Текст книги "Первый удар. Книга 2. Конец одной пушки"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Все решает пароход

– Вот бумага, которую получил директор, – говорит Роже и, вынув из кармана листок, показывает его всем. – Это циркуляр попечителя учебного округа – вернее, одна из копий, собственноручно снятых директором. Он роздал их нам для «ознакомления». Я решил выступить здесь, на собрании, только для того, чтобы прочесть вам этот документ. Времени это много не займет.

Роже подносит листок близко к глазам – освещение в комнате довольно слабое: висят две лампы под абажуром, но одна, по-видимому, перегорела. И опять, как в первый раз при чтении этого циркуляра, Роже охватывает странное чувство: новый удар американцы нанесли рукой Шевро. Почерк у Шевро отличный, настоящий почерк директора школы… Хорошо, что есть еще люди с хорошим почерком, иначе через пятьдесят лет мастерство чистописания… Фу, глупость какая! Вечно лезет в голову всякая чепуха, словно мысли хотят увильнуть от главного… Еще один интеллигентский недостаток – никогда не можешь полностью отдаться тому, что делаешь…

– «Прошу представить следующие сведения, затребованные префектурой…» – Дальнейшее Роже подчеркивает жестом и интонацией: – «… ввиду возможной эвакуации гражданского населения».

Все потрясены. Да, это уж не слух» – это документ, неоспоримый факт! Никаких сомнений не может быть.

– Надо этот циркуляр напечатать в газете, – говорит кто-то.

– Не напечатают! – отзывается Ноэль, пожимая плечами, вспомнив о том, как «Демократ» – газета, которую он обычно читает, – описала историю с вешками в их деревне.

– Найдется газета, которая напечатает, – вставляет Папильон.

– «Пункт первый, – продолжает Роже. – Сколько по вашей коммуне (или кварталу) имеется школьных зданий. Укажите количество классных комнат, актовых зал, гимнастических зал и так далее, пригодных…»

Опять идиотская мысль лезет в голову… Роже в уме отмечает, что слово «пригодных» как-то прилеплено в конце, как будто его хотели специально подчеркнуть… Это выглядит цинично…

– «Пункт второй. Укажите приблизительные размеры каждого помещения, определив, какое количество людей в нем смогло бы временно разместиться. Ответ прошу прислать немедленно». Подпись: попечитель учебного округа.

Поднимается такой шум, что Роже с минуту колеблется – стоит ли добавлять то, что он хотел еще сказать. И все же говорит, но таким тоном, как будто сообщая нечто второстепенное:

– Для этого учета директор выбрал именно меня.

– А ты что ж, согласился? – немедленно раздается голос Папильона. Роже, немного побледнев, поворачивается к нему:

– Ну, этот вопрос не входит в повестку сегодняшнего собрания.

Он садится. Вокруг все громко обсуждают циркуляр, и никто больше не интересуется учителем Роже. Только Папильон считает, что вопрос о позиции Роже можно было бы поднять и на этом собрании.

Особенно возмущены женщины. Ничего определенного они не говорят, но кричат все сразу:

– Они хотят поставить в школе своих солдат.

– Боши тоже начали со школ.

– А как им помешать?

Так как больше никто не просит слова, Полетта решает выступить. У нее дрожат руки и ноги, строчки, напечатанные на тонкой бумаге, пляшут перед глазами. Воззвание отпечатала дочка Бувара – машинистка она еще не очень искусная, печатает двумя пальцами. У Полетты мелькает мысль: надо бы и мне научиться печатать – пригодится… На собрании большинство – женщины, и это успокаивает Полетту. Женщины ей ближе. А почему мало пришло мужчин? Удивительно, до чего мужчины любят сваливать вопрос о жилище на женщин! Должно быть, считают, что это женское дело.

Полетта начинает свое выступление и говорит просто, по-своему. Только слишком уж часто извиняется: «Я не умею говорить», – как будто добивается поощрения, и слушатели не жалеют похвал.

Воспользовавшись вопросом: «Как помешать им?», который Полетта часто слышала от женщин в разговорах, она уверенно, как ей советовал Анри, отвечает:

– Мы можем им помешать! Как? Вот послушайте…

«Главное, – говорил Анри, – все надо связать с американским пароходом, который вот-вот привезет оружие, показать, что все зависит от того, как мы его встретим. Все решает пароход».

Может быть, связь между предметом собрания и пароходом не укладывается в голове некоторых, но чувствуется – все живут в ожидании парохода. Это ожидание, словно влажным, холодным туманом, пронизывало души людей. Но когда Полетта твердо заявляет: «Мы все должны помочь докерам сорвать разгрузку оружия, и это будет лучшим способом удержаться в помещении школы, лучшим способом помешать эвакуации всего населения», – слова ее у многих вызывают какое-то замешательство и удивление. Значит, надо им объяснить.

«Главное, – говорил Анри, – ни в коем случае не превращай это в обязательное условие, чтобы оно не стало помехой к объединению людей для защиты оставшихся без крова. Убеждай. Освети перспективы (Анри любит это слово), покажи, что каждый твердо почувствует себя хозяином в своем доме только, когда янки уберутся в Америку».

Итак, надо объяснить…

– Почему они собираются эвакуировать население? У американцев здесь военный склад, они шлют все новые составы с грузом. Они не хотят, чтобы мы видели их приготовления, да еще боятся пожаров и взрывов. По всему видно – янки намереваются прислать сюда побольше солдат… Но давайте пораскинем умом. Трудненько им придется с ихним складом, если они лишатся порта, не смогут в нем разгружать военные материалы и высаживать свои войска! Первый удар, который мы им нанесем, может все решить. (Полетта в точности повторяет слова Анри.) Если мы не допустим разгрузку первого парохода, наше сопротивление может заставить их изменить свои планы. Может быть, им придется эвакуировать не нас, а свой военный склад? Во всяком случае им станет намного труднее его пополнять…

Полетта говорит именно о том, что всех волнует…

– Мы не отступили перед отрядом охранников, а в среду была демонстрация. Комитет защиты расширился. Мы хотим выпустить воззвание. Я сейчас прочту его. И мы предложим всем жителям города подписать его. Наши рабочие газеты поддержат общий протест. Все это хорошо. Многие думают – победа уже обеспечена. На какое-то время, конечно, обеспечена. Может быть, и на порядочный срок, но не навсегда. Чтобы вопросы о выселении не всплывали снова, надо все изменить в корне. Продолжим и усилим нашу борьбу. Да еще заставим американский пароход уйти отсюда – вот это может изменить положение. По крайней мере, оно не будет ухудшаться. Срывая разгрузку оружия, мы крепче запираем дверь своего дома.

Гурнэ беспокоится: все это может завести слишком далеко его «праздничный комитет». Он-то лично согласен; послушав Полетту, каждый поймет: правильно она говорит, бесспорно правильно. Но вот сумеет ли он достаточно убедительно доказать своим друзьям, что необходимо по-новому взглянуть на положение вещей. И Турнэ уже обдумывает, как за это взяться. Если не удастся их убедить, против их взглядов не пойдешь. Поэтому он сейчас и не высказывает своего мнения. Если друзья-приятели заявят: «Комитет торговцев не занимается политикой» – он подчинится. Хорошо бы в разговоре с лавочниками просто привести доводы Полетты! Куда уж лучше! Но для Виже, Лебона, Марэна и «Пепета» нужно найти другие доводы – такие, чтобы они непосредственно их касались, доказать, что дело-то идет о жизни и смерти их торговли. Но пока друзья не дадут согласия, лучше помолчать, не показывать, как он сам относится к вопросу о пароходе. Вот почему у Гурнэ такое натянутое, неприступное выражение лица. Но в глубине души он восхищается! «Бабы-то, бабы какие пошли! Умеют докерские жены разговаривать, убеждать… Правда, они привыкли».

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Холодная печка

Анри ехал в секцию по глубокому, только что выпавшему снегу и думал: Венсан, поди, не затопил печку? Что-то неладное творится последнее время с этим товарищем. Никогда в помещении секции не было такого беспорядка. Витрина, выходящая на улицу, целыми днями закрыта ставнями, а в каком она запустении! Больше года лежат одни и те же книги и брошюры, – все пожелтели, выгорели, а на некоторых уже названий не разберешь. На обложки с выцветшими фотографиями руководителей партии смотреть грустно! И сколько с этой витрине пыли, паутины, дохлых мух… А что делается в зале для собраний! Секция получила прекрасные цветные плакаты – портреты Мориса, Жака, Андрэ и Марселя[7]7
  Морис Торез, Жак Дюкло, Андрэ Марти, Марсель Кашен. – Прим. перев.


[Закрыть], развесили портреты в зале, а теперь углы отстали от стен и начали закручиваться – просто позор! Вначале Венсан был полон рвения, когда ему дали две комнаты и чуланчик на втором этаже, с условием, что он будет сторожить и поддерживать порядок в помещении секции. А теперь…

Подозрения Анри оправдались.

– А мы уж тут совсем закоченели, – сказал вместо приветствия один из товарищей, которые ждали Анри.

– Секретарь! Первый раз я пришел на собрание, которое ты проводишь, а ты опоздал! – возмутился другой.

– Нехорошо! – подтвердил Фернан Клерк, рабочий-металлист, член бюро секции. Он был членом бюро еще до избрания Анри секретарем… Анри сразу об этом подумал. Он всегда несколько теряется в присутствии товарищей, которые ведут или недавно вели работу более ответственную, чем он; и ему все не удается побороть застенчивость, которую еще усиливали уважение, восхищение и другие подобные чувства.

«Вот досада! И почему этот Венсан не затопил печку! Товарищи знают, что я приехал с другого собрания, и, наверно, не стали бы упрекать за то, что я опоздал на какие-то десять минут, если бы ждали в тепле. Оказывается, несколько щепок да спичка – тоже немаловажное дело. Горел бы огонь – и все было бы хорошо; во время собрания мы бы сами подбрасывали уголь, совочек-другой…»

– Не мешало бы все-таки Венсану позаботиться, чтобы у тебя тут не мерзли люди! – говорит старик Альсид Мортье, секретарь профсоюзной организации на заводе Блана. Очевидно, Альсид, как и Анри, находил, что помещение секции плохо содержится.

– Правильно, – говорит Анри, ставя велосипед в коридор и снимая с брюк зажимы. – Правда, Венсан у нас не получает жалованья, зато бесплатно пользуется квартирой. Из одного этого уж следовало бы ему… Кстати, он дома?

– Нет, его жена сказала, что он незадолго до нас ушел.

– Что-то с этим товарищем неладно, – говорит Альсид. – С некоторых пор я это замечаю и на заводе. Один раз был у меня с ним разговор…

Сейчас на заводе большие перемены. Старик Блан передал бразды правления сыновьям. Пока еще он во всем принимает участие, но постепенно передает полномочия – ясно, что он уже переходит на стариковское положение, как армия на зимние квартиры. Супруге его это не по душе – она стариться никак не хочет, называет себя женщиной средних лет. Уморительная баба! Поглядишь на нее и скажешь: как люди-то меняются! Великолепный пример. Альсид работает у Блана давно – тридцать лет. Вначале в небольшой мастерской, с десятком рабочих. Хозяину было тогда двадцать пять лет. До того как Блан завел свое дело, он был обыкновенным ремесленником. Каким-то он образом разжился, говорят – сумел получить большой куш в возмещение убытков от военных действий; подоплека этого дела так и осталась невыясненной. А как появились у него деньги – купил мастерскую. К тому времени Блан уже был женат; женился он на дочери рыбака, неплохой, но довольно глупенькой и легкомысленной девушке. Красавицей ее нельзя было назвать, зато веселая была, живая как ртуть, а глазами так и обжигала. Ни один мужчина не мог перед ней устоять. Должно быть, в тот день, когда она родилась, бушевала буря. Но когда эта рыбачка стала дамой с положением, она вдруг свихнулась. В первое время она, казалось, любила мужа, они все время обнимались, даже на людях, без всякого стеснения – тут уж в ней говорила горячая кровь. А потом все пошло прахом!.. Какой-то бес в нее вселился, пошла крутить. А муж, надо сказать, с головой влез в свое дело, здорово работал, изучал всякую технологию, рыскал в погоне за заказами, так что дома почти и не бывал. Мастерская процветала, рабочих в ней прибавилось, и уже поговаривали о расширении. Жена Блана разбаловалась на приволье, а может, просто скучала в одиночестве. И вот она завела привычку спускаться в мастерскую, разыгрывать перед рабочими хозяйку. Дурацкая игра, откровенно говоря, а ей это очень нравилось. Придет бывало в светлом платье с большим вырезом, с длинным хвостом и вертится между машинами, наклоняется над станками: «Почему они такие черные? От смазочного масла?» Завоет пила, разрезая сталь, хозяйка вздрогнет всем телом; зашипит в воде докрасна раскаленная деталь – ее бросает в жар и в холод. Потом ахает, поражается, как это инструмент режет металл будто масло. Ну, конечно, рабочим смешно, и они для забавы нарочно подстраивали всякие штуки, чтобы у нее мурашки по спине побежали от страха. Впрочем, все смотрели на нее довольно презрительно, понимали, что она настоящая развратница. А все же один молодой парнишка, Трюфен, соблазнился – видит, что она постоянно вертится перед ним, то зеленая, то оранжевая от вспышек сварки, и решил, что неплохо будет получить с хозяина надбавку натурой к своей получке. Восемнадцатилетний озорник покорил ее, не прибегая к тонкой стратегии. За Трюфеном последовали другие, и она постоянно торчала в мастерской, пока кузнецу Тюрнену, детине раза в три выше ее, не надоело смотреть, как она, подобрав свои юбки, усаживается на его наковальню. Однажды он взял ее за плечи и вежливо, но решительно выставил за дверь мастерской под одобрительный смех всех рабочих… как раз в тот момент, когда Блан, вернувшись из Парижа, разворачивался в своей машине вокруг фонтанчика, устроенного посредине двора. Представляете себе эту картину? Произошло объяснение, и жену Блана больше не видели в мастерской. Она стала заниматься своими проделками в других местах. Блан, так сказать, разошелся с женой, хотя они и жили по-прежнему в одном доме. Он весь ушел в свою работу. У них было два сына, но, по-видимому, только младший, Александр, от него. Сейчас Алекс – вылитый отец в молодости. А старшего, Фредерика, она прижила неизвестно от кого. Этот Фредерик – настоящий прохвост; если Алексу не удастся его приструнить, он пустит по ветру все, что нажил отец, или осрамит фирму. К старости жена Блана опять переменилась. От легкомысленного поведения и следа не осталось, только губы складывает бантиком. Теперь она корчит из себя чопорную особу, ходит задрав нос, как подобает светской даме, приставляет к глазам лорнетку и выкидывает всякие другие фокусы. У нее с языка не сходит: «господин аббат», «его преосвященство» и так далее. Таких людишек во Франции уйма; они, можно сказать, – фасад нынешнего строя, а того и не думают, что рабочие насквозь их видят и от этого фасада у них с души воротит.

Может, отчасти семейные неприятности и отдалили старика Блана от рабочих, а вначале он еще помнил, что вышел «из низов», и часто бывал в мастерской. Хотя какая уж там мастерская – не мастерская, а настоящий завод. Расстояние между Бланом и рабочими все увеличивалось, и он стал, как и все хозяева, их жестоким противником в борьбе, да еще превратился в угрюмого нелюдима, и немудрено – Блан жил одиноко и несчастливо. Только и было у него развлечений, что поездки в Париж – там он, главным образом, пьянствовал. С возрастом он становился все зловреднее; правда, во время войны Блан себя не запятнал. А рабочим по-прежнему приходилось вести с ним упорную борьбу. В сорок седьмом они бастовали шесть недель, и все равно хозяин ни в чем не уступил. Униженные, побежденные, они вернулись на завод. Один мерзавец сломил больше ста человек! Убить его хотелось!.. Ему, наверно, тоже дорого обошлась эта забастовка, хотя, надо полагать, ему помогла торговая палата – это сплошь и рядом бывает. Но в сорок восьмом году рабочие заметили в нем перемену. Он стал сдавать. Это по лицу человека сразу видно. Сперва рабочие думали, что он болен, но однажды, когда к нему пришла делегация со списком требований, он сказал, обращаясь главным образом к Альсиду: «Вы разве не понимаете, что я между двух огней?» И теперь уж он сам был похож на побежденного – какой-то пришибленный, растерянный. Он не стал бороться, уступил. Раньше, бывало, сожмет кулаки, а теперь вяло поглаживал ладонью стекло на письменном столе. Но потом все-таки сжал кулаки и сказал, поглядывая на Альсида: «Вы, коммунисты, самые коварные! Вы выступаете против плана Маршалла. Что ж, и мы ему сопротивляемся, а вы в это время забастовки устраиваете, всаживаете нам нож в спину». Альсид не нашелся сразу, что и ответить. Он очень любит читать парламентские отчеты в «Журналь офисьель», когда попадется номер; ищет там остроумные и меткие ответы Жака Дюкло в Национальном собрании и восклицает: «Ах, молодчина Жак!» А в зубах у него постоянно зажата трубка, как у Бенуа Фрашона[8]8
  Бенуа Фрашон – генеральный секретарь Всеобщей конфедерации труда. – Прим. перев.


[Закрыть]… Товарищи не могут себе и представить Альсида без этой трубки и без этих возгласов: «Молодчина Жак! Ну и задал же он им! Да, он за словом в карман не полезет! И как-то у него все получается быстро, само собой! Ну и молодчина Жак!» Но все-таки Альсид растерялся перед Бланом. Тем более, что у старика был жалкий вид, как будто он просил пощады. Хотя он и стал порядочной сволочью, Альсиду вспомнилось давнее время, когда он работал у Блана в маленькой мастерской и двадцатипятилетний хозяин, ровесник Альсида, приходил подсобить рабочим и, в общем, был неплохим парнем. Альсид ответил, лишь бы что-нибудь сказать: «Я пришел не как коммунист, а как профсоюзный делегат». Блан, конечно, пожал плечами. Ответ Альсид нашел только, когда отчитывался перед рабочими о результатах переговоров с хозяином. Просто удивительно, до чего правильные мысли и слова приходят в голову, когда ты стоишь перед товарищами и стараешься ответить на вопросы, которые читаешь в глазах. Уж одни их внимательные глаза подскажут тебе верный ответ.

– Мы против плана Маршалла, но это вовсе не значит, что мы похороним наши требования. Блан говорит: «Я между двух огней», – так пусть борется против зловредного огня и пусть знает: пожар можно погасить хорошим встречным огнем. До войны он вывозил свои подъемные механизмы за границу, а теперь ему не дают вывозить. Это для него зарез. Верно. Но нечего ему из-за этого нападать на нас. Наоборот. Если Блан хочет, чтобы к его требованиям отнеслись серьезно, хочет добиться успеха, ему надо опираться именно на нас. То же самое и с заказами. У него отбирают заказы и передают их за границу – в Америку или в Германию. А мы разве виноваты? Тут мы рады ему помочь, дело-то идет и о куске хлеба для рабочего. И уж тем более мы должны бороться против нищенского существования, на которое нас обрекают. А если сидеть сложа руки, все пропадет – мы, тем самым, снимем все препятствия, откроем путь врагу, и все будет только ухудшаться: будут закрываться все новые заводы, будет увеличиваться конкуренция – и американцев и их подручных, заводчиков Западной Германии. Может быть, хозяину и невдомек, что рабочие, требуя повышения заработной платы, защищают также и его завод, а нам это совершенно ясно – правда, товарищи?

В ответ на эту остроумно и правильно высказанную мысль все рассмеялись и захлопали в ладоши. Но когда аплодисменты стихли, Венсан Барон…

* * *

– …У меня уже был однажды разговор с Венсаном, – продолжает Альсид, переходя из коридора в кабинет секретаря секции, где должно происходить собрание. – В начале сорок девятого года мне показалось – фальшивит Венсан Барон, нет в нем гордости, что он коммунист, признается в этом только в крайнем случае. А в этот раз…

* * *

…А в этот раз Венсан Барон, стоявший рядом с Альсидом, тихо сказал ему:

– По-моему, на профсоюзном собрании незачем было передавать то, что хозяин сказал тебе как коммунисту. Здесь есть социалисты, им это может не понравиться.

– Еще что! – возмутился Альсид. – Хозяин именно так и сказал. Чего же мне скрывать? Пусть рабочие знают, что как только начинается борьба – хозяева сразу видят в ней организующую роль партии. Мы этим должны гордиться.

– Но социалисты…

– Что «социалисты»? Среди них многие это признают. Ты, видно, не знаешь… Хотя они и остаются еще в своей партии, а все-таки жалеют, что враг – и с каких уже пор!.. – не оказывает ей такой чести. Нельзя считать, будто все некоммунисты ненавидят нашу партию…

– Ясно.

– Ясно-то ясно. А вот плохо, что некоторые товарищи, вроде тебя, во всем сомневаются.

Удивительное дело – воспоминания. Потянешь за ниточку – и пошло! Большой клубок размотаешь… Ты успел сказать о Венсане какие-нибудь две фразы, а тебе уж столько всего вспомнилось, что, будь у тебя время, можно бы целую книгу написать. Правда, о таких вещах в книгах не пишут…

Ну, ладно, значит так: старик передает дело, и между братьями, как водится, идет борьба за власть. Блан теперь жалеет – зачем он предоставил сыновьям свободу действий, понадеявшись, что молодежь скорее, чем он, найдет выход из затруднительного положения, в котором находится завод. Братья друг на друга не похожи, как день и ночь… И каждый по-своему норовит: один тянет вправо, а другой влево. Старик не решается вмешиваться – знает, что старший нагрубит ему и начнет обвинять в пристрастии к младшему и будет прав. А если Фредерику дать волю, он пустит все капиталы на биржевую игру – хлопот меньше! Или же свяжется с американцами, а это страшновато – начнется хорошо, чем кончится – неизвестно. Алекс – другое дело. Образованный, толковый парень… Пожалуй, даже способнее отца. У него и технические знания, и политический кругозор. Мировой рынок – рынок сырья и рынок сбыта – знает, как свои пять пальцев. К несчастью, именно оттого, что он знает положение на рынке, у него подчас опускаются руки, и он говорит: «Я скован, блокирован, бессилен». С одной стороны – железный занавес, полный запрет вести дела, с кем тебе выгодно. С другой – повсюду натыкаешься на американцев, даже во Франции, да и немецкая конкуренция всё увеличивается. Но Алекс пробует найти выход. Серьезный парень, пожалуй, даже слишком серьезный. Очень осторожный, как и подобает промышленнику в такой период, и вместе с тем строит широкие планы, хочет расширить производство, наладить отношения с рабочими. Правда, старику Блану его замыслы кажутся иногда несбыточными, но как знать – нынче во всем прогресс, надо посмотреть, что получится на практике. Не жалко, конечно, потратить время и усилия и постараться изменить обстановку и настроение рабочих – пусть они будут довольны, меньше предъявляют требований к хозяину и лучше работают. До сих пор говорилось: время – деньги. Теперь можно к этому добавить: настроение, обстановка – тоже деньги. И уж во всяком случае планы Алекса менее рискованны, чем всякие выдумки Фрэдэ.

Отношения между братьями все обостряются. В кабинете, отведенном для их совместной работы, Фредерик появляется только для того, чтобы обругать Алекса. Однажды у наследников чуть не дошло до драки, и разнимать пришлось рабочим – их было трое, и среди них Альсид. Они пришли по поручению всех рабочих завода для переговоров с дирекцией. «И надо же было! Явились как раз в такую минуту! Как будто учуяли, где у нас слабое место, и решили этим воспользоваться», – подумал Блан. Фрэдэ гораздо сильнее Алекса, однако Алекс всегда давал брату отпор и ни в чем ему не уступал. Упрямством и энергией он пошел в отца. Даже если бы Фрэдэ налетел на него с кулаками, еще не известно, кто победил бы, – тут ведь не только сила решает… Но старший уверен в своем преимуществе. Он кричал: «Заморыш! Вот скину с твоего носа очки и так тебя отделаю, что своих не узнаешь! Искры из глаз посыплются. Да еще напоследок отшлепаю, как мальчишку!..» После этого скандала старик Блан набрался духа и решил вмешаться. Разыгралась ужасная сцена объяснения с сыновьями – точнее, с родным сыном и тем, другим. В результате Фредерик больше не появляется на заводе. По-видимому, ему в чем-то уступили – только оставь все заводские дела Алексу. И молодой хозяин сразу же ввел на производстве свои порядки.

Как уже было сказано, старика Блана рабочие видели очень редко. Алекс же не вылезает из цехов и разыгрывает из себя доброго хозяина. С трудом, но удерживается от соблазна украдкой последить за рабочими. И говорит всем: «Даже те, кто сейчас ленится, плохо работает, через год поймут, что́ я хочу сделать, и перейдут на мою сторону. Вы сами увидите, насколько повышение производительности выгодно и для вас…» Алекс подделывается в разговорах к рабочим, никогда им не противоречит. «Конечно, – заявляет он, – рабочие вправе иметь свои собственные убеждения. Я, слава богу, еще не сошел с ума и не жду, чтобы вы изменили эти убеждения, а просто хочу попытаться улучшить вместе с вами дела на заводе». И у этого самого Алекса даже какое-то странное отношение ко Всеобщей конфедерации труда. На зароде три четверти рабочих поддерживают Конфедерацию, и решительно у всех симпатии на ее стороне, за исключением десятка членов профсоюзов, которые входят в ФУ и в ФКТХ[9]9
  «Форс увриер» и «Французская конфедерация трудящихся христиан». – Прим. перев.


[Закрыть]. Старик-то как раз на них опирался. Шесть-семь человек из этого десятка просто введены в заблуждение, а остальные трое или четверо пресмыкались перед хозяином, доносили ему обо всем, что происходит в цехах. Алекс – человек практический. Он признает, что ВКТ пользуется доверием рабочих и, следовательно, надо с этим считаться. К раскольническим элементам он даже проявляет некоторое презрение. Впрочем, еще вопрос, отказался ли он от отцовских замашек. Может, и он исподтишка покупает предателей… Коммунистов ему, конечно, не одурачить, они относятся к нему прохладно: «Желаете пойти на некоторые уступки? Ну, что ж, пожалуйста. А во всем остальном – держи карман шире!» Но кое-кому из ребят он понравился, и они строят воздушные замки. Надо сказать, парень может вызвать некоторое уважение. Дело свое любит и знает, умеет обращаться почти со всеми станками, какие есть на заводе. А когда работает на токарном – любо посмотреть: повадки, как у заправского рабочего. Да еще этот Алекс знает все новейшие технические изобретения и рассказывает о них рабочим. А ведь металлисты какой народ? Мечтают встать за усовершенствованный станок, хочется им лучше и быстрее работать. И не все соображают, что их мечта о хороших машинах и хорошей работе может по-настоящему осуществиться только тогда, когда все будет изменено. Алекс подогревает эту мечту, показывает, как можно усовершенствовать действующие станки и что от этого получится. Он говорит: «Мне хочется все это заменить, улучшить орудия производства, облегчить ваш труд. Коммунисты правы, когда говорят, что увеличение производительности труда зависит не только от напряжения сил рабочих. Хотя вот в СССР… стахановцы…»

Что он там мелет о стахановцах? Разве у них такие условия? Они живут в СССР. В том-то и дело, что это СССР. Там рабочие на себя трудятся. А это все меняет… Какая-то каша в башке у этого Алекса… Но так как и у некоторых рабочих тоже путаница в голове, только на свой лад, то они слушают его, разинув рты. А он уверяет, будто восхищается всем, что делается в СССР. «Но у нас, – говорит он, – это невозможно, мы слишком большие индивидуалисты. Надо добиться тех же результатов, но приемлемыми для нас способами». Его любимый конек – «ассоциация труда и капитала». Коммунистам-то партия объяснила, что все это – штучки Петэна, де Голля и Франко, и стоило Алексу упомянуть о такой «ассоциации», они сразу разгадали его маневры. Он просто зубы заговаривает рабочим, чтобы их легче было обмануть. Но до того ловко ведет свою игру, что иной раз берет сомнение – может, и в самом деле верит… Как в тот день…

В тот день Альсид содрал себе ноготь с пальца на ноге, да еще так глупо – уронил на ногу два больших стальных кольца, которые собирался склепать… Глупо потому, что тут причина была не в темпах, как обычно. Может быть, все произошло оттого, что он нервничал: раздражало – зачем сзади стоит хозяин и смотрит. Да и вообще! Разве можно заставлять человека таскать такие тяжести!.. Должно быть, в первый раз на глазах молодого хозяина произошел несчастный случай. А такие ранения всегда кажутся серьезнее, чем на самом деле. Во-первых, боль сразу отдает в колено, а иногда и в бедро. Даже сердце заходится; побледнеет человек – и лицо, и руки сделаются какие-то зеленоватые. Что и говорить – смотреть на это неприятно, не скоро к таким картинкам привыкнешь… Альсид работал в синих матерчатых туфлях; на раненой ноге туфель в один миг пропитался кровью, боялись, не раздробило ли всю ступню. Альсида стали разувать. Ноготь поплыл вместе с кровью, но одним краешком еще держался на пальце, и было страшно оторвать его неловким движением. Молодой хозяин побледнел не меньше Альсида, он хотел помочь, протягивал дрожащие руки. «Что делать?» – спрашивал он у рабочих. В подобных случаях рабочие лучше знают, что надо делать, – это уж известно. Алекс чувствовал себя мальчишкой среди взрослых людей.

Карета скорой помощи была в ремонте.

– Позвоните, чтобы прислали медсестру! – сказал кто-то.

Алекс вдруг забыл, что он хозяин.

– Скорее отведите его в мой кабинет, там лучше! – крикнул он и побежал к телефону.

Действительно, в кабинете тепло, проведено центральное отопление. Чтобы не запачкать натертый до зеркального блеска линолеум, под окровавленную ногу Альсида подостлали газету «Монд»[10]10
  Газета финансовых дельцов, промышленников и высокопоставленных чиновников. – Прим. перев.


[Закрыть]. Сжав зубы, Альсид молча глядел на свою ступню и на название газеты. Скоро приехала медицинская сестра; рабочие гуськом вышли из кабинета… Верону, секретарю ячейки, хотелось остаться, но ведь кому-то надо было в отсутствие Альсида разослать товарищей по цехам, чтобы они растолковали рабочим подоплеку этого несчастного случая. Тут есть общая черта с вопросом о темпах. Безобразие, что такие тяжести приходится таскать на себе. Случайность – это отговорка. На производстве в каждом несчастном случае дело не только в невезении…

Алекс решил, что раненому полезно выпить спиртного. Он достал из тумбочки письменного стола Фредерика бутылку и стакан и налил в него виски. Альсид с удивлением разглядывал этикетку.

– Это от брата осталось, – как будто оправдываясь, сказал Алекс и даже покраснел. – Я ведь не пью…

Скажите пожалуйста, виски! Если Фредерик глушил его такими стаканами – он, видно, выпить не дурак! Настоящая пивная кружка!

– Хватит, хватит! – сказал Альсид, отстраняя стаканом горлышко бутылки. А то вдобавок ко всему пьяным меня напоите.

Чем предупредительнее был Алекс, тем угрюмее смотрел на него Альсид. Хозяйская любезность всегда подозрительна. Кровь течет из раны, а тебя угощают американской водкой (в первый раз ее попробовал), и под окровавленной ногой лежит номер «Монда». Все это навело Альсида на мысли о Корее, о том, что в мире немало людей, для которых виски и кровь – совершенно естественное сочетание. Виски… что такое виски? – обыкновенная водка, а как подумаешь обо всем этом да вспомнишь, откуда привезли это виски, сразу поднимается отвращение к нему.