувствовали себя здесь лишними, и Бувар решил идти напролом:

– Ничего не понимаю. Почему тебе не рассказать, что они едят коврижку и пьют вино, купленные на деньги товарищей с Ситроэна? Ты что же, стыдишься этого? Если стыдишься, так нечего было брать деньги, которые тебе прислали. – И он встал, сердито фыркнув. – Это не грязные деньги!

Мишелю хотелось сквозь землю провалиться. Он украдкой взглянул на Алину и увидел, что и она удивленно смотрит на него.

– Жером! – взмолился он. – Вы же знаете… Я совсем не так думаю.

– Так в чем же дело? – сухо спросил Жером. – Ничего не понимаю во всей этой истории.

Вдруг Тэо вскочил со стула.

– Я все понял! – заявил он.

«Хоть бы он-то не обиделся», – подумал Мишель.

Видимо, нет. Скорее наоборот. Тэо с трудом проглотил слюну и, размахнувшись, сильнее, чем собирался, хлопнул Мишеля по спине.

– Ах ты, дурень! – сказал он, чтобы скрыть свое волнение. – Ты разве не понял? Мы с Фернаном тебя разыгрывали!

– Что?

– А ты и в самом деле вообразил, будто мы рассчитывали на пирушки, на знакомство с какой-то твоей родственницей? Мы нарочно поддразнивали тебя. Хотелось посмотреть, как ты будешь врать. Мы же не дети. Нам сказали, что Жером работает докером, и мы великолепно поняли – значит, у него не густо. Но, видно, мы зашли слишком далеко, не следовало с этим шутить, – сказал он тихо Фернану. И, повернувшись к Жерому и Леоне, добавил:

– Не обижайтесь. Я хорошо понимаю, как вам живется, да и Фернан тоже. Нам это знакомо, и мы всё понимаем.

Фу ты, чорт, до чего это трудно! Тэо повернулся к Мишелю и еще раз хлопнул его по спине:

– Ей-богу – дурень! Вон какую кашу заварил. И все из-за своей скрытности. Ты, значит, не верил, что мы можем все понять? А теперь вот неизвестно, как из всего этого выпутаться! Очень остроумно!

Напряжение было нестерпимым, и Тэо спас положение. Теперь и Жером, и Леона, и Алина все поняли. Так или иначе, паутинка хитрости должна была прорваться. Мишель и злился на товарищей, особенно на Тэо, и готов был броситься им на шею, особенно к Тэо. А тумак вызвал у него мальчишескую реакцию.

– Ах так! – крикнул он со смехом, вскочив из-за стола. – Вы разыгрывали меня? Ну, теперь держись!

Он с кулаками набросился на Тэо, тот дал сдачи. Схватка двух боксеров послужила разрядкой. Противники поддерживали друг друга – оба задыхались от смеха и еле держались на ногах. Семейство Буваров тоже хохотало, а Фернан, изображая судью на ринге, прыгал вокруг борцов и кричал: «Разнять их! Разнять!..»

Жером, оправившись от изумления, решил, что все получилось к лучшему. Он вылил остаток вина из бутылки в стакан и, подняв его, воскликнул:

– Пью до дна за здоровье победителя!

– Вот глупые… Точно мальчишки!.. – сказала Алина.

* * *

Когда гости ушли и Алина легла спать, Жером сказал жене:

– Надо последить за дочкой. Ты заметила, как она сегодня смотрела на него! Мы с тобой не ошиблись.

– Но она совсем еще ребенок. В ее годы рано еще об этом думать.

– Он хороший парень, это видно. И ничего плохого никогда не сделает. Но он уедет в Париж… а что будет дальше, кто знает? Тоже ведь совсем мальчик. Может быть, все это быстро пройдет…

– Да, Париж далеко. И вообще мало ли что может случиться за три-четыре года? А ведь раньше ни о чем не может быть и речи. Не хочется мне, чтобы она так рано узнала огорчения. Нет уж, право… Лучше все сразу же оборвать!

– Нет, зачем? Ведь ничего плохого нет. Хоть она и молода… Я не хочу, чтобы потом она нас упрекала… Мы не имеем права.

– Знаешь, когда он пишет ее портрет… они подолгу сидят молча вдвоем.

– Ты же с ними сидишь.

– А разве я знаю, какие у нее мысли в голове? Напрасно мы разрешили ему писать портрет!

– А у него здорово похоже выходит.

Жером умолк, и долго стояла тишина; жена поняла, что он думает о чем-то другом.

– Как жалко! – сказал он вдруг. – Марки дороги стали.

– Какие марки?

– Почтовые, конечно.

– А зачем тебе марки?

Жером начал издалека с явным намерением попросить о чем-то:

– Я записал адрес. Как по-твоему, не послать ли письмецо товарищам с Ситроэна? Пожалуй, им приятно будет. Написать бы что-нибудь хорошее… словом поблагодарить их. Ты как думаешь?

– Ну что ж, пятнадцать франков – не такой уж большой расход.

Жером знает жену: даже если бы марка стоила пятьдесят франков, Леона ответила бы то же самое. Единственный подарок, который она может сделать мужу, – это прощать ему его безрассудства.

– Ты думаешь?

Жена иронически смотрит на него и ласково смеется. Ее глаза говорят: «Не прикидывайся, будто ты раздумываешь. Теперь меня не проведешь. Я все твои хитрости знаю!»

– Да у нас и писчей бумаги нет.

– Вырви листок из тетрадки. Только из середины. Дочка не заметит. А за календарем засунут конверт. Давно уж там торчит.

Жером садится к столу.

– Ты карандашом хочешь писать?

– Нет. Но такое письмо надо сначала написать начерно.

– Тогда не бери хорошей бумаги.

– Я пишу на оборотной стороне листовки, которую мы сегодня выпустили. У меня одна осталась.

– Почему же вы опять напечатали только на одной стороне?

– Чтобы скорее работа шла… а то надо бы переворачивать, когда печатали. Если бы мы сегодня утром не раздали листовки, возможно, что все уже взлетело бы на воздух.

– А теперь, думаешь, они не взорвут?

– Теперь им труднее. Мы их разоблачили, и все бы поняли, кто совершил преступление. С раннего утра только и разговоров, что об этом! Многие не решаются поверить, и если бы эти негодяи устроили взрыв – все обернулось бы против них самих.

– Как ты думаешь, нас не выселят отсюда? А вдруг выселят! И вернемся мы тогда в нашу лачугу!

– Не волнуйся. Сделаем все возможное. Послушай, как, по-твоему, годится так начать? «Дорогие товарищи! Вам пишет рядовой член партии. Находясь в самом центре американской оккупации, я хотел бы сказать вам…»

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Снег радует

– А как же с детьми? Одни останутся?

– Ты что хочешь сказать? По-твоему, лучше мне не ходить на собрание? – спрашивает Полетта.

Анри задал вопрос как бы вскользь, не решаясь даже самому себе признаться, что именно он хотел сказать. А теперь ему стыдно и вместо ответа он чуть пожимает плечами. До чего в нас, мужчинах, живучи старые взгляды на женщину. И как же это он до сих пор не может их вытравить в себе!.. Просто страшно становится! Как только перестаешь следить за собой, они и вылезут. Очень было бы стыдно ответить на вопрос Полетты – «Да». Впрочем, она напрямик сказала бы ему все, что думает по этому поводу: «Ведь ты сам уговаривал меня вести партийную работу! Значит, ты разыгрывал комедию? Дети ведь не плачут без меня, когда я ухожу на поденщину. Да они никогда не бывают одни – у нас здесь кругом соседи и поближе, чем была Мария в бараке, и…» Теперь, поразмыслив, Анри и сам все понимает. Но ничего уже не поделаешь, слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Вопрос его мог означать только одно – упрек. Поняла ли она? Наверно. Но Полетта делает вид, что немой ответ мужа вполне ее удовлетворил.

– Как ты думаешь, – говорит Анри, – стал бы я вместе с тобой готовиться к этому собранию, если бы не хотел, чтобы ты на него пошла?

– Верно, – отвечает она посмеиваясь, – А если хочешь, можешь остаться с ребятишками. Почему это только женщина должна стоять у плиты да за корытом?.. Может постоять и мужчина.

– Не приписывай мне того, чего я не говорил.

– Нет, серьезно. Ведь сейчас самое лучшее, что мы можем для детишек сделать – это отвоевать для них дом, – говорит Полетта примирительно, подойдя к мужу, и сжимает его лицо ладонями. – Ты согласен? Не сидеть же над ними, сложа руки, и ждать, пока нас всех отсюда выкинут и заставят вернуться в барак?

– Ну, зачем ты объясняешь мне? Я же знаю, – защищается он, обнимая ее за плечи. Но тут же опускает руку и, злясь на себя, думает: «Ты неискренен, ты лжешь самому себе».

Почувствовав его смятение, Полетта приходит ему на помощь:

– Знаешь, мне страшновато. Ведь я никогда не говорила речей.

Анри спешит искупить свою вину:

– Всегда так бывает в первый раз. Вот увидишь, это легко, легче, чем кажется. Тем более, что все готовы бороться против выселения, решительно все.

– Ну, конечно! – шутит она. – Ты уже хочешь преуменьшить мои будущие заслуги. «Легко!»

Она или смеется над ним или не поняла – на этот раз он ничего подобного не хотел сказать.

– Почему ты говоришь «на этот раз»? – спрашивает Полетта.

Анри откровенно признается в нехорошем чувстве, с которым задал вопрос о детях. Полетта как будто только и ждала этого признания и тут же бросилась мужу на шею. Чувствуется, что она очень нервничает перед собранием – ведь она будет выступать впервые.

– Ты не тревожься за детей, – говорит она уже без всякого укора. – Жоржетта обещала присмотреть за ними. Она услышит через стенку… Я ей оставлю ключ, и она будет время от времени заходить. Ты же понимаешь, я их так не брошу. Ну, как? Заботливый папаша больше не беспокоится?

– Пользуешься случаем? Разыгрываешь меня?.. – Анри хватает ее за руки и кричит: – Береги ухо!

Оба сразу превращаются в детей. Пятнадцать лет они любят друг друга, и столько им пришлось пережить тяжелого, а молодость берет свое: обоим хочется подурачиться.

– Не смей! – кричит она. – Хотя… так я тебя и испугалась!

Он обнимает Полетту и, как всегда, пытается тихонько укусить ее за ухо. Это шуточное наказание в игре. Она отбивается, и оба хохочут. Но в глубине души Полетта боится, как в детстве, когда играли в волка: а вдруг в самом деле укусит. Анри удается наконец схватить ее. Он нагибается к ее уху И, сделав свирепое лицо, спрашивает:

– Ну, говори – просишь прощенья?

– Ни за что! Никогда ни у кого не просила прощенья. Попробуй только! Если укусишь – прощайся с трубкой. Спрячу ее на два дня.

Он чуть прихватывает зубами ее ухо и потом бежит к календарю. Теперь вопрос в том, кто первый достанет трубку из мешочка под календарем. Тут и Анри в свою очередь пугается: «На два дня у нее, конечно, не хватит жестокости… Но на один вечер она способна оставить меня без трубки». К счастью, он почти всегда первым запускает руку в мешочек. Но календарь от таких состязаний быстро треплется.

– Мы просто сумасшедшие! – говорит Полетта, задыхаясь от смеха. – Если бы нас кто увидел!

– Не беспокойся, все такие же, как мы. Все иногда дурачатся. Даже какой-нибудь кисляй, который страдает постоянным несварением желудка.

– Товарищ секретарь секции! – говорит она строгим голосом.

Оба хохочут.

– А что? Только враги считают нас сухарями. Ты видела в кино картину «Ленин в Октябре»? Каким он был? А ведь сколько у него было забот!..

– По правде сказать, кое-кого по виду можно счесть сухарем! – говорит Полетта, грозно указывая на мужа. – Тебя, например…

– Что? – спрашивает он с подчеркнутым удивлением, понимая, что она сейчас попадет в цель.

– Вот тебе и «что»! Не спорь, пожалуйста. Ты иной раз напускаешь на себя такой строгий вид, будто ты и в самом деле ужасно строгий.

– Иногда не мешает.

– Да ты не только на собраниях серьезничаешь. А вот, например, на демонстрациях – иногда я смотрю на тебя и думаю: господи, как важно выступает, еще и грудь выпячивает.

– Это я от гордости. Но все-таки ты преувеличиваешь, честное слово преувеличиваешь! И за это будешь наказана!..

– Ой, боюсь! – лукаво бросает она. – Уходи скорей! На собрание опоздаешь.

– Верно. Только пять минут осталось. Дай скорей пиджак. Слушай, собрания сегодня не затянутся. Одно – с секретарями железнодорожных ячеек. Их трое. Второе – с секретарями металлистов – их четверо или пятеро. Если с железнодорожниками быстро кончим, я заеду домой перекусить. Тогда повидаю тебя перед твоим выступлением.

– А если не заедешь, все-таки вспомни обо мне в тот час, когда у меня начнется собрание. Хорошо? Обещаешь?

Анри мчится на велосипеде и в душе улыбается. А может быть, улыбается и по-настоящему – в темноте не видно. Погода хорошая, приятный морозец. Мягко падает снег. Впервые за многие годы Анри радуется снегу. Он и забыл, что снег может быть приятен. Когда они жили в бараке, вы же помните?..