355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Онегов » За крокодилами Севера (СИ) » Текст книги (страница 13)
За крокодилами Севера (СИ)
  • Текст добавлен: 18 апреля 2017, 01:00

Текст книги "За крокодилами Севера (СИ)"


Автор книги: Анатолий Онегов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Вот и гора Горнюха, с которой видно все мое прежнее озеро. Внизу, под горой, моя прежняя деревушка, где по зиме теперь давно уже никто не живет… Вот и мой дом. Окна целы, целы и двери, но уже распахнутые – без запоров. В доме пусто, но чисто – видимо, кто-то здесь совсем недавно жил. В доме ни одной лампочки в патронах, ни одной пробки в щитке у счетчика, хотя проводка цела. У печи моя старая кочерга и ухватник для котелков. Но ни чугунков, ни другой посуды, ни постели – ничего, что оставлял я здесь когда-то, видимо, давно уже нет…

У самой воды моя баня по-черному, первая срубленная мной самая настоящая русская баня с добрым сухим жаром. Лодок моих нет и в помине. От недавнего причала-мостков остались только кое-какие детали, прочно вбитые когда-то мной в берег.

Спускаю на воду свой «Кайман» и на веслах, не заводя мотора, отправляюсь в недавнюю свою историю…

Да, за то время, что не был я здесь, многое изменилось. Но озеро как будто все тоже самое, каким видел я его последний раз. И точно так же, как десять лет тому назад, из-за мыса Бодунова острова наперерез мне направляется отряд-семья наших гагар.

– Здравствуйте, милые птицы! Живы! Здоровы! Вот и я снова здесь…

Заглядываю в свой любимый Щучий залив – это я дал ему такое имя – и тут же за блесной устремляется щуренок-карандаш.

– Нет, братец, ты мне совсем не нужен…

Веду свой желтый лепесток вдоль стены тростника, веду почти у самого дна – и почти под самой лодкой щука. Да какая хорошая!

Еще и еще раз провожу блесну из глубины к берегу – и еще одна совсем неплохая щучка.

– Хватит щук! Искать окуней!

Бабий остров, крутой скат в глубину. Опускаю якорь перед самым скатом и не могу оторваться от воды: под лодкой слева, справа плотва, плотва и плотва – небольшие, сбившиеся в плотную стаю, рыбки. И плотва куда-то идет, возвращается обратно и снова куда-то уходит. И тут же, под стаями плотвы, среди камней – окуни.

Зимняя блесна ныряет отвесно вниз и почти касается стоящих у самого дна рыб. Блесна чуть приподнята вверх – и удар по удилищу… Хорош гренадер!

– Жив, выходит, мой пелусозерский окунь! Живо озеро!

А мимо меня снова чинно плывут большие-большие птицы-гагары…

Гагары все дальше и дальше… Тепло. Тихо – полный штиль на воде. Масса плотвы под лодкой, очень хорошие окуни и на блесну и на поплавочную удочку. Окуни голубые, глубинные, вышедшие к каменистым мысам и лудам по летнему парному теплу – паровые окуни… И тут же, рядом с лодкой большие-большие белые-белые лилии-сказка…

НА ЛЬДУ МОРЯ ОНЕГО

До первого весеннего тепла, до весны света, что ярко объявляет о себе по марту месяцу, еще так далеко – еще только-только пригрозил крепким морозцем декабрь, но моя главная зимняя программа уже взведена: на весенний лед Онежского озера!

Еще не так давно почти каждую северную весну встречал я на берегу Пелусозера, что и сейчас разыщите вы между Пудожской землей и Каргопольем. Там, на самом берегу чудесного озера, до сих пор стоит мой деревенский дом. В доме еще цела русская печь, а рядом с домом еще в полном порядке срубленная мною баня. И этот дом, и эта печь, сложенная век тому назад из сырого кирпича-сырца, и эта баня с сухим жаром, баня по-черному, пожалуй, еще помнят меня. Помнят, как всякий раз возвращался я сюда после зимы по еще густым ледяным снегам, как топил первый раз за зиму печь, а там по утру, вооружившись коловоротом и прихватив с собой необходимую снасть, отправлялся на озеро – на разведку…

Обычно следом за мной к нашему озеру заглядывало и первое, еще робкое весеннее тепло, и тогда под полуденным солнцем начинал чуть приметно садиться подтаявший снежок, а в лунке открывалась, освобождалась от ледяной корочки живая весенняя вода.

Ну, а дальше все, как обычно говорится, по весенней науке: тепло чередовалось с вернувшимся холодом, но тепла ото дня ко дню было все больше и больше – и вот, наконец, по всему озеру над вчерашним ледяным панцирем от берега до берега разливалась к вечеру широкая и глубокая вода. И бредя по такой воде с озера домой, ты все время помнил, где по утру видел старую лунку или трещину-разлом во льду, и такие места заранее обходил – здесь вода уже точила лед от души, и утренние трещины и старые лунки могли за полдня раскрыться опасными для человека промоинами. Но как раз возле этих промоин, куда, кружа, струями уходила вспенившаяся вода, и появлялись другой раз наши главные окуневые стаи – окуни хватали тут мормышку чуть ли не под самым льдом и, казалось, не обращали никакого внимания на то, что их сотоварищи по отряду один за другим возносились наверх и там исчезали навсегда. Тут надо было только не оплошать – не отпустить тяжелого горбача обратно, не позволить ему сорваться. Срывается один, второй окунь – и полосатый отряд исчезает…

Такое безумие последнего льда я переживал не раз и всякий раз после такой встречи мои соседи, старушки-старожилы, пекли в своих печах рыбные пироги-рыбники из пойманных мною увесистых окуней…

Не знаю, как долго встречал бы я весну на берегу своего Пелусозера, какие еще рассказы родились бы здесь, но так случилось, что свои весенние путешествия в тайгу, в свою милую лесную деревушку, в свой дом, к своему озеру, я вынужден был остановить.

И без того дорога к Пелусозеру по весне была не из легких… Сначала поезд до Петрозаводска, затем местный самолетик до Пудожа, а там и автобус-трудяжка – с его помощью и преодолевал я последние километров девяноста еще совсем зимней дороги. Автобус убегал дальше, а перед тобой километра четыре лесной дороги к твоему озеру.

Автобус доставлял тебя к нашей свертке с проезжей дороги уже под вечер, и ты, считая остававшиеся до этой свертки-остановки километры, обычно гадаешь, как дальше?… Есть ли в нашу деревушку тракторный след?.. Если туда приезжали недавно трактора за сеном, что стояло стогами по окрестным полянам еще с лета, значит, ты доберешься до деревушки по тракторному следу. А если давно не было тракторов, как тогда?.. Тогда в деревню будет только одна приметная тропа-дорожка, лыжня, след от двух широких лыж, что оставляла после себя наша почта, почтальонка Аннушка – это она исправно, раз в неделю навещала зимовавших в деревушке старушек, доставляла им редкую почту и еще что-нибудь, заказанное в магазине. Но лыжный след прочен только для лыж, а мои лыжи ждут меня в деревне. Значит, месить снег болотными сапогами, которые сейчас на мне. И это при тяжелом рюкзаке, ой, какая непростая работа!.. Вот почему еще по дороге, в автобусе, и соображаешь: было ли вчера-позавчера здесь богатое тепло, плавился ли снег под солнцем и в нашем лесу, там, где предстоит мне путь-дорога к нашей деревушке? А если плавился, топился, если снег за день как следует раскисал, то являлся ли вчера-позавчера по ночам мороз и собирается ли такой же мороз явиться сюда и в эту ночь?

Вот так, еще не добравшись до своей лесной дорожки-свертки, ты точно знал, что насты уже являлись, что по утрам после ночного мороза по таким настам и ты и доберешься легко до деревушки, а потому откладываешь пока встречу со своим озером, откладываешь на ночь – ночуешь в большом селе, чтобы по утру на какой-нибудь попутке добраться туда, где для тебя будто по заказу будет выстелен за ночь крепкий наст, ледяная корка, по всей твоей лесной дороге.

Бывало и так, что весна торопилась, опережала тебя и тогда в Петрозаводске, в аэропорте, тебе сообщали, что самолеты в Пудож пока не летают: здесь, мол, в Петрозаводске, снег со взлетной полосы уже сошел и посему самолеты уже сменили зимнюю обувь-лыжи на летнюю, а там, мол, в Пудоже, еще снега и снега и на колесах по этим снегам никак не разбежишься – вот и стоим, ждем…

Тогда вместо самолета ты доверяешь себя местному рабочему поезду и часа четыре трясешься в нем до Медвежьегорска, там ночуешь, а утром на автобусе катишь километров двести до желанного Пудожа, откуда по уже указанному маршруту, с помощью местного автобуса, попутной машины и пешком через горы снега добираешь до своего дома…

Если бы только такие трудности ждали меня на пути к моему Пелусозеру, то я, пожалуй, и сейчас стремился бы на весенний лед только туда. Но так случилось, что дороги к Пелусозеру по весне стали вдруг почти непроходимыми… Увы, вместе со всеми реформами рухнули местные авиалинии, а там напрочь расстроилось и автобусное сообщение. А дальше – стала вымирать и наша деревушка… Старушки, последние хранители тамошней жизни, одна за другой ушли, как говорится, в мир иной, и опустевшие на зиму дома тут же прошерстили вдоль и поперек местные и заезжие шаромыжники – и теперь там на зиму уже ничего не оставишь: ни дров, ни электрической лампочки, а тем более никакой снасти. Словом, осиротел мой край, опустился почти в небытие и оградился напрочь от всего живого до летних дорог.

Последний раз встречал я вместе со своим Пелусозером весну 1990 года. А дальше?… Словно чувствуя, что весенняя дорога к Пелусозеру скоро будет закрыта для меня навсегда, незадолго до этой своей последней весенней встречи напросился я по февральской оттепели на недельку в гости к своему давнему знакомому, что жил возле губы Чорги Онежского озера.

Погода в ту зиму стояла совсем дурная: глубокая оттепель легла на недавние снега и принялась их квасить, месить с водой так, что в самые что ни на есть, судя по приметам, угодные для морозов дни я бродил по льду Чорги в болотных резиновых сапогах и похваливал себя за сообразительность: вот, мол, какой я молодец – взял с собой на рыбалку вместо ящика складной стульчик. Вот, сидя на таком стульчике, затонувшем по самое сиденье в густой каше из воды и снега, я и старался соблазнить своими мормышками обитателей тайных для меня онежских вод…

Первую лунку во льду Онежского озера я просверлил почти у самого острова, поднявшегося над зимней Чоргой, как гигант-линкор, какими-то судьбами, занесенный сюда на зимний постой… Лунка очищена от ледяного крошева, снова чуть притемнена, вольфрамовая, темная с краснотой, мормышка капелькой ртути исчезает в глубине. Дно недалеко – метра три с половиной. И тут же кивок-пружинка поднимается резво вверх. Подсечка, и в лунке показывается ерш-недомерок, каких стыдно изводить даже на самом пустяшном водоеме… Снова мормышка исчезает в лунке и почти тут же следующий ерш-комочек, ощетинившийся всеми своими колючками, оказывается на льду.

Ерши атакуют мою мормышку, как ошалелые…

– Нет, братцы, такой разговор меня не устраивает…

Я отступаю от берега, надеясь, что здесь, где должно быть поглубже, ерши оставят меня в покое… Глубина – метров пять, и снова ерши и ни чуть не крупнее первых моих знакомых.

Еще одна лунка – глубина за шесть метров. Ершей пока нет, но не интересуются моей снастью и никакие другие аборигены. Нахожу глубину еще побольше – и снова никаких ответных сигналов не приходит ко мне со дна Чорги.

Вспоминаю указания своего друга по части местной географии и, отступив метров на сто от мыса острова, стараюсь разыскать луду – подводную возвышенность, самую ее вершину. Лед сверлится тяжело – шнек ленинградского коловорота почти сразу забивается сырым ледяным крошевом. Одна, вторая, третья лунки – есть луда. Глубина здесь метра три. Стараюсь привлечь внимание хоть какой-нибудь рыбешки. Меняю снасть – удочка с тяжелой мормышкой пока отложена, играю мормышкой – клопиком, затем предлагаю рыбам крошечные мормышки на совсем невидимой леске то с мотылем, а то без мотыля. Перепробовал все взятые с собой снасти. Ничего. Оставляю вершину луды и ищу скат в глубину слева и справа. К счастью, здесь нет пока ершей. И, наконец, хороший удар по мормышке как раз в тот момент, когда она, постучав по дну, чуть-чуть подскочила вверх и на мгновение замерла, чтобы затем немного покачаться и снова опуститься на дно…

Окунь не соглашается сразу предстать передо мной. Я не очень настаиваю и, наконец, поднимаю к лунке с шестиметровой глубины эдакого голубоватого разбойника граммов на триста пятьдесят.

Снова мормышка «стучит» по дну, снова, покачиваясь, зависает у самого дна, снова «стучит» и снова резкий удар по мормышке. И еще один мерный окунек достается мне.

Окуни заявляют о себе здесь только на шестиметровой глубине. Глубже никого пока нет. Нет никого и вверх по скату…

На льду появляется мой друг-товарищ. Управившись по хозяйству и вооружившись снастью с блесной, он разыскивает чуть в стороне от луды, на глубине, только ему одному известную рыбу. Здесь он нет-нет да и находил приличных сигов. И блесна у него узкая, белая – сиговая. Этой блесной соблазнялись порой и обитатели моря Онего посолидней: бывало, что попадались на такую снасть и местные лососи. Но чаще это случалось еще до ледостава, по глубокой штормовой осени. Тогда мой друг-товарищ, спортсмен-байдарочник, выбирался на своей байдарке туда, где гуляли метровые волны и как-то умудрялся еще в такой шторм не только удерживать на плаву свою тщедушную посудинку, но и ловко управляться и со снастью и с шальной добыче! Своих лососей, добытых подобным образом, мой друг-товарищ именовал не иначе, как тунцами – видимо, вся, как говорится теперь, экстремальная обстановка такой рыбной ловли не могла не придать и без того полулегендарному трофею некую особую силу-мощь, что, судя по

всему, присуща только морским гигантам-тунцам. Но «тунцы» бывают только по осени, а сейчас, в февральскую оттепель, среди раскисших снегов мой добытчик сумасшедших «тунцов» сидит птенцом-скворчонком на своем посылочном ящике и нет-нет да и подергивает коротким удильником свою блесну-полоску… Увы, ему никто не отзывается…

Так заканчивается мой самый первый день на льду Чорги… Назавтра все то же самое: окунь берет только на шестиметровой глубине – тяжелая с краснотой мормышка, леска 0,15 и мотыль на крючке. Но окуни берут только утром и днем, к вечеру они исправно исчезают и их место тут же заполняет собой орда живоглотов-ершей.

Неделя первого свидания с зимним Онежским озером подходит к концу. Небольшая железнодорожная станция, дальний поезд, притормозивший здесь всего на пару минут, и снова за окном стена леса, сырого, сумеречного от дурной погоды…

Уже в самом конце весны отыскало меня письмо-известие от моего друга, пригласившего меня к себе в гости и устроившего мне первое свидание по льду с Онежским озером. Автор письма извещал меня, что к весне, когда погода устоялась, вошла в норму, он, мол, половил на свою блесну и приличных сигов, а на снасть с тяжелой мормышкой, которую я оставил ему, он добывал в то время за утро столько хороших окуней, что они не умещались в его рыболовном ящике… Что делать, если тебе не очень повезло во время первого свидания…

Вернувшись в Москву с зимней Чорги, я почти тут же разложил перед собой подробную карту Карелии… Вот она Чорга со всеми своими островами и заливами. У Чорги есть и еще одно имя – губа Лижма… А вот слева от железнодорожных путей, совсем рядом со станцией и поселком озеро Кедрозеро, большое, проточное, связанное с самой Чоргой рекой Нижняя Лижма. А если по весне сюда? Попроситься в поселке к кому-нибудь на недельку на постой, а там каждый день с утра пораньше отправляться в поход-разведку по льду?. Судя по справке, сопровождавшей мою карту, Кедрозеро рыбное, богатое окунем, лещом, щукой, налимом. Здесь еще и сиг, и форель… А чуть севернее Кедрозера и Чорги еще одно озеро – подарок – Викшозеро… От железнодорожной станции тоже совсем недалеко – всего километра два. Озеро тоже проточное – Викшречка тоже уходит из озера в Онего, только не в Чоргу, а губу Уницкую.

То, что в Викшезеро есть хорошая рыба, помнил я по первой и единственной встрече с этой водой…

Было это в конце зимы. Мои спутники добывали тогда приличных викшезерских окуней на свою снасть-блесны. Я же воевал с местными окунями, вооружившись легоньким удильничком, тонкой леской и небольшой мормышкой с подсадкой мотыля. Мои спутники ни тонкой лески, ни мормышки, как самостоятельно снасти, тогда еще просто не понимали и, видимо, с сочувствием наблюдали, как я подолгу возился с каждым соблазнившимся моей мормышкой окунем-горбачем. Такую рыбину весом под полкило приходилось сначала выдерживать на гибком кончике удилища и только потом, не торопясь, подводить к лунке.

Эти викшезерские окуни до сих пор беспокоят, мою память… Вот если бы туда по весне, на последний лед. Жаль, что Петрозаводские рыбачки спалили в конце концов всю оставленную людьми деревушку, что стояла на дальнем берегу озера – а то можно было бы забраться сюда по весне на недельку – была бы и крыша над головой.

Но и здесь я находил выход: проектировал легкие сани-нарты, которые служили бы мне и кроватью-лежанкой в зимней палатке, прикидывал, какой именно спальный мешок сшить для такого похода… Вот с такой палаткой, и таким спальником можно было бы и отправиться на Викшезеро.

Так, путешествуя по карте Карелии, я распалял, тешил себя мечтой-планами на следующую зиму-весну, даже не предполагая, что все мои встречи с северным льдом уже на следующий год разом оборвутся, что всех нас возьмут и разом переломят пополам, как ломают о колено хлеб-житник, неопрятные ухари– вахлаки…Да, ровно на десять лет остановились все мои планы-поездки, которые наполняли меня и духовной, и физической энергией, а попросту говоря, помогали жить.

Без меня осталось и Пелусозеро, остались там, среди тайги, и колдовская северная вода со своими голубыми окунями, и мой дом, только что как следует отремонтированный, и мои лодки. Хорошо хоть, что я вовремя успел приземлиться на Ярославщине возле грибного леса, яблоневых и вишневых садов и рабочего старания-гуда медоносных пчел. И жить здесь можно было, можно было трудиться изо дня в день, как пчела-работница, и так, трудясь, и пережить все напасти, что выпали в то время нашей русской земле. Но поди ж ты – все вроде бы хорошо, все вроде бы и устроилось в конце концов, но снятся тебе по ночам северные озера, являются, как наяву, чуть приметные таежные тропки, что ведут через зеленые мхи вековых ельников и звонкие сосновые боры-беломошники от одной таежной воды к другой… Так уж получается: если ты однажды крещен северной водой, то от этой воды тебе уже никуда не деться.

Десять лет я не видел своих озер, я встречался с ними только на картах. Но боль-тоска победила, я решился, как-то устроил все свои весенние дела с пчелами, с садом, с огородной рассадой, добрался до поезда «Москва – Петрозаводск», загрузился туда вместе с рюкзаком, лыжами, коловоротом и в конце концов прибыл в столицу Карелии.

Путь мой снова лежал к Чорге. Мой друг-товарищ уже не жил по зиме возле Онежского озера – его прежний деревенский дом теперь именовался лишь летней дачей, но он принял мои слезные просьбы и согласился не по сезону отправиться со мной на дачу, чтобы попытать счастья на предвесеннем льду…

Тут надо оказать, что мой товарищ не только десять лет крестьянствовал среди Карельских лесов и скал, но еще и числился профессором Петрозаводского университета, где подвязался на математическом поприще. И как я понимаю, главная его математическая страсть была в области статистических исследований. По крайней мере он вовсю увлекался идеями математика-полуисторика Фоменко и даже читал студентам лекции о том, что Куликовская битва была вовсе не на Дону, а в Москве на Кулишках и что Чингисхан или еще кто-то из хозяев Золотой орды были на самом деле русскими князьями и носили рядом с татарскими именами еще и вполне славянские прозвища. Толку для себя от этого увлечения моего друга отечественной историей я пока не видел, а вот его страсть к исследованиям погодных явлений меня до поры до времени очень интересовала…

Каждый день утром и вечером отмечал наш ученый-математик температуру воздуха и выводил следом за этим кривые хода суточных температур. Таких кривых накопилось уже достаточно и теперь по ним можно было судить о возможном характере погоды в то или иное время года. Я внимательно изучал графики моего друга и еще раз подтверждал свои собственные знания о погоде в конце марта и начале апреля здесь, как говорится иногда, на северах.

Здесь в середине марта обычно и начиналась та самая весна света, имя которой дал в свое время М.М. Пришвин. Светило солнце, чуть и припекало к полудню, но к вечеру оставляло завоеванные было позиции очередному ночному морозу. К самому концу марта солнце обычно уже светило-грело уже от души, плавило по окрестным местам снег, а ночной морозец прихватывал этот раскисший было снежок ледяной коркой-настом» Это было чудное время для начала весенней подледной рыбной ловли: солнце, тишина – и к концу марта по полудню открывшиеся первый раз за эту весну, победившие ледяную корочку насверленные тобой лунки – лунки сами собой освобождались под лучами солнца ото льда, схватившего по утру показавшуюся в них воду, и теперь и не надо было уже постоянно очищать их черпачком.

А дальше?..А дальше в начале апреля, иногда и ударял мороз покрепче – тут зима, будто спохватившись, что быстро стала отступать от весеннего тепла, возвращалась, но возвращалась совсем на короткое время – следом за ней вместе с хмарыми тучами-облаками, что постепенно затягивали все вокруг, приходила и глубокая оттепель.

Словом, все в этой весенней погоде было заранее и более-менее точно расписано и полностью совпадало с научными выводами моего друга… Но друг мой прежде всего математиком, хотя и ловил рыбу, охотился, мотался на байдарке по Онежскому озеру в самые страшные шторма, но жизнь все-таки, судя по моим догадкам, представала перед ним прежде всего в виде математических моделей, которые создавал-конструировал он сам, а потому он сам мог по-своему усмотрению и как-то распоряжаться этими моделями. Словом, как-то услышал я от своего друга, что он обнаружил в себе способность заказывать погоду…

Да-да, именно заказывать наперед. Да-да, я так и понял: заказывать, а не предсказывать, предполагать. Какую пожелаю на этот период погоду, такую и закажу.

Зная немного математику и основы математического моделирования тех же процессов природы, и технологических процессов, а также психологию многих математиков-ученых, я не возразил, не стал спорить, просто, выслушивая очередные «заказы» моего товарища и запоминая их, сравнивал с тем, что получалось на самом деле…

Вот и в этот раз, собираясь вместе со мной отправиться на Чоргу 22–23 марта, мой друг-ученый сообщил мне сразу при встрече, что на время нашего путешествия он, мол, заказал такие метеорологические условия: первые несколько дней удержатся небольшие морозцы, днем будет тихо и ясно, а дальше морозцы почти стихнут и солнце начнет топить снега вовсю.

Сразу скажу, что ход мыслей моего друга был верным и «заказанная» им тенденция в начале нашего похода более-менее выдерживалась, правда, по ночам приходили к нашей, занесенной снегами деревушке не морозцы-простачки, а настоящий мороз-воевода и по утрам столбик термометра, укрепленного у нас на крыльце, исправно опускался ниже отметки «минус двадцать градусов». И далее ночные морозы не собирались стихать, правда, солнце грело к полудню все сильней и сильней ото дня ко дню, и в предпоследний день нашего путешествия во второй половине дня чуть-чуть стали отходить ото льда насверленные нами лунки. Но зато на следующий день вместо мороза-воеводы явилась вдруг глубокая оттепель. Она явилась к вечеру вместе с тучами-пеленой, утопила в себе диск помутневшего солнца, тут же развела все снега, и дорогу к дому, которую до этого я проходил на лыжах часа за полтора, пришлось преодолевать в тот раз намного дольше…

Но это потом, к самому концу последнего похода на Уницкую губу… А пока утро, сумасшедший мороз, тишина, повсюду густая бахрома инея, лед Чорги, голубоватое утреннее пространство затихшего на зиму подо льдом Онежского озера и вместо островов миражи – туман по всей губе, туман над самим Онего, и над этим туманом видны только мутные вершинки лесных островов… Эти вершинки-острова дрожат, будто плывут по белой пелене, как по тихой воде в мирный штиль. Но вот солнце чуть повыше, чуть всплыло над покрывалом тумана, и островки-миражи становятся выше и шире, и вот это уже не островки, а настоящие острова.

Островов все больше и больше. Пора. Я разыскиваю по памяти первой встречи с Чоргой ту самую луду, где ловил когда-то неплохих окуней.

Первая лунка – почти угадал место. Глубина около шести метров. Вольфрамовая мормышка, чуткий кивок-пружинка. Два-три покачивания и тут же удар – давно знакомый удар окуня по мормышке.

Окунь славный, приятный – граммов на триста, почти точно такой же, каких ловил я здесь десять лет тому назад.

Мормышка снова у самого дна, стучит по дну, подпрыгивает, зависает – останавливается у дна, снова стучит. И вместо надежды следом за первым окунем увидеть второго, третьего, появляется беспокойство, недоумение: что такое, где рыба?.. Еще и еще продолжаю я уговаривать местных окуней ответить на мои приглашения… Нет ответа.

Еще одна лунка, еще и еще мормышка совершает все придуманные для нее ритуальные игры. И только совсем потом, когда, как говорится в таких случаях, не оставалось уже и надежды, подцепился окунек-недомерок, окунек-палечник, как здесь называют такую совсем никчемную рыбку…

Не ответила на мои предложения глубина, нет рыбы на скатах луды. Выхожу на самую вершину подводной возвышенности. И тут – ничего. Ухожу с луды к острову, к другому, хочу отыскать хотя бы тех самых ершей, какие донимали меня в первое свидание с Чоргой. Пусто – никого нет. Пора домой. В итоге две рыбы: одна, какую не стыдно показать людям, а вторая – совсем пустяк. Я оставляю этого окунька– пустячка воронам, которые уже сторожат меня, и возвращаюсь домой с одним единственным подарком, каким отметила пока второе наше свидание хмурая Чорга…

Может, я поздновато явился в это утро на лед? Бывало, что в самые глухие зимы, в самые крепкие морозы, тот же окунь по известным мне карельским озерам ловился только рано утром, почти в сумерках просыпающегося тяжелого зимнего дня…

На следующий день я чем свет уже на льду. Исследую вчерашние лунки, сверлю новые – ни одной поклевки. Ищу рыбу снова у островов – ничего. Возвращаюсь обратно на луду и только тут, на самой вершине луде, кто-то там, подо льдом, наконец, правда, совсем негромко заявляет о себе: чуть видно – дерг-дерг… Меняю снасть – ловлю на мормышку-крошку с подсадкой одного единственного мотыля-недомерка. И снова чуть живое – дерг-дерг… Кто это?… Этим «кто-то» в конце концов оказывается колюшка-невеличка, занятная рыбка-гномик с острыми колючками вместо спинного плавника.

Я расстаюсь с Чоргой и впервые слышу от своего друга: «В Чорге по зиме рыба берет только в оттепели. Вот почему тогда, десять лет тому назад, в феврале, посреди неожиданного тепла, Чорга все-таки встретила меня более-менее достойными подарками.

– Здесь начинает брать, когда вода на лед выйдет. А сейчас пусто. Идем на Уницу.

Уницкая губа от нашего дома километрах в семи. Для этого надо подняться на гору-сельгу, а там по ней, вверх-вниз, вверх-вниз, к Уницкой губе. И уже по льду Уницы километра два до островов.

Уходим утром, но не в самую рань – мороз с утра страшенный. Мой друг таковой вроде бы не заказывал. Прибываем на Уницу часам к одиннадцати. Сверлим лунки. Появлятся окунек, небольшой, почти точно такой же, окунек-палечник, что достался мне в первый день на Чорге. Оставляем это занятие и направляемся к устью Викшречки. Эта Викшречка приходит сюда, в Уницу, как раз из того самого Викшезера, которым бредил я не один год. Подо льдом совсем немного воды. Когда весна заявляет о себе уже во весь голос, здесь, в устье речки, по словам моего друга, просто свирепствует щука – щуки тогда хватают все, что опускаешь в лунку: блесну, мормышку – голую, с ручейником. А пока на мою мормышку рыбка за рыбкой садятся окуньки-стограммовики» Когда эти окуньки-стандарт отказывают мне во внимании, тут же вместо них заявляется окунек-палечник…

Сверлю новую лунку и почти тут же чувствую на конце своей снасти сильную, упругую тяжесть – этот окунек уже покрепче. Он не голубой, какими оказываются окуни, прописанные на глубине, а зеленоватый по оранжевому фону – окунь мелководья и густых подводных трав, но все равно хорош.

На следующий день мороз под утро опять за минус двадцать. Но та же тишина, завешанная вокруг густым-густым инеем. И солнце, тяжело поднявшееся над слепым туманом… Солнце в этот раз я встречаю уже на льду – на этот раз я сверлю лунку во льду Викшламбы… Это лесное озеро, младшая сестра Викшезера – моей легенды. Речка Викшречка вытекает из Викшезера, в конце концов добирается до Уницкой губы, где вчера мы и полавливали неплохих окуньков, а по пути позволяет себе ненадолго остановиться и разлиться среди почти отвесных скал-берегов узкой, прогонистой ламбой-озером Викшламбой.

Здесь, под берегом Викшламбы самый настоящий солярий. Высокие берега, как экраны, удерживают весь солнечный поток и опрокидывают его на лед озера. Наверное, на самой сельге-возвышенности, откуда я совсем недавно спустился сюда, все еще царствует мороз, а здесь, на льду Викшламбы, под самым берегом, солнце плавит снег и в лунках давно открытая вода.

Можно идти куда-нибудь дальше, сверлить лунки по всему озеру, искать глубину, свалы, но после льда Чорги и Уницы, где тебя на каждом шагу стерег крепкий мороз, никуда не хочется пока уходить от этой, одной единственной просверленной тобой лунки, где чуть приметно дышит живая, не стянутая ледком вода.

Глубина подо льдом небольшая – всего метра три. Мормышка легкая, насадка – один единственный мотыль. И тут же окуни, хотя и не очень великие, но все-таки окуни, а не палечники – один за другим… Оставляю их в покое, сверлю новую лунку, очищаю, затемняю ее. Немного жду и опускаю затем в новую лунку свою мормышку… Мормышка на дне, чуть приподнимаю ее и вижу, как виниловый сторожок вроде сам по себе поднимается все выше и выше. Подсечка… Так и есть – плотва-сорога. И тоже, как окуньки, не очень великая, но плотва, драгоценная полоска живого черненого серебра на чуть осевшем под солнцем голубоватом весеннем снегу.

Последнее наше путешествие снова к Уницкой губе. Снова устье Викшречки… С утра те же окуни, побольше, поменьше. Но с полудня солнце начинает закутываться в мутную пелену. Надвигающееся тепло чувствуется вокруг, и прежде всего в лунках – льда-корочки в лунках уже нет. Солнце совсем исчезло в надвинувшейся парной хмари. Еще только какой-то час тому назад все вокруг искрилось, играло на солнце, а тут вдруг хмарь, но попрежнвму тихо, без ветра, и сразу тепло. И в этой пасмурной теплой тишине к лункам у Викшречки является вдруг увесистая онежская плотва-сорога… Раз-раз – светлая мормышка покачивается у самого дна и на счет три сторожок подается вверх – распрямляется. Подсечка – и резвая тяжесть на крючке твоей игрушечной снасти.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю