Текст книги "Пятьсот веселый"
Автор книги: Анатолий Левченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
– Ну, Александр. – Женщина злобно посмотрела на мужа. – Этого вагончика я тебе никогда не прощу!
Она даже не заботилась о том, слышат ее другие пассажиры или нет, она их просто не замечала. А муж что-то виновато забубнил, и было странно видеть его начальственное лицо таким угодливым и беспомощным.
Генке даже жалко стало этого человека. «Ох, и злая эта рыженькая, – удрученно подумал он, – такая красивая, а злая».
Но в черненькой Генка не разочаровался. Она ничуть не задавалась, а поездка в неудобном вагоне, казалось, только забавляла ее. Она посмеивалась, поглядывая на расстроенных родственников. Славный у нее был голосок – веселый, по-мальчишески звонкий.
– Не злись, Рита! – обняла черненькая сестру. – Неужели ты не понимаешь, что немножко проехать в таком вагоне – это даже романтично!
– После такой романтики нужно неделю в бане отпариваться, – успокаиваясь уже, произнесла старшая и, глядя в зеркальце, начала припудривать прямой ровненький нос.
Лесоруб по простоте душевной, услыхав, что женщины говорят о бане, взял котелок с теплой водой и предложил высокому пассажиру:
– До баньки вашим девушкам далеко, так екать. А умыться можно и сейчас.
– Спасибо, спасибо, – осанистый пассажир недовольно повернул к Ивану Капитоновичу озабоченное лицо. – Не видите, мы заняты!
Лесоруб неловко потоптался на месте, лицо у него стало по-детски обиженным.
Две новые пассажирки уже успели причесаться, подновили краску на губах. Они тихонько, но оживленно разговаривали, и по их взглядам на Владимира можно было догадаться, что речь идет о нем. Это заметила и Марина, она сразу замкнулась, а потом слишком горячо и оживленно начала развлекать близнецов, для которых еще утром смастерила две куклы из тряпок и сена.
В это время к вагону подошел одноногий инвалид с двухрядкой. Он присел на черную от мазута шпалу и запел жалобную поделку на мотив песни «Огонек». В песне говорилось о том, что солдату «оторвало все ноженьки, раздробило лицо».
Инвалид еще не кончил петь, когда черненькая Валентина, набравшись смелости, подошла к Владимиру. Тот оторвал глаза от книги.
– Мне неловко, – начала Валентина. – Мы пообещали заплатить вам за багаж…
– Вон как! – Владимир удивленно поднял свои четкие брови, но голос его звучал негромко и спокойно. – И сколько же мы заработали?
– Возьмите, пожалуйста, шестьдесят рублей. Мне неловко предлагать деньги человеку нашего круга, но…
– А я – человек не вашего круга, – серьезно сказал Владимир. – Я – человек более высокого круга. Но деньги все равно давайте. По социалистическому принципу – каждому по труду.
Бедная брюнеточка растерялась, краска залила ей щеки, на глазах выступили слезы. Она бросила деньги на черный породистый чемодан, потом забилась в свою крепость. Теперь настала очередь рыженькой утешать сестру.
А Владимир пожал плечами, подобрал деньги, спрыгнул вниз и положил их в фуражку инвалида. Певец, не ожидавший такой щедрости, с готовностью предложил:
– Я еще вам спою.
– Не надо, земляк. – Владимир присел рядом с калекой на ржавый рельс. – Давай покурим…
– Вы, конечно, в институт едете, – неожиданно сказал старичок учитель, обращаясь к Генке. – И в какой же, позвольте полюбопытствовать?
– В геологоразведочный. – Генка смутился, потому что относился к старому учителю с почтительной боязнью: а вдруг тому придет в голову проверить его, Генкины, знания – вот тогда придется, наверно, покраснеть!
Но старичок и не думал экзаменовать юного попутчика. Ненавязчиво и доброжелательно он расспросил Генку о поселке, о жизни шахтеров, а потом сказал:
– Мне вот тоже приходилось бывать под землей. Правда, не по своей воле. На ногах у меня были кандалы. В первый раз страшновато, конечно. Вода льется, кровля потрескивает, кажется, вот-вот рухнет на тебя. А потом привыкаешь. Меня только после Февральской революции из-под земли вытащили…
– А на Дальнем Востоке вы, дедушка, бывали? – спросил Генка.
– Меня зовут Василий Сергеевич, – проговорил учитель, избавляя Генку от неловкого слова «дедушка». – А на Дальнем Востоке я и в японскую войну бывал, и в гражданскую тоже.
– Вот здорово! – вырвалось у Генки, и он торопливо начал рассказывать старичку, что и у них в поселке партизаны воевали с японцами, а на кладбище есть братская могила, в которой похоронены четверо партизан.
– Лежать бы и мне в могиле, – вздохнул Василий Сергеевич. – Под Благовещенском попал в плен к белякам – из-под расстрела убежал. Лихое было времечко. Да и я тогда был сорвиголовой…
В голосе старичка зазвучало смущение, словно он немного стеснялся того, что был когда-то сорвиголовой и смог даже убежать из-под расстрела.
Генке хотелось о многом поговорить со старым учителем, но тут откуда-то возник Арвид, который бесцеремонно прервал их беседу, прокричав:
– Завтра будем в Новосибирске!
– Прекрасно, – сказал старичок. – А с вами, юный дальневосточник, мы еще обо всем потолкуем.
Он вернулся на свое место и начал что-то записывать карандашом в тетрадку, которую уже не раз вынимал из чемодана.
– Вечно ты прискачешь, когда тебя не просят, – с досадой сказал Генка Арвиду. – Не дал с человеком поговорить.
– И не надоели тебе учителя за десять лет? – Арвид хихикнул. – Хотя учителя любят отличников…
– Дурачина, что с тебя возьмешь! – Генка махнул рукой. И тут заметил в руках читинца какой-то бумажный сверток. «Неужели опять что-нибудь украл?» – подумал Генка, но проверить свою догадку не успел: Арвид исчез так же неожиданно, как и появился.
Генка решил залезть на полку, он уже ухватился рукой за скобу и тут почувствовал на своем плече чью-то руку. Оглянулся, увидел осанистого пассажира и только сейчас заметил, что у него какие-то угнетающие глаза. Да, именно угнетающие, это Генка понял мгновенно.
– Я попрошу вас подниматься на полку с той стороны. – Пассажир показал рукой вправо. – Там тоже есть скобы.
– Александр Александрович! – укоризненно воскликнула Валентина. – Почему этот мальчик должен выполнять ваши указания?
– Валентина, – оборвала сестру рыженькая. – Александр прав, эти мальчишки будут постоянно мельтешить перед глазами. Нетрудно ведь влезть на полку с другой стороны.
А Генка все еще стоял растерянный и чувствовал на себе взгляд человека, который мгновенно стал ему неприятен. Тут он увидел, что на него выжидательно смотрит Владимир Астахов, наверняка слышавший похожую на приказ просьбу нового пассажира.
И Генка взглянул прямо в немигающие властные зрачки Александра Александровича, собрав всю свою волю.
– Я могу забираться на полку с любой стороны, – сказал он, и осанистый пассажир сначала моргнул, а потом и вовсе опустил свои противные светлые глаза. – Но если женщины меня попросят, то я буду залезать и слезать только справа.
– Ай да мальчик! – Черненькая Валентина хлопнула в ладоши.
А Генка, будто подстегнутый этим возгласом, подошел к середине полки и совсем смело заявил:
– Можно и здесь залезть. – Он крепко ухватился за доски и ловким гимнастическим движением забросил свое натренированное тело на полку. Уже сверху он увидел, что Владимир, смеясь, что-то говорил Марине. Она тоже улыбалась.
А в вагоне с приходом новых пассажиров уже не стало сердечности и теплоты, так ощущавшихся всеми в первый день. Все ушли в себя, в свои думы, даже разговорчивый Матвей что-то пригорюнился, сначала слонялся неприкаянно по вагону, потом залез на полку, пытался заснуть, но ничего у него не получалось, и Генка слышал его досадливое бормотанье и вздохи.
Генка тоже не мог заснуть. Сверху ему было видно, как спали близнецы, положив лохматые головки на колени матери. Владимир о чем-то рассказывал Марине, с его лица уже сошла тень напряженности. Он улыбался. И улыбка у него была очень хорошая, неожиданно добрая. Белые зубы так и сверкали. Жаль, что смеялся Владимир редко.
Лежать на полке надоело, и Генка спрыгнул вниз, чтобы найти Арвида. Он подошел к брусу, но читинца не было видно.
Мужчины, расположившиеся в чемоданной крепости, вели серьезный и, видимо, интересный для обоих разговор, в котором то и дело проскальзывали солидные слова – «контора», «главк», «продвижение». Говорил в основном осанистый пассажир, особенно часто и со вкусом употреблявший слово «дилемма».
– Вот такая дилемма! – с удовольствием восклицал он и на двойном «м» прямо-таки причмокивал, словно лобызал это слово.
Муж Валентины уважительно внимал родственнику – тот был старше и по возрасту, и наверняка по должности.
Генка смотрел на их серьезные важные лица, слушал их полуслужебный разговор, и ему было скучно и обидно за красивых сестер, которые почему-то вышли замуж за этих явно неинтересных людей. А сестры тихонько разговаривали о чем-то между собой и, видимо, совсем не думали о том, хороши их мужья или нет.
Лесоруб, Николай и старый учитель сидели кружком и ели хлеб с салом, запас которого у таежника был, вероятно, основательным.
– Я в Свердловск еду, к сыну, – неторопливо говорил Иван Капитонович. – Один он у меня, так скать, единственный. Да вот, значит, не повезло ему: всю войну прошел, а под самым Берлином на мину нарвался. Позвонки повредило. Вот беда какая приключилась!
– И с той поры в госпитале? – удивился Николай и присвистнул, или это у него просто засвистело в легких. – Позвоночник – дело нешуточное. Хребтина! На нем весь человек держится…
– Главное, чтобы спинной мозг не был поврежден, – осторожно проговорил Василий Сергеевич: он, видимо, боялся тревожить лесоруба.
– Всех профессоров обойду! – В подтверждение этих слов Иван Капитонович рубанул воздух огромным кулаком. – Я Мишку свово на ноги поставлю. Нельзя ему умирать. Невозможно, так екать.
– Да, сколько парней война загубила, прямо ужасть! – неожиданно тонким голосом произнес Николай и закашлялся.
– А парень у меня хороший удался, – прогудел лесоруб, деликатно подождав, пока Николай справился с приступом кашля. – Десять классов перед войной завершил и курсы на офицера закончил уже в войну! Капитан! Шутка ли сказать. Фотокарточку прислал, так на одежде живого места нет – все в наградах.
Лесоруб помолчал, пожевал еще хлеб с салом.
– Нет, умирать Мишке никак невозможно. Поговорю с профессорами, до самых академиков дойду, так скать. Все расспрошу до предела, все разузнаю. А вдруг Мишане воздух нужен? А? Тут я и скажу профессору: у нас, мол, товарищ дорогой, в Приморье – не воздух, а мед натуральный. Лесной, духовитый. И корень женьшень у нас есть, и панты берем, и сало медвежье не переводится. Уж таких дохлых, господи прости, в наших краях на ноги ставят. А Мишка-то меня поздоровше будет. И ростом повыше, и в плечах повольнее. Нет, не позволю ему по госпиталям валяться. Ему жить надо, жениться, род наш корневский продолжать…
Лесоруб, видно, здорово переживал, но на его грубо высеченном лице почти не отражались глубокие движения души, и лишь в спрятанных под кустистыми бровями глазах притаились грусть и тревога.
– Мишка у меня – правильный парень. – Лесоруб свернул цигарку и раскурил ее. – Под Сталинградом в партию вступил, когда там самое пекло, так скать, заварилось.
– Хороший у вас сын, это по всему видно, – сказал Василий Сергеевич. – Обрадуется он, что отец приехал.
– Спасибо вам, так скать, на добром слове, – поблагодарил Иван Капитонович и добавил:
– А еще, к слову сказать, везу я Мишане женьшенью настойку и панты. Жена моя, Степанида, настойку сделала. А она уж умеет! Ох, и полезнющая настойка!
– А сын часто тебя, Капитоныч, письмами балует? – поинтересовался Николай.
– Он сам-то не пишет, – лесоруб озабоченно покачал головой. – Видать, трудно ему еще писать. Его руку я из тысячи узнаю. А вот после ранения другие почерки пошли. Хорошо пишут – красиво, разборчиво.
Старый учитель, услышав о «других почерках», поскучнел, загрустил, а Генка сразу вспомнил о Павке Корчагине. Неужели у Михаила такая же беда, как и у Павки? Генка вспомнил слова лесоруба: «А Мишка-то поздоровше меня будет». Он хотел представить молодого парня, который был бы здоровее и выше лесоруба, но не смог. Воображения не хватило.
А Иван Капитонович подошел к брусу на левой стороне вагона, встал, широко расставив ноги в яловых сапогах, и задумался, опустив голову на грудь.
Размышления таежника прервал хорошо поставленный голос представительного Александра Александровича.
– Вы с Дальнего Востока, товарищ? Александр Александрович прямо-таки светился
дружелюбием и вниманием, и лесоруб обрадовался новому собеседнику.
– Точно так, товарищ дорогой. Леспромхоз наш в райцентре находится, контора там. А мы в Муравейке лес валим, так скать.
– Далеко ваша Муравейка от Владивостока? – Александр Александрович открыл пачку «Казбека» и протянул ее лесорубу. – Курите, пожалуйста.
– Благодарствую. Хоть и махоркой пробавляюсь, но уважу, попробую легкого табачку. – Иван Капитонович неловкими пальцами с трудом взял папиросу, осторожно размял ее, прикурил. – Приятственно. Но вроде как по поверхности скользит, не пробирает, это самое. А от Владивостока мы далековато будем, ближе к Уссурийску. На машине часов десять добираться надо, а на лошадях – и того поболее.
– Бывал я и во Владивостоке, и в Уссурийске.
– По армейской службе? – поинтересовался лесоруб, которого, наверное, вводили в заблуждение полувоенный френч, галифе и хромовые сапоги собеседника.
– Нет. Я был в командировке по линии наркомата, – солидно сказал Александр Александрович и почесал рукой второй подбородок, казавшийся странным на его довольно худой шее.
– Ну, конечно, – поддержал разговор лесоруб. – Дела, они везде есть.
Осанистый пассажир склонил голову, словно соглашаясь с такой оценкой, скрестил пальцы рук и сделал несколько ловких круговых Движений большими пальцами. Потом осторожно, почти не заинтересованно проговорил:
– Вы говорили о настойках, о лечебных настойках. Это очень любопытно.
– Пользительные штуки. И женьшень и панты, проверено это. – Лесоруб стойко докурил папиросу и лишь потом заменил ее самокруткой. – Вот супруга моя, Степанида, приготовила и наказала мне: если Мишане они, так екать, не понадобятся, то отдать товарищам его, кому на пользу пойдут.
– А вы не могли бы уделить нам какую-то часть этих лекарств? – спросил Александр Александрович, а большие пальцы его рук продолжали вертеться с завораживающей быстротой.
– Мы вам заплатим, разумеется, – вступил в разговор второй пассажир. У него было нежно-розовое лицо, а тенорок звучал музыкально и приятно.
– То есть вы про настойки, так скать, говорите? – переспросил, растерянно моргая, Иван Капитонович. – Так вы же, это самое, не квелые, не заморенные.
– Мы очень хорошо заплатим, – опять высунулся вперед розовый бодрячок в очках, который почему-то все время потел, вытирал пот с лица, отчего щеки его становились еще розовее. – А можем и продуктами вас отблагодарить.
Лесоруб обиделся:
– Да я задаром готов, но Степанида, супруга, наказала: для Мишани первоочередно или для фронтовиков, которые раненные.
Лесоруб переживал: ему, видимо, не хотелось обижать таких солидных грамотных людей.
– А вы, видать, на фронте бывали? – Иван Капитонович с надеждой обратился к осанистому пассажиру. – Так, может, вас ранило?
Александр Александрович задержался с ответом, он строго взглянул на розового бодрячка, который всем своим видом показывал, что надо солгать во имя достижения цели, и с достоинством произнес:
– Я был нужен в тылу. И у моего родственника тоже была бронь.
Лесоруб поскучнел, вздохнул.
– Броня и у моего Мишани была, – голос таежника дрогнул, – но он добровольным записался на фронт. А вы, товарищи дорогие, видать, за войну лиха не хватили. Только это не в обиду сказано, а для правды, значит.
– Тыл – тот же фронт, папаша! – опять вынырнул из-за спины осанистого пассажира пухлый бодрячок.
Лицо Ивана Капитоновича помрачнело.
– Для раненых везу, а вы… – Таежник сжал руками брус так, что пальцы побелели. – Живите сами по себе, а меня, это самое, за душу не тревожьте…
– Вы не переживайте, Иван Капитонович. – К лесорубу подошел старичок, слышавший разговор. – Пойдемте лучше в дурачка сыграем.
Александр Александрович с раздражением взглянул на старого учителя, он еще не мог смириться с тем, что ему не удалось такое пустяковое дело.
– Нужно было женщин подослать, – тихонько проговорил розовый. – Этот дуб не отказал бы Валентине. Она бы его в два счета обработала.
– Оставь, Петр! – резко, своим обычным властным голосом произнес старший. – У тебя слишком сдобный вид. И никто не просил тебя вмешиваться в разговор.
– Ну, разве я виноват? – обиделся тот, кого назвали Петром. Он хлопал белесыми ресницами, и даже сквозь стекла очков было видно, что сдобный вид вызывает у него искреннее сожаление.
– Иди сюда, Петруша, – сказала черненькая, услышав упреки Александра Александровича и оправдательный лепет мужа. – Ты всегда обедню испортишь.
Рыженькая Рита ничего не сказала. Она только скользнула небрежным взглядом по лицам мужчин, досадливо поморщилась и с подчеркнутым вниманием принялась подпиливать ногти.
Поезд, наконец, тронулся, и в тот же миг в вагоне очутился Арвид. Под мышкой он по-прежнему держал подозрительный бумажный сверток.
Как только поезд начал набирать скорость, Николай натянул на себя телогрейку и попросил Генку закрыть двери.
Арвид остался у второй, пока открытой двери, а Генка взобрался на полку, где уже сладко посапывал Матвей, отсыпавшийся после долгих бдений на Красноярском вокзале.
Генка с закрытыми глазами грыз сухари. Лежать было уютно. И запах прошлогоднего сена казался очень приятным – он напоминал то весенний день в лесу, когда новые ростки-стрелочки едва пробиваются сквозь старую, жухлую траву, то страдную сенокосную пору.
– Товарищи, – послышался тенорок розовощекого пассажира, – нельзя ли как-нибудь поосторожнее шевелиться? В щели сено сыплется.
Генка глянул в проход, увидел обиженное лицо бодрячка и услышал, как откровенно хихикает Арвид.
– Мы же не нарочно сыплем сено в щели, – сказал Генка вполне доброжелательно, потому что очкарик казался ему, в общем, безобидным,
– А не могли бы вы в другой угол перебраться? – с теми же ласковыми интонациями спросил розовый. – Ведь это нетрудно.
Если бы Генка был один, он наверняка бы перебрался в другой угол: почему не сделать людям приятное. Но тут подал голос проснувшийся Матвей:
– Вот ведь как получается, товарищ хороший! То вам не понравилось, как наш Гена на полку взбирается, то труха от сена к вам полетела, елочки-палочки. Просите, чтобы мы насиженное место покинули. А завтра вам вдруг захочется вообще нас из вагона попросить…
– Ну, зачем же так? – смутился очкарик и зарумянился еще сильнее.
– Тогда потерпите, – рассудительно заключил Матвей. – А не нравится вам под нами, переберитесь сами в другой угол – и вся недолга. Вот и будет по справедливости!
Розовый, видно, почувствовал в округлом говорке твердость и замолк под хихиканье Арвида.
– Эй, конопатенький! Хватит тебе посмеиваться! – просипел Николай. – Лучше двери затвори. Такой сквознячище – всю поясницу продуло!
– Будет исполнено! – Арвид вытянулся в струнку и по-солдатски приложил руку к стриженому виску. – Отбой, граждане пассажиры!
Ржаво взвизгнула дверь, в вагоне сразу стало темно, и снова все зашевелились, устраиваясь на ночлег.
– Ну, завтра будет потеха! – шепнул Арвид, добравшись в темноте до своего места.
– Что у тебя за сверток был? – полюбопытствовал Генка.
– Много будешь знать – скоро состаришься. – Арвид захрустел сухарем. – Ты, отличник, и так много знаешь.
– Помалкивай, сверчок! – беззлобно отозвался Генка.
– А ты уж красавчик! – противненько засмеялся Арвид. – Я видел, как ты на нижних теток глаза пялил. А они на тебя, как на Ваньку Жукова, смотрят. Умора!
– А тебе разве эти тетки не нравятся? – спросил Генка.
– Нравятся, ну и что? – вдруг со злобой сказал Арвид. – Они думают, что все для них. Да моя мать в сто раз умнее и красивее. А эти… нос задирают.
– И чего вы грызетесь, ребятки! – послышался голос Матвея. – Дались вам эти нижние, елочки-палочки. Пусть едут своей дорогой. А завидовать им не стоит. Они вам должны завидовать. Молодость у вас есть – вот что главное, елочки-сосеночки!
Матвей вздохнул, пошелестел газеткой, сворачивая цигарку, потом долго чиркал спичками, которые только дымили, но не зажигались. Наконец огонек выхватил из вязкой темноты его лицо.
– А вот у меня война всю молодость, всю жизнь поломала. – Удивительный был у Матвея голос: даже грустные слова звучали у него как-то покойно, будто рассказчик давно уже пережил все, что может пережить человек, и теперь смотрит на себя со стороны. – Стариков моих бомбой накрыло и сестренку младшую вместе с ними. А невеста, Настенька, меня не дождалась… Потерялись мы с ней. Я по фронтам, по госпиталям мотался, а она в эвакуацию уехала. Только вот недавно отыскал я Настю в Иркутске. Да поздно уже, елочки зеленые! Живет она с другим человеком. Ребенок у них есть. Хороший такой парнишка. Славиком назвали. Похож он на Настеньку, прямо жуть как похож.
Матвей помолчал. А когда сделал затяжку, было видно, что он лежит на спине, положив под голову обе руки.
– Ну и как невеста вас встретила? – осторожно спросил Генка, боясь, что воспоминания будут неприятны рассказчику.
Снова засветился красноватый огонек цигарки. Фронтовик вздохнул, но голос его, как и прежде, был ровен и покоен:
– Не нужно мне было приезжать. Чувствовал я это, елочки зеленые. Но больно уж хотелось увидеть Настеньку. А как появился я на пороге, Настя чуть на пол не грохнулась: давно меня мертвым считала. Потом как заплачет – и ко мне. Обняла – это при муже-то! – заплакала в голос… А как успокоилась, поговорили, погоревали все вместе. Вижу я, что жизнь у них налажена как следует. Муж у Настеньки – толковый мужик, не дурак, не пьяница, с душой вроде бы человек. Серьезный, машинистом на паровозе работает. Настю он за прежнюю любовь не укорял. И тут так больно мне стало! Подумал, что и у меня с Настей жизнь могла красивая получиться. И дом бы завели, и детишек. Но все Гитлер поганый поломал, все вверх тормашками перевернул. А сейчас вот вижу, что жизнь понемногу налаживается, и думаю про себя: не зазря мои товарищи погибали, не зазря. Жизнь теперь должна пойти интересная. У меня судьба не удалась, а у вас, ребятки, все будет чин чинарем!
Фронтовик притих, снова зажег спичку, закурил, и Генка успел увидеть, что он улыбается.
– Вот как я соображаю, – продолжал Матвей после небольшой паузы. – Во время войны об одном человеке мало думали: нужно было всю страну спасать. А сейчас наша власть к одному человеку повернулась – ко мне, к тебе, к Настеньке.
Чтоб жили мы все как люди. Ведь заслужили это, елочки зеленые! Вон года еще нет, как карточки отменили и реформу денег сделали, а народ-то, гляди, как повеселел. Нехваток, конечно, еще полно, из них сразу не вылезешь, но основное-то все в магазинах есть.
– Если бы не засуха, карточки еще в сорок шестом отменили бы, – поддержал разговор Генка.
Внизу послышалась какая-то возня, приглушенные возгласы.
– Блохи здесь, что ли? – голос розового звучал по-детски обиженно.
Арвид хихикнул.
– Затолкали нас в этот свинарник! – громко сказала рыженькая. – Не мужчины вы, а ничтожества.
Что-то, оправдываясь, забубнил ее муж.
А рядом кашлял Николай, иногда сладко стонали во сне близнецы, и чуть слышно доносились приглушенные голоса Марины и Владимира Астахова.
Генка закрыл глаза и представил себе смуглую Валентину, ее большие глаза, гибкую фигуру, нежный журчащий голос. Конечно, не вписывается она в этот убогий тряский вагон. Но тут же Генка подумал о Марине. Чем она хуже? И разве ей место здесь? А близнецы? А Владимир? А сам он, Генка? А все остальные? Ведь все люди равны – в это Генка свято верил, но вот почему-то подумал, что не «вписывается» именно Валентина. Нет, так нельзя. Нельзя быть несправедливым. И колеса мчащегося вагона все твердили: «Нель-зя, нель-зя, нель-зя…»
Утром Генка открыл глаза, когда сварливо заскрежетала дверь вагона. И тут же раздался вопль рыженькой пассажирки:
– Боже! Что это за гадость? Александр! Немедленно выбрось эту рухлядь!
Арвид, тоже проснувшийся, корчился от смеха. Генка дурашливо лягнул его ногой и спрыгнул с полки, чтобы узнать, что так расстроило высокомерную пассажирку.
Сестры забились в угол и с отвращением смотрели, как розовый здоровячок с брезгливой миной двумя пальцами подбирал с пола какое-то тряпье. Ну, ясно! Теперь-то Генка догадался, что было в свертке у Арвида! Ну и фрукт, этот читинец! Не поленился найти свое грязное тряпье, а ночью подкинул его новым пассажирам.
Пухлый очкарик, наконец, подобрал с пола все лохмотья и вышвырнул их из вагона. Потом достал платочек и, вытерев руки, тоже выбросил его в открытую дверь.
Рыженькая метала злобные взгляды.
– Вшивая команда! – громко сказала она, и на ее белом лице выступили красные пятна. – Уголовники проклятые! Ненавижу!
Никто не принял эти слова в свой адрес, все смотрели на разъяренную пассажирку с недоумением и неприязнью. Тогда она переключилась на мужа:
– Это все ты виноват! Не мог достать билет! Убожество! Ты никогда ничего не добьешься!
– Успокойся, Рита! – просил муж, зачем-то переставляя чемоданы с места на место. – Скоро Новосибирск. Мы сегодня же пересядем в нормальный поезд.
– Ненавижу! – еще раз выкрикнула рыженькая и истерично заплакала.
– Да перестань, Ритка! – Валентина обняла сестру. – Сами вы виноваты, корчите из себя аристократов. Ну, не плачь! В Новосибирске сядем в чистенький вагончик, приведем себя в порядок…
Рыженькая начала понемногу успокаиваться. А за дверями вагона уже начали появляться бараки, сараи, огороды, которые всегда появлялись, когда поезд приближался к какому-нибудь городу.
Осанистый Александр Александрович, нахмурившись, стоял у бруса. Генке почему-то стало жалко его. Видно было по всему, что он привык командовать людьми, но почему же он так унизительно боится собственной жены?
А розовый не горевал. Он все пытался отвлечь родственника от невеселых размышлений, опять завел разговор о главке и о каком-то могущественном Спиридонове, от которого многое зависит в их будущей московской жизни. Постепенно и Александр Александрович увлекся разговором, и опять в его речи замелькало излюбленное слово «дилемма».
Почувствовав приближение Новосибирска, засуетилась женщина с близнецами. Марина помогала ей переодевать Веру и Надю в одинаковые чистые платьица.
– Право слово, херувимчики, – заявила старушка и сунула девчушкам два больших куска сахара, оглянувшись на пассажиров, чтобы все при случае могли подтвердить ее щедрость. – Херувимчики, да и только. А крещеные они у тебя?
– Как это? – удивилась женщина. – Зачем их крестить-то? Ведь не старое время нынче.
– Надо окрестить, – сурово сказала старуха. – Мало ли что может случиться. А с христианской душой – все легче.
– Зачем вы так, Анна Поликановна? – проговорила Марина. – Молитесь, верьте в своего бога, но зачем же людям мешать?
Генка и Арвид в первый раз услышали имя старушки. Арвид тут же хихикнул и шепотком назвал ее Анной Полкановной с явным намеком на не очень кроткий нрав богомольной пассажирки.
Старуха обиделась на замечание Марины, оскорбленно потупилась, ее бесцветные губы сжались в тонкую полоску, челюсть выдвинулась вперед. Она еще туже завязала платок и перестала интересоваться близнецами. Но тут к девчушкам подошел лесоруб и прогудел:
– Ну что, скворушки, так скать, покидаете свое гнездышко неуютное? И правильно, это самое. Не по вас такие вагоны, не по вас. Давайте, это самое, добирайтесь к бабушке, к молочку поближе.
Вагон начало бросать из стороны в сторону на станционных стрелках.
– И далеко вам от Новосибирска ехать? – спросила Марина у женщины, которая сидела на навязанном мешке, прижимая к себе детей.
– Далеконько, – тоскливо отозвалась женщина. – Километров семьдесят. Но как-нибудь доберемся.
– Доберетесь, – подбодрил Иван Капитонович. – Всегда что-нибудь попутное подвернется, так скать. Не без этого.
Все пассажиры уже знали, что женщина едет к матери, которую не видела с начала войны, что она немного боится и не знает, как ее примут в отчем доме, без мужа, с двумя несмышленышами на руках…
Хотя поезд прибывал на очень далекий от перрона путь, Генка издалека увидел беловато-зеленое здание вокзала, который показался ему гигантским, самым огромным зданием из всех, какие он видел до сих пор.
– Большой вокзал, – восхищенно сказал лесоруб. – И сколько же в нем людей уместится!
– Пойдем, проводим женщину, – предложил Генке Владимир Астахов, каким-то образом успевший побриться и переодеться в свежую рубашку.
– И я с вами, – тут как тут оказался Арвид, быстренький и беззаботный.
Владимир подмигнул ему, улыбнулся:
– А не сцапают тебя и не отправят к маме? В прекрасную Читу?
– Не сцапают, – хвастливо заявил Арвид, историю которого уже знал весь вагон.
В этот момент раздался голос рыженькой:
– Александр! Нужно нанять носильщиков. Я не притронусь к этим чемоданам. Хватит!
– Я найду носильщиков, – услужливо заверил розовый, вытирая потное лицо. Он был бодр и деятелен.
С верхней полки слез и Матвей, посвежевший, отдохнувший. Он приветливо поздоровался с четырьмя пассажирами, но только Валентина и розовый очкарик ответили ему. Александр Александрович смотрел поверх головы мужичка, а жена его демонстративно отвернулась. Матвей покачал головой, но ничуть не обиделся, всем своим видом показывая, что он лично выполнил долг вежливости, а как это было принято – не столь важно.
– Начальство сегодня сердится, – громко сказал Арвид.
– Эй, конопатенький! – сипло крикнул Николай. – Не хулигань. Имей ко взрослым уважение!
Арвид дурашливо присвистнул. Потом посадил себе на плечи одну из двойняшек и с дикими воплями начал прыгать по вагону. Девчонка радостно взвизгивала, а ее сестренка тянула руки к Арвиду, чтобы он взял на плечи и ее.
Поезд остановился. Генка взял на плечи вторую девочку, которая сразу радостно заверещала, уравнявшись в правах с сестренкой. Владимир Астахов попросил у женщины мешок, и они пошли через расходящиеся и сходящиеся вновь, параллельные и пересекающиеся рельсы к огромному вокзалу.
Мать шла рядом с Мариной налегке, и лицо у нее было счастливое и растроганное.
На вокзале, который буквально кишел людьми, Генка впервые в жизни увидел узбеков в халатах и тюбетейках, меднолицых молчаливых алтайцев, услышал разноязычный говор. Толпа, казалось, разбухала на глазах, растекалась по перрону, привокзальной площади, по этажам вокзала.
– До свидания, спасибо вам большое, – женщина прослезилась.
Марина обняла ее за плечи, расцеловала девчушек.
– Счастливо вам добраться, – сквозь слезы сказала женщина, и толпа закрутила, завертела ее и девчушек и навсегда оторвала от пассажиров пятьсот веселого.
