Текст книги "Пятьсот веселый"
Автор книги: Анатолий Левченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Вот вы, папаша, человек ученый. Скажите, какой язык самый что ни на есть лучший в мире?
Учитель кивнул Арвиду: потом, мол, поговорим, и ответил:
– Какой язык самый лучший? Честное слово, не знаю, товарищи. А знаю только, что все языки по-своему хороши. И еще, если плохо знаешь русский язык, очень трудно изучать другие. Просто невозможно.
– Вот и я так думаю, – сказал фронтовик, довольный тем, что уважаемый всеми человек поддержал его.
– Внимание! На горизонте граф Монте-Кристо! – закричал вдруг Арвид, подошедший к брусу.
И все действительно увидели Владимира Астахова. Он шел к вагону с какой-то девочкой, а рядом два человека в белых халатах несли носилки.
Арвид мигом сбросил вниз свое длинное тощее тело. Зашевелилась и старушка в серой шали, которую она, кажется, еще ни разу не снимала с головы. Марина вздрогнула и покраснела, услышав о «графе». А игроки, даже не закончив партию, поспешили к дверям вагона.
– Несут болезного, – заявила старушка и на всякий случай перекрестилась.
Дядьки в белых халатах поставили носилки на землю, и все пассажиры увидели сухое пергаментное лицо, заострившийся нос, серые и редкие волосы, прилипшие ко лбу. Под стареньким байковым одеялом угадывался жалкий остов этого человека, иссушенного болезнью. Глаза больного были закрыты, но когда носилки опустили на землю, он с усилием поднял веки и показал желтоватые белки. Взгляд какой-то выпитый, не выражал ни боли, ни страдания, ничего, кроме обреченности.
– Помогите, – попросил один из санитаров, обращаясь к пассажирам.
– Это могём! – быстро отозвался Матвей. Носилки осторожно подняли в вагон. Старушка наметанным взглядом осмотрела высохшее тело и перекрестилась.
– Внизу его поставьте, – решительно заявила она таким властным тоном, будто самолично взяла все хлопоты о больном на себя. – Головой – куда поезд идет.
В это время Арвид лихо втянул в вагон девочку. Генка взглянул на новенькую и вдруг увидел, что это совсем и не девочка, а вполне взрослая девушка, небольшого роста, нарядно одетая, в туфельках на высоких каблучках. Она появилась в вагоне и будто осветила его огромными синими глазами.
Арвид подтолкнул Генку локтем и тихонько сказал, косясь на девушку, которая вместе со старушкой устраивала больного в том самом углу, где еще недавно находилась четверка пассажиров:
– Вот это да! Как кукла! А глазищи!
Девушка присела на чемоданчик, и Генка почувствовал на себе ее взгляд. Его как будто обдало ласковой теплой волной. Новенькая пассажирка смотрела на него с интересом и одобрением! Она улыбнулась, и Генка со сладкой готовностью почувствовал, что влюблен, что все его прошлые увлечения – сущая чепуха, а будущие… их не будет!
– Иди, милая, погуляй, – скрипнула старушка. – Я посижу с отцом-то. А твое дело молодое. Иди, осмотрись, на людей погляди.
Девушка прошлась по вагону, доброжелательно поглядывая на всех пассажиров. Она ни капельки не смущалась откровенно любопытных взглядов, держалась свободно и раскованно.
А Генка глядел на новенькую во все глаза, и в его душе звучал веселый и захватывающий мотив. Эту румбу он слышал дома по радиоприемнику. Именно румбу, веселую, искрящуюся, напоминала ему эта девушка с наивным кукольным личиком.
Генка невольно сравнил ее с Мариной и Валентиной. Как они отличаются друг от друга! Марина в Генкином воображении была песней, чуть печальной, глубокой, обязательно русской песней. Черненькая Валентина, со своей стремительной и в то же время плавной походкой, осталась в его душе как танго. А теперь для Генки звучала румба…
– Эй, чего размечтался, отличник? – Насмешливый голос Арвида спугнул музыку, звучавшую в Генкиной душе. – Слышишь гудок? Сейчас поедем.
И, правда. За шальным гудком паровоза раздался уже ставший привычным и желанным лязг сцеплений. Пятьсот веселый начал пробираться между другими составами, а грузный, тяжеловатый вокзал помигал ему вослед отблесками своих бесчисленных окон.
Ах, каким чудесным было начало пути от Новосибирска до Омска! Пятьсот веселый раскочегарился, как выражался Арвид, и мчался вперед, небрежно проскакивая захолустные полустанки, прилично мало простаивая на крупных станциях: он словно замаливал перед пассажирами свои прошлые и будущие грехи. И светило солнце, и зеленела, не думая об осени, трава, и чистыми синими блюдечками мелькали вдали озера, и ласково струился навстречу поезду свежий ветерок, рожденный скоростью, и было легко, радостно, счастливо! И даже грусть, налетавшая иногда, как порыв ветерка, была легкой и мимолетной.
Генка жаждал любви. Он думал, что любовь придет к нему в Москве, но она пришла раньше и захватила его в свой сладкий плен. Накануне он долго не спал, лежал с открытыми глазами и замирал от сознания того, что она совсем близко, что если бы не храпел Иван Капитонович, не кашлял Николай, он обязательно услышал бы светлое дыхание Леночки Новиковой.
Да, ее звали так – Лена Новикова. И не было на свете лучшего имени, лучшей фамилии. Генка произносил их мысленно десятки раз, и они отдавались в его душе музыкой, быстрым, стремительным ритмом румбы, в которой даже протяжные звуки подстегивались причудливыми синкопами аккомпанемента.
Как просто, как неожиданно просто и доверчиво подошла она к нему!
– Меня зовут Лена Новикова, – она тряхнула кудрявыми светлыми волосами и смелым жестом протянула Генке руку. – Давайте знакомиться. Все равно мы узнаем друг друга. Лучше раньше, чем позже. Правда?
Генка растерялся от откровенного синего тепла ее глаз, и только ехидный смешок Арвида, который замечал все, заставил его торопливо и бережно пожать маленькую ручку с неожиданно длинными ногтями. Ручка была теплая, крепкая, мальчишеская.
– Скоро начнутся степи, – Лена высунулась за брус: ей нравилось, как ветер треплет ее волосы. – Давай смотреть, как начинается степь…
Генке вдруг стало легко, так легко и свободно, как не было еще ни разу в жизни.
А как быстро она познакомилась со всеми пассажирами, успела узнать, кто, куда и зачем едет, и сама просто и кратко рассказала об отце и о себе.
Оказалось, что они едут в Свердловск, в клинику, где лечат какими-то новыми методами. Прежнее лечение не помогло.
– И давно он мается, сердешный? – поинтересовалась старушка.
– Четвертый год, – по лицу Лены было видно, что она уже не раз отвечала на этот вопрос.
– Так пластом и лежит? – не унималась старушка. – А мать где?
– Мать бросила нас, – с презрительной гримаской сказала Лена. – Сбежала, вот и все.
– Доченька, – послышался тихий, как шелест прошлогодних листьев, голос больного. – Попить…
Лена торопливо подошла к отцу, напоила его и вытерла ему лицо чистым полотенцем.
– Вот досталось-то девчушке, – тихонько сказал лесоруб. – А жена, видать, у него была неустойчивая, так скать.
– Как знать, – возразил Николай, прислушиваясь к хрипу в груди. – Кому с больным охота возиться?
«Ну как он может так говорить!» – возмутился Генка.
А старую Поликановну неотразимо тянуло туда, где лежал больной. Утром она, так же как и накануне вечером, буквально прогнала Лену от отца, приговаривая сварливо-заботливым голосом:
– Мне, старухе, сподручнее за ним ухаживать. А ты иди, иди. Молодым жить надо.
Больной разговаривал очень редко, а когда все же произносил несколько слов, казалось, что это не он говорит, а шелестит на чахлых щеках сухая, пергаментная кожа. Глаза его почти всегда были закрыты, но как-то неплотно, и сквозь разомкнутые веки жутковато просвечивали затуманенные желтизной белки.
Генка не мог понять, как Лена могла оставаться оживленной и даже кокетливой, когда здесь, рядом, лежал ее беспомощный отец. Это было противоестественно, Генка нашел бы еще более резкие слова, если бы… на месте Лены была не Лена.
Но все же эта мысль мучила Генку, и он, волнуясь и боясь рассердить Лену, спросил:
– Ты… любишь отца?
Она отодвинулась от Генки, посмотрела на него как-то отчужденно, и он с пугающим холодком в груди понял, что Лена слишком хорошо знает, что такое горе.
– Разве я была бы здесь, если бы не любила его? – тихо спросила она.
– Я не про то… – смешался Генка.
– Или тебя интересует, как я могу улыбаться, почему все время не плачу? А ты не подумал, что я, может, наплакалась на много лет вперед. И часто сама не понимаю, как смогла выдержать эти три года…
– Извини, – пробормотал Генка. Мучительно покраснев, он чувствовал себя так, словно хотел непрошеным заглянуть в чужой дом.
– Не извиняйся, – успокоила Лена, потрогав маленькой упругой ручкой его руку. – Я вижу, тебе можно все рассказать. Ты не похож на всех этих любопытствующих…
В голосе ее звучала доверительная, незримо соединяющая их нотка, и это заставило гулко застучать Генкино сердце.
– Знаешь, – снова заговорила она, словно бы без всякой связи с предыдущим, – я смотрела, как вы шли к станции с этим рыженьким мальчишкой. Походка у тебя такая: кажется, сделаешь еще один шаг и полетишь по воздуху. Честное слово!
Она засмеялась, довольная смущением Генки. Зубы у нее были великолепные, белые, крупные, казалось, кто-то тщательно подгонял их один к другому и только забыл сдвинуть поплотнее два верхних. И этот крохотный изъянчик нравился Генке больше всего, он как будто делал Лену проще и ближе.
А она, продолжая улыбаться мечтательно и загадочно, прижалась к брусу грудью, чтобы ощущать на лице биение встречного ветерка.
– Я тебе все о себе расскажу, – Лена посмотрела на Генку. – Но сначала ты расскажи о себе все, все. Я люблю слушать. А я заметила: у тебя слова как будто через душу идут. И говоришь ты не гладко. Ух, не могу терпеть, когда говорят как по маслу, без единой закавыки. Такие люди считаются умными, а я их терпеть не могу. Сама не знаю почему.
И Генка забыл обо всем, что его окружало. Неожиданно домашний, теплый голос Лены заставил его раскрыться так свободно, так естественно, будто разговаривал он с девушкой, которую знает давным-давно, столько, сколько помнил себя. Он рассказал о маленьком поселке, приютившемся между сопками, о матери, отце, братишках и сестренках. Рассказал даже о деде, которого никогда в жизни не видел и о котором впервые узнал в те тревожные дни…
Генке тогда было лет семь, но он навсегда запомнил страшную ночь, когда зазвонил телефон. Отец соскочил с постели, взял трубку, ахнул и сказал чужим голосом:
– Лиза, мастерские горят!
Мать в длинной рубахе до пят испуганно метнулась к окну. И все увидели зарево, багровое, зловещее.
Механическими мастерскими заведовал отец…
Он убежал и появился только в полдень, черный, с обгоревшими бровями. Не снимая сапог, рухнул на кровать и заснул.
И в тот же день по поселку поползли слухи, от которых Генке становилось жутко.
А назавтра мать достала откуда-то желтую фотографию.
– Смотри, Гена, и запомни – это твой дедушка, – сказала она, прикусив вздрагивающую нижнюю губу. – Вот какой красивый был мой папа!
Генка с любопытством посмотрел на фотографию и увидел действительно красивого военного с четырьмя крестами на груди и с саблей на боку. Но тут…
Погоны! На дедушке были погоны!
– Он белый? – чуть не плача спросил Генка.
– Нет! Дедушка был прапорщиком русской армии. Видишь эти кресты? Они назывались Георгиевскими. Крест давался только очень смелому человеку. А все четыре креста – самому смелому. Твой дедушка был настоящий храбрец! За храбрость он был награжден золотым оружием.
– И эта сабля у него вся из золота? – спросил Генка, довольный тем, что у него такой замечательный дед.
– Не знаю, – печально сказала мать, прижимая фотографию к груди. – Папа все оружие сдал. Он не хотел больше воевать. Он пришел с германского фронта в свое село, сеял хлеб, разводил пчел, садил деревья…
– А он живой? Где он сейчас? – Генка уже готов был выскочить на улицу и рассказать закадычным друзьям о своем замечательном деде.
– Его убили белые, – сказала мать. – Они ворвались в село. Есаул пришел в наш дом с двумя казаками и говорит: «Что же ты, Юрьев, русский офицер, полный Георгиевский кавалер, не борешься против большевиков?» А отец отвечает: «Хватит с меня. Я свое отвоевал, есаул». Тот глаза выпучил, выхватил из кобуры наган и завопил: «Предаешь отечество! Трус!» И тут никто опомниться не успел, как отец вырвал из рук есаула наган, а самого есаула выкинул в окно – он был очень сильный, твой дед. Крикнул казакам: «Оружие на пол!» Те совсем ошалели, побросали на пол карабины. Отец вытолкнул их с крыльца, запер двери на засовы и крикнул мне: «Беги, Лиза, на заимку! В село не приходи, пока казаки не уйдут!» И я выпрыгнула из окна в сад, потом ползком по огородам – и в лес. Бегу по тропинке, слезами обливаюсь, а на селе уже стрельба поднялась.
Матери было трудно рассказывать. Генка сам чуть не заревел. Но она все же докончила:
– На заимке я прожила десять дней. Казаки два раза приезжали, но я в лес убегала, пряталась. Все деревенские мне помогали, они очень уважали отца за храбрость и справедливость. Да к тому же половина села – наши родственники. А вернулась я в село, когда партизаны прогнали белых. На месте дома одна труба от русской печки торчит. Отец отстреливался, убил трех казаков. Белые поняли, что не взять им его живьем, и подожгли дом с четырех сторон…
– Да как же ты без мамы, без папы, без дома жила? – спросил потрясенный Генка.
– Так и жила… Односельчане помогали. А в партизанском отряде был твой отец, тогда совсем молодой. Мы с ним подружились, а когда гражданская война закончилась, он вернулся из Приморья, и мы поженились. Потом переехали жить в этот поселок.
Мать немного помолчала и добавила:
– Только ты никому пока не говори, что дедушка был прапорщиком. Некоторые могут неправильно понять. Но если… если услышишь о нем плохое – не верь. Я рассказала тебе правду.
Вечером пришел отец, осунувшийся, усталый.
– Все, Лиза, – сказал он, тяжело опускаясь на стул. – Больше не могу так жить. Утром пойду. Не могу слышать эти шепотки… Не могу, понимаешь ты это или нет? Если меня подозревают, пусть скажут прямо.
– Не ходи, – мать заплакала.
– Пойду.
И отец пошел. Выбритый до синевы, в новой белой рубашке, в начищенных сапогах. Бледный и спокойный. И мать перестала плакать.
Отец вернулся возрожденный. Даже по походке можно было понять, что страшное бремя свалилось с его плеч.
– Ты понимаешь, Лиза, увидел он меня и удивился: «Да вы, товарищ Майков, с ума сошли? Идите и работайте спокойно. А всяких болтунов и сплетников не слушайте, прошло их время, чтоб им пусто было!» Прямо так и сказал: «чтоб им пусто было!»
И отец радостно засмеялся, будто именно эти слова означали самое важное.
Мам, бросилась на кровать и спрятала лицо в подушках, а когда снова встала, глаза у нее были сияющими и прекрасными.
Отец подошел к Генке и подбросил его к самому потолку.
– Вот так-то, малыш! И никак иначе. Будем жить долго и счастливо! Всем чертям назло!..
– …У вас хорошая семья, – вздохнула Лена. – Вы дружно жили?
Перед Генкиными глазами мелькнули родные лица, у него опять сладко сжалось сердце.
– Очень дружно. С братишками, правда, иногда ссорился. Но без злости.
– Ты, наверно, дома был любимчиком? – Лена лукаво посмотрела на него снизу вверх, показывая трогательную щелочку между влажными зубами. – Любимчиком, да?
– Вовсе нет. Мать и отец ко всем относились одинаково. И вообще слышать не могу – «любимый сын», «любимая дочь», когда в семье есть другие дети. Противно…
– Может, ты и прав. Но я была одна в семье. Отец меня страшно любил… любит, – поправилась она и чуть покраснела.
– Вы жили в Новосибирске?
– Под Новосибирском. Отец работал инженером на заводе. А мать не работала! Она очень похожа на меня. Внешне… Посмотреть со стороны – семья как семья. А оказалось, как карточный домик, – до первого толчка. Отец заболел, и через год мать укатила от нас с новым мужем. Теперь-то я понимаю: никогда она отца не любила…
– А что с ним? – Генка невольно оглянулся и увидел обращенный на него тусклый взгляд больного.
– Нервное истощение. Потом паралич. Потом еще куча всяких болезней. Я их все изучила. Могу свободно поступить в мединститут…
Генке понравилось, что Лена быстро подружилась с Мариной. Приятно было видеть, как они оживленно разговаривали, рассказывали что-то друг другу. Казалось, что вокруг них возникает какой-то свой женский мир, удивительный, таинственный. Особое очарование для Генки таили в себе их голоса, вернее разница между ними – глубоким виолончельным голосом Марины и звонким голоском Лены.
– Лен, о чем это вы секретничали? – не выдержал Генка после одного их разговора, когда Марина и Лена то и дело переходили на шепот.
– Ишь, ты, какой любопытненький. Мало ли о чем надо поговорить женщинам! – с шутливым высокомерием воскликнула Лена. – Ну, ладно, так и быть, скажу: мы говорили о гадании…
– Вот еще! – удивился Генка. – Нашли о чем говорить!
– Марина рассказывала, как ей одна старушка гадала…
– Марина? – не поверил Генка, он был убежден, что Марина никогда не позволит себе связываться с гадалками.
– Ничего ты не понимаешь! – сказала Лена, посерьезнев. – Марина решила погадать, чтобы успокоить мать. Ведь Марина всю войну ждала своего мужа и после войны ждала. А мать мучилась, глядя на нее.
– Ну и что гадалка наговорила?
– Гадалка сказала, что Марина будет счастливой и у нее появится куча детей, – со смехом сказала Лена. – Это было как раз то, что хотела услышать мать.
В этот момент к ним подошел Арвид и дурашливо запел на весь вагон:
Вы видали жениха?
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
А невеста тоже
На него похожа!
– Ну и конопатенький! – воскликнула Лена. – Иди сюда, я тебя поцелую!
Частушка понравилась всем обитателям вагона, и Арвид, ободренный успехом, продолжил визгливым голосом:
Лена Гену полюбила,
Гена Лену полюбил.
Только Гена очень хилый
Целоваться нету сил!
– И-эх! – диким фальцетом взвизгнул Арвид и прошелся по вагону вприсядку, нелепо, по-гусиному выкидывая ноги в ветхих башмаках.
Лена звонко смеялась, Владимир и Марина улыбались, поглядывая друг на друга. Матвей заливисто хохотал, хлопая от удовольствия по железному плечу лесоруба, который не преминул присоединить крепкий гоготок к общему веселью.
– Ай да парень, елочки! – покачал головой Матвей. – Пушкин, да и только! Ишь как вывернул, палки-моталки! Прямо-таки жук навозный, забодай тебя овца!
Николай тоже смеялся, но осторожно, чтобы не разбудить кашель, притаившийся в легких. Тихонько, сдержанно посмеивался старичок. Только один Генка сердился на Арвида за то, что тот обратил на них общее внимание. Быть в центре внимания Генка не хотел, но его самолюбие сладко щекотало сознание, что Леночка не одернула Арвида и тем самым как бы признала, что между ней и Генкой действительно что-то есть.
А Арвид продолжал выкидывать коленца, смешной, нескладный. Усердствуя, он так сильно выбросил ногу вперед, что брякнулся на спину, это еще больше развеселило весь вагон, и даже больной на секунду открыл глаза, но тут же снова опустил веки.
– Он очень забавный, твой приятель, правда? – сказала Лена. – Где вы с ним познакомились?
– В Красноярске, – буркнул Генка, недовольный тем, что Лена проявляет слишком много интереса к Арвиду. Его так и подмывало рассказать о том, с чего началось их знакомство, но Генка все же не стал делать этого.
– Не обижайся на него. – Лена опять взглянула снизу вверх, и это чуть запрокинутое лицо волновало Генку. – Насчет твоей слабосильности он явно сфальшивил. Видно, что ты спортсмен!
Генка тщеславно покраснел. Первый раз его назвали спортсменом, хотя он действительно занимался спортом, но бессистемно, без тренеров, потому что таковых в поселке не имелось.
– Ну, ладно, расскажи еще что-нибудь о себе, – попросила Лена. – Мне хочется знать всешеньки-все.
– Я уже и так много рассказывал, – смутился Генка. – Да и что интересного может быть в маленьком поселке? Ведь я еще ни разу по-настоящему не видел города…
– Неужели? – искренне удивилась Лена. – А откуда тогда ты знаешь музыку из опер и оперетт? Я слышала, как ты их насвистывал.
– Ну и что? – Генка пожал плечами. – Я ведь слушал радио и играл в духовом оркестре. У меня даже здесь есть труба.
– Правда? Это такая дудочка, похожая на горн? – Глаза Лены радостно заблестели, будто она, наконец, нашла то, что долго искала. – Что бы ты ни говорил, меня чутье никогда не обманывает. Я знала, что ты не такой, как все!
Эти слова опять польстили Генке, но он все же возразил:
– Мне кажется, что в нашем вагоне только Владимир Астахов не такой, как все. Я всегда думаю, что у него есть какая-то тайна.
– Владимир Астахов? Это красивый дядечка, который ухаживает за Мариной? Он интересный, но… Как бы тебе это сказать? Он… какой-то перегоревший.
Удивительно, но точно такое же ощущение было у Генки, когда он впервые увидел Владимира. Правда, теперь слово «перегоревший», пожалуй, уже не так подходило к Астахову: в последние дни он заметно изменился. А вслух Генка сказал:
– Все равно ты посматриваешь на этого «красивого дядечку», это даже Арвид заметил.
– Что может заметить мальчишка! – запальчиво и высокомерно воскликнула Лена и пальчиками потрогала Генкину руку. Это неожиданное ласковое прикосновение электрическим разрядом прошло сквозь тело Генки. – Нет, Владимир не мой герой. Мне нравятся такие, как ты. Знаешь почему? Потому, что ты… как будто летишь вперед. В тебе есть парус…
Лена говорила лестные для Генки слова, не глядя на него, она лепила его портрет из первых впечатлений, своего женского чутья и прозорливости. Генка был на седьмом небе.
– Но я бы не вышла за тебя замуж, – вдруг со смехом сказала она, а глаза были грустные.
– Почему? – Генка сразу упал с небес.
– Ты совсем еще маленький. – Это были остро ранящие слова, потому что для Генки в тот момент не было ничего обиднее сознания своей постыдной молодости. – Тебе еще надо расти и расти.
Если бы Лена смотрела на него с насмешкой, это еще можно было бы вынести, но она глядела ласково, даже с долькой зависти к его молодости, которой сама же и укоряла, и это было невыносимо.
– Владимир, конечно, старше, – мрачно проговорил Генка, невольно оглядываясь: не слышит ли кто-нибудь этот унизительный для него разговор.
А Лена почувствовала его беззащитность, она понимала: ей можно говорить что угодно – ей все простят.
– Скажи, Гена, сколько мне лет?
Генка растерялся. Он думал, что ей примерно столько, сколько и ему, – семнадцать.
– Семнадцать? – Лена невесело покачала головой. – Мне уже двадцать!
Двадцать! Ну и что же! Лене можно было простить и двадцать!
– Двадцать, – повторила она. – А иногда я чувствую себя раза в полтора старше. Ощущение, что жизнь проходит мимо… Уже четвертый год не отхожу от отца. И порой начинает казаться, что не выдержу…
– А с матерью вы переписываетесь? – неосторожно спросил Генка.
– Нет, конечно. Но я разыщу ее. Я ей поднасолю!
– Зачем? – удивился Генка.
– Как зачем? Она меня, как собачонку, бросила.
– Теперь, наверно, ничего не поправишь. Да и мстить нехорошо…
– Вон, какой ты добренький! – зло бросила Лена. – Она мне еще заплатит. Она жила в свое удовольствие, а за удовольствие надо платить!
И снова Лена отдалялась от него, уходила в какой-то холодный, неуютный мир, не похожий на тот, я котором жил Генка Майков. Леночкин мир казался переплетением геометрических фигур – треугольники, призмы, пирамиды пересекались там между собой с унылой и недоброй правильностью. И как Лена, которая могла быть такой женственной, такой ласковой и искренней, как она могла уходить в этот холодный, скрежещущий мир!
– Ты о чем думаешь? – спросила Лена. – У тебя лицо такое, будто ты в яму падаешь.
– Я? Я ничего… – смутился Генка.
– Завидую я тебе! Знаешь, когда я вижу студентов, мне всегда становится грустно. Наверно, потому, что знаю: мне-то уж студенткой не быть.
– Я еще не студент, – Генка попытался уравнять их положение.
– Ты обязательно поступишь в институт. Потом пойдешь работать, откроешь какое-нибудь новое месторождение. А я… я буду просто чьей-то женой, домохозяйкой. Ты хоть поздороваешься, когда встретишь меня на улице с толстым, солидным мужем?
Слушать это было невыносимо. «Ну как она может жить с такими мыслями?» – думал Генка. И чтобы заглушить горечь, он торопливо заговорил:
– Вот увидишь, еще все у тебя изменится. Подлечат отца – и поступишь куда-нибудь… – Он хотел сказать: «Приезжай в Москву. Я буду ждать тебя. Хоть всю жизнь», но устыдился этих слов, вспомнив, что и Москва и институт для него еще вилами на воде писаны. Может, приедет – а прием уже закончен… И Генка, краснея, спросил:
– Ты дашь мне свой свердловский адрес?
Лена покачала головой.
– У меня нет никакого адреса. Я вообще не знаю, где буду жить. Если устроюсь на работу, может, дадут общежитие…
– А где ты работала в Новосибирске?
– Лаборанткой на заводе. – Она помолчала. – И ничего не видела, кроме работы да больного отца. Все девчонки на танцы, в кино, в парк, а я… я ведь тоже живая! Вот ты влюблялся в девчонок в школе? Говори!
– Влюблялся, – торопливо пробормотал Генка, силясь представить себя на месте Лены: что бы он делал, как жил? Это и представить-то было страшно!
– И я хотела, чтобы в меня влюблялись. Я ведь уже была совсем взрослая. Неужели вы все не понимаете этого? Или вы все чурбаки, а только прикидываетесь живыми людьми?
– Я не прикидываюсь… – беспомощно и жалко сказал Генка. – Эх, если бы ты жила в нашем поселке! Я бы помог тебе, я бы сам пошел работать!
– Если бы, если бы… А мне без «если бы» встречались почему-то подлецы. Одному поверила, а он попрекнул меня больным отцом. Обожглась. Думала: ну теперь уж никому не буду верить. Но снова, дуреха, поверила… Ведь хотелось мне верить, понимаешь ты это или нет?!
Генка сник. В его воображении возникли эти люди, эти обязательно мерзкие люди. Мордастые, с бегающими глазками, с потными руками. Генку передернуло от ярости и отвращения, и разом все потухло, померкло, но он отважился взглянуть на притихшую Лену, увидел, что губы у нее чуть вздрагивают… И любовь, и жалость, и благородство всепрощения захлестнули наивное и открытое добру сердце Генки. И если бы Лена сказала сейчас: «Прыгай!», он мгновенно перемахнул бы через брус и, распластавшись, полетел в упругую от скорости пустоту.
– Отец тебя кличет, – подкралась сзади старушка и потрогала Лену за плечо, стрельнув все понимающими глазками в Генку. – Белья чистого мне приготовь. После Омска, как стемнеет, переодену его, горемычного…
Но до Омска пятьсот веселый в тот вечер так и не дотянул, вконец выбив из колеи уже попрощавшегося со всеми старого учителя.
Заскрипели тормоза, и знакомый лязг буферов прокатился по составу до последнего вагона. Если бы пятьсот веселый забросили на правую сторону разъезда, это было бы понятно и обнадеживающе. А здесь, слева, кроме высокой насыпи и луга, ничегошеньки не было.
– Тут мы и будем куковать, – объявил Арвид, быстро оценив обстановку. – Эх, пятьсот веселый, черт бы тебя побрал!
Видно, не только Арвид угадал длительную стоянку, намерения пятьсот веселого по мельчайшим приметам распознали и обитатели других вагонов. Предприимчивые пассажиры, соскучившиеся по горяченькому, развели костры, смастерили рогатки, и скоро в закопченных котелках и ведерках забулькало, задымилось походное варево.
Деловито засуетились Николай и Матвей. У Ивана Капитоновича в сундуке-чемодане оказалось штук десять сырых картофелин, прошлогодних, чуть сморщенных, но еще вполне пригодных в пищу. Лесоруб извлек еще вдобавок две золотистые луковицы, такие огромные, что каждый обитатель вагона счел своим долгом потрогать и подержать их в руках. Арвид даже понюхал лук и восхищенно причмокнул.
– Сварим супец! – поблескивая глазами, объявил Матвей, разжигая аппетит и любопытство пассажиров. – Заправим салом, пальчики оближете, елочки зеленые!
– Это уж перво-наперво, чтоб похлебка была. Мы в лесу без горяченького не обходимся, про гудел лесоруб и спрыгнул на землю, чтобы размять ноги. – И чаек обожаю. Только покрепче и погуще, и всон тогда не тянет, и настроение доброе. – Тут Иван Капитонович основательно крякнул, выражая таким способом свое хорошее отношение к былым таежным пиршествам и сетуя на ограниченность вагонных возможностей.
А место, где остановился пятьсот веселый, было чудесное. Высокая насыпь сбегала прямо на лужок, совсем зеленый, нехоженый и некошеный. Метрах в пятидесяти от железной дороги уютно кудрявился лес, охвативший небольшое заболоченное озерцо, по берегам которого росла неправдоподобно зеленая трава, какая обычно бывает на топях, и красиво, стройно вздымали вверх свои коричневые бархатные булавы прибрежные камыши.
Возле вагона поднялась веселая суетня. Все выползли на свет божий, в вагоне остался только отец Лены. И его хотели вытащить на свежий воздух, но больной отказался, прошелестел: «Не надо».
Пока Генка и Арвид по заданию Ивана Капитоновича собирали сухие щепки и куски угля, упавшие с проходящих поездов, Владимир и Марина не оглядываясь тихо пошли по лугу. Сначала они держались шагах в полутора друг от друга, потом, уже совсем далеко от вагона, взялись за руки. И вскоре синее платье Марины и белая рубашка Владимира слились в одну точку и исчезли из виду.
Поликановна в это время набросилась на лесоруба за то, что тот неумело и расточительно чистил картошку.
– Дай-ка сюда ножик, – потребовала она и Иван Капитонович безропотно отдал свою финку, на рукоятке которой виднелись коряво выжженные буквы «И. К. К.», удостоверявшие принадлежность ножа Ивану Капитоновичу Корневу. – Чистишь так, будто войны на тебя не было. Полкартошки загубил, ирод ты здоровенный!
И старушка, поджав блеклые морщинистые губы, показала класс. Почти не отрывая ножа от картофелины, она проворно сняла серпантинно-тонкий слой кожуры, свисавший спиралью чуть не до земли, потом выколупала острием глазки и повертела чистенькую, влажно сверкавшую картофелину перед большим пористым носом восхищенного лесоруба.
– Во дает наша мамаша! Елочки мои зелененькие! – восхитился Матвей, который с утра побрился и выглядел прямо-таки молодцом. – Как она тебя подрубила, Капитоныч! Под самый корешок подгрызла!
– Так, стало быть, – захохотал лесоруб, явно любивший находить в людях таланты, понятные и приятные ему. – Руки у меня, так скать, одеревенели в лесу. Другой раз жену надумаешь погладить, а она сердится: цепляешь, мол, своими мозолищами. Вот такая штука, туды-сюды!
А старушка разохотилась и очистила всю картошку, подогреваемая восхищенными взглядами и восклицаниями, потом властным голосом дала указания – когда и сколько солить, как нарезать лук – и опять пошла в вагон, к больному, демонстрируя свою самоотверженность и самоотречение.
Костер разжигал Иван Капитонович, он делал это обстоятельно, со знанием всех тонкостей, и можно сразу было представить его среди огромных сосен и елей, в глухой и пахучей дальневосточной тайге.
