Текст книги "Селенга"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Дело ваше, – сказал он сухо, официально. – Но я лгать не буду.

– Ступай на радиатор… твою мать! – взревел Вахрушев. – Меряй глубину! Сиди и меряй мне! Если зальет, останешься тут один кукарекать. Я уйду.

Очкарик поспешно, даже слишком поспешно покарабкался на радиатор. Там не за что было держаться, он встал «а колени и ухватился за фару.

С длинной, кривой хворостиной, с которой капала вода, в своих двух пальто и калошах он представлял собой нелепое зрелище на носу бульдозера. Когда машина резко двинулась, он едва не соскользнул.

Дурацкая фигура закрывала бульдозеристу видимость, но ему некогда было думать о чем-либо, кроме осторожного продвижения да мокрой хворостины, которая в руке доктора опускалась опасно глубоко, но нащупывала дно, взлетала, переносилась дальше. Вода булькала, бурлила вокруг. То ли от головокружения, то ли от страха доктор часто поправлял очки. Но измерял он глубину исправно, помахивая рукой: давай еще чуть!

Благополучно миновали две или три ямы. Тыкались в разных направлениях, отыскивая, где помельче. Однажды Вахрушев оглянулся, и сердце заколотилось: они еще не достигли середины, а вода уже была «на пределе».

На гусеницы цеплялась солома, гнилая картофельная ботва, которую кучами несла вода. Алексей зажмурился: ему захотелось рвануть во всю прыть – будь что будет. И только то, что врач мог слететь, удержало его.

Наконец дно стало подниматься. Добрый мученик, железный зверь, неся на себе хвосты ботвы, поднялся, прошлепал последние метры и вышел на берег. Доктор выпрямился, снял очки и далеко отбросил хворостину. Руки у него по самые локти были мокрые.

Алексей подождал, пока доктор усядется, снял свои рукавицы, предложил:

– На, погрейся покуда.

– Не надо.

– Погрейся, а то закоченеют лапы, они тебе еще пригодятся, думаю. Тебя как звать-то?

– Александром.

– Меня Алехой. Давно врачуешь?

– Недавно. Третий год. А что?

– Гляди ты! Это где, в поликлинике?

– Да там, в поселке.

– А по специальности?

– Нас там всего двое, случается на все руки. Я вообще терапевт, но тут ничего не поймешь, все перепуталось.

– И ведь учился где небось?

– В Москве.

– Ну-у! И что это у вас, все такие дотошные?

– Что?

– Говорю: все в колхозы поехали?

– Многие.

– А кое-кто и остался? А?

Парень промолчал, тихонько потирая руки в рукавицах. А у Вахрушева настроение подпрыгнуло, он все подбавлял и подбавлял ходу.

– Слышь, Шура, а они-то небось, сволочи, и не знают, что это такое, а? Каково порох-то нюхают, ха-ха!

Врач странно посмотрел на него, но не ответил опять, возможно, не расслышал как следует.

Машина лязгала так, что звон стоял в ушах. Твердая дорога бойко бежала под гусеницы, мотор работал хорошо.

– Да, Шура, рано все-таки мы родились! – крикнул Алексей, оборачиваясь с улыбкой. – Здорово бы лет через сто!

Врач отмахнулся рукой. Вахрушев не понял его, но решил, что тот с ним согласен, хотя могло быть и наоборот.

Местность все поднималась, и вдруг запахло землей. Земля пробуждалась, прогревалась на солнечных сторонах пригорков, подсыхала, несмотря на холода и заморозки, туманы и слякоть. Запах этот нес в себе что-то щемящее, смутно будоражащее, напоминающее о чем-то таком, чего, может, никогда и не было, но о чем мучительно хотелось вспомнить.

По крайней мере так казалось Вахрушеву; он сдвинул шапку на затылок и раздул ноздри, настороженно принюхиваясь, как молодой, крепкий пес. Доктор, видимо, тоже забеспокоился; он протер перед собой стекло, и все смотрел, смотрел вперед, потом высунулся из кабины, долго вглядывался в темноту, но не различил ничего.

Неизвестно, понял ли он, что это просто пахнет земля.

4

– Стоп, – оказал наконец Вахрушев. – Позволь мне хоть пожрать. Не могу больше, все кишки слиплись.

Конечно, он хитрил. Он устал от всего, абсолютно от всего, у него болели пальцы, окоченевшие от долгого сжимания рычагов.

Врач поднял рукав, взглянул на часы. Оказалось, что ехали уже около трех часов. Он недовольно поежился, но ничего не возразил, только потянулся за своим баульчиком.

Бульдозер стоял на развилке трех дорог, как витязь на распутье. По-прежнему пахло землей и не было видно ни огонька.

– Мать их в Христофора Колумба, не могли указатель поставить, – пожаловался Вахрушев, доставая из кармана кусок хлеба и половину селедки. – И вот так всюду: где не надо, там этих знаков, столбов понатыкано, оплошная мораль – того нельзя, другого нельзя, двадцатого нельзя. Ненавижу!

Не сговариваясь, они выбрались из кабины и направились к заманчивому бугорку, который ярко освещала фара. Было приятно поразмяться и потянуться после вымотавшей душу болтанки.

На бугорке оказался низкий, вкопанный в землю четырехгранный каменный столб – какой-то понятный только посвященным триангуляционный знак. Под ним зеленела молодая трава.

В докторском баульчике, к несказанному удивлению Вахрушева, оказался объемистый целлофановый пакет, из которого по очереди появились блинчики, котлеты, батон, пирог и яблоко.

– Ого! – хмыкнул Вахрушев. – Да ты запасся правильно.

– Это жена мне всегда кладет… – немного смутившись, славно оправдываясь, сказал доктор.

– Господи, и какой ты доктор! – воскликнул Алексей. – Ты меня пацаном обозвал, а ведь ты сам еще больший пацан.

– Ну, может, это тебе так кажется, – солидно сказал парень.

– А блины мощные! Это жена сама пекла?

– Сама.

– Слушай, скажи, хорошо быть женатым?

– А ты что, холост?

– Ага.

– Ну, женись, узнаешь! – засмеялся врач.

– Нет, скажи вправду – стоит жениться? Вот я никак не могу этого решить.

– Подрастешь, решишь, – пошутил парень. – И что это ты мне все задаешь глупые вопросы?

– Может, для тебя и глупые, а для меня это – во как. Я серьезно спрашиваю. Все женятся, женятся, а спрашивается – зачем?

– А я тебе отвечаю: женись – сам узнаешь.

– Не на ком…

– Чепуха какая.

– Да нет же! – горячо воскликнул Алексей. – Я тебе правду говорю: не на ком!

– Может, ты слепой? – добродушно сказал врач.

– Правду говорю! – подтвердил Алексей. – Черт его знает, ударяешь, ударяешь за девкой, потом видишь – не то… Другую нашел, ну, думаешь, все, отхвачу, – заливаешь, заливаешь, а она хлоп! – за другого выскочила, опять не то. Потом опять же, если рассудить, – какого лешего обузу на свою шею?..

– Тьфу! – плюнул врач.

– А чего?

Врач потер щеку, с любопытством разглядывая бульдозериста: длинный, чем-то похож на журавля, лицо худое, обтянутое смуглой кожей, энергичное, глаза зоркие, руки умные, хваткие.

– Почему-то считается, – задумчиво сказал доктор, – что искать друга – значит заливать, выходить замуж – удачно выскакивать, жениться – отхватывать. Идиотизм какой-то!

Он взял яблоко, повертел его, принялся разламывать.

«Нет, он намного старше меня, – подумал Алексей. – Это он только так выглядит молодо. Хотел бы я спросить, какого он года».

Яблоко не поддавалось. Вахрушев отобрал его у доктора, положил на каменный столб, примерился и сильно рубанул ребром кисти; яблоко разлетелось на две половинки, словно разрезанное ножом.

– В любви нужно быть искренним, – сказал врач, как ни в чем не бывало подбирая свою половину, – искренним, как перед самим собой… Почему-то этой простой вещи многие, как ты, не понимают и страдают всю жизнь, принося страдания другим…

Много еды осталось, и Вахрушев хозяйственно завернул ее в бумагу, подумал, засунул в целлофановый пакет.

– Вот уж не знаю, по какой дороге ехать, – пробормотал он. – Не помню ничего. Ничего не помню.

Он медленно поднялся, пошел вдоль луча света; долго виднелась его долговязая фигура.

– Поеду по средней дороге, – задумчиво сказал он, возвращаясь.

– Он говорил: после моста налево.

– Да был ли мост?

После еды Вахрушев обмяк и выглядел так, словно его пришибло; он повел бульдозер какими-то судорожными рывками, зачем-то часто переключая рычаги. В нем назревал бунт, назревало что-то непонятное ему самому, было неудобно, не жарко, не холодно, а как-то противно. Хотелось завыть, бросить машину и побрести куда-нибудь в поле, куда глаза глядят, брести долго и упасть в изнеможении.

Когда средняя дорога раздвоилась, Вахрушев даже не обратил на это внимания, он не раздумывая повел по более укатанной, как ему казалось, полосе, но от нее вскоре стали отходить одиночные колеи, а она становилась незаметнее, глуше. Тогда он понял, что сбился, но долго еще по инерции и из какого-то безнадежного упрямства гнал вперед.

– Э! Куда мы едем? – крикнул врач.

Вахрушев наклонился к его уху и закричал:

– Слушай, Шура, я ничего не помню! Понимаешь, ничего не помню!.. Может быть, давай поспим, Шура?

Врач упрямо замотал головой.

– До рассвета часа полтора, Шура! А там живо махнем!

– Леша, пожалуйста, надо ехать! Мы сбились?

Вместо ответа Вахрушев круто развернул машину влево и неожиданно направил ее в чисто поле, прямо поперек старых борозд. Он не сбавил скорость, но еще более увеличил ее.

– Куда?

– Срежем на ту дорогу… надо выехать!

Поле было неровное. Кидало, толкало, месило; переваливали какие-то канавы, полные воды, давили гусеницами неубранную сгнившую солому. Прямо посреди поля Вахрушев решительно затормозил и приглушил мотор.

– Что?

– Хана. Тут спать будем. Ни хрена не вижу.

– Пожалуйста, поедем! – визгливо крикнул доктор.

– Ну, отдышаться дай! – взмолился Алексей. – Всю ночь, гляди, прем, у меня в глазах потемнело. Подождут как-нибудь.

– Едем! Если бы могли ждать, не звонили бы.

– Помешанный! – охнул Алексей. – Ты чокнутый! Фанатик! Давным-давно уж твоя вонючая баба родила. Куда переть-то? На крестинах успеешь налакаться!

– Вот приедем, убедимся – поспим.

– Да что тебе эта баба! – вспылил Алексей. – Одной больше, одной меньше. Умрет, – значит, так надо, все равно когда-то сдохнет, все сдохнем. И так расплодилось на свете, как мурашей, плюнуть некуда, жрать скоро нечего будет.

– Так говорят мальтузианцы.

– Чего-о?

– Так говорят последние сволочи! Фашисты! – заикаясь, сказал врач. – Если вы не любите… если вы не умеете ценить свою жизнь, – это ваше личное дело, но научитесь уважать чужую жизнь. Поезжайте, я требую!

– Плевал я… – мрачно сказал Вахрушев. – Пусть сперва меня кто-нибудь уважит. Кто меня уважает? Я тебя спрашиваю: кто меня уважает?

– Слушайте, – взъерепенился врач, – если вы не поведете машину, садитесь на мое место и спите. Я поведу.

– Вы?

– Я уже понял принцип управления.

– Пош-шел ты, – раздув ноздри, сказал Вахрушев. – Пошел ты! Ведь я же не дам! Понял? Не дам!

Врач потянул баульчик и полез вон из кабины. Вахрушев поймал его за полу, врач брыкался, он его втащил обратно.

– Ну, куда?

– Пойду один.

– Сядь, – Вахрушев втиснул его на сиденье, как котенка.

Он поплевал на руки, толкнул рычаги, и бульдозер опять пополз куда-то в туман, наугад.

5

«И почему он улыбался?..» – мучительно думал Вахрушев, как будто от решения этого вопроса зависело многое; стоило понять – и пришли бы ясность, мир, успокоение.

Хотел ли мастер показаться перед посторонним человеком лучше, чем он есть на самом деле? Прошибла ли и запугала его ругань по телефону? Или он торжествовал, смеялся над Вахрушевым?

Чем больше Алексей думал, тем непонятнее ему становилось, как это получилось, что его обозвали фашистом. Врач, конечно, разозлился; судя по его виду, он тоже, наверное, долго не спал и устал. Но, с другой стороны, врач был и прав, возражая.

На свете мало людей. Это когда попадаешь в город или стоишь в очереди, кажется, что людей – как муравьев. А ведь на самом деле земля велика и пуста, как вот эти просторы вокруг. Протянулись пустыни и горы, океаны и леса, болота и степи. Кое-где среди них – словно кто пригоршней бросал – там деревенька, там город да тоненькие ниточки дорог, а уйди с дороги в сторону – садись и вой от одиночества. Поселила людей жизнь на этом затерянном в мировых просторах шарике – так уж держаться бы друг друга, радоваться друг другу, воевать за жизнь вместе, а не грызться. Грызться пристало зверям. А людям надо уважать себя. Если бы мастер это понимал, он бы улыбался всегда, а не только сегодня…

Мысли Вахрушева бились, нагоняли одна другую. Он почти не смотрел, да и не узнал бы, куда он едет. Он просто гнал вперед.

Ему вспомнилась Катя-продавщица, стало жалко ее, и он ужаснулся своей подлости, он даже подумал: а может быть, это выдумки, что она где-то живет припеваючи за полковником, может, это неправильный слух, а она все так же одна, ей трудно; может быть, она даже любит и ждет его… И куда девался ребенок? Был ли ребенок?

Полю все не было конца. Вернее, пашни кончились, а потянулась какая-то неведомая земля с редкими кустарниками, мелкими болотцами. То пахло снегом, то пахло снова весенней землей, то ветер доносил странный навозный дух.

Впереди, в длинном луче, запрыгали два зайца. Они прыгали не торопясь, а когда удалялись – садились и поджидали машину, но из луча не уходили, околдованные светом.

Вахрушев только не понимал – два ли зайца на самом деле, или у него двоилось в глазах. Когда однажды машина нырнула в балочку и трудно выкарабкалась из нее, зайцы исчезли. Да были ли они вообще?

Бульдозер стал проваливаться. Попалось вредное болото, свежее, лишь недавно затянувшееся. Впереди замаячило уродливое сухое дерево. Алексей держал на него, сознавая, что дерево должно обязательно стоять на твердом бугре. Он дал полный газ, машина тянула изо всех сил, но с каждым метром проваливалась все глубже.

Не доехав до дерева всего какой-нибудь дюжины метров, бульдозер сел. Мотор не проворачивал. Вахрушев выключил сцепление, обстоятельно, не торопясь, раскурил «Прибой», выбрав самую сохранившуюся папиросу.

«Нет, не ждет она, не любит и не думает обо мне», – подумал он.

Да кто же после такого любит! Наоборот.

Ему стало удивительно, как он раньше не понимал таких простых вещей. Если бы он понимал, он бы, наверное, струсил бросить девушку так нагло и просто. Он трусил, как бы кто не узнал эту историю. Какие пустяки! Сам-то он знал – вот что главное, и забыть об этом не удастся никогда.

Алексей попробовал раскачать машину вперед-назад, потом выглянул, чтобы разобраться, что случилось. Картина была невеселая. Бульдозер засел в трясине по самый двигатель, оттого казался неестественно низким. От попыток раскачаться он только прочнее увяз, развернулся наискось к бугру и накренился. Правая гусеница была абсолютно безнадежна.

– Выйти можно? – спросил доктор.

Алексей вспомнил о его существовании, и ему вдруг стало смешно.

– Можешь радировать «SOS»! – шутливо сказал он. – Полагаю, раньше лета не выберемся.

– Ну, я все-таки пойду, – деловито закопошился врач.

– Не надо, – попросил Вахрушев. – Давай держаться кучи, по одному хуже. Ты протри очки да погляди.

Доктор выглянул. Он поспешно вылез на гусеницу и еще раз осмотрелся.

Начинался рассвет. Клочьями плыл туман. Сколько видел глаз вокруг – были низины, залитые водой. Сплошная вода и вода, а они сидели на одном из вязких островов.

– Так. Приехали, – сказал Вахрушев, почесывая небритую щеку. – Добро, хоть дерево под боком. Будет на чем повеситься.

6

– Скажи, Шура, жена у тебя хорошая баба? – спросил Алексей.

– А какое тебе дело?

– Да нет, я так просто… – с огорчением пробормотал Алексей; ему хотелось, чтобы доктор отозвался о своей жене очень тепло, хорошо, и тогда он ему многое простил бы, и не только ему одному.

– Может быть, все же возможно вызвать трактор? – нервничая, спросил врач.

Вахрушев пожал плечами. «Да, люди перестанут грызть друг друга, – изумленно подумал он. – Они будут жить хорошо, будут жить долго, но не будет уже ни этого врача, ни меня, на этом болоте будет колоситься пшеница…»

– Сколько километров до Павлихи? – раздраженно спросил врач, перебивая его мысли.

– Откуда я знаю?

– Ну все-таки, десять, пятнадцать?

– Не дойдем, – сказал Вахрушев задумчиво. – Не дойдем… Жаль, что не дойдем.

– Хотя бы догадались болотные сапоги взять!

– А дети у вас есть? – спросил Алексей.

– Нет еще.

– Будут?

– Неуместный вопрос.

– Почему же неуместный? Я вот все хочу понять, чего вы из-за этой бабы так убиваетесь?

– Всякий человек должен убиваться.

– Вот то-то, что должен. Но зачем?

– Зачем, зачем!.. Хотя бы ради жизни.

– А жизнь зачем?

– Не знаю.

– Первый раз встречаю такого человека, как вы, – оказал Вахрушев. – А то все знают, да знают. И врут.

– Да вы прекратите эти разговоры или нет? – вспылил врач.

Вахрушев обиженно засопел, взялся за рычаги; машина взвыла, измученно забилась, задрожала, но только еще более наклонилась на правый бок.

Закончив эту демонстрацию, Вахрушев сбросил с себя тужурку, полез в ящик за инструментами. Он стал вынимать все, что могло хоть мало-мальски пригодиться: ключи, молоток, лопатку, какие-то железные пруты.

Врач не знал, что у бульдозера позади кабины имеется лебедка. На нее наматывается трос, которым поднимается нож. Осененный дерзкой идеей, Вахрушев решил отцепить трос от ножа, высвободить его из блоков, захлестнуть за дерево – и тогда при помощи лебедки машина вытащила бы сама себя.

– Так что вылезай-ка, ручки придется замарать, – грубо приказал он врачу.

И на этот раз паренек поспешно, даже слишком поспешно вышел из кабины.

Потом началась воина с тросом. Два человека долго и отчаянно бились над ним, пока наконец удалось отцепить и освободить его. Трос был в мазуте, поэтому оба перепачкались, как трубочисты.

До дерева едва-едва хватило, но не было проволоки, чтобы закрепить. Пошли в ход французские ключи, железные прутья, из которых Вахрушев соорудил хитроумное крепление.

Путешествуя по трясине на бугор и обратно, врач утопил правую калошу. Сколько ее ни искали, так и не нашли.

Вахрушев прогнал пассажира подальше от машины, а сам, весь мокрый и красный, полез в кабину включать лебедку.

Он включил, трос натянулся, дерево скрипнуло, и с него посыпалась труха.

– Господи! – весело взмолился Вахрушев. – Если ты, старый хрен, есть на свете, яви чудо, сделай, чтобы эта гнилуха выдержала!

Трос зазвенел, один из железных прутов дзенькнул, со свистом описал дугу и упал прямо в кусты. Дерево затрещало и рухнуло.

– Ну, значит, нет бога, – сказал Вахрушев.

Он совсем развеселился; он и не подумал сдаваться. Энергично кроя себя за то, что не взял топора, он маленькой тупой лопаткой обрубил ветки, отрубил верхушку дерева. Получилось корявое бревно. Врач устало сел на него, гляди, как Алексей работает. Вахрушев принялся рыть траншею по длине бревна.

– Здорово! – восхищенно сказал врач. – А вы физкультурой не занимались?

– У меня работенка – что твоя физкультура, – ответил Алексей. – Балет – а не работенка! Вот с нею, матушкой-землицей, все в основном и беседуем, у нас с ней давнишние счеты.

– Если бы вы ходили в секцию, из вас получился бы хороший гимнаст.

– Где там те секции!.. Вот на стройке я работал, там были секции, да я сам как-то не ходил… некогда.

– Давайте я вас сменю.

Вахрушев отдал врачу лопатку, а сам направился в кусты за хворостом. Удивительное было вокруг безмолвие – ни шорохов, ни птичьих голосов. Поэтому Вахрушев разговаривал сам с собой.

– Что вы говорите? – крикнул врач.

– Скорее сюда идите! – позвал Вахрушев. – Ведь что я нашел!

Недоумевая, врач пошел к нему с лопаткой в руке.

Среди кустов, на три четверти вросший в землю, темнел ржавый корпус танка, без башни, без гусениц. Бульдозерист и доктор обошли его молча, постучали по броне.

– Как это он затерялся, – удивился Вахрушев, – что и на лом не уперли. Это немецкий, вот, передок у них такой.

– Вероятно, утонул и не смогли вытащить?

– Этот утонет! У танков, брат, движки не то, что у нашего старика. Скорей всего подбили, и башню снесло.

– Хорошие моторы у танков?

– Ну! Золото, а не двигатели…

Доктор снял очки, провел желтой худой рукой по броне. Было непонятно, болен ли он, или безбожно устал.

– Какой экипаж у такого танка?

– Трое. Командир, водитель и стрелок-радист. Впрочем, разно бывает, я точно не знаю… Теперь все эти танки ни к черту, их уже бесполезно выпускать.

Врач повернулся, устало побрел обратно, все так же неся в руке лопатку.

Вахрушев вздохнул, поднял хворост. Он принес его и бросил под бульдозер. Собрал сухие ветки от дерева и тоже бросил.

– Вообще вы меня извините за это самое… мальтузианство, – сказал он. – Я вообще болван, сам знаю. И горячий я. Вот врачом мне быть никак нельзя. И как вы только выдерживаете: больные, умирающие, калеки… Муть! Нравится вам, что ли? Я бы сбежал. Сказал: пропади вы пропадом.

– Врачу, Леша, нельзя быть циником.

– Да, вам надо быть жалостливым.

– Нет, и жалостливым нельзя.

– Скажите, а разнесчастную какую-нибудь дохлятину лечите и ведь видите, что умрет все равно, а цепляется, жить хочет – так ведь жалко небось, а? А вы ему – пилюли, пилюли, потому что больше ничего не можете. А?

– Что же делать? Надо хоть так.

– На до-то надо, а жалко?

– Это уж чисто личное дело. Обычно привыкают.

– К чему только не привыкает человек!.. Вот я начал работать на бульдозере, первое время думал – сдохну. Адовая машина. А теперь ничего, привык. Две смены вкалываю даже.

– Зачем?

– А черт его знает. Выпить люблю.

Тем временем «мертвяк» был вкопан. Вахрушев попробовал включить лебедку. Зарытое в землю бревно держало, но трясина не выпускала машину. Силы лебедки не хватало.

Пришлось снимать трос, пропускать его под раму, образуя более действенный угол. Рубили новый хворост, промокли чуть не по пояс, руки, исцарапанные заусеницами троса, кровоточили.

После долгой борьбы машина стала сантиметр за сантиметром продвигаться к бугру. Под гусеницы удалось подвести несколько крупных коряг. Бульдозер уцепился за них, напряг последние силы, криво-косо выкарабкался на бугор – весь в грязи и торфе, причем «мертвяк» дыбом встал из земли, притянутый тросом, прилип к машине, чуть не раздробив кабину. Это была промашка Вахрушева, он не спохватился вовремя выключить лебедку.

Заправили трос на место.

– Умыться бы, – деловито предложил Вахрушев, – а то мы теперь стали как снежные человеки!

– А ведь вылезли, Лешка, вылезли!.. – жалобно, словно еще не веря такому счастью, сказал врач; он был разнесчастный, перемазанный в крови.

– Ну и впредь вылезем! – бодро воскликнул Вахрушев. – Эх, Шурка, забавный ты сухарик, брат! – он, обняв, похлопал его. – Нашел ты себе направление – и прешь, как ракета. Эх, мне бы с тобой на соседней койке жить, мы б побеседовали…

Врач, кажется, смутился.

– Ну, вот что, давай теперь скорее ехать.

– Погоди, умоемся.

– Там, там, поехали, Алеша, я еще в жизни так не запаздывал…

– Теперь я знаю, где мы, – сказал Алексей, оглядываясь. – Ну и дали же мы влево. Теперь до Павлихи я с закрытыми глазами… Да, Шура, жила у меня там когда-то одна девка, хорошая, умница такая.

– А где же она теперь? – спросил доктор, усаживаясь.

– Не знаю! Уехала куда-то, говорят…

– Что? Очень хорошая была?

– Да.

Машина тронулась. Они снова, как на пароходе, стали резать гладь воды.

Было уже совсем светло, и туман разошелся. На горизонте поднялась гряда крутых холмов с желтеющими обрывами, оврагами, цепочками насаженных деревьев. Павлиха затерялась где-то там среди них, но Вахрушев уже угадывал ее, его сердце тревожно забилось, он даже подался вперед от нетерпения. Врачу не приходилось его погонять. Но врач и не думал об этом. Он вдруг, как ночью, нахохлился, втянул голову в плечи, дрожа от озноба. Вахрушеву захотелось как-то подбодрить его, похвалить. Он толкнул врача в бок:

– А ты герой у меня, Шурка! Вот бы поглядел на тебя твой начальник али комсомольский секретарь!

Врач слабо улыбнулся.

– Ты ведь комсомолец, конечно?

– Нет! – прокричал доктор.

– Как нет? – поразился Вахрушев.

– Я коммунист. Седьмой месяц, как в партии. А что?

«Фу-ты! Да не старше он меня, да он моложе меня, клянусь! – потрясение подумал Алексей. – Ведь моложе по годам, моложе!..»

– Слышь, какого ты года? – решившись, спросил Вахрушев.

Но врач не расслышал: он спал.

7

Первыми заметили бульдозер павлихинские мальчишки. Они побежали навстречу, и Вахрушев высунулся из кабины, грозя кулаком и делая страшные глаза, чтобы не цеплялись. Мальчишки с криком и визгом привели машину к какой-то избе. В избе захлопали двери, выбежала древняя старуха, всплеснула руками, увидев машину, и завыла так жутко, что у Вахрушева похолодела спина.

– Здесь? – спросил врач, просыпаясь. – Здесь? Ну что, что?

– Ох, не роз-ро-о-дится вторы сутки, родимые! Ой, кончится!.. – выла старуха так старательно, словно не плакала, а пела всем нутром.

За ней выскочила рыжая медсестра в халате, озабоченно вырвала у доктора баульчик и накинулась на него:

– Что это вы так долго? Мы всю ночь прождали!

– Живой? – спросил врач на ходу.

– Сюда идите. Ради бога! Мы всю ночь прождали!

– Живой ребенок, опрашиваю? – рассердился доктор.

– Бьется еще… слабо.

Вахрушев давно отметил, что пареньку сильно не шло, когда он сердился: он тогда становился похожим на взъерошенного воробья. Еще больше была ненатуральной и развлекала Вахрушева голосящая старуха.

– Ну, хватит, бабуся, – оказал он солидно. – Теперь уж все, порядок, не волнуйся. Доктора я вам привез правильного. Вот ты бы нас лучше покормила.

Но завтракать ему пришлось одному. Он быстро договорился с незнакомыми людьми, особенно же ему понравилась бабуся, которая налила ему стакан водки.

Он съел миску щей, миску каши с молоком, миску киселя, а потом забыл, что он в гостях, улегся себе на лавку и сладко уснул.

Ему приснился квадратный мастер, с которым он танцевал танго, и вел его осторожно, как хрупкую девицу. Растрепанная рыжая сестра в халате, залитом кровью, кричала дурным голосом, кричала так, что Алексей чуть не просыпался, но старуха приносила стакан за стаканом, Алексей думал: ну вот, выпью все, что она принесет, и тогда проснусь.

Он просто влюбился в эту бабусю, он готов был ее расцеловать. А она торопилась, у нее оставалось еще много водки, она должна была завтра умереть, потому что наконец рождался ребенок на смену ей, – и она спешила скорее раздать все, что у нее оставалось, всю эту водку. И вот уже ее пили мастер, доктор, Катя-продавщица, рыжая сестра, десятки разных людей пили, пировали, потому что старуха была фантастически богата, неисчерпаемо богата, она просто стала героем дня, все ее славили, и никому даже в голову не пришло спросить у бульдозериста с доктором: а как же это вы, бедняги, к нам добрались, небось трудно было?

«Да трудно ли было? – ошеломленно подумал Вахрушев. – Побарахтались в болоте, вот и всех делов. А если подумать, к примеру, детей рожать и растить – вот это трудно!»

Короче говоря, он проснулся, так и не допив водки, недовольный собой, с мутной головной болью и тяжестью во всем теле.

Было далеко за полдень, судя по тому, что в окно светило уже довольно низкое солнце.

Вахрушев лежал на чистой, высокой, со взбитыми перинами кровати. Он вскочил, ужасаясь своей грязи. За дверью бубнили голоса. Удивившись, Алексей осторожно заглянул в щель. На никелированной кровати, покрытая одеялами, лежала восковая, измученная женщина – только скулы да нос. Лет ей было, наверное, под сорок. У окна стоял, заслоняя свет, доктор и очень серьезно – мальчишка этакий! – убеждал ее в чем-то, а она упрямо качала головой. По комнате расхаживала сердитая, растрепанная сестра с квакающим свертком в руках.

«Ага! – подумал Вахрушев. – Ну ладно…»

Он был рад, что все кончилось, и кончилось хорошо. Хоть не даром перли. Вот, значит, пришел в свет какой-то новый человечек.

Старуха заглянула, увидела, что гость проснулся, и засуетилась, накрывая на стол. Вахрушев попросил умыться и подмигнул ей.

– Мужик аль девка? – спросил он.

– Девка, родимый, девка, слава богу, жива…

– Ну, это хорошо, – глубокомысленно заметил он. – Будет вот у вас красавица… Скажи, бабуся, а не помнишь ли ты такую Катю Демченко, проживала она у вас на селе, вот там, где теперь новая изба строится.

– Не помню, – сказала старуха. – Все строятся.

– Еще отец ей был кладовщик.

– А, помню! – воскликнула старуха радостно. – Помер! Помню, как же. Помер на рождество!

– А дочка?

– Уехала, уехала туда, на целину.

– Разве она замуж не вышла за полковника?

– Не знаю, милый, не знаю. Уехала.

Она падала стакан водки.

– Да, бабуся, – задумчиво сказал Вахрушев, – жаль, что ты не дожила до того времени!..

– Какого, сынок?

– Да когда люди лет по пятьсот будут жить.

Старуха удивилась, испуганно посмотрела на него и жалостливо покачала головой.

Теперь обедали вдвоем. Доктор Шура окончательно осунулся и пожелтел, как печеное яблоко. Что-то или кто-то его рассердил или обидел, он раздраженно покрикивал на бабку, сопя, ел все без разбору.

– Ты что, так и не спал? – спросил Вахрушев.

– Сейчас завалюсь.

– Много было делов?

– Нет, не особенно.

– Опасно?

– Не очень. Обычная вещь. Просто эта дура сестра растерялась и напутала.

– Но в общем мы успели?

– Ага.

– Вовремя, значит?

– Ты вот что… ты, пожалуй, уезжай, – сказал доктор. – Мне тут придется на пару дней остаться.

– А что?

– Ничего. Просто лучше на пару дней остаться. Потом я сам как-нибудь выберусь.

– Я бы остался, – сказал Вахрушев, – но мастер за машину заест.

– Пальто ему передай. Благодари.

– Слушай, давай-ка я твоей жене сообщу, что ты остался!

– Нет, я уж звонил сам, здесь есть телефон.

– Ладно, – сказал Вахрушев, вдруг заторопившись. – Тогда я поеду. Бывай здоров.

– Бывай здоров, – врач протянул свою худую руку.

Алексей пожал ее, вспомнил:

– Да! От брюха-то – чего пить, ты говорил?

– Бесалол.

– Ну ладно, поеду. Дотемна надо успеть. Я бы остался, но мастер за машину заест, она правда там нужна…

Он оделся, забрал старое пальто, завел мотор – у него билось сердце, подкатывалось к горлу что-то – и поехал, разбрасывая гусеницами лепешки грязи.

Весна упорно, шаг за шагом, брала свое: солнце лило миру щедрое тепло, земля задымилась, легкой сухой коркой покрывалась грязь; небо было чистое; с юга на север по нему летели беспорядочные усталые гусиные стаи и кричали мучительно, тревожно, зовуще, будоража домашних гусей; кое-где на огородах поднялись белые столбы дыма – жгли прошлогодние листья.