Текст книги "Селенга"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– А я жила на Таганке. В Большом Дровяном проулке… У нас там квартира.

Вздохнув, Натка утерлась и взялась за проволоку.

– Скажите, пожалуйста, а здесь вечерняя школа есть? – спросила она, не отрываясь от работы.

– Вечерняя в этом году должна быть.

– У меня семь классов. Я и учебники привезла: «Химию», «Физику», «Географию», тетрадей сорок штук…

– Умница. Без учебы в наш век науки нельзя жить, – сказал инженер и посмотрел на часы. – Школа должна быть, обязательно должна быть…

Натка, казалось, совсем успокоилась. Она кокетливо взглянула на инженера:

– Скажите, пожалуйста, а это правда, что в воскресенье танцы?

– Вот уж не знаю, – улыбнулся он, поднялся и пошел на причал.

Ухарски раскачиваясь и пыхая сизым дымком, подходил катер. Инженер ловко прыгнул на нос и сразу стал что-то громко доказывать похожему на пирата мотористу, а катер, не задерживаясь, умчался вниз по реке, туда, где розовели какие-то непонятные длинные строения.

3

Перед обедом трактор притащил ворох мотков проволоки на искореженном железном листе. Тракторист был тощий, длинноносый, с нахальными глазами; девушки видели его в первый раз.

– Здравствуй, милая, кареглазонька! – крикнул он Вале. – Давно не виделись! Принимай эти макароны, что ли!

– Здравствуй да проваливай, – бодро отвечала Валя.

– Что земляка-то гонишь?

– Ох да земляк, ай ты не из Сухова ли Корыта, милок?

– Вот те, не упомнила меня! Вспомни, как на Курской дуге вместе в окопах мерзли!

– Что-то ты похудел с тех пор.

– Заботиться, девочки, некому, никто за меня замуж нейдет, недоедаю все, вот и худею.

– Бедненький, что ж ты жену-то бросил? Алименты шлешь? Небось будешь недоедать.

Девчонки даже завизжали от восторга, растаскивая мотки. Тракторист приглушил мотор, спрыгнул, добродушно улыбаясь, достал мешочек – хлеб, яблоко, бутылка молока.

Где-то трезвонили в рельс – на обед.

Натка не пошла в шумный кружок, собравшийся вокруг тракториста. «Тоже, нашелся петух, – презрительно подумала она, – а они уже и прилипли как мухи».

Она распрямила затекшую спину, постояла так с минуту, глядя в холодное, подернутое дымкой небо. Потом взяла свой узелок, прыгая с камешка на камешек, опустилась к реке и зачерпнула в чашку воды.

Чашка была домашняя, потертая внутри, на ней был нарисован пруд с лодкой, вокруг него веселенькие домики с острыми крышами и даже колоколенка с грачами. Впрочем, вместо грачей были только черточки, но, наверное, это были грачи.

Почему она не пошла в столовую? Потому что столовая была далеко от берега, весь перерыв убьешь на дорогу, да еще в очереди настоишься. Натка стала есть булку с конфетами и запивать водой из чашки. Кроме булки и конфет она ничего не успела утром купить. Но она не огорчалась. Она была сластена и обожала конфеты – не те, что большие, мягкие, а которые маленькие, твердые – подушечки, драже например. Или «морские камешки». Она могла съесть их хоть полкило.

Натка жевала, а мысли ее уже вертелись вокруг вечера: надо пересмотреть лук, не начал ли прорастать. Лук это такой овощ – чуть не доглядишь, уже пошел выпускать стрелки, в палатке же он лежит на сырой земле.

Потом надо выстирать рубашку и лифчик, а где взять корыто, а где сушить? Очень неприлично повесить их вот так, да виду, когда в палатку без конца ходят мужчины. Дома забросила бы на веревку в ванной – и дело с концом. А тут сушилки нет, и комбинезон, и сапоги натягиваешь сырые… Она подняла ногу и осмотрела левый сапог. Дырка не увеличилась.

За ее шиной кто-то длинно и жалобно высморкался. Вздрогнув, Натка обернулась. Чуть повыше, на камне, сидела Тамара с недоеденным бутербродом в руке. Сверху слышался смех и визг. Вот дурехи!..

Натка пожевала булку, еще раз оглянулась. Тамара так и сидела с надкушенным бутербродом, смотрела на бегущую воду.

– Болят руки? – спросила Натка и, не дожидаясь ответа, беззаботно объяснила: – А! Они всегда поначалу болят, негодные. Я когда пришла в завод, ой-ой как уставала, и все косточки болели, приду, лягу, а сама думаю: как же я завтра пойду? А потом хорошо. И позабыла даже, что было плохо.

– Я не боюсь их трудностей! – вдруг горячо сказала Тамара. – Я так и писала, что не боюсь! Ну и что ж, что палатка, мошка, – испугали! Я не играть ехала, да! Но когда они так относятся… Что он, прибежал, накричал, ткнул – делай как хочешь… Я не знаю, что надо вязать, а что не надо вязать. Это несправедливо! Я не виновата, что еще не умею. Они сами не знают, что им нужно. Один говорит так, другой не так, одному узлы, другому не надо узлы! Только и знают: «Палатки – это вынужденная посадка»! И столовая за пять верст – тоже «вынужденная посадка», а сами дома едят, у них голова не болит, а вы живите, как хотите, на «вынужденных посадках», а вечером Прошка примчится: «И что такое, что-то вы мало сделали, девочки, ма-ало! Да пло-охо!»

– В Прошкино положение тоже войти… – рассудительно вздохнула Натка. – И с него небось спрашивают. Вон у нас в заводе мастер – так он знает свое место, свой цех, и конторка у него стеклянная; побежишь, бывало, спросишь: «Дядя Леня, вот такое дело, то-то и то-то». А здесь… мечется угорелый, один на весь участок.

– Я не думала, я и вообразить не могла такое… безобразие! – воскликнула Тамара, и голос ее задрожал. – Зачем вы нас звали, если сами не знаете, что с нами делать! Мы не просились, вы сами звали, красивые слова писали! Слова!..

– Тамаронька, это все поначалу, – неуверенно сказала Натка, – а потом все уладится. Я думаю, что уладится…

– Мамочка моя, мамочка! – вскрикнула Тамара и закрыла глаза ладонью. – Не пускала меня, говорила: «Ой, каяться будешь». Ой, как ты была права!

И она зарыдала, уткнувшись в платок, а надкушенный хлеб с колбасой так и держала в руке. Кружок колбасы свалился в траву.

Натка подхватила свой узелок и пересела выше. Отобрав бутерброд, она стала вытирать Тамаркино лицо, приговаривая, как над ребенком:

– Ну не плачь, деточка, вот глупенькая, еще и двух недель не прожила, а испугалась. И не стыдно тебе? А мы, Тамара, не бессловесные! Вот мы посмотрим, посмотрим, а чуть что – пойдем и нажалимся куда следует. Право слово! Мы не нанимались без столовой работать. Захотим – и уедем даже, и никто нас не удержит.

Она заведомо говорила неправду. Она знала, что не уедет, что она комсомолка я вызвалась сама, и нет ей возврата в Москву без позора, после всего, что было, после тех проводов, а также после ссоры с мачехой. Ах, как все сплелось!..

– Вот негодники, погляди-ко, в речке купаются, – хитро стала она отвлекать внимание. – Ну, не плачь, ну, посмотри, какие отчаянные! Вот головорезы! Вода-то ледяна-ая, а они купаются.

– Где? – Тамарка начала сморкаться, вытирать покрасневший нос.

– Да вон полезли. Ву-уй, как им не холодно!

– Сумасшедшие, – презрительно сказала Тамара и, вздыхая, стала дожевывать свой бутерброд.

4

Купальщики заходили в воду у самых порогов. Там вода бурлила, кипела. Поэтому никто не рисковал плавать, а только окунались, барахтались и выскакивали, ошпаренные, торопились натянуть рубахи, не попадали в рукава – и зуб на зуб не попадает, и мошка набрасывается озверелая.

Пришел худой долговязый парень со светлой лобастой головой, остриженной под машинку, совсем как солдатик. Он снял сапоги, рубаху и долго шлепал по воде широкими грубыми ступнями, плескал на лицо, на плечи, а штаны снимать не решался. Он был смешной. Его голое до пояса тело жгла мошка – а в воду не шел.

Потом все объяснилось просто. У него не было трусов. Испуганно оглядевшись по сторонам, он спустил штаны, и под ними оказались белые солдатские подштанники с тесемками. Он быстренько закатал их повыше, сколько мог. (Тамара стыдливо опустила глаза, а Натка жевала и глядела как ни в чем не бывало: будто ее братья не носили кальсоны, будто мало она их перестирала.) Ребята засмеялись над парнем, причем подтрунивали так, чтобы девушки слышали. Он что-то невнятно ответил и, зябко ежась, стал заходить все глубже – неумелый, бестолковый, как курица. Он долго примерялся и не решался окунуться, а на берегу все смеялись и припугивали. Натке стало жалко его. Хоть бы отважился, окунулся да скорее уходил.

Парень окунулся. Потом еще и еще, взвизгнул, фыркнул и поплыл.

Конечно, ему стало обидно, что над ним потешаются, потому он поплыл в самый опасный водоворот. У Натки сжалось сердце. Она почувствовала, что происходит нечто серьезное и вот так, по глупости могут сгубить человека. Она хотела окликнуть, но он бы не услышал за грохотом порогов. Голова парня очутилась на краю водоворота, скользнула в него и исчезла. Натка ахнула. Через минуту голова появилась уже за водоворотом. Парень плыл – в самой буче, в пене.

Вот же грех, ну возвращался бы уж, а то стукнет о камень!

На берегу перестали издеваться. Кто собрался уходить – и те оставались; все смотрели.

Голова ныряла за порогами, уже на самом стрежне. Ее быстро сносило.

Парень плыл не оглядываясь. Его вынесло на широкий простор, понесло все дальше и дальше, так что голова уже казалась едва заметной точкой; она то и дело исчезала за гребнями. Боясь потерять ее, Натка привстала и следила, как эта точка повернула к берегу и мучительно долго боролась с течением; она прибилась далеко-далеко к скале, и бесстрашный пловец выбрался на камни.

Натка и Тамара облегченно вздохнули. А парень в мокрых подштанниках рысцой побежал вдоль кромки, смешно подскакивая на острых камнях, прибежал искусанный и преследуемый темной тучей мошкары. Зайдя за куст, он стал переодеваться.

– А мы так переживали, что вы можете утонуть, – уважительно оказала Натка.

Парень промолчал, он выкрутил кальсоны и принялся мыть в воде свои сапоги.

– Хотите конфет? Как вас зовут? – спросила Натка.

Парень улыбнулся. Улыбка у него была добрая, трогательная; сам он был совсем молоденький, оттого, вероятно, такой долговязый, несуразный.

– Никитой звать, – хрипло ответил он, подрагивая от холода.

– А мы из Москвы приехали. А вы?

– Из Читы я.

– А вы в Москве бывали?

– Нет, не был.

– А мы в Чите не бывали. Скажите, а почему у вас в Сибири так много мошки?

– Это сезон. Скоро пройдет, вы не пугайтесь. Как придется: в одном году много, в другом нет. Вы, верно, недавно приехали?

– Да, мы недавно приехали. Первого числа из Москвы уехали, – вздохнула Натка и похвасталась: – Знаете, как нас провожали! С музыкой, с цветами! Вот Тамара – она из школы. А я работала токарем. На «Красном пролетарии». Как меня не хотели отпускать! Мне от дирекции лично подарили туфли – модельные, прекрасные туфли. А девочки купили другие туфли, на микропоре. Хорошие туфли.

Никита с интересом выслушал, но молчал. И, полагая, что ей не верят, Натка еще раз подчеркнула:

– Очень хорошие туфли, – и вздохнула.

Тамара перепуганно молчала, и Натке одной приходилось вести беседу. Она сообщила, что привезла – подумать только, какая наивная! – целую сумку луку. А что с ним теперь делать? И она привезла еще два выходных платья и два простых, ведь для начала это неплохо, правда? И валенки, варежки есть, два шерстяных платка.

– Ого! – хмыкнул Никита.

– Фи, а сколько у меня в Москве осталось! – прихвастнула Натка уж неизвестно зачем.

Просто она подумала, что ведь в самом деле у нее есть вся теплая одежда, и как это хорошо, что есть во что одеться, и пусть себе приходит студеная зима – то-то весело будет!

– У меня одеться вот так, вот так и вот так хватит, – она провела рукой сначала по шее, потом выше рта, потом над макушкой.

И ей впервые за эти дни вдруг стало так покойно, даже радостно. Все показалось очень красивым: эта река, пороги, даже лобастый Никита, бесстрашный пловец, который вон запросто перемахнет реку туда и обратно, коли захочет; сезон мошки, конечно, пройдет, а зима приятна, если есть валенки, пальто, платки шерстяные…

– Хотите, приходите к нам в гости! – от всей полноты хороших чувств пригласила она. – У нас девочки все из Москвы, такие славные, хорошие, правда, Тамара?

Покраснев, Тамара что-то пробормотала. Звенел рельс, и девушки поднялись. А Никита ушел, неся в руке скомканные мокрые подштанники. И Натка не знала, остался ли он доволен знакомством и придет ли вечером в палатку.

Ей хотелось, чтобы пришел.

5

Но он не пришел.

Не потому, что он не пришел, а вообще в силу разных глупых обстоятельств вечер получился тягостный и нудный. Ночью полил дождь.

Шумели пороги, и кровать вздрагивала от ударов воды. Шумел брезент палатки под дождем.

Девочки спали, и одна – толстая Верка из Останкина – громко, неприлично храпела. Ее очень угнетало то, что она во сне храпит, наверное, она боялась, что будущий муж разлюбит ее за это, она хотела отучиться, просила будить ее, но Натке жутко показалось выбраться из-под теплого одеяла, она лежала, широко раскрыв глаза, и прислушивалась к ударам порогов.

Бух-х! – это здорово плеснуло, даже звякнула металлическая шишечка кровати. Еще удар, как пушка… А что, если кто-нибудь плывет по реке и не знает, что впереди пороги, и легкую лодку швыряет в яму, и вот уже мелкие щепочки всплывают в водовороте, а человек… Но нет, кто же плавает ночью, да еще в такой дождь?

Натка закрыла глаза, стараясь уснуть, но перед ней сразу задвигалась бесконечная проволока, крутились мотки, вздрагивало зубило. Натка ударяла себя по пальцам, чего с ней никогда не случалось наяву, и со стоном просыпалась.

Вдруг она вспомнила сотню, полученную в Москве, и ей стало так жалко эту сотню, новенькую пачку денег, оклеенную бумажками с красными полосками, так бездумно потраченную на часики зачем-то, на конфеты и мороженое.

Нет, Натка никогда не копила деньги, как некоторые, скажем ее мачеха. Да она бы перестала себя уважать, будь хоть чуточку похожей на нее. Просто она зарабатывала хорошие деньги и никогда не тряслась над рублем, отдавала отцу и тратила на себя, не жалея. Она знала, что всегда заработает, как настоящий трудящийся человек.

А вот тут ей было невыносимо жаль сотни. Может быть, потому, что, имей она сейчас эти деньги, она не чувствовала бы себя такой беззащитной.

Но у нее оставалось пять рублей, а она в чужом краю, за тридевять земель от дома, и вот ей опять страшно.

Ох, как она жалела и упрекала себя за то, что не сберегла сотню, и на что ей нужны были эти часики!.. Глупая она, всегда была и осталась глупой. Седьмой класс кончила с тройкой по английскому, вместо восьмого пошла на завод. А ведь без образования в наш век науки никак нельзя. Вот и перезабыла все, чему училась. «А что, если здесь школы не будет, что тогда?» Зачем она поехала в Сибирь, зачем? Дома и в школу можно было ходить. Подумаешь, мачеха, теснота, – да не палатка на сырой земле. И квартиру отцу скоро дадут. Прописку московскую потеряла. Все променяла, все променяла – на что?

Она вспомнила шумные проводы, медные трубы оркестра, себя на привокзальной площади – взволнованную, с горящими от удовольствия щеками, гордую и скромную, отважную. А подружки оставались. Они смотрели на нее с уважением. Ах, какой маленькой, какой наивной девочкой она была…

Ногам стало мокро. Натка приподнялась, пощупала: на одеяле стояла лужица. Вода просочилась сквозь брезент и капала быстро-быстро.

Дрожа от холода и возмущения, Натка вскочила и потянула кровать. Ножки увязли в земле, и она их насилу вырвала. Передвинув кровать вплотную к Тамаркиной, она выждала минутку – не каплет ли здесь, и забралась под одеяло: надо было согреться. Но тут она вспомнила, что теперь остались открытыми сумка с луком и все ее вещи, хранившиеся под кроватью. Хорошо, что еще вспомнила, растяпа! Она опять вскочила, принялась впотемках передвигать и совать под кровать узелки, чемодан, корзины. Пока шарила в мокрой траве, окоченели руки, и неизвестно чем их вытереть.

Управившись с вещами, Натка легла в остывшую постель и чуть не застонала от холода и тоски.

Простыни были мокрые, жесткие, в воздухе стояла тяжелая сырость, темнота угнетала, весь мир был бесприютный, только и счастья в нем, что брезентовая протекающая палатка, да под кроватью кой-какая одежонка, две пары туфель, а сотню она потратила на мороженое. И за плечами семнадцать лет…

Она услышала, как тяжко вздохнула Тамара, и обрадовалась этому несказанно, как обрадовалась бы теплой печке. Она шепотом позвала:

– Тамар!..

– А?

– Ты почему это не спишь?

– А ты?

– А на меня целый фонтан полился. На тебя не каплет?

– Нет.

Натка протянула руку, нащупала горячий, полненький локоть Тамары. Невидимые забинтованные пальцы подруги сжали ее локоть.

– Ну и дождик, скажи, Том, а?

– Ага…

– А ты почему не спишь?

– Так… думаю.

– Не надо думать. Надо спать. Уже час ночи.

– Я не могу привыкнуть. В Москве сейчас только восемь вечера.

– В кино люди пошли…

– Ага.

– А у тебя мальчик в Москве был?

– Нет… – прошептала Тамара.

– А за мной ухаживали на заводе! – похвасталась Натка. – Скажи, а этот, Никита, тебе понравился?

– Не знаю.

– По-моему, он ничего, только больно какой-то… несуразный. Ну его! Правда?

Она совсем не то хотела сказать. Она не могла забыть, как ей стало тепло, какой она себя почувствовала опять смелой и отважной, познакомившись с Никитой. Ей хотелось сказать, что ведь вот он, наверное, тоже совсем один, еще и товарищи над ним посмеялись, а он не побоялся ничего, он серьезный и скромный, так просто объяснил, что и мошка пройдет, это только сезон, и вот сапоги начисто помыл, а все ходят в грязных. Только у него нет, наверное, никаких вещей; а она бы сумела сшить ему трусы для купания, чтобы не хихикали над ним разные зубоскалы. Она сказала «ну его» только от обиды, что он не пришел, а вообще ей так тепло и хорошо было думать о нем…

– Если у меня когда-нибудь будет муж, я не велю ему так далеко плавать, – сказала она. – Знаешь, ведь всякое бывает, могут схватить судороги.

– А я никогда не выйду замуж, – прошептала Тамара.

– Почему?

– Не хочу.

– Все выходят почему-то.

– А я не хочу!

– Ну, что ты. Наверно, надо…

– Что надо? Сидеть дама, ждать мужа, варить ему обед, он придет – на стол подавай; на базар ходить, пеленки стирать… Не хочу! Не выйду замуж! Ничего я не хочу! Ничего!

Натка озабоченно пощупала горящие Тамарины щеки.

– Я и сама не хочу, Том, я не знаю, – может, и я тоже еще не выйду, – она вздохнула. – Да и где теперь найдешь хорошего мужа? Такие теперь большая редкость…

Она погладила забинтованную руку, которая благодарно сжалась.

– В Москве за мной ухаживал один мальчик, пожениться даже предлагал, ничего себе, только уж такой… несерьезный, ну, форменный бандит. А я взяла и в Сибирь поехала. Лучше мы сами по себе тут будем жить, правда?

– Да… – рука дрогнула, пальцы разжались.

– Что с тобой?

– Натка, я боюсь. Я боюсь… – дрожащим голосом сказала Тамара. – Я отработаю все, отработаю три года и вернусь к маме. Вот увидишь, я вернусь. Только ты не покидай меня! Я все выдержу – и вернусь… Я вернусь…

Натка погладила влажные от сырости волосы подруги.

– Ничего… ничего, все уладится, – сказала она ласково. – Ты теперь большая, ты же теперь рабочий человек, и среднее образование имеешь.

– Я вернусь, я вернусь, – твердила Тамара.

– Ну, что «вернусь», Тамарочка, – сказала Натка. – Стыдись! Не реви, ну, конечно, мы отработаем все, а там посмотрим, как будет. Что ж, мы разве одни? Вон нас тут сколько много! А обидит кто – да мы его заклюем, мы ему глаза выцарапаем, ты не думай. Рабочие – они знаешь как друг за дружку стоят. Вот у нас в заводе…

И она стала рассказывать разные случаи, все повторяла «у нас в заводе» и под конец сама глубоко убедилась, что им, девчонкам, море по колено и впереди предстоит, возможно, завидная жизнь, так что, может быть, и бежать не понадобится, а Тамарка слушала, слушала – и заснула как-то сразу.

– Вот дитя мне еще, – усмехнулась Натка. – Господи, а что ж это я не сплю?

Дождик продолжался. Булькали капли в лужицы на полу. Верка в углу храпела.

– Вер!.. – позвала Натка. – Вера!.. Вот грех какой.

Пересилив себя, она встала, пошлепала по доскам, нащупала Веркин бок:

– Вер, проснись. Слышь, ведь сама просила. Бедненькая ты моя.

– А? Спасиб… – Верка сладко и шумно перевернулась на другой бок, а Натка ощупью вернулась, закуталась в одеяло конвертиком и зажмурила глаза.

И поплыли перед глазами буйные потоки воды, они с орудийным грохотом расшибались о пороги, дыбились, дробились, вертели в водовороте маленькую упрямую точку, а точка плыла – и выплывала на широкий простор, на самый стрежень, не оглядываясь, и Натке было тревожно-сладко: она ведь знала, что все это уже было, и кончилось тогда хорошо – точка доплыла. Только сейчас надо было подождать немножко, чтобы все так изумительно повторилось, чтобы еще раз увидеть и пережить…

6

Танцы состоялись, но не в воскресенье, а в субботу. И девушки, едва пришли с работы, принялись готовиться к ним. Танцы – всегда большое и серьезное дело, а в таких обстоятельствах тем более.

В палатке стояла невообразимая суматоха. Утюг рвали из рук. Никто не соглашался варить суп, а Валя отказалась наотрез; она уже час сидела перед зеркалом, подвивая раскаленным гвоздем волосы. Ее никто не осуждал, – наоборот, образовалась очередь на волшебный гвоздь.

Поставили наконец кипятиться воду, решив сварить просто яблочный кисель из порошка.

Натка разложила на кровати блузки, оба выходных платья, обе пары туфель, соображая, что лучше надеть. Тамара печально сидела на своей кровати, трогая нос. Картина была неприглядная: за две недели они все здесь обветрились, обгорели, и нос у Тамары лупился. Натка заглянула в зеркальце – батюшки! – и у нее собирается лупиться… У нее просто руки опустились. Вот не было горя!..

Она вообще-то не любила крутиться перед зеркалом. По правде, сама не понимала: красивая она или нет. Скорее нет, если мужественно взглянуть правде в глаза. Но вообще ведь – как на чей вкус. Когда-то ей очень хотелось быть красивой, она всматривалась, всматривалась в себя и вдруг поверила, что красивая. Ныне она так не думала. Личико, правда, вроде ничего, кругленькое, доброе. Вот нос картошечкой, явно неудачный нос. Глаза не столько голубые, сколько зеленые, брови совсем не вышли, хоть дорисуй карандашом, такие бесцветные. «Но ведь и не то бывает, – рассуждала она. – Сойдет и так, может быть?..»

Вот Тамара – та действительно была красавица. Полненькая такая, глазки голубые, доверчивые, бровки тоненькие, щечки нежно-румяные, так и хочется ущипнуть.

Натка взглянула на нее и тихо вздохнула не столько от зависти, сколько от огорчения, что сама не такая.

– Что же ты не одеваешься?

– Я, наверное, не пойду…

– Батюшки, с ума сошла! – всплеснула Натка руками. – Это нос-то лупится, так и свет клином сошелся. А ну, одевайся мне!

– Не пойду я, Нат, не хочется…

– И не ври, и слушать не хочу, одевайся!

– Ну, одета я…

Натка изумленно вывернула Тамаркин чемодан. Бедная глупая девочка! Набрала с собой фуфаек, шароваров, лыжный костюм, все лишь для работы: ведь она думала, что едет работать, а не в театр.

– В первый раз вижу такую наивную, – сердито сказала Натка, размышляя, какое же платье ей не жаль. – У тебя небось и из обуток одни сапоги да тапки?

– Есть еще ботинки, – пробормотала Тамара.

– Примерь-ка мои модельные, – вздохнула Натка. – Или нет, лучше бери на микропоре…

Тамара заупрямилась, чуть не с ревом отказывалась, Натка накричала на нее. Столько времени потеряно! Не столько сама одевалась, сколько одевала эту глупую, несмышленую пичугу. Она вертела Тамару перед собой, подшила подол, ушила бока на платье (дает же бог людям такую талию!..), поправляла, заставляла пройтись, любовалась ею, как делом рук своих, и только потом спохватилась:

– Господи, чулки еще не стираны!

Она покатилась шариком к реке, раздумывая, что чулки сохнут быстро, а если не просохнут, не беда, можно натянуть мокрые, просохнут по дороге.

У воды наклонился парень, старательно отмывая сапоги. И сапоги ей показались знакомыми. Натка, заволновавшись, осторожно зашла сбоку и заглянула. Это был Никита.

– А я… в гости к вам шел, – смущенно сказал он.

Кровь ударила Натке в лицо.

– Мы вас так ждали, долго… – брякнула она.

Никита улыбнулся. И Натка улыбнулась.

– Идите к нам в палатку, – вежливо пригласила она. – Там и Тамара собирается.

– Да, я пойду в палатку, – нерешительно сказал Никита.

– Да, идите в палатку, – подтвердила Натка. Она не помнила, как выстирала чулки. С этого момента все пошло как в тумане.

В палатку набилось битком всякого народу. Натоптали, надымили, играли на гармошке, словно свадьба какая, а не жилое помещение, не найдешь, где и кровать тут твоя. Засыпали в котел восемь пакетов сухого порошка, затем всем табором сидели в траве перед палаткой и хлебали кисель из чашек, блюдечек, консервных банок, и все съели, ничего не осталось.

Танцы начались в сумерках на вытоптанной площадке у автобазы. Был поставлен грузовик с откинутыми бортами, и на нем восседал самодеятельный духовой оркестр, состоявший из мальчишек и выступавший в первый раз. Мальчишками руководил старый, усатый, опытный пожарник. Он играл на трубе, строго пыжился и делал оркестрантам страшные глаза. Музыканты положили перед собой на табуретках ноты и дудели кто во что горазд. Больше всех отличался барабан – взъерошенный, усердный, конопатенький. Впрочем, играли очень громко, и, если кто-либо и завирался, это прощалось.

Танцевало сразу пар семьдесят. По столбам лазили монтеры с «когтями», прилаживая и зажигая прожекторы, из красного уголка автобазы вынесли длинные скамьи, которыми обставили площадку. Шуршали и топали десятки ног, и под ними вилась пыль. Из-за нее Натка сперва не танцевала, ожидая, пока окончательно высохнут чулки.

Никита робко и неуклюже пригласил Тамару, а Натка осталась сидеть на скамье. Она ревниво следила за подругой: не съехало ли платье, не растрепалась ли прическа и не смотрит ли она букой, что было бы неприлично по отношению к кавалеру.

Вдруг она услышала знакомый голос и увидела перед собой того инженера, который когда-то заговорил с ней на полигоне. Он приглашал ее. Забыв о чулках, замирая от страха, она вежливо поздоровалась, поднялась и, как чужую, положила ему на плечо свою одеревеневшую неуклюжую руку.

– Ну, рассказывайте, как вам живется? – спросил он все тем же спокойным и ласковым тоном.

– Нам хорошо живется, – ответила она.

– А все-таки?

– Нет, правда, ничего.

– Все, наверное, скучаете по дому?

– Нет, – соврала она.

– Ну что вы, я здесь третий год – и все не могу не скучать, – задумчиво сказал он. – А я, знаете, видел на днях объявление о вечерней школе и вспомнил о вас. Там висит наверху, у входа в управление. Занятия начнутся, как положено, с первого сентября, вы подайте заявление, аттестат и справку с места работы.

– Спасибо! – охнула Натка. – Ой, какое вам спасибо, что сказали.

– Ну, не за что, – сказал он. – Я просто увидел вас здесь и спохватился. У нас, кстати, есть учебный комбинат, куда тоже можно пойти с семью классами и получить какую-нибудь ходкую специальность, например крановщика или лаборанта. Может быть, вам есть смысл подумать над этим. Или вашим подругам, вы им скажите.

Танец кончился, он усадил ее и откланялся. Сейчас же ее пригласил один немножко знакомый тракторист, потом какой-то пижон с усиками, потом опять инженер и только потом – Никита.

У нее все кружилось в голове, и на сердце было так ласково-бездумно. Прожекторы казались волшебными фонарями.

Никита старательно вел ее, все молчал, так что ей приходилось вытягивать из него каждую фразу. Она выпытала, где он работает. Оказалось, каменщиком на строительстве школы.

– Это не та школа, что будет вечерняя? – удивилась Натка.

– Та.

– Ой, а разве вы успеете к первому сентября?

– Успеем.

– Да вы всегда так говорите, а потом как начнете тянуть…

– Не начнем. Половина каменщиков идет в восьмой класс.

– А вы? – с трепетом спросила Натка.

– И я.

Она закрыла глаза и предоставила своему счастью кружить ее. Это было удивительно, это было непостижимо – эта музыка, эти фонари, этот шорох ног по земле.

Натка танцевала, а глазами искала Никиту и увидела, как он сидит на скамье с Тамарой, и оба смеются чему-то. Она подумала: «Хорошо, что Тамарка не одна, а то она такая мнительная, чуть что – сразу расхнычется».

Они втроем пошли домой напрямик через луг, то попадая на изрытую колеями дорогу, то теряя ее. Никита отважился взять за локти девушек и разговаривал, справедливо соблюдая очередь, то с одной, то с другой. Тамара споткнулась и упала. Он так напугался, он просто не знал, как извиниться, хотя виновата была сама Тамарка.

Посмеявшись, пошли дальше, но Натка почувствовала, что, когда Никита обращается к Тамаре, он говорит ласковее и придерживает ее осторожнее. Натка любила сегодня весь мир, и она рассердилась на себя за эту глупую ревность, беспочвенную, потому что на месте Никиты она так же точно беспокоилась бы за это несмышленое дитя, которое спотыкается на ровном месте. Она злилась на себя, а ей становилось все больнее, больнее. Впрочем, она не подала и виду.

7

И опять их «перебросили» – разгружать кирпичи с барж.

Натка и Тамара обычно стояли в цепочке рядом, передавали, передавали красные, обсыпанные пылью кирпичи, были с ног до головы выпачканы пылью, а под конец дня руки казались налитыми чугуном, и особенно болели предплечья.

Баржи все прибывали, работе не видно было конца.

У толстой Верки пропал сарафан. Обыскали всю палатку, потом Верка спрашивала подряд у всех «гостей», не подшутил ли кто. Одни возмущались, другие смеялись. А тот, длинноносый тракторист, «земляк», который теперь стал штатным завсегдатаем палатки, даже сочинил песенку и спел ее Верке:

 
Две гитары за стеной
Жалобно заныли.
Кто-то стибрил сарафан,
Милый мой, не ты ли?
 

Никита приходил почти каждый вечер. Он, устало нахохлившись, сидел с другими ребятами, но в разговорах участия не принимал. Другие дурачились, острили, а он улыбался и молчал, словно двух слов связать не умел. Натке в такие моменты было так жаль его. Вот и большой, и смелый, и лучше их вместе взятых, а такой беспомощный. Она доставала все конфеты, какие были, и угощала его. Но он скромно отказывался, зато другие набрасывались, расхватывали, и ему ничего не оставалось.

Натка поведала ему всю свою жизнь в Москве, и какие у нее братья, и какая змея мачеха, но ей хотелось, чтобы он отважился и позвал ее побродить вдоль порогов или предложил забраться на самую высокую скалу. Она бы сейчас же встала и пошла.

Но не могла же она предложить первой, ведь так некрасиво и неприлично. Она ждала, а он не приглашал, только виновато улыбался и изредка, словно за поддержкой, поглядывал в Тамаркину сторону. Натку это очень огорчало.

Пришел день, когда все выяснилось.

Однажды после работы Прокофий Груздь велел всем явиться в управление. Как всегда, никто толком не понял зачем: велели – значит, надо. Девушки пошли – кто раньше, кто позже. Натка даже взяла карандаш, чтобы списать правила приема в вечернюю школу. Тамару она нагрузила эмалированным бидончиком: идти предстояло через лес, вдруг попадется брусника.