Текст книги "Пятьсот веселый"
Автор книги: Анатолий Левченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
– Тебя? Обязательно примут! Завидую студентам! Они всегда веселые, самоуверенные. Посмотришь на них и думаешь, что из жизни, как из книги, вырваны самые лучшие, самые интересные страницы. Обидно…
– И ты можешь стать студенткой! – великодушно воскликнул Генка, для которого в этот момент не существовало никаких преград. – И обязательно станешь! Приедешь ко мне… Мы будем учиться и работать. Ведь многие так живут. А разве мы хуже?
– Нет, Гена. Для студентки я уже старая. Иногда мне кажется, что я прожила целую сотню лет.
Но Генка не слушал эту чепуху. Он убеждал Лену, что их будущее прекрасно, и говорил так горячо, так искренне, что она уже не прерывала его, с мечтательной улыбкой слушая такие милые, такие глупые, такие упоительные слова…
Они не замечали времени и удивились, увидев перед собой Ивана Капитоновича. Лесоруб положил свою огромную руку на плечо Генки и ласково прогудел:
– Ко сну пора, так скать, ребятки. Двери, пожалуй, надо прикрыть. А то дождь-гроза надвигается. Во всю, это самое, полоскать будет. Как бы наш Арвид там не продрог…
И правда, пятьсот веселый неудержимо мчался к горизонту, откуда мрачновато надвигалась тяжелая черная туча.
Генка с трудом отпустил Леночкину руку. Неужели нужно расставаться – это казалось несправедливым и жестоким. Расстаться до самого утра – это невыносимо!
Когда Генка взобрался на полку, в окошечко уже били первые крупные капли дождя, которого жаждала иссушенная зноем Сибирь.
Смолкли разговоры внизу. Уже слышались богатырский храп Ивана Капитоновича и хрипловатое беспокойное дыхание Николая.
Дождь яростно барабанил по крыше вагона, несущегося во мраке. И вдруг Генка почувствовал легкое прикосновение.
– Тише, – прошелестел голос Лены. – Ради бога, тише…
Ожесточенно сверкнула молния, и Генка с восторгом увидел близко-близко лицо девушки. И все исчезло.
– …Ты как будто прощаешься со мной. Я никуда тебя не отпущу.
– У тебя будет другая девушка.
– Не надо мне никого-никого!
– А я исчезну…
– И я с тобой.
– Не говори глупостей. Тебе надо в институт. А мне – в прежнюю жизнь…
– Замолчи! Мы все равно будем вместе! Я напишу тебе сразу, как приеду. До востребования… Слышишь?
– Да… Поцелуй меня. Еще… Креп-че…
А пятьсот веселый с лязгом и грохотом летел в дождливом мраке, подгоняемый ударами грома и синим блеском молний.
– …Мне пора. Ой, уже светает.
– Не уходи!
– Ах, Генка, Геночка. Милый ты парень… Прощай! – Лена вырвала свою крепкую мальчишескую руку из его рук и неслышным гибким движением скользнула вниз.
А Генка еще долго лежал с открытыми глазами, переполненный счастьем, пока пятьсот веселый не убаюкал его стуком колес, который становился все ритмичнее, мягче, неслышнее…
– Разоспался, отличник! Подъем! – резкий голос Арвида заставил Генку открыть глаза. – Подъем! Уже Свердловск!
Генка тряхнул головой, чтобы проснуться окончательно, и все, что произошло ночью, вновь властно овладело им.
Поезд стоял на большой станции. Хотя его приняли не на первый путь, других составов между перроном и пятьсот веселым не было, и взгляду открывалось внушительное темное здание Свердловского вокзала.
Генка быстренько спрыгнул вниз, предвкушая счастье встречи с Леночкой, но ее не было в вагоне. В углу по-прежнему стояли носилки. Нос больного заострился еще сильнее, а щеки облепила серая щетина.
Старушка вдруг воскликнула, всплеснув руками:
– Удрала ведь девка-то! Ах ты, господи, прости! Бросила отца родного!
Генка метнул взгляд в угол, не увидел чемоданчика Лены и похолодел. Так вот почему она прощалась с ним! Что же она натворила!
– Упорхнула птичка! – закричал Арвид. Он, видимо, только что вернулся в вагон, проведя ночь в своем укрытии.
– Молчи! – оборвал его Генка. – Кривляка несчастный!
Генка срывал зло на Арвиде. Зло, недоумение и растерянность. Но он не хотел верить случившемуся, подошел к двери и жадно высматривал знакомую легкую фигурку. Может, побежала на вокзал и сейчас вернется? Но почему с чемоданом?..
– Как же быть, это самое? – Лесоруб, уже совсем готовый покинуть вагон, теперь топтался на месте, не зная, что делать с бедой, какую совсем не ждали. – Куда его-то девать? – кивнул он на больного.
– Снять надо, – просипел Николай. – Да побыстрей. Долго здесь не простоим – даже паровоз не отцепляют.
Как бы в подтверждение этих слов поезд дернулся, протащился вперед несколько метров и опять остановился.
– У-у! Нехристи! Души в вас нет, – вдруг вскинулась старушка. – Снимайте носилки, я с ним останусь. Устрою в больницу. Ах вы, нехристи окаянные!
– Не ругайся, бабка, – виновато сказал Николай и облизнул морщинистые губы. – Снимем счас, снимем. Мы не виноватые. Каждый своим путем едет. Я сам, к примеру, дома уже сто лет не был.
– Берись, так скать, Гена, – Иван Капитонович поставил свой чемодан-сундук на землю. – Берись, пока Поликановна, туды-сюды, соглашается. Я снизу приму. Арвик, подсоби-ка.
Генка с Николаем подняли носилки. И Генка увидел, что из глаз больного ползут на виски слезы – отец Лены понял все.
Иван Капитонович с Арвидом приняли носилки, поставили их рядом с вагоном.
Старушка собрала вещи, перекрестилась, потуже затянула шаль и сползла вниз – слезла сама, отбросив руку, протянутую Арвидом. Каждое движение она делала демонстративно, с таким видом, будто все пассажиры остались перед ней в долгу, который им никогда ничем не отплатить.
– Ну, я пойду к Михаилу свому, – Иван Капитонович смущенно пощипал кустистые пучки бровей. – Всего вам желаю. И тебе, Никола, и тебе, Арвик, это самое. А тебе особливо, Гена, потому как все время ты душу мне тревожил. Похож ты на мово Мишку, здорово похож, аж сердце щиплет. Вот она какая штука. Прощай, сынок.
– До свидания, Иван Капитонович. – Генка достал из кармана «беломорину» и закурил, чтобы не расчувствоваться.
– Иди, иди, Иван, – проскрипела старушка, подсеменив к лесорубу. – Иди с богом. У тебя самого горя хоть отбавляй. С богом иди. – И она перекрестила лесоруба.
Иван Капитонович вздохнул, взял свой сундук и, не оглядываясь, пошел вместе с пассажирами только что прибывшего дачного поезда к подземному переходу, большой, широкий и напряженный. Говорливая шумная толпа дачников охватила лесоруба со всех сторон, и он скоро исчез из виду.
А Генка все еще надеялся, что Лена вернется. Но мимо проходили только дачники, загорелые, одетые с приятной небрежностью. Они чуточку задерживались у носилок, бросали взгляд на восковое отрешенное лицо больного.
И тут пятьсот веселый медленно пополз вперед. Генка заскочил в вагон. Сначала он смотрел на скорбное лицо старушки, но потом по счастливой случайности посмотрел на толпу, текущую в одном направлении с пятьсот веселым, и заметил в этом ровном движении какое-то завихрение. Неужели?! Глаза Генки ввинтились в людскую массу. И – о счастье! – он увидел Лену, она тщетно пыталась пробиться к уходящему поезду.
– Лена! – диким голосом закричал Генка. – Лена! Носилки там, там!
Показывая рукой в хвост поезда, Генка так высунулся за брус, что едва не вывалился из вагона. Лена услышала его, повернула запрокинутую вверх голову, и он только несколько мгновений видел ее заплаканное, напряженное и жалкое лицо.
А пятьсот веселый катился все быстрее и быстрее.
– Что кричишь? – Арвид, конечно, не видел Лену. – Она уже давно по Свердловску гуляет.
– Дурачина ты, она вернулась! – ликующе крикнул Генка.
– Вернулась? Жди! – не поверил Арвид. – Ну, если и вернулась, тебе разве легче?
Только после этих отрезвляющих слов Генка понял, что уже никогда не увидит Лену. Никогда! И никогда не повторится та ночь, такая пронзительно прекрасная… Генка попытался успокоить себя: его письмо найдет Лену, они будут переписываться и обязательно встретятся. Он верил в это, хотел верить. Но колеса железно и неотвратимо выстукивали: «Ни-ког-да, ни-ког-да…»
– Что, Генка, нос к самому низу опустил? – Николай подошел к брусу. – Любовь твоя сбежала? Плюнь, паря! Да таких баб у тебя тыща будет!
Генка ничего не ответил.
А пятьсот веселый все прибавлял скорость и долго-долго мчался во весь опор, как будто за Уралом уже чувствовалась притягательная сила Москвы.
…На следующий день все еще грустный Генка стоял рядом с Арвидом у бруса и смотрел на проплывающие желтые поля, где шла страда. Колхозники вручную вязали снопы. Видно, комбайнов здесь не хватало. Но день был солнечный, радостный, спело золотились нивы, и крестьянский труд издалека казался празднично красивым и приятным.
Пятьсот веселый остановился на маленьком разъезде.
– Слушай, Генка, а почему в наш вагон никто не садится? – спросил Арвид.
– Не знаю, – отозвался Генка, уловив в воздухе запах только что скошенных хлебов. – И пусть не садятся. Нам спокойнее.
– А может, наш пятьсот веселый – это последний пассажирский товарняк? – предположил Арвид. – Тогда мы последние пассажиры пятьсот веселого.
Предположение Арвида было, пожалуй, слишком оптимистично, но оно понравилось Генке.
– Может быть, – согласился он, отметив про себя, что слова Арвида прозвучали так же красиво, как «последний из могикан». – И слава аллаху, что мы последние. Ну что хорошего в этом паршивом товарняке!
Сказал это Генка, и ему стало стыдно. В товарняках действительно не было ничего хорошего, но Генка подумал о своем пятьсот веселом, о людях, которых он узнал здесь, и понял, что уже никогда не забудет это нелепое вымирающее чудовище и будет вспоминать о нем с грустной нежностью.
На свободный путь не очень быстро заходил пассажирский поезд.
– Обгоняет, паразит! – в крике Арвида звучала обычная его неприязнь ко всем поездам, обгонявшим пятьсот веселый.
«Новосибирск – Москва», – прочитал Генка на одном из пассажирских вагонов и вдруг вздрогнул от крика:
– Гена! Арвид! Милые!.. Марина! Неужели?
– Ах вы, елочки зеленые!
– Привет, черти полосатые!
Ну конечно, это были они, бывшие пассажиры пятьсот веселого! Марина, Владимир Астахов и Матвей стояли на высокой площадке у открытой двери, кричали, махали руками.
Генка и Арвид вцепились в брус и тоже завопили что-то ликующе-несуразное.
– Что вы? – подбежал испуганный воплями Николай, но увидел только хвост убегающего поезда, тормозную площадку, на которой скорчившись сидел то ли безбилетник, то ли железнодорожник в брезентовом плаще с капюшоном.
Ребята еще долго не могли успокоиться.
– Эх-ма! – вздохнул Николай, направляясь к своему месту, где стояли чемоданы Владимира Астахова. – Хороший парень Володька. Но гордый, строптивый. А зачем, к чему? Жил бы себе поживал да добра наживал. Да добра у него и так хватает: папаша – профессор, а может, и сам академик. У него этого добра – мне век работать – не заиметь.
– Опять пошел деньги считать, – сказал Арвид.
– Да откуда у него деньги? – удивился Генка. – Он всю дорогу у Владимира просил…
– Много ты знаешь! Есть у него деньги. И еще сколько! Смотри!
Генка без особого интереса посмотрел вниз. Николай действительно пересчитывал деньги. Выражение его лица поразило Генку. Морщинистые губы шевелились, обычно тусклые, глубоко запрятанные глаза теперь красновато поблескивали, а все лицо, сосредоточенно-восторженное, показалось Генке жутким, хотя Николай улыбался. Никогда еще Генка не видел улыбки скупца, не думающего о том, что эту улыбку могут увидеть другие люди. Ох, какое это было полубезумное, сладострастное, страшное и жалкое лицо!
Николай вел какой-то свой, особый счет. Отсчитав несколько бумажек, он засовывал их в один карман, потом снова считал и клал деньги уже в другой карман пиджака, а одну пачку почему-то затолкал в мешок. Толстые пальцы его вздрагивали мелко-мелко.
– Эй, Николай, припрячь подальше! – насмешливо крикнул Арвид.
Николай вздрогнул. Лицо его как будто захлопнулось, запоздало припрятывая пробившуюся наружу суть.
– Вот черт рыжий! Помешал! – с досадой просипел он, потом отвернулся от ребят, запрятал несчитанную пачку денег глубоко в мешок и долго возился, завязывая его.
– Зачем тебе деньги, Николай? – настырничал Арвид. – Без денег ведь лучше, спокойнее.
– Дурак ты, – кудахтнул Николай – он так смеялся иногда. – Вот поживешь с мое, тогда узнаешь, зачем люди живут на белом свете. А зачем люди живут? Чтоб жить-поживать и добра наживать. Раньше все сказки такими вот словами заканчивались. А кто эти сказки сочинял, не дурак был, а в корень глядел.
Арвид посмеивался, ему было все равно, как развлекаться: все лучше, чем ехать молча. А Генка не знал, что сказать Николаю, потому что сам никогда не имел денег и не думал о них. Было только противно: слова Николая казались мокрыми, скользкими и унизительными.
…Будто оправдываясь перед пассажирами за все свои прежние задержки, пятьсот веселый резво домчал их до Казани. Город запомнился Генке кремлем, видневшимся вдалеке, и симпатичной смуглой татарочкой, стоявшей с велосипедом возле переезда. Правда, обидно, что татарочка посмотрела на ребят не только с любопытством, но и с жалостью. Это немного расстроило Генку. И опять встала перед глазами Лена…
– Арвид, а ты хоть немножко помнишь Ригу? – спросил он приятеля, чтобы отвлечься.
– А как же, – отозвался тот. – Конечно, помню.
– А я только на открытке Ригу видел. Башни там красивые – тонкие, как копья…
– Точно, – оживился Арвид и вдруг настороженно спросил:
– Хочешь, я тебе стихи про Ригу прочитаю?
– По-русски или по-латышски?
– По-латышски ты, отличник, не поймешь. Но есть одно на русском…
– Сам сочинил? – поинтересовался Генка.
– Сам, – высокомерно заявил Арвид, чтобы прикрыть свое смущение. – Только ты, хоть и отличник, не поймешь ничего!
– Ну, читай, послушаю.
И Арвид начал читать. Генка не был знатоком, но сразу почувствовал, что в этих стихах идут в обнимку искренность и наивность. Особенно запомнились две строчки:
Башни Риги, вы целились а небо,
А вонзились вы в сердце мое.
– Ну как? – Арвид даже покраснел, что с ним случалось не так уж часто.
Генке стихи, в общем, понравились, но он постарался ответить как можно суше и нейтральнее:
– Ничего. Даже не подумаешь, что оболтус вроде тебя может так сочинить.
Они немножко поругались, но без злости, скорее просто для разнообразия.
– Чего опять не поделили? – просипел Николай, который, как ни странно, стал меньше кашлять, по крайней мере днем. – Заняться вам нечем, вот и плетете… Эх, быстрее бы домой добраться, к мясу, к молочку поближе!
И Николай опять забубнил о барсучьем жире и медвежьем сале, о «пользительности» молока, о том, как добротно и здорово он устроит свою жизнь дома, где, возможно, и женится, если найдет толковую, работящую жену… А Генка в который раз со сладкой грустью вспомнил о Леночке. Эх, пятьсот веселый! Эх, разлучник!.. А колеса беспечно отстукивали километры, тщетно пытаясь убедить Генку в том, что время и расстояние – лучшие лекарства от любви.
Вечером Николай подошел к Генке.
– Слушай, возьми себе костюм, и парнишка пусть себе выберет, что пожелает…
Лицо Николая, перепаханное морщинами, было напряженным, казалось, кашель вот-вот набросится на него.
– Ты о чем, Николай?
– Да о барахле об астаховском.
Генка отступил на шаг и протестующе замахал руками:
– Мне ничего не надо, я все отвезу по адресу. Николай сжал руки перед грудью и зашептал прямо в лицо отступающего Генки:
– Ну, скажи, паря, зачем тебе везти барахло?
Володьке оно и не надобно. Отец у него профессор. Академик! А для меня это – богатство. На курорт мне надо, масло, молоко покупать. И сало барсучье небось дорогое. А, Генка?
– Да замолчи ты! – крикнул Генка, и ему самому стало стыдно за свой визгливый голос: он никогда так еще не кричал. – Ты действительно… – Генка хотел сказать «раб», но едва-едва сдержался. – Я все отвезу по адресу, – твердо повторил он.
Николай вдруг надсадно закашлялся. Лицо его стало почти черным.
Генка залез на полку, где уже сладко посапывал Арвид.
Они проснулись от тишины. Ни разговоров, ни криков, ни топота ног, слышался только звук молотка, которым железнодорожники проверяют колеса вагонов. А вот и сам путеец.
– Какого черта вы здесь отираетесь? – закричал он, случайно заглянув в вагон и увидев ребят. – Приехали. Уже Москва! Шуруйте быстрей в электричку! – И железнодорожник пошел вдоль состава, постукивая молоточком, открывая крючком замасленные буксы.
Неужели Москва? Радость встрепенулась в Генкиной душе. Почти тридцать дней добирался он в этот город своей мечты.
– Арвид, Москва! Ты понимаешь, Москва!
Полусонный Арвид сначала бессмысленно хлопал глазами, а потом с криком «Ура!» спрыгнул вниз, Генка – за ним.
Николая в вагоне уже не было, астаховских чемоданов тоже.
– Шляпы мы с тобой, – запоздало укорил Арвид. – На полку их надо было…
Но, здраво рассудив, они пришли к выводу, что и на полке чемоданы вряд ли были бы сохранней: скорее всего Николаи исчез еще ночью и ребята все равно бы не услышали.
От этих мыслей было, конечно, не легче – не смогли уберечь.
Пятьсот веселый стоял на маленькой дачной станции. Но пустили его, бедолагу, в столичный град Москву. Генка бросил прощальный взгляд на опустевший состав и побежал за Арвидом к платформе, на которой толпились легко, празднично одетые дачники.
Стремительно и ровно подошла электричка. Генка и Арпид, неумытые, нелепые в своей потрепанной одежонке, но совершенно счастливые, развалились на скамейке в полупустом вагоне и жадно вглядывались в лица людей, для которых Москва была привычна, как дом родной. Напротив них сидели старушка, опасливо косившаяся на Арвида, и парень, молодой, ухоженный, красиво причесанный.
Электричка мчалась к Москве, останавливаясь у перронов станций лишь на считанные секунды, потом гудела непривычной сиреной и с породистой мягкостью снова трогалась в путь.
Вместе с толпой они выплеснулись на площадь трех вокзалов, и Генка, забыв все дорожные невзгоды и печали, обнимал Москву. Москва! Его охватил сладкий эгоизм обладания, причастности к Москве.
А Москва была прекрасна. В утреннем воздухе еще пахло хлебом, который недавно развозили по булочным. Веселыми крикливыми стайками стояли мороженщицы – они были прекрасны. Даже выбоины на тротуарах казались чудесными и значительными. И небо, опутанное проводами трамваев и троллейбусов, было приветливым и синим.
– Ну, Арвид, ты куда? – спросил Генка.
– На Рижский вокзал! – гордо заявил читинец, веснушки его сияли.
– Пойдем на прощание съедим по мороженке, – предложил Генка.
Он купил два эскимо и протянул Арвиду три рубля – все, что у них оставалось:
– Я уже добрался, а тебе пригодится.
– Это точно. – Арвид сунул деньги в карман. Они перешли большую вокзальную площадь.
– Пока! – крикнул Арвид и вскочил на подножку трамвая. Трамвай сразу же тронулся, и Генка только на мгновение успел увидеть тонкую шею и стриженый затылок дорожного приятеля.
Генке стало обидно – такое скупое прощание. У него все еще было такое чувство, будто пассажиры пятьсот веселого наказывали ему быть последним опекуном и телохранителем Арвида. Генка вздохнул. Он знал: ему будет не хватать этого ершистого, неунывающего парня. А мир так огромен, что, наверное, уже не встретиться…
Трамвай скрылся за поворотом, и Генка снова увидел Москву и пошел вперед, не зная куда, чтобы окунуться в этот город, в эти желанные улицы.
И тут издалека донесся гудок паровоза. Что-то дрогнуло в груди у Генки: ему показалось, что это гудит пятьсот веселый. Знакомые лица промелькнули в его памяти и прошли через душу. Генка еще раз вздохнул, улыбнулся грустно, и Москва обняла его.
