Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Анатолий Алексин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
ГАРАНТ
(Из зарубежного цикла)
В разведку обычно посылают мужчин. К тому же самых отчаянных и бесстрашных. Но моя семья отправила в разведку меня… Как разведчик я должна была выяснить, в каком израильском городе удобнее поселиться и смогут ли мои домочадцы устроиться на работу. То, что устроюсь я, сомнений не вызывало: более всего в повседневности ценятся те врачи, которые заменяют или ремонтируют устаревшие части человеческого организма. А я как раз была стоматологом. К тому же меня обещала взять в помощницы подруга по институту, которая давно утвердилась на Обетованной земле.
Разведчик, глядя в глаза собственной смерти, прокладывает дорогу своему воинскому подразделению. А я прокладывала дорогу своей семье, глядя в глаза собственному одиночеству.
Спасти разведчика от гибели часто не может никто. Меня же спасти от моего одиночества мог Леша, называть которого вслух слишком высокопарным словом «супруг» или слишком коротким – «муж» раньше почему-то не поворачивался язык. Или сердце «не поворачивалось»… Моей стартовой – и, я надеялась, финишной! – любовью был не супруг и не муж, а именно Леша, которому не требовался официальный семейный чин, хотя на бумаге он ему был присвоен. Я ощущала Лешу самым близким и в уже далекой Москве.
От одиночества могли спасти и мама с отцом, которые годами обсуждали – ехать или не ехать, но перестали сомневаться, как только расстались со мной.
И все-таки мои домочадцы решили сначала избавить меня от одиночества с помощью Лешиного приятеля Димы. Пока в нашей московской квартире рождался громоздкий план перевозки несметных – за целую жизнь накопленных! – вещей, Дима взял чемоданчик, перебросил через плечо спортивную сумку и явился ко мне. Главной же его ношей были рекомендательные письма от Леши и мамы с папой. Они гарантировали, что Дима, который успел покорить их уже после моего разведывательного отлета, – это «исчадие рая» (исчадием ада моя восторженная семья вообще никого не считала), что Дима «в доску свой», а стало быть, и их парень. Осталось только, чтобы он стал и моим. Тоже «в доску»! Такой спасительной доски в моем скромном тель-авивском жилище не было, а у него, естественно, не было и жилища. Чтобы Дима его поскорее обрел, меня просили предоставить ему «гарантию», то есть за него поручиться и стать «гарантом». А домочадцы ручались на десяти страницах! Дима, оказывается, был добрейшим (мои родичи тяготели к эпитетам в превосходной степени), был и надежнейшим, и мастером на все руки. В последнем я убедилась сразу, как только руки его обняли меня с такой – разумеется, дружеской – силой, точно мы были знакомы не какие-то там минуты и даже не месяцы и не годы, а долгие и прочные десятилетия.
Дима все делал стремительно… Стремительно заметил, что я выгляжу «на миллион долларов» (чем мое миллионерство, увы, и кончалось), что двухкомнатная квартира моя хоть и невелика, но прекрасна, что стол на кухне слегка накренился и его надо незамедлительно поставить на все четыре ноги. Он вылечил стол максимум за четверть часа: благо в спортивной сумке оказались все необходимые инструменты.
Семья наша гарантировала, что я могу доверять Диме, как самой себе. Мои домочадцы отличались такой доверчивостью, что оставляли ключ без разбору всем «честным людям», в результате чего нас трижды обворовывали. «Доверять, как самой себе…» Эта фраза тоже была идилличной, потому что самой себе я доверяла меньше всего.
«А можно ли ручаться за чужие поступки? Можно ли гарантировать чью-то порядочность?» – думала я. Хотя, снимая квартиру, тоже добывала «гарантии». Но разве мы – даже в мыслях! – подчиняемся безропотно тем жизненным правилам, которые считаем обязательными для других?
Я вспомнила, что свадебным днем в любовной лихорадке Леша заверял: «Будем неразлучимы! Навечно неразлучимы!..» А потом, разлучившись на неопределенное время, отправил меня в разведку. «Мы не можем без тебя жить!» – уверяли родители. Но – слава Богу! – не заболели и продолжали свое бытие вдали от меня. Ни Леша, ни мама с папой не смогли, значит, стать надежными гарантами своих собственных заверений. Но за Диму готовы были отдать «головы на отсечение». Не задумываясь, готовы… О, сколько голов оказались бы отсеченными, если бы эта, столь частая, готовность оборачивалась реальностью!
Выяснилось, что на третьем этаже моего дома как раз сдается квартира.
– У меня всегда бывает «как раз», – сказал Дима без всякой самонадеянности. – Везет!..
На оформление требовалось несколько дней. И все эти дни он жил у меня. Я предложила ему одну из двух смежных комнат, но он, чтобы не стеснять, предпочел спать на кухне.
Проснувшись в первое утро уже не вполне одинокой, я его не увидела. Дима явился через час в шортах и майке: оказывается, ему, как и американскому президенту, требовалась утренняя пробежка. Он вообще был похож на президента Соединенных Штатов – атлетически скроенный, вызывающе белозубый, улыбчивый (вероятно, даже в драматических ситуациях). И напоминавший еврея не более, чем я китаянку. В Белый дом его не допускали два факта: место рождения и отсутствие поддержки американских избирателей. Но поддержку жильцов нашего дома он к вечеру уже полностью завоевал. Я учила иврит более года и довольно-таки безуспешно, а он, кроме чемоданчика и спортивной сумки, привез с собой и приличный иврит.
Когда молодые мужчина и женщина долго пребывают в отдельной квартире наедине, возникает ощущение не зависящей от них напряженности. Если только она не страшна, как грех, и может считаться женщиной. На внешность и даже возраст мужчин эта оговорка почему-то не распространяется… Дима снял напряжение упоенными восхвалениями Леши, моих и главным образом своих родителей. Он так подробно и возвышенно их всех характеризовал, что, похоже, и они нуждались в «гарантах». Без своих мамы и папы Дима, я поняла, дышать был не в состоянии. Кислород ему подавала только надежда вызвать их в скором времени на Обетованную землю. И тем избавить от земли тоже великой, но, увы, не Обетованной… Иначе бы он задохнулся! Дима также не мог жить без Леши, с которым, как оказалось, вместе работал на одном из новорожденных «совместных предприятий» российского бизнеса. Не знаю, с кем он «совместился» там на деловой основе, но на дружеской Дима, по его словам, полностью совместился с Лешей. «Если он, – думала я, – проявлял на русской почве такую же хватку, что и на еврейской, их совместное предприятие процветало».
Дима без хвастовства, а всего лишь реалистично сделал вывод, что был главным «гарантом» успеха того московского бизнеса, который он покинул во имя исторической родины. Вторым же гарантом был, по Диминому свидетельству, мой Леша.
– Когда и он прилетит, предприятие развалится, – констатировал Лешин приятель.
За те несколько дней Дима преобразил мою квартиру так, будто сам собирался в ней жить: покрасил решетки на окнах, подклеил обои, привел в боевую готовность радиоприемник, стиральную машину и газовую плиту, которые, оказывается, «доживали свой век». В нашей семье мужчиной была я (потому меня и послали в разведку!), но Димины качества и меня сшибали с ног. Не настолько, однако же, чтобы я упала к нему в постель… На что он, кстати, не намекал.
Преображая мою квартиру, он продолжал с полуслезами восхищаться Лешей и своими родителями, которые его всему на свете и научили. В том числе – отправиться в Тель-Авив…
«Уж он-то бы меня в одиночестве не оставил!» – скользнула опасная мысль.
Из всех президентов Соединенных Штатов, кажется, только Франклин Делано Рузвельт не демонстрировал нерушимость своего здоровья: он был прикован к коляске полиомиелитом. А все остальные давали понять, что неподвластны болезням и возрасту. Дима не был похож на Франклина Делано Рузвельта, остальные же президенты – в этой своей манере – были ему сродни. Он также, подобно хозяевам Белого дома, не обнаруживал своих негативных потрясений. Если они вообще когда-нибудь его настигали… Удивление было для него крайним проявлением взволнованности. Именно удивление выразил он, сбежав ко мне по лестнице с третьего этажа:
– Она засадила его родителей в стариковский дом!
– Кто – она?
– Немка! Жена еврея, сдавшего мне квартиру…
Накануне я познакомилась с той супружеской парой. Он был щуплым, морщинистым и плешивым, а она – стройной, с застывшей голубоглазостью, потоком золотистых волос, который выплеснулся с головы на плечо – кажется, правое – и находился в состоянии безмятежной зыби. Никакой волнистости в том густом потоке не наблюдалось.
Ни он, ни она в квартире на третьем этаже никогда не жили. Там – не всю жизнь, но весьма продолжительно – обитали его родители. О них все в доме отзывались с редким для людей, оценивающих соседей, единодушием:
– Милые люди!
Не милы они оказались лишь для невестки, которая подцепила их сына где-то в Германии. Но подцепила так крепко, что отцепиться у него ни малейшей надежды не было. Впрочем, он, видно, и не собирался этого делать, поскольку был дотошно влюблен в нее. А она – в его капитал… Не в плешь и морщины же, в самом деле!
– Снова Германия на евреев напала, – не пересекая рубежа удивлений, продолжал Дима. – Навалилась на двух стариков-инвалидов. И с помощью еврея же – да еще сына родного! – загнала их, словно в гетто, в дом для престарелых. Чтобы не лечить, не обихаживать… «Наш бизнес к медицине и благотворительности отношения не имеет!» – сообщила мне Лотта, эта белокурая и голубоглазая бестия.
Я поняла, что Дима – убежденный антифашист.
«Но заметил все же, что голубоглазая и белокурая!» – вновь скользнула опасная мысль.
Другие тревожные, но еще не осознанные мною мысли заставили не только предоставить Диме «гарантию», то есть поручиться за него тому, с виду неказистому, бизнесмену, но еще и отыскать второго «гаранта».
Им стала моя московская подруга Мирра. Говоря о полном своем одиночестве, я была не совсем справедлива: подруга восполняла многое из утерянного… «Мирра во имя мира!» – называли ее в институте, поскольку она спешила на выручку даже тем, кому еще не стало плохо, но могло бы стать в будущем. Мирра подмахивала свою подпись, не читая, под чем подписывается: если кому-то надо принести пользу – будьте добры! Те, ради кого Мирра творила добро, чаще всего ее примеру не следовали. Но она продолжала «откликаться», «мирить», «содействовать», «предоставлять»… Вот и в Тель-Авиве явилась по моему первому зову и гарантом стала по первой же моей просьбе.
Напоминать Мирре о чужих нуждах не приходилось. Хотя сама она пребывала в тяжкой нужде: невропатолог, укрощавшая нервы не только своим врачебным искусством, но и человеческим поведением, она второй год подрабатывала нянькой в богатой семье. Очень богатой деньгами, но не очень – по части порядочности: за ту же – нянькину – плату мою безотказную Мирру использовали и как врача. Конечно, лишь в случае надобности и вроде бы ненароком.
Миррина некрасивость была очевидной – и она с нею смирилась. Мне чудилось: худенькая, изможденная, она словно бы нарочно сжималась и сутулилась, чтобы занимать на земле поменьше пространства, уступая его другим. Всюду, а не только в автобусах, норовила уступать людям свое место. И они на это место усаживались.
Завершив оформление квартирной аренды, вполне удовлетворенный Дима заявился ко мне с бутылкой лимонной водки. Чтобы «освятить это событие»! Не отметить, а именно освятить: Дима тяготел к святости… Прежде всего он предложил мне выпить «на брудершафт». Я почувствовала, что его «квартирная» удовлетворенность потребовала удовлетворенности еще и иной. Я знала, что брудершафт – привычная для мужчин увертюра ко всему остальному; что это, как прямая линия в геометрии, кратчайшее расстояние… В данном случае между замыслами банальных страстей и их воплощением.
Честно говоря, я была готова отдаться Диме и без брудершафта. Мне уже не требовалось это немецкое слово. Но он, столь непримиримо отвергавший Германию антифашист, воспользовался для самооправдания немецкой традицией. Она ведь очень удобна: вроде и всего-то собираются «перейти на ты», а потом вдруг, как бы само собой… Игра в неожиданность!
Сыграв в эту беспроигрышную игру, Дима добился обычного результата.
В моем сознании муж уже не стоял между нами. Я не уважала его: он послал в разведку меня, а не пошел в нее сам. Но зато он подослал, думалось мне, явного донжуана, за которого я должна была дать гарантию, поручиться, но за отношения которого с женщиной не мог поручиться никто. Мое «просто желание» укрепилось желанием отомстить. Даже с приятелем мужа… Согрешив, я стремилась оправдать столь низкое падение высокими аргументами. А кто не стремится к этому в подобных ситуациях?
Но ведь когда-то, насаживая со всей возможной старательностью кольцо Леше на палец, – чтобы, не дай Господь, не упало, что считается приметой катастрофической! – я клялась в любви до самого гроба (произнося эту клятву, обычно не указывают, чей гроб имеют в виду). Я, стало быть, тоже выступала гарантом того, за что ручаться уж вовсе опасно. За верность навек! Но все же клялась…
Давая подобные гарантии и клятвы, мы чаще всего сами в них верим. Значит, потом обманываем и самих себя, а не только друг друга.
Дима же, оказывается, пробился ко мне сквозь преграду своей собственной совести, «мучительно разрушил плотину своих нравственных убеждений и представлений о законах порядочности». Я услышала от него обо всем этом, хотя сама его мук и преград не заметила.
– Скрытный какой!..
Потом Дима стал разрушать ту плотину весьма регулярно. Сокрушать заново ему приходилось из-за того, что он ее всякий раз заново восстанавливал. Согласно его заверениям… Но то ли строительный материал был непрочен, то ли стремление разрушить оказывалось слишком уж мощным и неуправляемым.
Одиночество способствует размышлениям… Дорога же размышлений приводит нас к печальной обители разочарований. И в тех, кого любим, тоже. А это открывает светофор женским изменам. Мужчины, случается, изменяют и не разочаровываясь в былом, а то и вовсе не распрощавшись со своей законной любовью. Впрочем, частенько мы, женщины, – будем самокритичны! – впадаем в разочарование для того, чтобы объяснить причины своей греховности. Раскрепощаем совесть. Нам нужны гарантии самооправдания и покоя. Мужчины обходятся без них. Грешить и каяться – это, мне кажется, более женская слабость, чем мужская.
Но Дима без покаяний не обходился. Он топил меня в словах о своих чувствах. В которых, по его признанию, и сам тонул… Никогда прежде он, разумеется, ничего подобного не испытывал.
– Но как я буду смотреть Леше в глаза?! – изнемогая от временных раскаяний, стонал Дима.
– Совестливый ты! – иронизировала я все беспомощней.
«А ведь недавно – совсем недавно – он, получая рекомендации, был гарантом своего вечного братства с Лешей, – размышляла я. – За что можно ручаться? Если за людскими гарантиями с усмешкой наблюдает предательство и ждет своего часа. А после, когда час наступает, оно становится гарантом нереальности любых гарантий. И прежде всего – обманности тех благих намерений, которыми дорога в ад вымощена. За что же можно ручаться? От малого до значительного – один шаг. Вот, к примеру, от бытовой квартирной проблемы до моих обобщений».
Дима любил после грехов порассуждать о святынях. Основной же святыней для него были родители, с которыми он мечтал побыстрее соединиться.
Белокурой, голубоглазой бестии Лотте он не мог простить ее преступление (Дима так и говорил – «преступление») перед матерью и отцом мужа. Бестию он прозвал «надзирательницей». Но так как концлагерей уже не было, она надзирала за капиталами своего супруга.
– Дернуло же меня при ней исправить телевизор, – сокрушался Дима. – Теперь что ни день – просит что-нибудь починить: то пылесос, то кофемолку, то старинные часики…
– Ты и это умеешь?
– Уж боюсь афишировать! Без конца тащится на третий этаж… Лучше бы навещала родителей мужа в доме для престарелых.
Вновь попыталось проскользнуть опасное подозрение, но сразу притормозило.
– Я содрогаюсь, когда вижу ее! – сказал Дима.
К нему я, после того как он въехал, ни разу не поднималась: что бы подумали обо мне соседи, столь почитавшие «милых людей»? А его посещения выглядели вполне естественными: хочет что-то узнать, спросить, посоветоваться со «старожилкой».
Ироничным отношением к Диме я старалась защитить себя от него. Но внезапно хрупкая Мирра разрушила плотину моей ироничности с той же силой, с какой он сокрушал плотины собственных моральных устоев.
Дима навестил ее однокомнатную квартирку в доме напротив – и к вечеру все и там чудодейственно преобразил. Притащил мебель, кем-то выброшенную за порог, – и сделал ее привлекательно новой. Укрепил расшатавшиеся решетки, чтобы Мирру не обокрали, а на балкончик приволок в мешке землю и посадил цветы.
– Откуда он взял цветы?
– Со своего балкона… Сказал, что они мне нужнее.
Тут уж не скользили никакие опасные подозрения. Поскольку подозрений быть не могло! А возникла, наоборот, мысль виноватая: «Почему мы не верим, что у человека действительно может существовать совесть? И бескорыстная доброта? Почему все благородное протыкаем знаком вопроса? И знаком сомнения? Сомневаемся, когда не способны ни на что подобное сами! Вот и я…»
– Он замечательный… – тихо сказала Мирра. – Поверь мне.
Ей-то уж я не могла не поверить.
Ранним, почти предрассветным утром с улицы позвонили. Неведомый мужской голос попросил в домофон открыть ему дверь. И я со сна послушно надавила на кнопку. А через полминуты на пороге возник неказистый бизнесмен, сдавший Диме квартиру. Морщины его были еще морщинистее, а макушка стала еще плешивее.
– Они удрали, – сообщил он, безнадежно пытаясь сдерживать свое потрясение. – Удрали вместе, вдвоем… И оставили записку: «Не ищите – не найдете!»
А в следующий миг я, хоть и была ошеломлена, сообразила, что для него утерянными были прежде всего купюры.
– Вы гарантировали! И должны мне вернуть все, что он задолжал. Для вас, я осознаю, это немалая сумма. Но что поделаешь? И вас обокрали. Не надо становиться «гарантом»! Он расплатился лишь за шесть месяцев… Это она допустила. А сама прихватила с собой все драгоценности. Даже фамильные! Их обоих найдут… Но когда это будет? Вы должны со мной рассчитаться. Обязаны по закону!
Дверь, которую он, войдя, нервно захлопнул, неуверенно дернулась и приоткрылась: у Мирры был комплект ключей от моей квартиры, и она обычно по утрам навещала меня, чтобы проводить на работу. Поскольку чужих детей нянчила лишь с полудня…
– Вы тоже гарантировали! – обратился к ней покинутый муж.
– Дима удрал… с «надзирательницей», – пояснила я.
– Куда?
– Куда удирают, не оставляя адреса…
Она поперхнулась. Но все же проговорила:
– А как же его родители?
– Видимо, обойдется без них.
– Но я без него…
– Как… и ты тоже?
Что можно гарантировать в нашей жизни, на этом свете? За что поручиться? За что?!
1993 г.
ВАМ ПИСЬМО!
Это случилось давно, когда Катя еще только-только постигла великую и простую тайну букв и потому читала все, что попадалось ей на глаза: заголовки в газетах, вывески на улицах, адреса на почтовых конвертах. И всю корреспонденцию из старого, облезлого ящика с тремя круглыми дырочками теперь вынимала она. Как только Катя замечала, что в ящике что-то белеет, она торопливо, чтобы не опередил кто-нибудь из соседей, бежала за маленьким ключиком, висевшим на кухне; с трудом, поднявшись на цыпочки, дотягивалась до ящика – и потом сама, прочитав по складам, кому письма, а кому газеты, важно разносила их по комнатам большой коммунальной квартиры.
Однажды Катя вытащила письмо, которое почтальон по рассеянности опустил в их ящик: оно было адресовано в соседнюю квартиру. Катя отнесла письмо… Соседка долго прижимала его к груди, даже почему-то заплакала. А потом, словно вспомнив о чем-то важном, отыскала в буфете сморщенное яблоко, вытерла его полотенцем и протянула Кате. С того далекого дня Катя поняла: письма приносят людям радость.
Раньше Катя мечтала о разном. Она хотела быть доктором и без конца оперировала всех своих кукол и мохнатого плюшевого мишку. Позже, чтобы не отстать от мальчишек, без устали прокладывала через комнату «трассу дальнего перелета».
А в тот день твердо решила стать почтальоном… Правда, мечта эта преследовала Катю недолго, она увлеклась театром, несколько лет подряд бредила геологией и наконец окончательно вернулась к медицине.
Но после десятилетки Катя в медицинский институт не попала.
И вот однажды, проходя мимо почтамта, она увидела объявление, которое было почему-то обведено черной траурной рамкой.
«Срочно требуются почтальоны».
– Почтальонша? Ну да, понимаю: вынужденная посадочка! – противно хихикал на кухне сосед, с аккуратностью фармацевта наливая кофе сквозь ситечко в тонкую, голубовато просвечивавшую миниатюрную чашечку. – Лучше было бы, конечно, секретаршей устроиться. Или, к примеру, театральные билеты продавать. А тут все-таки беготни много.
Сосед был старый холостяк. По воскресеньям он делал себе маникюр, ходил по улице в глухих черных ботах и очень много говорил о своем здоровье. Катя давно уже считала, что если бы ей нужно было объяснить понятие «старый холостяк», то она бы написала так: «Это человек, думающий только о себе». И когда однажды в школе учительница предложила написать домашнее сочинение на тему «Кого ты любишь и кого не любишь», Катя на последний вопрос ответила совершенно неожиданно: «Не люблю старых холостяков!»
В тот день, когда Катя, как выразился начальник отдела доставки, «заступила на должность», вечерние газеты пришли поздно. Начальник отдела был вялый, рыхлый мужчина неопределенного возраста. Он лениво поднял голову от журнала и сказал:
– Ничего-о, завтра утром доставим. Газеты не хлеб…
Катя взглянула на тяжелые кипы газет и вдруг вспомнила, как все в их квартире вечером по нескольку раз выбегают в парадное и заглядывают в почтовый ящик.
– А если все-таки… если все-таки сегодня разнести? Ведь люди ждут, – робко сказала она.
Начальник усмехнулся:
– А мы что же, не люди?
Три почтальона, семейные женщины, которые торопились домой, сделали вид, что не слышали Катю. Другие заколебались.
– А что ж, несколько раз сходим, нагрузимся потяжелее и все улицы обслужим, – уже уверенней предложила Катя.
* * *
Вскоре Катя узнала, что почта приносит людям не только радость.
В одну из квартир часто приходили заказные письма. Адрес на конвертах всегда был написан одним и тем же четким, каллиграфическим почерком. Почерк был почему-то неприятен Кате: ей казалось, что эти ровные буквы словно бы неживые. В получении писем всегда расписывалась пожилая женщина. Каждое новое письмо она разглядывала с таким видом, будто раздумывала: взять ли его или, может быть, вернуть обратно?
Однажды женщина заплакала. Катя коснулась ее плеча.
– Что вы? Что вы, Екатерина Дмитриевна? – И желая хоть чем-нибудь утешить ее, весело добавила: – А меня тоже Катей зовут…
Женщина рукавом вытерла глаза и удивленно взглянула на Катю.
– Откуда вы знаете мое имя?
– Так это же очень просто. Оно на конверте написано.
Женщина с трудом улыбнулась:
– Да, верно.
Ей нужно было поделиться с кем-нибудь, а никого, кроме Кати, рядом не было. И она медленно проговорила:
– От сына получаю. В семидесяти километрах от города работает, а вот уж три года никак не может заехать… Времени, что ли, не хватает? А письма? Словно для отчетности сочиняет: «Как дела? Будь здорова и счастлива!» Счастлива… И заказные все присылает, чтобы квитанции, что ли, на всякий случай сохранились: дескать, забочусь о матери! А зачем? Предъявлять-то их все равно не придется. Один он у меня…
Посмотрев на обратный адрес, женщина добавила:
– Вы и его имя, стало быть, тоже знаете? Да, да… Витя… Виктор Павлович…
И вдруг, будто испугавшись, поспешно заговорила:
– Нет, нет, вы не думайте! Он вообще-то неплохой. Он – хороший, добрый. Только вот времени, должно быть, не хватает.
И она неловко прикрыла название учреждения, где работает ее сын (в обратном адресе было указано: «СМУ-37»). Да, мать оставалась матерью.
А Катя подумала, что Виктор Павлович нарочно дает матери служебный адрес: пусть на работе знают, что он переписывается, что он – внимательный и заботливый.
В тот же вечер Катя послала Виктору Павловичу письмо: «Вы меня не знаете. Я просто почтальон. И ношу письма Вашей матери. Она очень ждет вас (не писем, а вас самого!), но вы все не едете и не едете. Ну что вам стоит: навестите ее! Пожалуйста! Я очень прошу вас: приезжайте!»
Виктор Павлович прислал на почту заказное письмо, написанное нервным и потому не таким уже каллиграфическим почерком. Он возмущенно писал о том, что почтальон по имени Катя («фамилию свою она назвать не отважилась!») нарушила его гражданские права, нарушила тайну переписки – и «заслуживает административного взыскания!».
Катю вызвал к себе начальник почтамта, или «главный», как называли его почтальоны. «Главный» был полковником в отставке. Он привык командовать танкистами, но впервые, кажется, попал в такую «боевую часть», почти весь личный состав которой состоял из женщин.
– Видел я в своей жизни боевые соединения, – говорил начальник, – но такого боевого еще не встречал!
«Главного» любили и уважали. Первое, что он сделал, придя на почтамт, – это переселился из маленькой комнатушки, которую все привыкли почтительно именовать «кабинетом», прямо в огромный зал, где девушки за стеклянными окошками принимали телеграммы, упаковывали бандероли, выдавали денежные переводы.
«Главный» то и дело приходил им на помощь: подсчитывал суммы на счетах и даже перебирал пухлые пачки писем, приходящих до востребования.
– Люди не должны ждать, – говорил начальник. – Не для того им свободное время дано, чтобы в очередях простаивать!
С Катей «главный» разговаривал там же, в большом зале, чуть притихшем в полуденную пору, когда весь город был на работе. Он не стал спрашивать, нравится ли Кате ее новая работа, а прямо и уверенно сказал:
– Работа у вас – ничего… Благородная, по-моему, работа! Я вот как утром услышу шуршание в почтовом ящике (газеты принесли!) – так знаю: день начался. А заканчиваю день – вечерней газетой. Вы ведь приносите все самые последние новости, все самые важные сообщения… А письма? Да-а, вас-то всегда ждут люди, вам-то уж всегда рады!
– И мне тоже… нравится, – тихо согласилась Катя.
– Вижу. Знаю! И как по вечерам газеты за других почтальонов разносили, тоже знаю. Только вот жалуются на вас.
Катя вздрогнула от неожиданности:
– Кто жалуется?
«Главный» протянул ей письмо, в котором Виктор Павлович требовал «административного взыскания» почтальону. Катя медленно прочла это письмо. «Главный» исподлобья внимательно наблюдал за нею.
– Что же вы в чужую жизнь вмешиваетесь? – спросил он.
Катя вспыхнула:
– Тогда вы меня на другую работу переведите! Я не могу просто так… механически: получите, распишитесь – и точка! Не могу я… Там вот, в пятой квартире, юноша один живет, студент. По вечерам от него часто вином попахивает, а из квартиры так музыка гремит, что я просто удивляюсь, как это соседи выдерживают. И все время переводы из Заполярья получает: родители работают и ему, значит, денежки шлют, не скупятся, а он, значит, гуляет. Не хочу я ему больше эти переводы носить!
Нет уж, что хотите делайте, а я им туда, в Заполярье, тоже письмо напишу, чтобы денег больше не присылали. Пусть на стипендию живет. Я вот когда в институт поступлю, у родителей ни копеечки брать не буду! Честное слово. Уж лучше переведите меня на другую работу!
– И переведу! – сказал «главный». – Вот возьму да и сделаю вас начальником отдела доставки! Вы ведь со средним образованием, так что попыхтите немного – и справитесь.
– Меня? Начальником?
Он ничего не ответил. И Катя так и не поняла: пошутил он или сказал всерьез.
В тот же вечер на кухне старый холостяк, с фармацевтической аккуратностью наливая кофе сквозь ситечко, осведомился:
– Ну как, не устала еще сумку таскать, почтальонша? Ничего-о, всякий труд почетен! Хотя, как говорится, «ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют». Это уж будьте уверены!
Кате очень хотелось рассказать кому-нибудь о своем разговоре с «главным».
Но она ничего не сказала старому холостяку.
Нет, конечно же он не мог оценить труд почтальона, потому что сам никому не писал и ни от кого на свете не ждал писем.
1961 г.
