Текст книги "Первый удар. Книга 2. Конец одной пушки"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Медицинская сестра, окончив перевязку, сказала, обращаясь одновременно и к Алексу и к Альсиду:

– Вам бы неплохо пойти домой и лечь, но ему еще надо спокойно посидеть… Как же вы доберетесь?

– Я отвезу его на своей машине, – поспешно ответил Алекс. Такая внимательность начинала серьезно смущать Альсида. Секретарю профсоюзной организации нечего якшаться с хозяином. Все они, даже самые неуступчивые, жестокие в борьбе, пользуются любым случаем, чтобы таких людей, как Альсид, переманить на свою сторону или бросить на них тень. Ничего нового этот мальчишка не выдумал.

Все же Альсиду пришлось провести минут пятнадцать наедине с Алексом, пока немного успокоилась острая боль и прошло ощущение дурноты. А тут еще противный вкус виски во рту…

Конечно, они разговаривали. Вернее, говорил Алекс.

Рассортировать людей на РПФ, МРП, социалистов и коммунистов – дело недолгое, думал Альсид. Но до чего же некоторые люди – к коммунистам это, понятно, не относится, – все усложняют! Посмотришь на каждого в отдельности – что такое? Они как-то не поддаются сортировке. Городят всякую чушь, наворотят целую гору нелепиц, а среди них вдруг правильные мысли попадутся, и уж тут все оказываются немножко коммунистами.

Взять хоть этого парнишку. Правда, у него совсем уж все перекручено, запутано: сначала доложил, что он никогда не голосовал ни за одну партию – его не удовлетворяет ни одна партия, и тут же хладнокровно заявил:

– Я считаю, что Гитлер и Муссолини, а теперь вот их слабый подражатель де Голль – опорочили фашизм. Но сам по себе фашизм мог быть единственным выходом на Западе. Учтите – я говорю о настоящем фашизме. Кстати, теперь его следовало бы назвать по-другому, чтобы не вводить людей в заблуждение.

Альсид в ответ только пожал плечами – он плохо себя чувствовал, и не было охоты спорить. Да и попробуй наведи порядок во всей этой мешанине. Для старика-металлиста, посвятившего всю свою жизнь борьбе за рабочее дело, юнец Алекс казался обломком отжившего мира. Плывет этот обломок по течению, его уносит, а он воображает, будто способен куда-то повернуть течение… А Алекс все говорил, как будто давно ждал случая излить душу перед таким человеком, как Альсид. И несомненно, он верил в свои бредни, верил с молодой горячностью. Он говорил:

– Политика де Голля – чистейшей воды идиотизм и свидетельствует о полном растлении. За ней скрывается самая обыкновенная реакция. – А вот он, Алекс, мечтает о другом – он мечтает о содружестве рабочих с хозяевами, о «революции», напоминающей заговор или государственный переворот, направленный не против рабочих, а, наоборот, опирающийся на них. Он, Алекс, считает, что повсюду царит разложение – исключение представляет лишь рабочий класс («но, к несчастью, у рабочих плохие руководители») да еще горсточка крупных промышленников, главным образом молодых, – они понимают, что эра эксплуататоров отошла в прошлое, и не меньше, чем рабочие, хотят очистить мир от дельцов, от финансистов, от лавочников и оздоровить торговлю. А что делается в деревне? Там авгиевы конюшни, там тоже не мешает навести порядок и держать крестьян в ежовых рукавицах…

«А ну тебя! – думал Альсид. – И объяснять-то тебе не стоит! Валит в одну кучу грязное и чистое белье. Нет уж, извините! Взяв дела в свои руки, мы их никому не передадим и, разумеется, не уполномочим кого-то управлять нами! И надо же додуматься, будто фашизм может быть иным, чем он был и чем он есть!..»

Алекс видел, что его мысли совсем не доходят до Альсида, и решил выложить все сразу:

– Я говорю совершенно серьезно, это не пустые слова. Стокгольмское воззвание я подписал? Подписал. Стоит мое имя под протестом против американской оккупации? Стоит. И я бы с удовольствием вошел в комитет сторонников мира, но вы плохо работаете – не пригласили меня вступить.

Он говорил все более возбужденно:

– Вы иногда упускаете очень важные моменты. Например, вы почти никогда не пишете о… я время от времени читаю «Юма», из любопытства и чтобы отвлечься… так вот, там почти ничего не пишут о торговле с Россией, о том, что нам американцы запрещают торговать с ней. А если бы вы знали, сколько есть в нашей среде людей, которым хочется вести дела с Востоком! Да, в этом вы зеваете, определенно зеваете! Если бы кто-нибудь, ну, может быть, и не обязательно ваша партия, провел бы нечто вроде референдума по этому вопросу, все были бы поражены результатами…

Странная манера у некоторых господ! Вечно придумывают: следовало бы сделать то-то и то-то. А поразмыслив, приходят к выводу: все это только коммунистическая партия способна выполнить. И если партия этого не делает, они на нее злятся. В сущности упреки их означают, что самые неожиданные люди верят в нашу партию. А когда взгляды партии совпадают с тем, что они предлагают, они приходят в полный восторг, гордятся, как будто одержали победу, и хвастаются перед каким-нибудь знакомым коммунистом, а то и перед своей братией. За время долгой работы в партии Альсид мог насчитать десятки таких случаев.

– Признаться (только пусть это будет между нами), отец, Фредерик и я здорово переругались, когда вы отказались собирать американские подъемные краны. Я говорил: рабочие правы, они защищают честь нашей фирмы. Может быть, вы об этом и не думали, но так получилось. Нам теперь не дают выпускать собственные краны, как будто мы способны только собирать механизмы, купленные за границей. Я лично предпочел бы потерять даже крупную сумму денег, чем примириться с унизительным положением, в которое нас ставят. Тогда еще все дела вел отец. В общем, он был готов признать, что поступил неправильно, приняв такой заказ, но вы же знаете его характер – раз он взялся, значит взялся! Словом, не решался нарушить договор. Да и Фредерик разжигал его самолюбие. «Как это? Подчиниться рабочим? Ни за что!» Вот почему отец попытался всех вас уволить. Но если бы он был по-настоящему убежден в своей правоте, вам бы не так легко далась победа. Уверяю вас! Впрочем, вы и сами его знаете не хуже меня! Но тут отец чувствовал что-то неладное. Растерялся. Он не видел выхода и все время говорил мне: мы между молотом и наковальней. В конце концов он отказался от заказа.

– Домой бы мне, – сказал Альсид, – голова очень трещит.

Когда Алекс был мальчишкой, Альсид говорил ему «ты». Правда, времена с тех пор переменились, тогда в мастерской у Блана работало не больше пятидесяти человек, да и старик был помягче. В обеденный перерыв хозяйский сын прибегал в мастерскую. Забавный такой мальчишка, в очках, в матросской шапочке, в десять лет ростом с восьмилетнего. Но и хитер же был! Как лисица! И умнее, чем сейчас, – попробуй распутать все, что у него накручено в башке… Альсид вспоминает, как рабочие учили Алекса есть «бутерброд с хлебом»… «Когда пойдешь в солдаты, будешь, братец, есть бутерброды с хлебом. Вот смотри: отрезаешь кусочек от ломтя, кладешь его на тот же ломоть и говоришь себе: это кусочек мяса, или паштета, или ветчины, или сыру. Словом, что тебе больше по вкусу… И у тебя прямо слюнки потекут. Легче станет жевать сухой хлеб». Но теперь, когда Алекс управляет заводом… Да, впрочем, и раньше… Как вернулся из Парижа, почему-то завел привычку носить вельветовые куртки. Токарь Гарен, его сверстник, увидел на нем куртку и крикнул: «Ты что, носишь пиджак из гофрированного железа? Ну и ну!..» Как Алекс на него поглядел! «Ишь какой! Много о себе воображает, – сказал потом Гарен. – Нет погоди, обязательно буду ему говорить «ты». Но Альсиду, в его годы, не к чему вести себя вызывающе, это недипломатично. С тех пор как Алекс вернулся, Альсид в разговорах с ним не говорил ему ни «вы», ни «ты» – старался избегать всякого обращения.

Алекс раньше тоже говорил рабочим «ты».

– Больно ходить? – спросил он у Альсида и хотел было его поддержать, но старик отказался от помощи и запрыгал на одной ноге. А когда спускался по лестнице, левой рукой упирался в стену, а правой держался за перила – будто занимался гимнастикой на параллельных брусьях.

– Холодно? – спросил Алекс, когда они сели в машину…

В самом деле, сильно знобит. Алекс взял с заднего сиденья клетчатый плед и подал его Альсиду.

В автомобиле он снова начал разглагольствовать, и все в том же духе. Альсид, возможно, отнесся бы менее подозрительно к Алексу, но его останавливала такая мысль: «Товарищи подумают, что я дал себя околпачить, размяк… Срам какой!» Но об этом не могло быть и речи. Наоборот! В словах этого юнца чувствовалось какое-то уважение. Ведь Альсид по возрасту в отцы ему годился, но и не только поэтому. Все же Альсид по-прежнему молчал.

Но когда они вошли в домишко с запертыми ставнями (жена Альсида тоже работала, только в порту) и Альсид увидел, как Алекс неумело открывает ставни и привязывает их к скобкам в стене, он подумал: нехорошо принимать в штыки человека, раз он идет тебе навстречу. И вот, посмотрев в упор на молодого Блана, с любопытством обозревавшего маленькую кухню с красным плиточным полом, Альсид наконец ответил на все вопросы, из которых, в сущности, и состояла многословная белиберда Алекса.

– При нашем строе, – сказал он твердо, – ты не был бы хозяином. Но, пожалуй, такой парнишка, как ты, от этого больше выиграл бы, чем проиграл. Может, и тебе жилось бы лучше, как и всем. Во всяком случае ты был бы больше удовлетворен жизнью. А своим знаниям ты бы, наверняка, нашел лучшее применение, чем теперь.

– Это не так уж далеко от того, что я вам говорил, – ответил несколько удивленный Алекс.

– Возможно. Но все же надо тебе перепрыгнуть здоровенную пропасть.

И как нарочно их разделяла дыра, образовавшаяся в полу: недавно провалилось несколько плиток, оттого что соседний карьер, где брали песок, осел в дождливую осень.

* * *

– …А в другой раз мне пришлось сказать Венсану: «Ты меня удивляешь, Венсан… Даже младший Блан, хоть он и хозяин, и то лучше видит нашу силу, чем ты. Знаешь, почему он пустился на всякие выкрутасы? Небось, когда хозяева чувствовали себя сильнее рабочих, они не церемонились, действовали напрямик. А теперь они знают, что имеют дело с сильным противником, вот и начали хитрить, маневрировать… А кто из них еще не совсем прогнил, начинает задумываться…» Я так и сказал Венсану, потому что вижу – парень пал духом. Не приходит больше на собрания ячейки, и все ему кажется недостижимым. «Как в тридцать девятом году, – сказал он мне. – Через год нагонят к нам вдесять раз больше американцев, чем сейчас. К чему обманывать себя, все равно всех нас засадят в тюрьму…» – Значит, потух огонь, – говорит в заключение Альсид и как бы невзначай показывает на холодную печку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Как дела, товарищи?..

Но не отменять же собрание из-за холода? Видели и не такое. Все расселись вокруг письменного стола Жильбера. Записывать, конечно, было бы удобнее за обыкновенным столом. А то упираешься коленями в тумбочки и долго просидеть в таком положении трудно. Никто не стал раздеваться. Поглядишь на нетопленую печку и еще холоднее делается, даже дрожь пробирает.

– Ну, как дела, товарищи?..

Во-первых, как идет подготовка к завтрашнему дню, к двадцать третьему декабря? Все докладывают. Сообщения товарищей занимают немного времени. Подготовка ко дню протеста против перевооружения Германии идет давно, и везде все налажено. На всех предприятиях будут проведены короткие забастовки, на одних – работу остановят на час, на других будут бастовать два часа, и в разное время дня – в зависимости от условий… На верфи все профсоюзы решили остановить работу на три часа…

– Вот что я вам еще скажу, – говорит Брассар, рабочий с верфи: – нам удалось организовать деревенских ребят, и у них теперь есть партийная ячейка. Мы всё не могли сообразить, как с ними побеседовать: их привозят в автобусах и, как смена кончится, развозят обратно по деревням. А в рабочие часы разговаривать невозможно. У нас в сухих доках такой грохот, что хоть реви, как осел, все равно ничего не слышно… Да ты, Анри, знаешь, – ты ведь к нам приходил…

Анри кивает головой, вспомнив, как он тогда был оглушен шумом, каким почувствовал себя придавленным, маленьким… Подойдя к краю ничем не огороженной отвесной стены дока, он увидел внизу глубокий котлован. На середине возвышались два огромных свежевыкрашенных судна. Они стояли на кирпичном, изумительно чистом, как будто только что вымытом дне; дело портили только несколько лужиц, окрашенных суриком, цвета свежей крови… полное впечатление бойни, где режут каких-то чудовищ… Потом Анри стал осторожно спускаться по скользким ступенькам. Держаться не за что – перил нет, даже веревка не натянута вдоль лестницы. С одной стороны совершенно гладкая бетонная стена, с другой – гигантские корпуса судов. От грохота и от ослепительных вспышек автосварки совсем одуреешь, того и гляди оступишься и упадешь… Вверху всегда толпятся люди, заглядывают в котлован, и у всех немного голова кружится. Анри вспомнился один из зрителей, мальчишка лет двенадцати-тринадцати. Он работал на ремонте яхты для увеселительных поездок, пришвартованной у соседней набережной… Мальчишка был весь измазан свежим, еще не затвердевшим гудроном. Длинная рваная куртка и башмаки словно покрылись черным блестящим панцирем.

…Все смотрели, как он шел, волоча ноги, опустив несгибающиеся руки, точно водолаз в тяжелом скафандре, но мальчишка, видно, об этом не думал. Он пришел к котловану посмотреть, в каких трудных условиях работают люди.

Когда Анри спустился вниз и оказался между столбами, которые подпирали судно, к нему подошел Брассар. Он снял огромные кожаные перчатки и поднял на лоб большие очки в железной оправе. Все лицо у него было усеяно красными точками – то ли от сурика, то ли от ржавчины, и только глаза, защищенные очками, обведены белыми кругами. Берет окрасился во все цвета радуги – Брассар, случалось, вытирал о него руки. Да, разговаривать здесь было нелегко, но все же несколько человек оставили работу и подошли к Анри и Брассару… А когда поднимаешься наверх, ты удивлен, что слышишь свой собственный голос. И тебе все время кажется, будто ты кричишь. Должно быть, поэтому Брассар, выступая на собрании, то говорит слишком громко, то почти шепотом.

– Простая штука, но надо было додуматься! Мы решили использовать автобус. Получилась у нас ячейка из автобусных пассажиров – ведь собрания-то приходится проводить в дороге. Не ахти как удобно, но все же лучше, чем ничего. Факт тот, что дело пошло. Нас одно смущало: в автобусе едут не только коммунисты. Но у нас секретов нет, а кроме того беспартийные рабочие отнеслись ко всему очень хорошо. И если кто из них хочет высказаться, мы не мешаем – выступи. Вроде как открытые собрания, на которых присутствуют и сочувствующие! Есть еще одно преимущество, – и Брассар со смехом хлопнул ладонью по столу, – стопроцентная явка! Хорошо мы придумали с автобусом, а? Нам это очень помогает понять настроения ребят. Например, насчет парохода с оружием – могу с уверенностью заявить: этот вопрос волнует не одних докеров. С тех пор как мы его обсудили на ячейке, весь автобус говорит о нем.

После Брассара выступает Феликс Паво, служащий авиазавода, молодой активист. Он пришел на собрание вместо Эдгара Леруа, родного дяди Анри. Эдгар заболел и сидит дома. Должно быть, у него грипп. Сколько в этом году болеют гриппом, никогда еще такого не бывало!.. Лучше, конечно, вылежать…

– Я вот что думаю, – начинает Феликс. – Не плохо бы выпустить листовку относительно перевооружения Германии и раздать, когда ребята остановят работу: все смогут ее внимательно прочесть, а главное – как раз вовремя будет. Листовка у нас уже готова.

Анри ничего не говорит, хотя прекрасно знает, что эта идея исходит не от Феликса, а от Эдгара. До сих пор еще бывает – главным образом среди молодых, – что товарищи приписывают себе чужие идеи и хвастают ими, – хотят отличиться, особенно при руководителях. Для таких случаев Анри уже выработал тактику: он делает вид, будто ничего не замечает, даже когда присваивают его собственную мысль. Что это в общем меняет? А товарищ, который выступает под чужим флагом, тем самым берет на себя обязательства: сделал предложение – изволь провести его в жизнь. И все же, откровенно говоря, Анри такие приемы не нравятся. Однако руководитель должен быть скромным, должен уметь промолчать, когда надо, и сдерживать желание ежеминутно исправлять чужие ошибки – есть люди, для которых честолюбие является двигателем. И пока это честолюбие не носит более серьезного характера, ничего нет страшного. Пусть каждый живет, как умеет.

Анри всегда брал пример с Эдгара – больше, чем со своего отца, потому что отец подпевал социалистам. В основных вопросах старик соглашался с коммунистами, но в остальном, можно сказать, был оппортунистом, да еще каким! И это не мешало ему как и многим старым докерам, высказывать анархистские взгляды. И бывало Анри еще мальчишкой – когда только начал работать в порту – нарочно заводил с отцом споры по любому вопросу, и старик сам себе противоречил. Его нетрудно было поддеть. Домашние споры и научили Анри политически мыслить. Постепенно в его голове прояснились понятия о коммунистах, социалистах, профсоюзах. Отец злился, что сын загнал его в тупик, и в раздражении кричал: «Молчи, сопляк! Мальчишка! У тебя еще молоко на губах не обсохло!» – «Да бросьте вы! Когда вы кончите спорить о политике? И без нее, слава богу, забот хватает», – говорила мать, поджаривая на сковороде картошку. Тогда они чуть не каждый день ели жареную картошку – один из братьев матери работал в мясной и приносил им сало. «Не такой уж он мальчишка, как тебе кажется, – сказал однажды дядя Эдгар. – Он получше тебя рассуждает, Франсуа. Погоди, из него выйдет настоящий коммунист». Эдгар пользовался большим уважением у своего брата. Анри высоко оценил этот аттестат зрелости, который выдал ему дядя, хотя фактически он тогда еще ничего не знал о коммунизме. Видимо, с этого все и началось. Споры с отцом и привели Анри к убеждению, что он застрахован от оппортунизма. В трудные моменты он иногда думает: как бы тут поступил отец? Это помогает ему понять, какие ошибки могут совершить некоторые товарищи и от чего их надо предостеречь. Неправильные взгляды отца создали в нем иммунитет, как перенесенные в детстве болезни…

Эдгар никогда не учился по книгам, но у него удивительно восприимчивый ум. Он ничего не читает, кроме «Юма». Зато уж «Юма» читает каждый день, от первой до последней строчки. Когда спина ноет от усталости или времени нет, он пропускает так называемое легкое чтение: роман с продолжением и уголовную хронику. Каждый день он узнает что-то новое и за десятки лет накопил немалый багаж. Больше всего Эдгар поразил Анри во время нашумевшей истории с гибелью в Буэнос-Айресе самолета СО-93. Об этой катастрофе в газетах сообщали как об обыкновенном несчастном случае, но Эдгар видел за нею то, чего никто не видел. Он говорил:

– Это американцы нам наносят удар!

Кто мог подумать, что осколки катастрофы, происшедшей за тридевять земель, могут долететь до Франции?

Прошло не так уж много времени, и дирекция авиационного завода, сославшись на несчастный случай в Аргентине, прекратила выпуск СО-90. Самолеты были пущены в лом в сорок восьмом году, а в это время самолет СО-95, похожий на СО-90, как родной брат, занял первое место в международном состязании пассажирских самолетов, происходившем в Каннах. Ясно как божий день, все это было прямо или косвенно подстроено американцами! «Видишь? Что я тебе говорил! Вот и доказательства! Чорт побери! Эх, досада! Зачем я тогда не написал своих соображений в «Юма». Мы бы сразу же раскрыли их махинации. Чего я, дурак, раздумывал!»

А тут еще дирекция поставила рабочих перед выбором: либо увольнение, либо работа над выпуском МД-315 – самолетов для колониальной полиции, которые могли быть использованы и во Франции для борьбы против народа. Прозорливость Эдгара, разгадавшего темную махинацию, была настоящим откровением для Анри. Впервые он так отчетливо увидел, что народ может быть руководящей силой нации. «Низы» могут раньше и лучше разглядеть некоторые явления, потому что стоят ближе к ним. До сих пор Анри это только чувствовал, что и придавало ему веру в собственные силы, но никогда еще он не видел такого явного практического доказательства. В любой области деятельности, во всех уголках страны есть миллионы эдгаров, и каждый из них на своем участке сталкивается с важными фактами и проникает в их сущность, когда всем остальным, будь они хоть семи пядей во лбу, не удается ее обнаружить. Какой мощной силой может стать бдительность этих незаметных людей, их глубокая мудрость, если она будет целиком направлена на достижение одной цели!

– Я считаю, что товарищу Леруа…

Анри вздрогнул. Говорит по-прежнему Феликс. Иной раз даже на собраниях Анри вдруг задумается и потеряет нить беседы или выступления. Леруа? Кого Феликс имел в виду – Анри или Эдгара?

– …Товарищу Леруа следует выступить у ворот нашего завода. Я считаю (Феликс не может обойтись без своего «я», на каждом шагу у него «я» да «я»)… я считаю, что давно пора было это сделать. А то нехорошо получается: рабочие никогда не видят ни секретаря секции, ни товарищей из федерации. Они знают только профсоюзных работников. При Жильбере этот недостаток тоже был. Наши рабочие не знали Жильбера. А ведь есть задачи, которые профсоюзы не могут поставить так, как это сделает партия. Ничто не может заменить партию. Тут Брассар говорил насчет парохода с оружием. Мы тоже близко от порта. Почти так же близко, Брассар, как и вы на верфи. Так вот, пускай партия разъяснит рабочим этот вопрос. С Индокитаем у нас все было в порядке. Наш завод всегда был, можно сказать, опорой докеров. А если к нам придет секретарь секции, дело лучше пойдет, чем когда говорим мы, – особенно, когда говорят профсоюзные работники…

– Решено, – сказал Анри, вынимая записную книжку. – Давай сразу же назначим день и час.

– Погоди, – замялся Феликс. – Надо бы посоветоваться с Эдгаром. Я не знаю… я ведь сам от себя сказал.

– Ну вот, пошел канителить. Пошевеливайтесь, товарищи, – сказал Брассар, застегивая кожаную куртку и хлопая себя по коленям. – А то замерзнем тут.

Брассар уже выступил и поэтому торопится! А собрание только еще начинается.