Текст книги "Тотем Человека"

Автор книги: Анатолий Герасименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Глава 6
Полголовы

Я сидел на столе и болтал ногами. При этом каблуки стукались о доски, которыми стол был обшит спереди, и получался сдвоенный глухой звук. Интересно, зачем нужны эти доски, и кто их придумал. Ведь материала много тратится, а практической пользы от этого никакой нет. Наверное, когда-то бюрократам просто-напросто было неуютно от того, что просители видели их ноги. Допустим, ты с каменной мордой говоришь: 'Для подписания акта необходимо наличие завизированной формы номер двадцать пять в шести нотариально заверенных экземплярах' – а в этот момент кто угодно может заглянуть под стол и увидеть, что у тебя нога дергается. А так – стол полностью закрывает тебя от груди и ниже. У посетителей создается ощущение, что перед ними – маленькая, но неприступная крепость. Это деморализует. Еще в закрытом столе можно устроить бар. Или прятать проституток. Или сделать засаду для ниндзя. Великий Тотем, какая чушь в голову лезет… Я соскочил со стола и стал ходить по кабинету взад-вперед. Стало легче, но ненадолго.

Когда я в двести восемьдесят пятый раз прошел от стены до окна и повернулся, чтобы идти обратно, в дверь постучали. 'Да-да', – сказал я преувеличенно веселым тоном. Ничего не произошло: тот, кто был за дверью, выжидал положенную минуту. Я успел мгновенно разозлиться на тех, кто придумал это идиотское правило, почти столь же мгновенно успокоиться и напрячь мышцы лица таким образом, чтобы получилась улыбка. За последние два месяца я научился очень быстро брать эмоции под контроль. Иногда это помогало.

Потом дверь открылась. На пороге стояла удивительной красоты девушка в джинсовом костюме. У нее были прямые черные волосы и орехового цвета глаза, по-кошачьи круглые.

Маску она не носила.

– Привет, – жизнерадостно сказала она. – Меня Мила зовут. Я твой партнер по накачке.

– Заходи, – сказал я. Красавица заулыбалась и сделала шаг вперед. Она пересекла комнату – охотничьей походкой – и протянула ладонь. Я осторожно пожал кончики пальцев. На ощупь пальцы были горячие, жесткие и сухие.

– Тим, – представился я.

– Я знаю, но все равно очень приятно… У тебя второй стул есть?

– Нет, – сказал я.

– Что ж они так, не подготовили ничего, – вздохнула Мила. – Ну… давай на стол сядем?

– Давай, – согласился я. Легко подтянувшись, она устроилась на столе. Спину Мила держала прямо, ноги скромно свела вместе. Приглашая, похлопала по столешнице. Я примостился рядом. Снова захотелось болтать ногами, но я сдержался.

– Ты в первый раз, да? – спросила она.

Я кивнул.

– Тогда слушай. Поедем втроем: твой куратор, ты и я. Куратору почти ничего делать не придется. Мне, по большому счету, тоже. Моя работа – вас обоих накачать под завязку сейчас и продолжать понемногу дарить во время операции. Я очень сильная, это без ложной скромности говорю. Так что основная работа – на тебе. Работай, не отвлекайся. Если какие-то непредвиденные ситуации будут, куратор все разрулит. Он давно к ним внедрен, свой человек.

Я кивал. Наверное, у нас было не так много времени, но я никак не мог собраться с духом. Ведь надо ее обнять хотя бы. Или она по-другому накачивает?

– Кто это будет? – спросил я, просто, чтобы что-то сказать. – То есть, кто, ну, э-э, объект?

Мила улыбнулась и взяла меня за руку. Я невольно опустил глаза. Все-таки удивительно горячие у нее пальцы, прямо обжигают. Или это у меня руки холодные? Нервы шалят…

– Знаешь, как нас зовут, Тим? – спросила она.

– Не понял?

– Наш Отдел вся Контора зовет 'зверинцем'. Мы – домашние животные. Рабочая скотинка. Когда есть нужда, нас поднимают по тревоге. Нам никто не должен объяснять, чем мы будем заниматься. И слава Тотему. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Ну, понял, понял.

– Какой-то бедолага заинтересовал Контору. Посадить его не получилось, попросту застрелить – нельзя, шум поднимется. Вот мы и понадобились.

– Ясно.

– Ничего, что я это говорю?

– Ничего.

Она вдруг подалась вперед и посмотрела мне в глаза – близко-близко.

– А ты славный, – произнесла она через несколько секунд.

Я не знал, что ответить, поэтому ухмыльнулся. Криво и неловко.

– Кидай монетку, – сказала Мила.

– Что, уже все?

– Все, все.

Я высвободил (очень аккуратно) руку из ее пальцев, нашарил в кармане рубль.

– Орел, – произнес я. Трепеща, как серебряная колибри, монетка взлетела в воздух и упала в подставленную ладонь гербом вверх. Мила подняла тонкие брови:

– Знаешь анекдот про студента, который монетку бросал, когда просыпался? Орел – спать дальше, решка – идти за пивом…

– На ребро – идти на лекцию, – закончил я. – Знаю, конечно.

Она улыбалась.

– Ты серьезно? – спросил я. Мила пожала плечами:

– А ты попробуй. Только не лови, пусть на пол падает.

Я заглянул ей в глаза. В карей радужке вспыхивали янтарные искорки.

'Издеваются над тобой, дурачок, – заметил голос в голове. – Шутки шутят'.

– На ребро, – сказал я и отправил рубль в полет. Он сделал несколько ленивых оборотов, потерял скорость и скользнул по отвесной траектории к полу. Звяк. Я спрыгнул со стола и опустился на корточки. В комнате пол был покрыт тем же старым, рассохшимся паркетом, что и во всем здании. Серые от времени доски издавали почти музыкальный скрип, когда на них наступали; между соседними паркетинами зияли щели. В одну из таких щелей и угодила моя монетка. Чуть накренившись, сверкая штампованным ликом, рубль торчал из пола – стоял на ребре в прямом смысле этих слов.

Мила чуть наклонила голову. Она по-прежнему улыбалась.

Я щелкнул ногтем – монетка рванулась вверх и в сторону. Она ударилась о потолок над головой у Милы и, срикошетив, полетела вниз. Мила не сделала ни одного движения, не отпрянула, не вздрогнула. Сидела так же, как и раньше, выпрямив спину, держа ноги вместе. Рубль вонзился в ложбинку, образованную сомкнутыми бедрами, и остался там – стиснутый с обеих сторон джинсовой тканью и, вероятно, очень довольный.

– Еще проверять будешь? – спросила Мила.

'Она не будет вынимать монету, – подумал я. – Просто, чтобы посмотреть, как я выкручусь. Это должен сделать я. Взять монету, которая зажата у нее между ног. Так мне и надо. Выпендриться хотел? Выпендрился. Теперь расхлебывай'.

'Да не делай ничего, – сказал голос в голове. – Она встанет, монетка упадет. Тогда и подберешь. Эка невидаль. Сделай вид, что ничего не происходит'.

'Подойду и заберу монетку, – думал я. – Вот так вот сейчас встану с корточек, подойду и двумя пальцами – хоп! Дело сделано'.

'Она вздрогнет, – предположил голос. – Рубль свалится вниз. Что ты тогда скажешь – 'мадам, разведите ножки, я мелочь заберу?'

'Можно будет обратить все в шутку'.

'Уже обратил. Умник'.

Мила поглядела на меня, склонив голову набок, и двумя пальцами вытащила монету. Повертела, разглядывая на свету.

– По-моему, – сказала Мила, – я ее заработала.

Она опустила рубль в нагрудный карман.

Потом мы засмеялись – сначала она, потом я.

– Иди одевайся, – посоветовала Мила. – Скоро выезжать. А я к Палычу зайду, подкачаю. Знаешь, где одежду выдают?

– Нет.

– На второй этаж спустишься, по коридору направо, до конца. Там найдешь каптера, скажешь размер. Твои шмотки он заберет, выдаст казенные. Вернемся – поменяешь обратно.

– М-м, – с каптером я уже был знаком, он однажды принес мне в кабинет новое кресло. Хотя… вот интересный вопрос: можно ли говорить, что знаком с человеком, если видел его только в маске?

– И вниз давай, там уже машина готова.

– Хорошо.

В коридоре меня ждала Саша.

– Ну как, познакомились? – спросила она с оживлением. – Правда, она классная?

– Правда, – сказал я.

– Тебе она не понравилась?

– Понравилась.

Саша рассмеялась и хлопнула меня по плечу:

– Не боись. Если Милка накачку сделала, от тебя пули отскакивать будут.

– Какие пули? – спросил я.

– Это я фигурально.

– А-а.

– Тебе сказали, что будет?

– Кто же мне скажет? – произнес я с раздражением. Саша ойкнула, оступившись, и чуть не упала. Я еле успел ее поймать.

– Черт, извини, – буркнул я. – На нервах весь.

– Все нормально, – терпеливо сказала Саша. – Все хорошо. Значит, так. Есть один мужик, он очень богатый. Но он захотел стать очень-очень богатым и начал бодаться с кем-то наверху. Короче, его передали Конторе, велели заняться. Но что-то у них там заело, не то у него юристы слишком хорошие, не то еще что. Поэтому его отдали нам. Теперь им будешь заниматься ты.

– Заниматься, – повторил я.

– Ага.

– Что значит 'заниматься'? Что мне с ним сделать?

– Что сможешь, – сказала Саша. – Как увидишь, начинай работать в полную силу. Вы придете на сходняк, твой куратор замещает кого-то из крупных бизнесменов. По легенде. По той же легенде, ты – бодигард, а Милка – референт. Сядете подальше от объекта, чтобы не зацепило в случае чего.

– Погоди, – перебил я. – В случае чего нас может зацепить? Чем это – зацепить?

Она пожала плечами.

– Откуда ж я знаю, на что у тебя сил хватит. Может, в незнакомой ситуации ты только люстру над головой у этого мужика сможешь потушить. А может, его блевать потянет по-черному, – она хихикнула, – престиж потерян навсегда. Короче, больше ничего сказать тебе не могу, все от тебя самого зависит. Ты, главное, не дрейфь.

– Прекрасно, – проворчал я. – Пойди туда, не знаю куда…

– Давай-давай, – сказала Саша. – Не боги горшки обжигают.

От этой фразы меня покоробило. У Дины была тетка, которая занималась художественной керамикой. Дома у тетки стоял гончарный круг, в кладовке хранился набор разноцветных глин, а в коридоре помещался огромный стеллаж с кистями и красками. Почетное место в углу мастерской занимала круглая, блестящая муфельная печь. Как-то Дина пригласила меня проведать тетку. Та оказалась красивой пышной женщиной, очень интеллигентной, юморной. Мне предложили слепить собственными руками горшок, расписать его и обжечь. Я провозился часа три. Весь перемазался глиной ('Для своей вещи человек месить глину сам должен', – твердила тетка), изошел потом, проклял свое существование, вертя ногой круг, чуть не вывихнул пальцы ('Идеальная окружность – это вам не хухры-мухры', – довольно подпевала тетка) но все же вылепил на круге кособокий, неказистый горшочек. 'А теперь, – сказала тетка, – обжиг. Обжиг – дело непростое, я твой горшок сама обжигать буду'. Она откинула дверь печи, и взору открылись полки, уставленные керамикой: горшками, статуэтками, вазами, амулетами. Тетка затворила дверь печи и стала колдовать над циферблатом. 'Приходи послезавтра, – таинственно шепнула она, – а лучше через пару дней. Вещь нагреться должна сначала, медленно, постепенно… а потом остыть, тоже постепенно. Ей нужно время, много времени. Как в любви, понимаешь? Поспешишь – и лопнет твоя любовь, трещину даст'. Я тогда кивнул, почти пьяный от этой искусницы, которой подчинялась липкая, грубая глина, и, наверное, так же подчинялись мужчины. Да, фразу 'не боги горшки обжигают' придумали люди, которые понимали в гончарном деле столько же, сколько я – в генной инженерии.

– Вот эта дверь, – прервала мои размышления Саша.

Нам открыл каптер, сумрачный мужик в военной форме. Разумеется, на нем была маска. Он откозырял Саше, кивнул мне и, блеснув глазами из шерстяных прорезей, вышел в соседнее помещение. Сказать ему я ничего не успел. Потом он принес черный костюм-тройку, вяло поникший на вешалке.

Я взял вешалку за крючок.

– Чем этот костюм лучше моего? – спросил я Сашу. Просто так спросил. От нервов.

Саша нетерпеливо повела головой:

– Так положено. Едешь куда-то, где нужен костюм – Отдел тебе костюм обеспечит.

– Раздевалка вон там, – неожиданно высоким голосом сказал каптер и ткнул большим пальцем за спину. Я посмотрел в указанном направлении. Там была маленькая кабинка.

Выйдя из кабинки, я спросил Сашу:

– Ну как?

– Супер! – сказала та. – Как на заказ.

Мне было неудобно. Жало в плечах, рукава были слишком длинными. И запах…

– А почему так химией несет? – спросил я.

– Чистили, наверное…

– Ваш костюмчик пожалуйте сюда, – произнес каптер, тряхнув черным пластиковым мешком для мусора. – Как вернетесь, выдам в целости и сохранности.

Маска у него была пыльная, на макушке петли поползли, и сквозь них пробилась щетинистая военная прическа. Каптер был блондином.

– Ну, иди вниз, там машина ждет, – сказала Саша и быстро вздохнула. – Ни пуха.

– Поди к черту, великолепная, – сказал я, и мы обнялись.

Внизу и вправду ждала машина, белоснежный 'Мерседес' представительского класса. Как только я подошел, водитель открыл переднюю дверь. Я нырнул в машину, и тут же она тронулась. Водителя, разумеется, я видел только в профиль – черно-вязаный, спецназовский профиль. Белесые ресницы и сжатые губы – вот и все, что оставила маска моему взору.

– Понеслась душа в рай, – сказала Мила. Она устроилась на заднем сиденье, одетая в строгий костюм такого же черного цвета, как и тот, что выдали мне.

Рядом с ней сидел человек с волчьим лицом. У него были маленькие уши, прижатые к голове, короткая стрижка и глаза, смотревшие с профессиональным выражением усталости и доброты.

– Ну как, готов? – спросил он.

Я сразу узнал его по голосу. Это был Константин Палыч, мой куратор. Раньше я видел его только в маске.

– Готов, – ответил я.

– Вводную тебе Саша давала?

Я кивнул.

– Значит, вкратце повторю, – заговорил куратор. – Входим, нас обыскивают. Всех. Дальше идем наверх. Да, переговоры – мое дело. Вам ничего говорить не надо. Так, на чем я… Идем на третий этаж, там будет длинный зал. Я сажусь за стол – для нас должны были подальше место приготовить, но это уж как повезет – вы встаете позади меня. Объект я тебе покажу. Все, дальше работаешь по нему. Сидеть нам недолго, полчаса примерно. Если ничего не получится, в конце встаем и едем обратно. Ничего страшного, не судьба, значит. Если ты все-таки добиваешься результата – действуем по обстоятельствам. Но в любом случае уходим, как только представится такая возможность. Излишне светиться не надо. Ясно?

Мне стало обидно. Что значит – не судьба? Я, что ли, в игрушки с ними играю?

– Ясно, – сказал я.

– Есть, – сказал Константин Палыч. – Будь аккуратнее, нас не зацепи.

Я снова кивнул. 'Нас не зацепи' – это означало: 'мы перед тобой, как на ладони'. Это означало: 'мы боимся тебя'. Это означало: 'как бы там ни было, ты для нас опасен, и обращаться мы с тобой будем, как с любым, кто для нас опасен'. А 'будь аккуратнее' означало: 'мы не такие дураки, какими кажемся, и лучше тебе быть аккуратнее'. Интересно, чем они вооружены? Наверное, у Константина Палыча где-нибудь запрятана ампула с сонным газом, или крошечный шокер, и что-нибудь похожее несет с собой Мила – на всякий случай, для подстраховки, если я вдруг решу перенести свою ненависть на них. Я представил себе, как Мила выходит из машины и оступается, и подворачивает ногу (к примеру), а Константин Палыч тут же, не вынимая руки из кармана, стреляет мне в затылок маленькой серебряной иглой (к примеру), и водитель, для гарантии, сует мне под челюсть трещащий шокер (опять-таки, к примеру). Потом, конечно, все извиняются и пишут объяснительные записки, и приходит Саша со своим фирменным виноватым видом… Кстати, как они собираются пройти через охрану, если у них есть оружие?

– Приехали, – нарушил мои мысли Константин Палыч. – На выход. Ты – телохранитель, поэтому нам должен двери открыть. Субординация такая.

Я вышел из машины. 'Мерседес' стоял у дверей старинного здания. Нас ждали два очень серьезных охранника, которые уставились на меня с рабочим интересом. Стараясь выглядеть значительно, я открыл дверь Константину Палычу, тот не спеша выбрался из машины и пошел вперед, задев меня плечом. За ним двинулась Мила. Мне оставалось только захлопнуть дверь и чуть не вприпрыжку их догонять. За дверями лежал вестибюль, очень современный, сплошь гнутый металл и тонированное стекло.

Здесь тоже была охрана. Совершенно кубический человек подошел ко мне, поигрывая желто-полосатым детектором металла, похожим на игрушечный меч. Он долго утюжил мне бока, плечи, запястья и, с особым тщанием, лодыжки. Потом буркнул что-то вроде 'Ру, пжалста'. Я развел руки, и меня деликатно, однако настойчиво обхлопали; не обошли вниманием даже спину и живот. Я представил, что они могут там искать – меч, например, или метательные кинжалы – и едва не рассмеялся, но потом вспомнил про 'нас не зацепи', и стало не до смеха.

Милу обыскивала страшенная тетка в униформе.

Наконец, нас сочли неопасными, и мы стали подниматься по широкой лестнице. Константин Палыч вел Милу под руку. Черт знает что, подумал я. Устроили, понимаешь, маскарад. Когда уже, наконец…

Еще двое охранников распахнули перед нами резные створки дверей, и мы вступили в конференц-зал. Кто-то подскочил к Константину Палычу, шепнул несколько слов. Он кивнул. Обернулся ко мне, зашептал:

– Совсем рядом с объектом нам места дали. Не повезло. Старайся не привлекать внимания, не пялься. Лучше в этот раз впустую съездим, чем подозрения вызовем.

Я кивнул. Признаться, у меня отлегло от сердца. Операция, считай, сорвалась, причем, вовсе не по моей вине. Можно немного постараться для вида и ехать домой. А потом… потом скажу Сашке, что все это не по мне. Ведь и вправду не по мне. Ну что это – ездить на бандитские сходки в костюме с чужого плеча, разыгрывать из себя не то Джеймса Бонда, не то графа Калиостро. Пусть играют без меня.

'Вот Черному такая работа понравилась бы, – заметил голос в голове. – Работа для настоящего ирландца…'

Не успел я обдумать эту мысль, как Мила с Константином Палычем остановились. Мы стояли почти во главе стола. Куратор не торопясь, степенно опустился в тяжелое кресло. Я, памятуя вводную, встал позади. Рядом вытянулась Мила. Константин Палыч поманил меня небрежным движением пальцев – где только набрался барских замашек, ведь только что был весь суровый вояка. Я нагнулся к нему.

– Объект – во главе стола, – чревовещательски прошипел Константин Палыч. – Главный. Не пялься, ради Бога, не пялься…

Я отметил про себя это 'ради Бога': христиане среди хинко встречались редко. Потом я забыл обо всем.

Я увидел объект.

Когда-то, давным-давно мой отец хотел открыть свое дело. Нашел партнеров, снял мастерскую, закупил материалы, выбил лицензию на частное предпринимательство. Принял первый заказ. Стояли девяностые, денег не было, и вдруг они появились. Отец был счастлив. Недолго: спустя две недели в мастерскую зашли трое крепышей в спортивных костюмах. Их вел гигантский двуногий боров, стриженый под ноль. Боров заговорил с отцом. Боров сказал: 'Борзые, что ли, совсем, страх потеряли'. Боров сказал: 'Делиться надо, Христос велел'. Боров назвал такую сумму, о которой Христос, полагаю, даже не слышал никогда в своей святой нищей жизни. Отец вспылил. Я тогда был рядом. Меня закрыли в чулане, и я слышал, как мучили моего папу. Он произносил: 'э-эх, а', и 'х-хы', и 'у-в-в', и еще много разных звуков. Потом я услышал, что папа стал кашлять, со свистом, с нутряным клокотанием, и на это накладывались звуки ударов, сочные и гулкие. Тогда я заколотил ногами в дверь и закричал изо всех сил. Угрожал – смешно, глупо, по-детски – пока кто-то из бандитов не приоткрыл дверь чулана и не посмотрел внутрь. Только посмотрел. Черт его знает, что спасло мне жизнь в тот день. Я до смерти испугался и замолк. Даже, кажется, немного намочил штаны. Совсем чуть-чуть: я был храбрым мальчиком.

'Что поделаешь, Семен, – говорила мать, когда мы пришли к отцу в больницу. – Против лома нет приема. У них сила. У тебя семья. Будем жить, как жили… Потихоньку, помаленьку'.

А я вспоминал говорящего борова, у которого шея была толщиной с голову, и золотая цепь на шее – толщиной с палец. Я, слабый, глупый мальчишка, плакал от бессилия, оттого, что мой отец – не самый сильный мужчина на свете, оттого, что мир устроен для сволочей. Я думал: когда-нибудь я вырасту, встречу этого борова и убью его. Я знал, что этого никогда не будет.

Но я ошибся. Теперь боров сидел во главе длинного стола в роскошном конференц-зале и, ухмыляясь, слушал, что ему по очереди говорят собравшиеся хряки-шестерки. Сидел совсем близко, в паре метров от меня. Жирное, подлое, гнусное чудище. Сердце многорукого спрута.

Наши взгляды встретились.

Он долго изучал меня, потом открыл перекошенную пасть, повернулся к тем, кто стоял у него за спиной и поманил их. Двое в черном пригнулись, готовые выслушать его шепот.

И тут раздался взрыв. Он был такой громкий, что я оглох. Что-то брызнуло на лицо, на одежду. Я подумал, что наш план раскрыли, что это – какая-нибудь слезоточивая дрянь из аэрозольных баллонов, которой нас хотят обезвредить. Я зажмурился и поднес руки к лицу. Вокруг странно пахло, от рук пахло сильнее. Открыв глаза, я увидел, что руки мои – в крови. До плеч. Грудь была тоже забрызгана кровью, и что-то стекало по лицу. 'Сейчас умру', – подумалось с обидой. Кто-то сильный, жестокий схватил меня за шиворот и притиснул к полу. Я лежал без движения, а рядом лежала Мила, тоже вся в крови. Вдруг она улыбнулась и подмигнула. Стало очень страшно. До сих пор я ничего не слышал, но теперь – как из соседней комнаты – начали доноситься крики, грохот, сирена. Все громче и громче. Кто-то топтался возле самой моей головы, едва не наступая на лицо. Я видел носки ботинок, блестящие и тоже заляпанные кровью. Так продолжалось несколько минут, потом ботинки куда-то пропали, надо мной появился Константин Палыч и потянул за руку. Пальцы у него были жесткие, как плоскогубцы. Он ничего не кричал, лицо его оставалось спокойным. Когда я поднялся на ноги, он, почти касаясь губами моего уха, сказал: 'Уходим'. И тут же потащил куда-то. Я послушно побежал следом, но все-таки не выдержал и оглянулся. В зале царила суматоха, какие-то люди с пистолетами кричали друг на друга, а на столе, словно поверженное пугало, лежал тот, кого я ненавидел несколько минут назад. На месте лица у него были красные лохмотья. Так бывает, если лопнет по шву мягкая игрушка – лезут наружу клочья поролона, тряпки, лоскуты ватина. То же самое теперь виднелось там, где раньше была голова, только все было словно облито алой краской. Может быть, мне померещился весь этот кошмар, потому что через долю секунды Константин Палыч смачно, по-военному выругался и повлек меня за собой с утроенной силой. Мила бежала впереди. Охранники заступили нам дорогу – Константин Палыч что-то сказал негромко, и они отпрянули. 'Мерседес' уже урчал мотором. Мы запрыгнули внутрь, и машина понесла нас прочь.

Я откинулся на спинку и услышал, как что-то хрустит, словно полиэтилен. Подо мной и впрямь была полиэтиленовая пленка, она покрывала все сиденья. Сзади послышался щелчок зажигалки.

– Ванька, – сказал куратор водителю, – когда постелить успел?

– Так грохнуло нихреново, – ответил тот. – Я подумал, что лучше перебдеть, чем недобдеть. Потом с меня ведь спросят, почему обивка грязная.

– Молодец, – затягиваясь, похвалил Константин Палыч. – Ну, а кто у нас больше всех молодец, так это Тимофей. Просто классно. Говоришь, первый раз?

Я кивнул, глядя на дорогу. Меня вдруг затошнило.

– А что случилось-то? – спросила Мила. Она курила в окно, зажав сигарету в запачканных красным пальцах. – Такой грохот, я ничего не поняла.

– У охранника патроны взорвались в пушке, – объяснил куратор. – Совсем рядом, бедняга, стоял. Пополам вышло: ему в грудь, этому ушлепку в харю. Чисто сработано, ничего не скажешь. Жалко служивого, да ничего не попишешь. Могло быть хуже, между прочим, могло кучу народа зацепить, а вышло – как по заказу.

– Готов клиент, да? – спросила Мила буднично.

Константин Палыч хохотнул.

– Ты видела, что от него осталось? Полголовы будто кувалдой снесло. Фарш. Готов, не сомневайся. Вон, его морду – всю по нам размазало. Хорошо, одежка казенная. Жди премиальных, Тимоха, – и он хлопнул меня по плечу.

Под языком вдруг стало тесно от слюны, голова закружилась. Я сказал: 'Извините', наклонился, и меня вырвало прямо на коврик.

– Зараза, – сказал водитель. – Я же внизу ничего не постелил.

– Ну-у, дружок, – протянул Константин Палыч, – что ж ты не предупредил, что крови не переносишь? Придется тебе потренироваться. В прозекторской подежуришь месячишко – как рукой снимет.

Я дергался от сухих спазмов. Мясная, душная вонь стояла в салоне, но меня тошнило вовсе не от этого. Перед глазами плыли фотографии, десятки, сотни фотографий, черно-белые и цветные, яркие и поблекшие, гладкие и потрескавшиеся от старости. И на каждой фотографии вместо лица было разодранное месиво – будто кувалдой снесло, фарш, готов, не сомневайся. Меня выворачивало, пока водитель не сказал:

– Вылазь, приехали.

– Изви… – сказал я ему и согнулся в последний раз.

– Ладно, бывает, – мрачно ответил он.

Вахтер на КПП при виде нас медленно поднялся с места. За турникетом ждала Саша, с круглыми, как у испуганной кошки, глазами.

– Вы… чего? – спросила она. – Вы целы?

– Целехоньки, – бодро ответил Константин Палыч. – Сейчас в душ, потом айда ко мне в кабинет. Дернем по сто капель за почин. Молодец Тимоха. Тим, пошли, покажу, где вымыться можно.

– Сейчас, – сказала Саша. – На пару слов… подопечного, можно?

– Конечно, – ответил куратор. – Тогда она тебе и скажет, куда идти.

– До свидания, – сказала Мила, глядя на нас серьезно. – Мне пора.

Она успела стереть кровь с лица, наверное, носила с собой салфетки. Неплохой сюжет для рекламы. 'Свежесть и комфорт в любой ситуации'.

– Ага, – ответил я, уже ничего не соображая. Саша взяла меня за полу пиджака – снизу крови не было – и потянула в сторону. Подождала, пока Мила скроется за углом.

– Тим, ты как, что там случилось-то? – громким шепотом спросила она. – Это что, это чья кровь, там что, стреляли?

И тут меня накрыло.

– Душ, – сказал я, садясь прямо на пол. Голова кружилась, перед глазами колыхалась темнота. – В душ бы мне…