Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Потому выскажу. А у вас я тоже кое-что хотела разузнать… Раньше, до аспирантуры, я три года работала в школе. И вот один десятый класс, над которым я шефствовала, после окончания в полном составе отправился в Заполярск. Это я подсказала ребятам такую идею… Мы переписываемся. И скоро я, быть может, поеду к ним: очень хочется узнать, как ваш заполярный климат подействовал на их характеры, судьбы. Ведь в классе было тридцать три ученика – и каждый из них че-ло-век! Вы знаете их?

– Не очень хорошо: они в Западном поселке работают, а я на рудниках. Теперь-то уж я с ними познакомлюсь!

– Поинтересуйтесь, пожалуйста. Может, тоже возьмете шефство. Хотя в шефах они не очень нуждаются: руки у них золотые!

Он добродушно усмехнулся:

– Золотые руки!.. Об этом я и хотел с вами посоветоваться. Мы очень много шумим о «золотых руках». И это, с одной стороны, верно: белоручкам трудно приходится в жизни. Не только с одной стороны! Ведь можно же замечательно работать, по всем производственным показателям вихрем вырваться на первое место, а в душе быть самым что ни на есть…

– Да, это конечно… Это вполне может быть, – сказала я каким-то не своим голосом, еще не вполне улавливая его мысль.

– Стало быть, нельзя отрывать воспитание этих самых нашумевших «золотых рук» от воспитания «золотых душ», если так можно выразиться, – продолжал Кирилл. – Я часто бываю в одной школе…

«Должно быть, там учится его сын… или дочь», – неожиданно подумала я.

– Я вот помню, когда сам в школе учился, мы о Базарове дискутировали. Я был безнадежно влюблен в Татьяну Ларину, а потом – в Катю Рощину… Ну, а в этой заполярской школе, которая чуть не на самом первом месте по трудовому воспитанию, Татьяна Ларина в глубокой опале. Там все больше о новых фильмах разговаривают.

– Трудовое воспитание никак нельзя отрывать от эстетического! – провозгласила я. И, устыдившись этой железной формулировки, стала с преувеличенным вниманием разглядывать то, что было внизу.

Хотя ничего нового там не происходило: киноартист очнулся от дремоты и вновь завел свои анекдоты. Бирюков оглушительно хохотал, всем телом наваливаясь на столик и чуть не опрокидывая настольную лампу. Несколько раз он тоже пытался «проявить себя», но анекдоты его были невыносимо длинны, тягучи, и, главное, он почти всегда забывал концовку, в которой, по его словам, «и был самый смак».

– Странно… Как-то даже не верится, – сказал самому себе Кирилл, кивнув на артиста.

– О чем вы?

– Да вот не верится, что это он… читал недавно Пушкина…

Кирилл с любопытством и удивлением смотрел на Померанцева и Бирюкова.

И мне тоже не верилось, что один из этих людей недавно стихами говорил, будто бы о своих собственных чувствах… Мне не верилось, что другой тоже совсем недавно с таким увлечением и таким завидным знанием дела говорил о новом станке и об электропечи, которую он сам строил и которая самая большая в Европе!..

На наш вагон надвигался вирусный грипп. Причиной неожиданного бедствия была высокая сознательность и принципиальность нашего проводника. Проверяя билеты на перроне курортного городка, он уже кашлял и чихал прямо в лица своим будущим пассажирам. А потом успокаивал:

– Чтобы я слег в пути – не будет этого!

У проводника были красные, воспаленные глаза, горло он обвязал вафельным полотенцем, но, заходя в каждое купе, бодро сообщал:

– Он думает, я ему дамся, грипп окаянный! А я если бы и скарлатиной заболел, не оставил бы своих пассажиров. В пути я – на посту. И не покину его ни при какой температуре!

Он разносил кипяток, крепко настоянный на грузинском чае и вирусах. Пассажиры с опаской брали стаканы, а он успокаивал их:

– Я вас не брошу! Держусь из последнего! Не могу же я доверить вагон своему напарнику: зеленый еще…

Напарник его был не только зеленым, но и довольно ленивым пареньком, который на все просьбы и претензии пассажиров неизменно отвечал:

– Ничего-о, как-нибудь доедем.

На следующий день утром я почувствовала сильный озноб.

Киноартиста раздражали наши долгие разговоры с Кириллом. Накануне вечером, когда Кирилл вышел в коридор покурить, Померанцев вновь интимно прижался подбородком к моей верхней полке и вполголоса насмешливо произнес:

– Ну, как вам беседуется в «подвешенном состоянии»? Я вижу, что вы не на второй полке, а прямо-таки на седьмом небе от такого соседства.

Но утром киноартист уже не прижимался подбородком к моей полке.

– И так этот грипп некстати, – процедил он, зябко поеживаясь, набрасывая на плечи свой клетчатый пиджак и дыша в платок, продезинфицированный одеколоном. – У меня в первый же день приезда съемка. Еще не хватает заразиться и заболеть.

Бирюков, на минуту оторвавшись от своих папок, успокоил меня тем, что «грипп – это не рак и не скоротечная чахотка» и что «от гриппа никто еще из его знакомых не умирал».

Приняв какое-то решение, Кирилл подтянулся на руках и спрыгнул вниз.

– К сожалению, от гриппа еще иногда умирают, – сказал он, обращаясь ко мне. – Бывают такие случаи. Но вы не умрете. Ручаюсь! Сейчас мы вас будем лечить…

Он обвел глазами купе, раздумывая, с чего бы начать.

– Ваш чемодан, Тихон Петрович, мы оставим внизу. Наверху его держать опасно: упадет – разнесет вагон на кусочки. А папки ваши мы для начала переправим на вторую полку и вас самого туда же.

– А я что? Я ничего… Мне просто в голову не пришло. Я очень рад, – с кислым видом проговорил Бирюков.

Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в свои мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов.

Кирилл отправился к проводнику за градусником и лекарствами. Но ни градусника, ни лекарств в вагоне не оказалось.

– Микробы разносить вы умеете, а вот аптечка пустым-пуста, – послышался из коридора необычно раздраженный голос Кирилла.

– Вы напрасно, товарищ пассажир, волнуетесь. Я за аптечку не отвечаю. А по своей части я всегда на посту! – оправдывался проводник.

– Так вот запомните: с этой минуты ваш пост – в постели. И попробуйте только его покинуть!

Кирилл вошел в купе, нагнулся и без всякого предупреждения припал губами к моему лбу.

– У вас – тридцать девять, не меньше, – уверенно сказал он. – Когда я был мальчишкой, мама всегда так определяла температуру: губами…

– Эту часть медицинского обслуживания вы можете поручить мне, – сострил из коридора артист.

Кирилл строго-настрого запретил мне подниматься и снова куда-то ушел. Вернулся он минут через двадцать, неся в одной руке дымящийся котелок, а в другой – аккуратные пакетики.

– Это горячая картошка в мундире, – объяснил он. – Будем делать ингаляцию. А тут вот сода и соль – будем полоскать горло.

С детства я не любила, чтобы в дни болезни ко мне проявляли слишком большое внимание. Мама всегда шумно и нервно хлопотала у моей постели, без конца напоминая о лекарствах, тысячу раз спрашивая, не стало ли мне хуже, и во всем видя признаки грозно надвигающихся осложнений. Кирилл же проявлял свои заботы спокойно, уверенно и даже весело. Но все равно не хотелось, чтобы он видел мои воспаленные глаза, распухший нос и лихорадку на верхней губе. Мне очень хотелось в одиночку справляться с гриппом и температурой.

– Не надо, Кирилл… Отдохните, – просила я.

Но он не слышал моих просьб. И эта его бесцеремонность начинала раздражать меня. Я должна была испытывать чувство благодарности, а на самом деле злилась из-за невозможности хоть на время скрыться от его глаз и забот.

Последней большой остановкой была Тула. За окном летела на землю еле заметная дождевая пыль. Дождь был редким, мелким, но безнадежно долгим и нудным. Как только лязг сцеплений и буферов возвестил об остановке, Кирилл сразу направился к двери.

– Сбегаю за жаропонижающим. Дома я лечил бы вас нашими заполярными средствами: навсегда избавились бы от простуд! А здесь, что делать, обратимся к старику аспирину или к вашему излюбленному норсульфазолу. Нельзя же с такой температурой выходить в Москве из вагона! Надо сбить градусы.

Я была рада тому, что он хотя бы на двадцать минут исчезнет из вагона: мне нужно было встать, причесаться, умыться. Присутствие артиста и Бирюкова почему-то меня не смущало. Я попросила Кирилла заодно уж дать срочную телеграмму маме, чтобы она принесла на вокзал теплые вещи.

В окно я видела, как он без шапки, в своем тренировочном спортивном костюме легко перепрыгивал через лужки. «Обо всех ли он заботится так же, как обо мне?» – подумала я. Мне вдруг захотелось поверить, что ради другой женщины он не стал бы выпрашивать у повара в вагоне-ресторане котелок с картошкой или, по крайней мере, не забыл бы надеть кепку, выскакивая на станцию под дождем.

В дверях, под прикрытием своего платка, появился Вадим Померанцев.

– Наш «брат милосердия» умчался… В Тулу без своего самовара?

Сам покраснев от этой остроты, Померанцев с наигранным интересом осведомился:

– Ну, а здоровье-то как? Легче не стало? Все-таки ведь были брошены все новейшие средства исцеления, включая «картофельную ингаляцию».

Прошло еще несколько минут… И где-то совсем близко простуженным голосом, в тон погоде, прокричал тепловоз. Я так стремительно приподнялась на локте, что даже Вадим Померанцев поспешил успокоить меня:

– Это не мы…

Но в то же мгновение, желая возразить ему, негромко звякнули сцепления, и вокзал медленно поплыл назад, к хвосту нашего поезда. Я прильнула к окну… Я видела, как пассажиры, в одной руке зажав пирожки или бутылки с минеральной водой, другой хватались за поручни и на ходу вскакивали в вагоны. Но Кирилла среди них не было.

«Может быть, успел в другой вагон?» – с надеждой думала я. Но прошло минут двадцать, а Кирилл не появлялся.

Поезд набрал скорость, давно миновал привокзальные стрелки.

И вдруг мне стало не хватать его присутствия, его забот, от которых я еще недавно мечтала скрыться. Нет, он не мог отстать, он должен был услышать гудок и догнать поезд: ведь он спортсмен, такой сильный и ловкий!.. И ладно уж: пусть он видит мою лихорадку на верхней губе, пусть заставляет меня, с головой накрывшись одеялом, дышать парами горячей картошки… Я все думала, что вот сейчас, как это бывает в кино, появится весь промокший, но счастливо улыбающийся Кирилл и скажет: «Я вскочил на подножку последнего вагона!» Но он не вскочил… Он остался под осенним дождем без шапки, в лыжных брюках, в спортивной куртке и тапочках.

По вагону немедленно разнесся слух, что в Туле отстал от поезда артист Померанцев. Пассажирки то и дело всовывались к нам в купе:

– Ах, вы здесь? Как хорошо!

– А мы с подругой думали, не остановить ли поезд стоп-краном?

Бирюков неожиданно вспылил:

– Да, он жив, здоров и не кашляет! А Кирилл остался под дождем. Вот в чем задача!..

Он свесил ноги вниз с моей бывшей полки, потом тяжело, всем телом, повис в воздухе, неловко ища точку опоры. Вадим Померанцев с виноватой поспешностью подставил ему под ноги лесенку.

Приплелся высокосознательный проводник с завязанным горлом, которого Кирилл уложил в постель.

– Остался, значит, этот… оголтелый? Так я и знал: нельзя было мне с поста уходить! Приеду в Москву – рапорт напишу: стоянку-то сократили из-за опоздания, а по радио ничего не объявили. Заснула небось эта девица, которая объявляет… Она заснула, а он теперь под дождем бегает, несчастный… Обязательно напишу рапорт!

У дверей он задержался:

– А вещи-то его где?

– Здесь его вещи. Здесь! – вперегонки бросились к чемоданчику Кирилла Бирюков и Померанцев.

– Надо будет сдать в багажное отделение, – сказал проводник, вздыхая и горестно покачивая головой: как же это я допустил?!

– Нет уж, простите, вы заразили полвагона своими вирусами, и выходит, что Кирилл из-за вас от поезда отстал. Так что не вмешивайтесь! – внезапно и несправедливо, как мне показалось, набросился на проводника раздосадованный Бирюков.

Тот отступил к двери, испуганно поправляя на шее вафельное полотенце.

– Мы с ним, можно сказать, товарищи по работе, и я сам отвезу чемодан. И все остальное… Узнаю, в какой он гостинице остановился. Туда и отвезу! – Бирюков открыл плоский, квадратный чемоданчик. – Вынужденное, так сказать, вторжение, – смущенно объяснил он.

Внутри были чертежи бурильного станка «СБ номер два», папка с белыми тесемками и тщательно отглаженные рубашки Кирилла.

– И как это у их брата холостяка все аккуратно получается, – хрипло подивился Бирюков.

– У кого? – поинтересовалась я.

– У холостяков, говорю…

Я вдруг забыла о своей температуре. И попросила:

– Разрешите мне забрать эти вещи… И отвезти их в гостиницу.

– Еще чего! Больная – и потащите, – махнул рукой Бирюков.

На меня он почему-то не злился, хотя, по справедливости говоря, Кирилл остался в Туле именно из-за меня.

– Разрешите все-таки! – еще раз твердо попросила я и встретилась глазами с Вадимом Померанцевым.

– Конечно… Пусть она отвезет, – неожиданно поддержал меня артист.

– А вы что, тоже его сотрудница будете? – робко стоя у двери, полюбопытствовал проводник.

Бирюков взглянул на меня, помялся немного и через силу, ворчливо подтвердил:

– Все мы тут… товарищи по работе…

– Тогда придется акт составить и расписочку с вас, девушка, взять, – с опаской поглядывая на Бирюкова, сообщил проводник. И скрылся в коридоре.

Еще недавно я не думала о том, встретимся ли мы с Кириллом в Москве. Я знала, что дорожные знакомства, как и курортные, чаще всего обрываются, не имеют продолжений. А теперь я смотрела на этот маленький чемоданчик как на счастливую находку и знала, что не уступлю ее никому.

– Ага! Вот она! – громко провозгласил Бирюков, победно потрясая в воздухе какой-то квитанцией. – Он остановился в гостинице «Турист», за Выставкой. Эх, чудак-человек, не мог уж к нам в отдел обратиться: мы бы его в «Москве» в два счета устроили… Скромность его, чудака, заедает.

Беда, случившаяся с Кириллом, неожиданно как-то сблизила нас троих. И Померанцев и Бирюков, словно по завету Кирилла, стали проявлять обо мне заботу. Вадим спрятал в карман свой пестрый продезинфицированный платок и даже собрался бежать в вагон-ресторан за котелком с горячей картошкой. Но Бирюков рассудительно объяснил ему, что мы скоро приедем, мне придется выйти на улицу, дышать там холодным воздухом и что поэтому ингаляцию делать не стоит.

Вскоре побежали за окнами знакомые дачные поселки и платформы, такие оживленные летом и такие пустынные в позднюю осеннюю пору… А потом я увидела через окно, как на московском перроне Вадим Померанцев нежно расцеловывал свою «неудавшуюся семейную жизнь», а моя мама с лихорадочно ищущим взглядом, какой бывает у всех встречающих, несла на руке свою старую шубу, хотя вполне достаточно было бы принести на вокзал мое собственное демисезонное пальто.

Целый день я звонила в гостиницу «Турист». Телефонистка под номером три, манерно произносившая: «Триетий!», уже стала узнавать меня и раздраженно отвечала:

– Там в номер, наверно, звонки не проходят!

– А вы позвоните подольше, – каждый раз просила я.

– Вы у меня не одна на проводе! – отвечала телефонистка и исчезала из трубки.

Под вечер я позвонила дежурной по этажу.

– Командировочный из семнадцатого номера только что пришел, – сообщила она. – Должно, на спортивных соревнованиях был: в лыжных брюках, а сам весь мокрый…

Потом я услышала голос Кирилла:

– Как там у вас с температурой?

– Хорошо! Тридцать восемь и пять!.. Я привезла ваш чемодан. И костюм тоже! Они вам, наверно, очень нужны? Хотите, мой брат привезет их в гостиницу? Сейчас же привезет!

– Нет, не надо. А ведь если бы я не остался в Туле… и если бы не эти вещи, мы бы с вами, пожалуй… Знаете что?..

Он замолчал на миг. И я напряженно затаилась: неужели он скажет, что нарочно отстал от поезда или что он благодарен девице, забывшей объявить, что стоянка поезда сокращается?! Нет, это было бы слишком похоже на артиста Померанцева. Кирилл же сказал совсем иное:

– Я был уверен, что мои вещи привезете именно вы! И даже собирался ехать к вам домой. Честное слово, вернулся на звонок… уже из коридора.

– Но как вы нашли бы меня? Без адреса, без фамилии?..

– Я знаю адрес. И фамилию тоже.

– Откуда?!

– Откуда? А кто давал телеграмму вашей маме?..

1959 г.

УГРОЗЫ, УГРОЗЫ…

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

«Удивляюсь твоему спокойствию! Просто удивляюсь!.. Ведь здесь, в санатории, полно бравых молодых людей.

Слышишь: полно! И все начинают со знакомства со мной: первый визит – к врачу. Я им толкую про хвойные ванны, а они мне в ответ: «Что вы делаете сегодня вечером?» Не все, конечно, но многие.

Есть тут один летчик, могучий, как «Ту-104». А каждый день на прием ходит и все жалуется: то бессонница – дай ему порошок, то аппетит пропал – дай таблетку…

А уборщица Анна Леонтьевна, такая наблюдательная, ехидная старушка, вчера приходит и ругается: летчик за дверью кабинета таблетки выбросил, их растоптали и, как мел, разнесли по всему коридору, наследили…

Мне надоели, пойми, ежевечерние шуточки: «А вот наша соломенная вдова. Давайте-ка накажем вашего жениха: что-то он не больно торопится». А ты и в самом деле не торопишься. Уверен, что я буду ждать? Да, я жду тебя – держу свое слово. Но почему же ты не держишь свое? Ведь, помнишь, в Москве, когда я добивалась назначения в этот южный санаторий (добивалась ради тебя!), ты говорил: «Вот слетаю в Сибирь за материалом для очерка – и сразу к тебе, в Крым. О пихтах и елях буду писать под пальмами и кипарисами…» Помнишь эту фразу? Но уж, наверное, собран материал для целой книги очерков, а ты все не едешь.

Достань-ка из своей голубой папки конверт с документами и отыщи там маленькую медицинскую справку. Это ведь не просто справка, Алексей, – это истина: у тебя плохие, слабые легкие. И тебе нужен юг, сухой воздух Крыма. Антон Павлович не стеснялся жить здесь, на берегу моря. Так чего же стыдишься ты?

Тут ведь не только отдыхать можно – здесь и «Вишневый сад» был написан.

Жду телеграмму. Не письмо, а именно телеграмму: номер поезда, вагон… Жду!

М.

P. S. Если бы видел, какую комнату отвели мне при санатории: солнце, гроздья винограда прямо на подоконнике!..»

ПИСЬМО ВТОРОЕ

«Мариша, родная! А если бы ты видела!..

Еще три месяца назад здесь было роскошное и, казалось, недоступное для человека царство тайги. Но вот бессмысленный рев медведей был заглушен сосредоточенным, деловым гудением тракторов; стук упрямого единоличника-дятла – стуком молотков, а ленивый шум сосен потонул в торопливом жужжании пил, в пулеметном стрекотании электродвижков…

Но тайга отступила недалеко: прошлой ночью захмелевший от меда великан Мишка обознался адресом и улегся в неглубоком котловане. Видно, принял его за то уютное логово, в котором он постоянно прописан со всем своим нестриженым семейством.

Тайга совсем рядом, и, может быть, еще поэтому все, что происходит здесь, приобретает какое-то богатырское, сказочное звучание. Чудеса техники в окружении чудес природы – разве это не здорово?!

Люди работают зверски! Они поражены этим краем, но еще не называют его родным домом: ведь для этого нужно время. И как счастливы были бы люди, если б можно было перенести сюда, в необжитый лесной мир, те далекие переулки и улицы, на которых они родились, где впервые ссорились и мирились, гоняли на коньках и самокатах, а по утрам бегали в школу!.. И вот огромную поляну, где строится сейчас заводоуправление, назвали (представь себе!) Арбатской площадью. А холмистую улицу, посреди которой еще растет трава, нарекли не как-нибудь, а Невским проспектом!..

Полмесяца назад стала издаваться газета. Обычно многотиражки выходят раз или два в неделю, а наша – ежедневная. Ведь скоро здесь будет город, и многотиражка станет тогда солидным городским органом.

Редакцию пока запихнули в проходную десятиметровую комнатенку. Штат невелик: редактор, ответственный секретарь, то есть я, да один литературный сотрудник. Должна быть и машинистка, но мы ее не можем найти. Представляешь, какая тут нужда в людях, если меня, журналиста, только что окончившего институт, назначили ответственным секретарем! И если не могут найти машинистку… Редактор наш – ярый газетчик. Каждый номер обнюхивает со всех сторон: наслаждается типографской краской. «Это, – говорит, – для меня приятнее всякой хвои и даже самых нежнейших цветов!»

Почти в каждом номере, на первой странице, мы печатаем «Письма родным». И поверь, ни в одно письмо не добавили мы от себя ни единой, даже самой коротенькой строчки. Даем прямо так, со всеми «стилевыми ухабами и колдобинами», как говорил наш институтский профессор. Только, может быть, запятым возвращаем их законные места.

Маришка, родная! У меня ведь, поверь, не было никакого заранее обдуманного плана обмануть тебя. Я и правда хотел собрать материал для очерка, а потом махнуть в Крым, на солнышко. Но очерк мой растянулся, каждый день рождает новую страницу или главу. Я и сейчас думаю приехать к тебе, как только закончу свой очерк. Но когда я напишу последний абзац? Да и будет ли такой?!

Звать тебя сюда из твоего уютного гнездышка с гроздьями винограда на подоконнике просто не решаюсь. А целую по-прежнему крепко-крепко!

Твой Алексей»

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

«Так ты, значит, стал ответственным секретарем? Ну, знаешь, большую безответственность трудно себе представить! По отношению ко мне, к твоему здоровью и вообще ко всему, ко всему! У тебя сейчас есть лишь один способ сохранить то, что некогда было дорого нам обоим: немедленно уволиться и прилететь (ты слышишь: не приехать, а прилететь!).

Меня совершенно не интересуют дела вашей ежедневной стенгазеты. Хотя должна сказать, что «Письма родным» не слишком оригинальная форма: ее уже не раз использовали по радио. Для начала могли бы выдумать что-то поинтересней.

И еще. Если бы там, в тайге, очутился какой-нибудь человек с такими легкими, как у тебя, я бы посоветовала ему не углубляться в утренний и вечерний лес, побольше быть на открытых, сухих местах. Больные легкие не терпят сырости. Но тебе я этого не посоветую! Мне совершенно безразлично теперь твое здоровье, раз ты мог (посмел!) так бесцеремонно разрушить все наши планы и вообще, все, все!..

М.

P. S. Летчик-богатырь, который каждый день приходит ко мне за пилюлями, совершил сегодня во время мертвого часа самую, как он выразился, «отчаянную мертвую петлю в своей жизни»: сделал мне предложение. Ему осталось отдыхать ровно двадцать дней. Раскаяние свое посылай авиапочтой, а то я могу не получить его вовремя, и тогда дела летчика окажутся не такими уж «мертвыми». Ты еще не знаешь, на что способна девушка в ярости и отчаянии!»

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

«Дорогая Маринка! Представь себе: мы до сих пор не нашли машинистку. Я срочно учусь печатать на машинке. Одним пальцем уже умею! Но такой способ пригоден для обычных многотиражек, которые выходят один раз в неделю. А для нашей ежедневной, да еще на фоне здешней строительной техники столь отсталые методы труда просто недопустимы! Поэтому пока мы решили сдавать в типографию материалы в рукописном виде. Это, правда, дело нелегкое, ибо у всех троих ужасающие почерки – верный признак гениальности нашего редакционного коллектива!

Директор типографии (она находится в двенадцати километрах отсюда, в районном центре Каменищи) сказал, что пока, в виде редчайшего исключения, он будет принимать статьи и заметки, аккуратно переписанные от руки. Но только при одном непременном условии: если мы, как он выразился, «раздолбаем» заместителя начальника строительства по быту и транспорту Езерского. «Долбать» замов по быту – дело весьма банальное. Но за что все же его так люто возненавидел наш тихий и мирный директор?

Ты, Маришка, я вижу, кое в чем сильно смахиваешь на нашего неспокойного редактора: подавай тебе хлесткие заголовки! А «Письма родным» – банальная форма? Да знаешь ли ты, что значат письма для людей, недавно только расставшихся с домом? Я-то уж знаю! И видела бы ты, какие здесь выстраиваются очереди перед окошком «До востребования»! Бегут на почту усталые, не успев даже поужинать. И чуть не плачут, услышав из окошка виноватую шутку: «Вам еще пишут…»

А почитала бы ты эти письма! У каждого свой почерк – и на бумаге и в жизни. Про тайгу пишут и про любовь; и о том, как применили кладку дешевого бутового камня взамен кирпича; и про то, что здесь нельзя достать бигуди, а волосы приходится накручивать на бумагу (пригодилась-таки наша газета!).

Иногда пишут и нам – прямо в редакцию. Правда, пока еще не очень часто.

Только сейчас, работая в газете, я понял, Маришка, до чего же люди не любят критику. Задень только кого-нибудь, чуть-чуть зацепи – и сразу летят опровержения, трещат телефоны, спешат на выручку адвокаты.

Начальник строительства – бывший таежный охотник. Но не «суровый с виду и добряк в душе», как пишут в романах, а просто очень зоркий на людские печали и радости человек. И шутит, и каламбурит, и обладает какой-то сверхъестественной силой притяжения… Все местные «правдоискатели» устремляются к нему. Его именем тут запугивают провинившихся («Титов до вас доберется!») и ободряют попавших в беду («А вы бы к Титову!»).

Наш Титыч, как ласково зовут его многие, лично знаком в тайге с каждым деревом, с каждой птицей, с каждым цветком. И откуда он узнал о моей болезни, ума не приложу! Сперва пошутил: «Какая тебя нелегкая с такими легкими в тайгу принесла?» А потом уж всерьез сказал: «Ты тайге поверил – и она тебя вылечит. Травами вылечит! Вот пойду скоро на охоту и принесу тебе верное средство…»

Ну, а сейчас посмотрим, какие травы или, вернее сказать, пилюли пропишет мне Титыч за наши последние номера: много жалоб от «пострадавших».

На бегу, но все-таки очень крепко целую тебя.

Твой Алексей»

ПИСЬМО ПЯТОЕ

«Напоминаю, что до отъезда летчика осталось всего двенадцать дней.

А ты заполняешь свои письма рассказами, которые меня совершенно не интересуют: газета, бутовый камень…

Да приедешь ты сюда в конце концов или нет?!

М.

P. S. И еще одно… Меня, откровенно говоря, уже не очень волнует твое здоровье (просто махнула рукой!), но все же я поражаюсь, как можно отказываться от истинно целебного крымского солнца и верить каким-то знахарским средствам, каким-то травам! Даже если их прописывает сам начальник строительства. Можно ли пользоваться травами без консультаций врача? Не вообрази только, что я забочусь о тебе! Нет, я просто поражаюсь твоему бескультурью! И как столь темные люди могут работать в редакции да еще поучать других?!

М.»

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

«Дорогая моя Маринка! Твои сообщения о летчике очень напоминают мне наши ежедневные газетные шапки: «До окончания работы осталось всего десять дней!», «До пуска объекта – всего неделя!». Впрочем, прости меня за глупое сравнение.

Ты пишешь мне зло и раздраженно. Но вот удивительно: когда я читал вчера твое письмо со всеми этими «совершенно безразлично» и «я махнула рукой», мне вдруг ясно вспомнились другие письма… Я подошел к своему еще до сих пор не распакованному чемодану и достал их. Мамины письма…

Мама часто бывала в командировках, а я оставался дома один. И вот что она писала мне издалека: «Я ничуть не сомневаюсь, что ты там без меня уже нахватал целую кучу двоек!.. А когда ты ложишься спать, конечно, забываешь выключить газ… Я уже махнула рукой на твое будущее, но меня все же поражает, как можно целыми днями сидеть в темной ванной комнате над какими-то мокрыми фотопленками, когда на свете есть Гончаров, и Тургенев, и Диккенс».

Мама прекрасно знала, что я никогда не получал двоек. И что, если бы я хоть однажды забыл выключить газ, у нее бы уже не было сына. Но она так писала… А я читал и сердился. И только потом, когда мамы не стало, я перечитал и понял все ее письма: в них были любовь и тревога…

Как и в твоих! Могу ли я на тебя сердиться?

Могу ли сердиться, если и сам люблю еще сильнее, чем прежде! Пойми это… У меня только меньше оснований для тревог: у вас там солнце, и море, и гроздья винограда на подоконнике. Но может быть, один твой летчик перевешивает все здешние опасности? И даже сырой вечерний воздух при моих слабых легких, а?

Нет, не верю! И за то, что не верю, крепко целую тебя.

Алексей»

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

«Маринка, родная!

Минуту назад я вернулся из типографии, раздеться не успел – и вот уже спешу рассказать тебе об истории с Владиславом Петровичем Езерским. Наши молодые ребята зовут его «Владик», что в расшифрованном виде означает: «Владыка домов и квартир». А еще его называют: «Наш ОТК». Нет, мы и не думаем сравнивать его с отделом технического контроля: это очень нужный отдел! Речь идет о сокращенном звучании знаменитого словечка «отказать!». Есть разные слова-паразиты. Одни люди суют всюду свое любимое «так сказать», другие не могут жить без «понимаешь», а вот грешный язык Владислава Петровича легче всего и с наибольшим удовольствием произносит это самое «отказать!».

Нам, к примеру, он не дал помещения для типографии, хотя мог бы его найти. Ему приятней, однако, чтобы мы по нескольку раз в день топали в Каменищи и обратно.

Одним словом: «Чего моя левая нога пожелает!» Свой фельетон мы так и назвали: «Наше слово – к левой ноге Владислава Петровича!»

И, представь себе, Владик заранее узнал о статье. Нет, он ничего не вынюхивал – просто директор типографии проговорился. Езерский отказал ему в новых шрифтах («Вы и старыми больно шлепаете!»), а директор ему в ответ: «Вас-то уж шлепнем! И на первой полоске!»

Владик немедленно принял меры. Прежде всего он помчался к начальнику. А наш старый таежный охотник ответил ему: «Я тебя, Езерский, сам давно на мушке держу. Но пусть газета первая пальнет! Сразу оценишь этих «разбойников».

Ты думаешь, Владик сдался? О нет! Он с ходу реквизировал автомобиль, на котором мы иногда ездим в типографию, и я прошагал десять километров в темноте через лес (так намного короче).

Газета завтра опоздает. А мы в самом конце номера напечатаем жирным шрифтом: «Номер не вышел вовремя из-за того, что герой нашего фельетона, Владислав Петрович Езерский, вновь оказался во власти своей левой ноги». Борьба так борьба!

Алексей.

P. S. Прости! Первый раз в жизни забыл поцеловать тебя: зол, не хочу сказать «как собака» (зачем обижать собак!), точнее сказать – «как зверь». И валюсь с ног от усталости. Прости!..»

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

«Быть может, это прозвучит пошловато, но я убедилась: время – самый надежный целитель. Еще недавно я бы ужаснулась, узнав, что ты со своими легкими прошагал десять километров по сырому вечернему лесу. А сейчас это твое сумасшествие (ты слышишь: сумасшествие!) меня нисколько не тронуло. Ну ни капельки!

Хотя мои сообщения о летчике и напоминают тебе какие-то там газетные «шапки», я все же дерзну еще раз сообщить: он уезжает отсюда через неделю и очень просит меня до отъезда что-то ему ответить. Ради меня он готов перевестись на постоянную работу сюда, в Крым: преподавателем в какую-то летную школу. Я вижу, что он, в отличие от тебя, по-настоящему… Да, да: именно по-настоящему и именно в отличие!