Текст книги "В поисках Марселя Пруста"

Автор книги: Андре Моруа

Таким образом, около 1905 года Марсель Пруст, после двадцати лет чтения, наблюдений, старательного изучения стиля мастеров, оказался обладателем огромного капитала, состоящего из заметок, отрывков, портретов и образов. Постепенно сложившиеся из его дружеских привязанностей и неприязней, его персонажи сформировались в нем, питались его опытами и становились для него живее живых. За долгие часы своих бессонниц он извлек из собственных недомоганий и слабостей оригинальную философию, которая даст ему для романа удивительный и новый сюжет. На эти необозримые пейзажи чувств далекий свет потерянного рая бросал косой золотистый отблеск, украшающий поэзией любые формы. Оставалось оркестровать эту богатую мелодическую материю и из стольких фрагментов сотворить произведение.

ГЛАВА VI
Поиски утраченного времени

– Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?

– Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.

Достоевский

Сюжет и темы

Как же Пруст задумал это произведение, «столь же пространное, как «Тысяча и одна ночь» или МемуарыСен-Симона»? Что ему было сказать такого, показавшегося настолько важным, чтобы пожертвовать ради этого всем остальным? Из того, что он опубликовал к тому времени, даже его друзья не многое поняли. Считалось, будто он занят описанием салонных дам или изучает под микроскопом бесконечно малые чувства, тогда как этот ученик Дарлю и Бергсона пытался выразить в романе, который станет неким итогом, целую философию.

Он сказал в одном письме, которое приводит княгиня Бибеско, что его роль подобна роли Эйнштейна, и он действительно обладал многими достоинствами ученого: точностью наблюдения, честностью перед фактами, а главное – волей открывать законы. Этот мистик был позитивистом. Из всех персонажей, составлявших его личность, самым жизнестойким казался ему философ, «который счастлив, лишь когда обнаружит меж двух творений, меж двух ощущений», меж двух существ «общие стороны». Каковы же эти общие стороны, эти видовые законы, и какими станут темы необъятной симфонии Пруста?

Первая, та, которой он начнет и закончит свое произведение, это тема Времени. Пруст одержим бегством мгновений, постоянным утеканием всего, что нас окружает, через изменения, которые привносит время в наше тело и наши мысли. «Как в пространстве есть геометрия, так во времени есть психология». Все человеческие существа, приемлют они это, или нет, погружены во время, захвачены течением дней. Вся их жизнь – борьба против времени. Они хотели бы найти опору в любви, в дружбе, но эти чувства могут выплыть, лишь будучи привязаны к существам, которые сами распадаются и тонут – либо умирая, либо выскальзывая из нашей жизни, либо изменяемся мы сами. Забвение, медленно поднимаясь из глубин, затапливает самые прекрасные и дорогие воспоминания. Придет час, когда, встретив какую-нибудь толстую даму, которая нам улыбнется, мы тщетно будем искать в ее чертах имя, и не найдем до того момента, пока она сама себя не назовет, и тогда мы узнаем в ней юную девушку, которую сильней всего любили. Время разрушает не только существа, но и общества, миры, империи. Какая-нибудь страна раздирается политическими страстями, как Франция времен дела Дрейфуса, друзья ссорятся, семьи распадаются, каждый считает свои страсти абсолютными, вечными, но неумолимый поток времени уносит и победителей, и побежденных, и все стареют, приближаются к смерти, усмиренные слабостью, вместе со своими охладевшими страстями и их застывшей, уже не опасной лавой. «И дома, проспекты, дороги столь же текучи – увы! – как и годы». Напрасно мы возвращаемся в места, которые любили; мы никогда их больше не увидим, потому что расположены они были не в пространстве, а во времени, и ищущий их человек уже не станет тем ребенком или подростком, что приукрашивал их своим восторгом.

Классический философ предполагает, что «наша личность состоит из неизменного ядра, своего рода духовного истукана», выдерживающего, подобно скале, натиск внешнего мира. Таков человек Плутарха, Мольера и даже Бальзака. Но Пруст показывает, что личность, погруженная во время, искрашивается. Однажды в нем больше не останется ничего от человека, который любил, или устраивал революции. «Моя жизнь предстала мне, – говорит Марсель, – как некая последовательность периодов, где, после некоторого перерыва, ничто из содержавшегося в предыдущем не существовало более в последующем – как нечто столь лишенное поддержки моего индивидуального Я, тождественного и постоянного, нечто столь бесполезное в будущем и столь продолжительное в прошлом, что смерть вполне могла бы прервать ее течение тут или там, ничуть ее не завершив, как водится на уроках по истории Франции, которые в риторическом классе заканчивают на чем угодно, в зависимости от причуды программы или преподавателей: на революции 1830 или 1848 годов, или на конце Второй империи…»

Эти новые Я порой столь различны, что должны бы носить другое имя. Мы увидим в романе Свана, Одетту, Жильберту, Блока, Рашель, Сен-Лу, проходящих чередой под прожекторами возрастов и чувств, меняя окраску, подобно танцовщице, чье белое платье кажется поочередно желтым, зеленым или голубым. «Время, которым мы располагаем каждый день, эластично; страсти, которые мы испытываем, его растягивают, те же, которые внушаем сами, сжимают, а привычка наполняет…» Наше влюбленное Я даже представить не может, чем станет наше не влюбленное Я, наше молодое Я смеется над страстями стариков, которые станут нашими собственными, когда мы войдем в луч прожектора старости. В действительности, «распад Я – это продолжительная смерть», а «устойчивость натуры, которую мы приписываем другим, столь же фиктивна, как и наша собственная».

Таков Пруст-реалист, ученый, констатирующий и тщательно регистрирующий разрушение существ Временем; но среди философов, которых он носит в себе, есть также и философ-идеалист, метафизик вопреки собственной воле, который не приемлет эту идею полной смерти своих последовательных индивидуальностей, прерывистости Я, потому что в некие особые моменты «предчувствовал себя самого, как существо неограниченное». Есть противоречие между его страхом ощущать, что все рушится – и люди, как вещи, и он сам, как другие люди, и его сокровенной убежденностью, что есть в нем нечто непрерывное и даже вечное. Эту убежденность Пруст испытывал в очень краткие мгновения, когда внезапно какой-то момент прошлого становился реальным, и он обнаруживал, что эти образы, эти чувства, которые он считал уничтоженными, должно быть, со всей очевидностью, сохранились в нем, поскольку смогли появиться вновь.

Наши прежние Яне теряются телом и душой, потому что могут вновь ожить в наших сновидениях, а порой даже наяву. Каждое утро, просыпаясь, после нескольких смутных мгновений, когда мы еще плывем по небу снов, мы вновь обретаем тождество самим себе; значит, мы его никогда не теряли. Пруст к концу жизни мог слышать «прыгающее, железистое, неугомонное, визгливое и бодрое бряканье бубенца», который в его детстве возвещал уход Свана. И это был тот же самый бубенчик, брякавший после стольких лет, ибо, чтобы вновь обрести его точный звук, ему понадобилось спуститься вглубь самого себя. Таким образом, время не умирает полностью, как это кажется, но остается включенным в наш состав. Наши тела, наши души – это хранилища времени. Отсюда исходная идея всего произведения Пруста: отправиться на поиски времени, кажущегося утраченным, но которое, однако, по-прежнему здесь и готово возродиться.

Этот поиск может осуществиться лишь в нас самих. Попытка вновь повидать любимые некогда места, отыскать воспоминания в реальном мире – всегда заканчивается разочарованием. Реальный мир не существует. Мы сами его создаем. Он тоже проходит под прожекторами наших страстей. Человеку влюбленному покажется божественной местность, которую любой другой найдет безобразной. Человек страстно увлеченный, будь он влюблен или привержен какой-нибудь идее, похож на того, кто, надев синие очки, стал бы простодушно утверждать, что и весь мир синий. Так что Пруст довольно мало интересуется «реальностями», которые остаются непознаваемыми, а стремится к тому, чтобы описывать впечатления, что для художника – единственный способ представить зрителю мир таким, каким его водит кто-то другой. Существует не одна вселенная, их миллионы, «почти столько же, сколько зрачков и умов человеческих, которые пробуждаются каждое утро». Именно мы, с нашими желаниями, с нашей культурой, придаем форму или ценность существам и предметам. Для Пруста после 1905 года важен не мир, ошибочно именуемый «реальным», мир бульвара Осман и отеля «Риц», но лишь тот мир, который он обретает в своих воспоминаниях. Единственная форма постоянства Я – это память. Воссоздание впечатлений усилием памяти, которые затем предстоит углубить, прояснить, преобразовать в нечто равнозначное пониманию – это сама суть произведения искусства.

Итак, первая тема: разрушающее Время. Вторая: сохраняющая Память. Но речь идет не о всяком виде памяти. Есть память умышленная, дитя рассудка. Именно она заставляет нас методично подниматься и опускаться по бесконечным лестницам времени, пытаясь расставить события и образы по их точным местам. Пытаться таким образом воскресить прошлое – напрасный труд. В сведениях, которые умышленная память дает о прошлом, от него не остается ничего. Неужели оно умерло навсегда? Не обязательно.

«Я нахожу очень разумным, – говорит Пруст, – кельтское верование, согласно которому души тех, кого мы потеряли, заключены в каком-нибудь низшем существе, в животном, растении, неодушевленном предмете, и действительно потеряны для нас до того дня, который для многих не наступит вовек, когда мы случайно не пройдем мимо дерева, не завладеем предметом, ставшим их тюрьмой. Тогда они вздрагивают, зовут нас, и, едва мы узнаем их, – чары разрушены. Освобожденные нами, они победили смерть и возвращаются, чтобы жить с нами вместе…»

Так и с нашим прошлым, которое продолжает жить в каком-нибудь предмете, во вкусе, в запахе, и, если мы сможем однажды, случайно, дать нашим воспоминаниям опору в нынешнем ощущении, они вновь оживут, как мертвые у Гомера, выпившие жертвенного вина, и вновь обретут тело и плоть.

«Не забывать, – пишет Пруст в одной из Записных книжек, – что этот мотив, возвращающийся в мою жизнь, более важен, чем мотив любви Альбертины, и, быть может, сопоставим с петушиной песнью в Квартете Вентёя, заканчивающемся вечным утром, это мотив припоминания, материя артистического призвания… Чашка чая, деревья на прогулке, колокола и т. д.»

Обмакнув печенье-«мадленку?? в чай, он в тот же миг, едва смешанные с чаем крошки касаются его нёба, вздрагивает, прислушиваясь к тому необычайному, что творится в нем: «Меня охватило дивное наслаждение, особое, непонятное по своей причине. Оно тотчас же сделало для меня неважными все превратности жизни, безвредными ее бедствия, иллюзорной ее краткость, подобно тому, как действует любовь, наполняя меня некоей драгоценной сутью; или, скорее, эта суть была уже не во мне, она была мною. Я перестал ощущать себя заурядным, случайным, смертным. Откуда же смогла явиться ко мне эта могучая радость?»

И вдруг к нему приходит воспоминание – о кусочке «мад-ленки», которой воскресным утром, когда он был ребенком, потчевала его тетя Леония, обмакнув в чай или липовый цвет. «Но когда от давнего прошлого уже не остается ничего после смерти существ, после разрушения вещей, одни лишь более хрупкие, но более живучие, более нематериальные, более упорные и верные запах и вкус еще долго продолжают, подобно душам, вспоминать, ждать, надеяться на руинах всего остального, непокорно нести на почти неощутимой капельке огромное здание воспоминаний…» Как только он узнал этот вкус, всплыло все его детство, тоже не в форме рассудочных и лишенных всякой силы воспоминаний, но надежное, живое, все еще заряженное эмоциями, которые придавали ему столько прелести.

В этот миг время обретено, и вместе с тем побеждено, потому что целый кусок прошлого смог стать настоящим. Такие вот мгновения и дают художнику чувство, будто он завоевал вечность. Этот «новый оттенок радости, этот зов к радости внеземной» он не забудет никогда. Другие писатели предчувствовали его (Шатобриан, Нерваль, Мюссе), но ни один до Пруста не подумал сделать из этих пар «ощущений-воспоминаний» саму материю своего произведения. Центральным сюжетом его романа будет не изображение определенной части французского общества конца девятнадцатого века, не новый анализ любви (вот почему довольно глупо говорить, что произведение Пруста недолговечно – дескать, то общество уже исчезло, а любовные нравы изменились), но борьба Духа против Времени, невозможность обрести в реальной жизни точку опоры, за которую Я могло бы ухватиться, долг найти эту точку опоры в себе самом, возможность отыскать ее в произведении искусства. Вот главная тема, глубокая и новая, «Поисков утраченного времени».

План книги

Оставив мысль написать об одном персонаже, Сване, объективный роман, и будучи архитектором, который еще до чертежа представляет себе здание, какое хочет построить, Пруст должен был увидеть в коротком озарении, аналогичном тому, что описал в конце «Обретенного времени», пространный полуавтобиографический роман, сконструированный не так, как обычные романы, следуя порядку космического и социального времени, но согласно законам духовной вселенной или воспоминания, волшебного мира, «где пространство и время отменены». Предполагают, что он должен был подумать о «Piaeterita» («Минувшем») Рескина, романах Томаса Харди («Возлюбленная») и Джордж Элиот («Мельница на Флоссе»), равно как и об искусстве Вагнера, которому в Тетрадях посвящены столь многочисленные страницы. Построение по темам не менее строго, чем линейное построение классических романистов. Великое произведение Пруста, приходится повторить это, обладает простотой и величественностью собора. Обрамление капителей, фигуры витражей, святые порталов, рассеянный свет, рокот орга'на, все это особый мир, но главные линии нефа не теряют от этого своей чистоты и простоты.

Марсель Пруст Жану де Тэнверону: «И, когда вы говорите мне о соборах, меня не может не взволновать интуиция, позволившая вам догадаться о том, чего я никогда никому не говорил и что пишу здесь впервые: что я хотел дать каждой части моей книги заглавия: «Паперть», «Витражи апсиды» и т. д., чтобы заранее ответить на глупые упреки, которые мне делают за то, что в моих книгах якобы отсутствует построение; я же вам покажу, что единственное их достоинство состоит в надежности мельчайших частей. Я сразу отказался от этих архитектурных заглавий, потому что они показались мне слишком претенциозными, но я тронут, что вы обнаружили их своего рода прозорливостью мысли…» [152]

[Закрыть]

Письмо датировано 1919 годом, но читатель, который в 1913 году читал «В сторону Свана», мог понять общий замысел не больше, чем посетитель, который начал бы осмотр Руанского собора с Портала Книгопродавцев. Напротив, читатель, одолевший все произведение, находит в нем столько скрытой симметрии, столько деталей, соотносящихся между собой от одного крыла до другого, столько штрабовых камней, [153]

[Закрыть]положенных с самого начала работ, чтобы нести будущие стрельчатые арки, что восхищается, как это ум Пруста смог замыслить такое громадное здание все сразу и целиком. Персонаж, который в первом томе лишь появляется, подобно темам, намеченным в прелюдии, которые становятся затем самой симфонией и ширятся вплоть до того, что подавляют своими неистовыми трубами звуковой фон, станет впоследствии одним из главных действующих лиц. Ребенком Рассказчик замечает у своего дяди некую Даму в Розовом, о которой ничего не знает; она станет мисс Сакрипант, Одеттой де Креси, госпожой Сван, госпожой де Форшвиль. В «кланчике» Вердюренов есть художник, которого все зовут «Биш» и в котором ничто не позволяет предположить наличие таланта; он станет великим Эльстиром из «Девушек в цвету». В одном доме свиданий Рассказчик встречает девицу легкого поведения, доступную всем; она станет Рашелью, обожаемой Сен-Лу, потом одной из самых известных актрис своего времени. Подобно тому, как, желая привести одну из своих развернутых метафор, Пруст предваряет ее, впуская в предшествующую ей фразу несколько слов, уже предвещающих тональность, так же он отмечает в «Сване» все основные темы произведения, чтобы вернуть их усиленными в «Обретенном времени».

Таким образом, огромные арки опираются на первый том и изящно завершаются на последнем. На тему маленького печенья из «Свана» откликнутся через тысячи страниц темы плохо обтесанных камней мостовой и накрахмаленной салфетки. Нам необходимо указать на эти кривые, которые очерчивают и несут произведение. Оно начинается прелюдией о сне и пробуждении, поскольку именно в один из таких моментов обратимость времени, расщепление Я и его скрытая неизменность легче всего ощутимы. Вещи, страны, годы, всё вокруг Рассказчика погружается в темноту. Вот мы наконец и подготовлены к странствию среди его воспоминаний.

Тогда занавес поднимается на эпизоде с «мадленкой», первом появлении темы непроизвольной памяти и восстановлении ею времени в его чистом состоянии. Так воскрешается в памяти детство Рассказчика и весь провинциальный мирок Комбре выходит из чашки чая, куда обмакнули печенье. Вот основные черты этого зачарованного мира детства: а) он населен могущественными и добрыми гениями, которые надзирают за жизнью и делают ее счастливой (бабушка, мать); б) все в нем кажется волшебным и прекрасным: чтение, прогулки, деревья, церковь, мезеглизская сторона и германтская сторона; железистый, неугомонный, визгливый и бодрый бубенец у калитки, возвещающий приход или уход Свана; кувшинки Вивонны, боярышник на откосе тропы – сплошные чудеса; в) ребенок окружен тайнами; ему кажется, будто слова и имена указывают на персонажей, подобных сказочным или романным.

Имя Германт, что принадлежит живущему по соседству аристократическому семейству, чей замок дал свое название «германтской стороне», воскрешает в памяти Женевьеву Брабантскую  [154]

[Закрыть]и геральдические красоты; имя Жильберты, дочери Свана, взывает к любви, потому что Рассказчику не разрешают видеться с этой девочкой, дочерью Одетты, бывшей «кокотки», не принятой буржуазными и ригористскими семействами Комбре. Жильберта, таким образом, оказывается наделенной очарованием недоступности.

Жизни Рассказчика суждено стать долгим преследованием того, что кроется за этими именами. Он пожелает раскрыть тайну имени Германтов, захочет проникнуть в их заповедный мир, и через это станет на какое-то время уязвимым для снобизма. Он будет гнаться за любовью, и Жильберта, которую он вновь встретит в Париже, на Елисейских полях, станет его первым детским опытом. Он будет жить в надежде увидеть некоторые места: Бальбек, Венецию, а также некоторые зрелища: например, гениальную актрису Берма в «Федре». И, еще сам того не зная, будет искать также нечто иное, некое состояние, более прекрасное и прочное – состояние благодати, которое приоткроется ему в очень краткие моменты, когда он ощутит, что его долг – удержать мгновение словами (три колокольни, три дерева).

Здесь, словно маленький обособленный роман, помещается вставной эпизод: «Любовь Свана», который остается, конечно, внутренней постройкой, задуманной в то время, когда Сван еще мыслился как главный герой всей книги; она подобна уцелевшему в усыпальнице готического собора языческому храму или романской церкви, стоявшим раньше на том же самом месте. Тут мы узнаем, что было до рождения Рассказчика: любовь Свана к Одетте. Любовь несчастная (поскольку, согласно Прусту, всякая любовь несчастна, и мы увидим, почему), страсть, описывающая кривую от восторга к страданию, и от страдания к забвению, которую мы исследуем позже. Но у Свана, как и у Рассказчика, возникает порой мимолетная надежда достичь более прекрасной и прочной реальности. И ему тоже именно эстетические переживания открывают врата к некоей форме вечности. Но, поскольку Сван не творец, он проникает по ту сторону Времени не как писатель, а слушая некоторые музыкальные произведения или глядя на некоторые картины. Тема «короткой фразы» из Сонаты Вентёя, «легкой, успокоительной и тихой, словно аромат».

Затем мы возвращаемся к Рассказчику. Пересказывать вслед за ним весь роман было бы совершенно никчемным занятием. Что важно – это понять его построение и замысел. В конечном счете это история раскрытия Марсельм всех тайн, что прятались за именами, его усилий завоевать то, чего он так желал, история его неизбежных и полных разочарований. Он страстно желал любви Жильберты Сван; он хотел участвовать в чудесном таинстве жизни; он сближается со Сваном; но Жильберта его больше не любит, и, после многих страданий – поскольку у детей столько же любовных мук, что и у взрослых – он так полно ее забывает, что позже, встретив уже девушкой, не узнает в ней ту, что во времена Елисейских полей была для него всем.

Вторая любовь: девичья «стайка» из Бальбека. Тут тоже тайна и любопытство заставляют его надеяться на сокровенное счастье. И опять, стоит ему узнать ее поближе, стайка покажется ему заурядной и вульгарной; а избранную им девушку, Альбертину Симоне, он по-настоящему полюбит лишь позже, когда новая тайна и новые муки снова сделают ее желанной.

Третья любовь: герцогиня Германтская, ибо та, что была в Комбре героиней волшебной сказки, в Париже станет домовладелицей и соседкой Марселя. Мало-помалу его желание проникнуть в этот закрытый мир будет удовлетворено. Подобно Свану, он будет гам принят, станет сотрапезником, но лишь затем, чтобы познать суетность этого мира, его эгоизм и жестокость. Свет, как и любовь, имеет ценность лишь в желании или в воспоминании.

Так Время постепенно пожирает все, что было надеждой жизни, все, что составляло ее благородство. Даже сыновняя любовь, и та подверглась нападению Времени, и Рассказчик после смерти бабушки с отчаянием сознает, что «перебои чувств» (то есть периоды забвения) становятся все дольше и дольше. Он неделями, месяцами не вспоминает свою бабушку, как не вспоминает Жильберту. Сами места постепенно лишаются поэзии. Бальбек стал всего лишь «знакомым местом», и «те же названия мест, так волновавшие меня некогда, что, стоило мне полистать обыкновенный «Обзор замков» на главе «Ла Манш», и он доставлял мне не меньше эмоций, чем «Расписание поездов железной дороги», стали мне настолько знакомы, что я мог теперь в том же расписании заглянуть на страницу «Бальбек-Довиль через Донсьер» с таким же безмятежным спокойствием, как и в адресный справочник. В этой слишком общественной аллее, к бокам которой, я чувствовал, прилепилась компания многочисленных друзей, видимых или нет, вечерний поэтический возглас принадлежал уже не чайке или лягушке, а превратился в «Как поживаете?» Господина Крикето или в «Хайрэ»  [155]

[Закрыть]Бришо. Атмосфера тут больше не пробуждала тревогу и, насыщенная исключительно человеческими выделениями, стала вполне пригодной для дыхания, даже слишком успокаивающей…»

Венеция, став знакомой, уже не будет Венецией Рескина, и даже Комбре, Комбре с Вивонной и Мезеглизом, сиренью Свана и колокольней Святого Илария потеряет магическую красоту детской любви. Однажды он прогуляется там с Жильбертой, замужней, ставшей госпожой де Сен-Лу: «И я был удручен, заметив, как мало переживаю свои былые годы. Я нашел Вивонну невзрачной и некрасивой, с узкой тропкой вдоль берега. Не то чтобы я допускал большие неточности в том, что помнил; но, отделенный от мест, по которым мне случилось теперь вновь проходить, всей своей иной жизнью, я утратил ту близость меж нами, из которой рождается, еще до того, как ее заметишь, мгновенная, восхитительная и полная вспышка воспоминания. Не понимая толком, конечно, какова ее природа, я опечалился, думая, что моя способность чувствовать и воображать, должно быть, ослабела, раз я не ощущаю больше удовольствия от этих прогулок. Жильберта, которая понимала меня еще меньше, чем я сам, лишь усугубила эту печаль, разделив мое удивление: «Как? Неужели вы ничего не испытываете, – говорила она мне, – свернув на эту крутую тропинку, которую когда-то мне показали?» И сама она так изменилась, что я уже не находил ее столь красивой, да она такой уже и не была…»

Таким образом, все то, во что он верил, разрушается и даже вырождается. Мы вступаем в ад «Содома и Гоморры». Любовь к Альбертине в «Пленнице» зиждется всего лишь на нездоровом любопытстве. Все больше и больше Марсель убеждает себя, что любовь это всего лишь ассоциация образа девушки, которая сама по себе была бы нам несносна, со стуком сердца, неотделимым от бесконечного ожидания или тревоги по поводу ее поведения и нравов. Еще более мучительны, а в конце и чудовищны любовные увлечения господина де Шарлю, громогласного, чарующего и гротескного содомского принца.

Что касается славы, моды, людских суждений, то ни одна из этих абстракций не существует в действительности. Песенка, восхищавшая один сезон – Альбертина станет в следующем году «старым, надоевшим припевом из Массне». Вопреки тому, что полагал Рассказчик, будучи подростком, не существует «высокого светского положения». Свану, другу принца Уэльского и графа Парижского, случается нести издержки из-за господина Бонтана. Блок однажды будет гораздо теплее принят в высшем свете, чем господин де Шарлю. «Имя – это все, что порой остается нам от человека, даже не после смерти, но еще при жизни. И наши нынешние представления о нем столь туманны и нелепы, и так мало сообразуются с теми, которые мы имели о нем раньше, что мы совершенно забываем, как чуть не подрались с ним на дуэли; но зато помним, что ребенком на Елисейских полях, играя с нами, он носил странные желтые гетры, а он, напротив, несмотря на наши уверения, не сохранил о них ни малейшего воспоминания…»

Что остается от существ? Одетта перестанет быть красивой, а герцогиня де Германт остроумной. Блок приобретет манеры и некоторый лоск. Господин де Шарлю, испепелявший взглядом любого неосторожного, превращается в немощного старика, жалкого, хнычущего, который, кажется, заискивает перед всеми. Сен-Лу, хоть и геройски ведет себя на войне, разделяет пороки своего дядюшки. Рассказчик в себе самом обнаруживает черты, над которыми смеялся, когда наблюдал их у тети Леонии. Как и она, хотя из-за других недугов и по другим причинам, он станет больным, затворником, жадным до «сплетен» которые будут приносить ему визитеры. Как тут не задуматься об этих стихах Гюго:

 
Венца королевского злато,
Удача лихого булата,
Победа крылатая, слава мирская,
Довольство собою за пройденный путь,
К нам птицей на крышу слетая,
Готовы тотчас упорхнуть! [156]

[Закрыть]
 

Да, «все стирается, все развязывается», и первая часть «Обретенного времени» есть всего лишь изображение этой трагической и осенней порчи всех вещей. Существа, которых Рассказчик, как ему казалось, любил, вновь обратились в имена, какими были в начале «Свана», но эти имена уже не скрывают никакой прекрасной тайны; цели, к которым он стремился, будучи достигнуты, рассыпались во прах. Жизнь – такая, какой она утекает – не более, чем потерянное время. И на одном утреннем приеме у принцессы Германтской, где он вновь обнаружит, загримированных, как ему покажется, стариками, тех, кем восхищался в юности, ему откроется яснее, чем когда-либо, это ничтожество человеческих жизней.

Однако именно там, посредством групп ощущений-воспоминаний, аналогичных «мадленке» (неровные камни мостовой, которые переносят его в Венецию, «крахмальная и жесткая салфетка», внезапно впустившая Бальбек в библиотеку), затем, благодаря встрече с мадемуазель де Сен-Лу, дочерью Робера и Жильберты, «девушкой лет шестнадцати, чей высокий рост отмерял то расстояние, которое я не хотел замечать», он обретает наконец Утраченное Время. «Бесцветное и неощутимое время… чтобы я смог увидеть его и коснуться, материализовалось в ней и вылепило ее, словно некий шедевр… еще полный надежд. Смеющаяся, созданная теми самыми годами, которые я потерял, она походила на мою юность».

В мадемуазель де Сен-Лу сторона Свана соединилась со стороной Германтов. Арка замкнулась, собор завершен. Тогда Рассказчик понимает, чем было это взывание к вечности трех деревьев, «мадленки», короткой фразы. Его роль, роль художника будет в том, чтобы остановить время, закрепив такие моменты и то, что они содержат. Да, утекающая жизнь это всего лишь потерянное время, но все может быть преображено, вновь обретено и представлено «с точки зрения вечности, которую также разделяет и искусство».

В этот момент художник и человек будут спасены. Из стольких относительных миров возникает мир безусловный. В долгой борьбе человека против Времени именно человек, благодаря волшебству и чарам искусства, выходит победителем.

Сюжет «Поисков утраченного времени» является, стало быть, драмой человека необычайно умного и болезненно чувствительного, который с детства умозрительно отправляется на поиски счастья, пытается достичь его во всех формах, но с неумолимой трезвостью отказывается обманывать самого себя, как то делает большинство людей. Они приемлют любовь, славу, свет по их мнимой цене. Пруст, отказываясь от этого, вынужден искать некий абсолют, который был бы вне мира и времени. Тот самый абсолют, который религиозные мистики обретают в Боге. Пруст же ищет его в искусстве, что является другой формой мистицизма, не слишком далекой от первой, потому что у любого искусства религиозные корни, и религия довольно часто находила в искусстве средство внушить людям истины, которые рассудок постигал лишь с трудом.

Итак, как мы и предполагали, его роман переплетается с его жизнью, спасение его героя с его спасением, и книга завершается в тот момент, когда Рассказчик начинает свою собственную книгу; длинная змея, обернувшись вокруг себя, замыкает, таким образом, гигантское кольцо. С того самого момента, как была написана первая страница «Свана», он решил, что последняя закончится словом «Время». Так он и сделал: «Если только мне будет отпущено довольно времени, чтобы исполнить свой труд, я не премину отметить его печатью этого Времени, мысль о котором с такой силой влечет меня сегодня, и я опишу там людей, пусть даже это сделает их похожими на чудовищ, поскольку во Времени они занимают место иного размера, чем то ограниченное, что отведено им в пространстве; место, напротив, растянутое безмерно, потому что они, словно великаны, погруженные в годы, сразу касаются всех прожитых ими, столь удаленных эпох, меж которыми поместилось столько прожитых дней – во Времени».