Текст книги "Пятьсот веселый"
Автор книги: Анатолий Левченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
– На работу едешь, Мария, иль родню проведать? – требовательным голосом продолжала она расспрашивать молодую женщину.
– Буду работать в школе, в младших классах.
– Ребят чужих, значит, учишь? А свои-то есть у тебя?
– Нет, – быстро ответила Марина и покраснела, потом с озабоченным видом открыла чемодан и снова закрыла его.
Но отделаться от настырной старухи ей не удалось.
– Это плохо, что своих нет. А муж-то есть?
– На фронте пропал без вести. Только в прошлом году через военкомат узнала, что погиб мой Вася в Орловской области, возле города Малоархангельска…
Женщина, баюкавшая близнецов, горестно вздохнула и с понимающей бабьей жалостью взглянула па Марину. Лицо старухи немного смягчилось:
– Бывала я в тех краях. Ох, сколько же там народу полегло! Страсти господни! Место там ровное – ни леска тебе, ни кустика. Вот и полегли солдатики во поле во чистом… А ты, Мария, так всю войну и ждала своего?
– И после войны ждала… В прошлом году съездила в Малоархангельск, зашла в школу, и директор пригласил меня работать, учителей там не хватает.
– Поближе к мужу хочешь? И правильно, а то ему одиноко без своих в земле лежать. Никто не придет, не проведает, не поплачет…
Вот чертова старушонка! У Марины задрожали губы, она опять открыла чемодан, порылась в нем и снова закрыла. А лесоруб, который слышал этот разговор, сказал необычным для него тихим, голосом, обращаясь к старичку:
– Хорошая, крепкая женщина, так скать. Очень приязненная!
– Улю-лю-лю! – донесся издалека пронзительный дурашливый голос Арвида, и Генка увидел его нелепую тощую фигуру. В руке читинца болталось ведерко, а сам он успел обрызгаться водой с головы до ног и потому казался еще смешнее и нелепее.
– Расступись! Разойдись! – верещал Арвид и размахивал ведерком так отчаянно, что бабы прижимались к вагонам и, хотя провожали разухабистого мальчишку бранью, казалось, были довольны этим неожиданным развлечением.
– Ну и дурында! – с улыбкой покачал головой Астахов. – Но симпатяга, черт его подери!
– Горячая, почти кипяток! – Арвид поставил ведерко на землю. Его лицо смеялось всей сотней веснушек, каждая из которых жила и улыбалась сама по себе, подсвеченная и подзолоченная изнутри. – А где обещанная одежонка?
Бесцеремонность Арвида только посмешила Владимира, уголки губ у него поползли вверх.
– А все-таки сними шевелюру перед банькой, – предложил он.
– Ладно, буду стричься под нулевку! Давай машинку, дядя!
– Порядок! – прогремел сверху лесоруб и спрыгнул на землю.
Лягушачья мордочка машинки казалась совсем крохотной в его корявой ручище с толстыми ногтями.
Под общий смех пассажиры усадили Арвида на высокий сундучок лесоруба, и гигант сосредоточенно и даже мрачновато принялся за дело.
– Ты только не вертись, – лесоруб сделал несколько пробных движений ручками машинки. Арвид вздрогнул, заранее сморщился так, что веснушки набежали друг на друга, жалобно шмыгнул носом.
Весь вагон наблюдал за эти процедурой. После вокзальных мытарств и неустроенности люди чувствовали себя наконец настоящими пассажирами, «обилеченными», как выразилась старушонка, и потому могли позволить себе чуть-чуть позабавиться, тем более что до отхода поезда оставалось еще порядочно времени.
Арвид страдал и блаженствовал. Страдал потому что опыта у лесоруба было не очень много, но чувствовать, что на тебя смотрит весь вагон, было приятно. Арвид нарочно вопил даже тогда, когда машинка шла сравнительно гладко, но все же старался не шевелиться, чтобы не причинять себе лишних страданий.
– Ну и закуршивел ты, парень, – пробасил лесоруб, проделав на голове «клиента» неровную просеку от лба до затылка, потом решительно повел вторую полосу, и лицо его было, наверно, таким же сосредоточенным, как в тот момент, когда он подпиливал ствол сосны.
Владимир запрыгнул в вагон и скоро вернулся, держа в руках белую футболку с красным воротничком, трусы и великолепную рубашку, синюю, как небо, раскинувшееся в тот день над Красноярском.
После стрижки голова Арвида уменьшилась, а уши будто выросли и стали похожи на звукоуловители. Обладатель этих лопухов вертел остренькой мордочкой, весело скалил зубы и пожинал всеобщее внимание.
– Ну а теперь мыться! – скомандовал Астахов и потрогал Арвида за ухо, будто хотел убедиться в том, что такие огромные лопухи действительно выросли на такой маленькой голове. – Вымыться полностью, с головы до ног. А старую одежонку выбрось!
– Зачем выбрасывать? – зажадничал Арвид. – Можно потом постирать при случае.
– При случае! – передразнил Владимир. – При первом же случае вши разбегутся по всему вагону!
– Да, парень, ты уж, того-этого, сделай доброе дело, брось напрочь свои вещички, – поддержал Астахова лесоруб, любуясь результатами своей парикмахерской деятельности. – Вша, она войну да грязь страх как любит.
Генка толкнул Арвида локтем:
– Что ты жадничаешь? Хватай одежонку да пойдем. Я тебе помогу.
Они захватили с собой ведерко, кусок мыла, мочалку и пошли подальше от вагона, к пустым платформам.
– Я бы и сам с удовольствием помылся, – сказал Генка. – Уже десять дней в бане не был.
– Десять дней! – Арвид презрительно фыркнул и смешно пошевелил ушами. – Я уже больше месяца не моюсь.
Они шли вдоль состава, унылого и неподвижного. Казалось, он вовсе не в силах тронуться с места, но в голове состава обнадеживающе дымил паровоз, способный вдохнуть жизнь в эти понурые коричневые вагоны, грязные цистерны и потрепанные платформы.
– Давай залезем в вагон с высокими бортами, – предложил Арвид. – Там можно раздеться догола и ни один черт нас не увидит.
Он полез по железным скобам, и скоро стриженая голова исчезла за бортом.
– Красота! – послышался веселый голос. Генка взобрался на борт вагона и с этой высоты
увидел весь состав, длинный, неровный, разномастный. Рядом с породистыми зелеными вагонами пассажирских поездов пятьсот веселый напоминал разухабистого беспризорника, щеголяющего своими лохмотьями. Даже не верилось, что эта нелепая громада, похожая на давно вымершее доисторическое чудовище, может передвигаться по дисциплинированным, строгим рельсам.
– Что сидишь, как петух на насесте? – Читинец уже разделся и стоял, переминаясь с ноги на ногу, худой, незагорелый и жалкий, похожий на цаплю, отощавшую после долгого перелета.
– Ну и силен ты! – Генка, смеясь, спрыгнул вниз. – В чем только душа держится?
– Держится, и ладно, – сердито буркнул Ар вид, стараясь побороть смущение, которое всегда испытывает голый человек перед одетым. – Давай, лей мне потихоньку, чтобы воды хватило.
Он взял бесформенный кусок вязкого мыла, мочалку из рогожи, и омовение началось. Арвид тер свое синеватое, тщедушное тело ожесточенно, остервенело и даже постанывал от удовольствия.
– Потри спину, будь другом, – попросил он, сморщив лицо из-за мыльной пены, попавшей в глаза.
Генка постарался на славу. Арвида мотало из стороны в сторону, спина его моментально покраснела.
– Потише ты! – завопил он, хватаясь руками за борт вагона. – Живодер чертов!
– Помалкивай, вшивый! – веселился Генка, но все же стал действовать осторожнее.
Потом Арвид опрокинул на себя остатки воды и, приплясывая на тонких голенастых ногах, начал вытираться.
– А этот черный – прямо как граф Монте-Кристо! Таких шмоток надавал!
Вещички действительно были отличные. Когда Арвид натянул футболку, трусы и новые носки, он прямо преобразился, и даже нескладная фигура и стриженая голова не мешали ему стать симпатягой.
– Старые штаны противно надевать, – Арвид брезгливо сморщился, двумя пальцами поднял свои брюки, грязные, залатанные, с бахромой на манжетах.
– А ты хотел, чтобы Владимир тебе и шубу со своего плеча пожаловал, и туго набитый кошелек? – съехидничал Генка.
– А почему бы и нет? – хохотнул Арвид, надевая свои древние ботинки. – Он не для меня – для себя старается. Вшей боится.
– Ох и неблагодарный! Хоть спасибо скажи ему!
– Еще чего! – Арвид вздернул вверх остренький, теперь уже чистый подбородок. – Мне бы столько барахла, я тоже раздавал бы его направо и налево.
– Так тебе и поверили! Ну, выбрасывай свое тряпье и пойдем.
Арвид с сожалением посмотрел на ветхую одежонку и полез из вагона:
– Пусть валяется здесь. Куда ее сейчас выбросишь?
– Погоди минутку, – придержал Генка Арвида за локоть, когда они спустились на землю. – Ты не договорил тогда… Почему мать не отпускает тебя в Ригу?
– Интересно в замочную скважину заглянуть, да?
– Подумаешь, секреты! За тремя замками! У нас пацаны тоже из дому удирали. Потом возвращались как побитые собачонки. И ремня от отцов получали.
– Мать не хочет, чтобы я был моряком, – сказал Арвид, задетый тем, что его сравнивают с пацанами, которые убегали из дому без всякой цели да к тому же, наверно, на два-три дня. – Говорит, что сначала надо кончить школу, а там видно будет.
– Правильно говорит, – одобрил Генка. – Ну куда ты без аттестата? Уж потерпел бы два годика…
– Посмотрел бы я, как ты с моим отчимом потерпел! Да и причем тут аттестат? Хоть десять аттестатов получи – все равно меня мать в моряки не пустит. С тех пор как отец утонул, она о море и слышать не хочет…
– Утонул? Давно?
– Мне было четыре года. А может, пять. Он рыбаком был.
– Ты его помнишь?
– Конечно, помню. Он был большой, от него пахло рыбой, табаком и чем-то таким… хорошим. Наверно, морем, Он подкидывал меня под потолок. А волосы у него были желтые…
– Желтые? – удивился Генка.
– Желтые, – подтвердил Арвид. – Не рыжие, не белые, а желтые, как солома, это я, как сейчас, помню. А когда он утонул, мы с матерью жили вдвоем. Потом она вышла замуж за этого и родила девчонку. А тут война, и мы эвакуировались в Читу.
– Почему так далеко – в Читу?
– Почему да почему! – ни с того ни с сего разозлился Арвид. – Надоело!
Но потом не очень охотно объяснил:
– Бабка у меня в Чите и две тетки – мамины сестры. Вот к ним и поехали. Отчима-то в армию не взяли – хромой…
– Так у тебя мать, выходит, сибирячка?
Арвид кивнул.
– Интересно! А в Латвию как попала?
– Отец воевал тут в гражданскую. Слыхал про латышских стрелков? С ним и уехала… Ох и доставалось потом отцу за службу у красных! Я-то, конечно, не помню – мать рассказывала.
– А отчим кем работает?
– А ну его! – махнул рукой Арвид. – И говорить не хочется. Бьет, да еще при матери. Вот стану матросом, напишу ей, чтоб приезжала ко мне. Только бы не сцапали, как в тот раз…
– Сцапают, – жестко сказал Генка. – Как пить дать. – Но, вспомнив слова Арвида об отчиме, устыдился и смягчил удар:
– Дурошлеп ты – вот что. Думаешь, матери не больно, что ты ее бросаешь?
– Она поймет. Пусть не сразу, но поймет. Она у меня умная, умнее, чем двадцать таких вот отличников. – Арвид помолчал немного и добавил:
– Все равно к отчиму я не вернусь.
– А они сами-то в Латвию возвращаться не собираются?
– Собирались. А сейчас обжились, наверно, уж и не стронутся. Отчим шишкой заделался по торговой части. И родственники мать отговаривают: дескать, вместе надо, и так двадцать лет врозь…
Арвид замолчал, а Генке вдруг так захотелось представить себе его отца-рыбака, ту жизнь, которой жили они в Латвии, но, как он ни старался, ничего не вырисовывалось. Генка подумал, что мир усложняется для него с каждым днем. Все, что раньше казалось простым и понятным, приобретало какие-то новые, не ясные пока оттенки. Вспомнилось, как его раздражали и отпугивали перемены тональности в тех несложных музыкальных вещичках, которые он постигал самоучкой в школьном духовом оркестре: играешь себе спокойненько чистую партию трубы, и вдруг – на тебе! – откуда ни возьмись, появляется парочка диезов. Генка чертыхался, проклинал музыкальных сочинителей. Знаки диезов казались колючими решетками, из которых поскорее хотелось выскочить. Потом все стало на свои места.
Генка почувствовал вкус разнообразия и сам же смеялся над своим тупым консерватизмом. Но в жизни бемолей и диезов, наверно, гораздо больше, чем в нотах, и разобраться в них не так-то просто!..
Они шли вдоль состава. Пока Генка размышлял о хитросплетениях жизни, Арвид напевал какую-то латышскую песенку. Голос у него был не ахти какой, но верный – это Генка сразу определил. В песенке почему-то часто повторялось слово, похожее на имя Юра.
– О каком Юре ты поешь? – спросил Генка.
– Эх ты, хутор! – небрежно отозвался Арвид. – Я пою о море.
И опять запел. Генка жадно ловил непривычный мотив, надеясь постичь ускользающую от него суть песни. О чем, интересно, поется в ней? Наверно, о рыбаках, ушедших в море, об их женах, оставшихся на берегу в привычном напряженном ожидании. В неискушенном воображении Генки возникали красивые картины, но он сам уже догадывался, что они не имеют ничего общего с действительностью. Ведь Генка никогда не видел моря, а всех латышей представлял себе немногословными светловолосыми гигантами, суровыми, похожими на знаменитых латышских стрелков, о которых рассказывалось в книгах про революцию.
Но Арвид почему-то не походил на латышей, живших в Генкином воображении. Может, потому, что латыш только наполовину? Он вообще не походил ни на кого, кроме самого себя.
Лесоруб встретил Арвида громовым возгласом:
– Совсем человеком обернулся! Все как у людей, так скать!
Лицо таежника дышало искренним восхищением, он любовался Арвидом, радуясь, наверно, еще и потому, что внес свою лепту в обновление запущенного мальчишки. Лесоруб широко улыбался, как могут улыбаться только бесхитростные, доброжелательные люди. И Генка подумал, что его товарищам по работе в тайге надежно и крепко с этим простым и сильным человеком. Даже одежда лесоруба – парадный френч из темно-синего сукна, огромные сапоги из грубой кожи – все казалось надежным, основательным.
Арвид был доволен своим положением и радовался всеобщему вниманию. Лишь Владимир отошел от вагона и даже не поинтересовался, как выглядит его «крестник» в новом одеянии.
– Ах, елочки зеленые! – мужичок, оказывается, уже успел проснуться. Он о чем-то беседовал с Николаем, но, когда увидел чудесное перевоплощение Арвида, не мог удержаться, чтобы не высказать свое мнение. – Вона как тебя прополоскали, отшвабрили! Ну прямо пассажир первого класса, растерзай тебя блоха! Теперь, елочки, до самой Москвы можешь не умываться!
– Постараюсь, – хихикнул Арвид. – С детства умываться не люблю.
– Но-но, – лесоруб предостерегающе поднял указательный палец с желтым выпуклым ногтем. – Ты, это самое, соблюдай. Вот, к примеру, у нас, в лесу, если человек перестает, скажем, руки мыть или лицо споласкивать, портянки не стирает, – считай, что пропал человек.
– И на фронте так, – согласился с лесорубом Матвей – Елочки Зеленые.
Он спрыгнул на землю. Видно было, что мужичок успел выспаться, даже землистые щеки порозовели. Он был неказист, но не так уж хил, как показалось Генке на вокзале. Но, главное, Матвей воевал на фронте, и это сразу поднимало его в Генкиных глазах.
– Узнать бы, скоро тронемся или нет? – сказал мужичок. – Время, наверно, уже вышло.
Владимир Астахов взглянул на часы.
– Сейчас половина седьмого. Уже на полчаса опаздываем.
– Давай сбегаем к паровозу, – предложил Арвид Генке. – Машинист точно знает, когда поедем.
– Топай один, – отмахнулся Генка. – Только смотри, чтобы тебя хозяин рубашки не сцапал.
– Фига с два! – отозвался Арвид уже на бегу.
– Лихой парень! – одобрительно воскликнул Матвей. – А куда он едет, елочки зеленые?
– В Ригу, – сказал Генка.
– К латышам, значит? – проговорил Николай.
– Он и сам латыш.
– Не похож, – убежденно просипел Николай. – По-русскому он не хуже нас с тобой шпарит.
– Ну и что же, елки-палки, – возразил Матвей. – Он, видать, давно при России живет, среди русских. Сгладился, как камешек речной. Вот и не отличишь от русского пацана. Но парень лихой!
Генка хотел сказать, что мать у Арвида русская, но тут вдруг раздался голос Астахова:
– Внимание, идут блюстители порядка!
Все с любопытством посмотрели в хвост состава и увидели двух мерно шагавших милиционеров. Какое-то смутное беспокойство овладело Генкой, хотя сам он никогда в жизни не имел дело с милицией.
Милиционеры подошли к Астахову, и один из них, высокий, с длинным лицом, о чем-то тихо спросил.
– Мальчишку? – громко переспросил Владимир. – Не видел никакого рыжего мальчишку. Есть у нас парень, только вроде без веснушек. – И показал на Генку.
Коренастый чернявый милиционер в плохо подогнанной форме подошел к Генке, оглядел его быстрыми черненькими глазами.
– Не тот.
– Кто видел мальчишку лет шестнадцати? Рыжего, высокого, худого? – заученно вопросил высокий милиционер.
«Попался Арвид!..» – успел подумать Генка и с отчаянием увидел, что честное лицо лесоруба напряглось, кустистые светлые брови удивленно поднялись, и весь его вид выражает высочайшую степень внутренней борьбы.
– Нет у нас рыжих, – сказал Генка и сам ужаснулся неестественности своего голоса.
– А вы сами посмотрите, – Матвей проворно вскарабкался в вагон и отстранил лесоруба, продолжавшего стоять с открытым ртом. – Публика у нас степенная, с детишками люди. Нам не до баловства, елочки-сосеночки!
– Стой, Корзухин! Я буду проверять. – Коренастый милиционер с привычной ловкостью залез в вагон и цепкими глазами ощупал всех пассажиров.
– А что натворил этот рыжий? Убил кого ай своровал? – застрекотала старушка в серой шали, бросая пронзительные взгляды на Николая, тихо покашливавшего в стороне. Она сразу оживилась, на сухоньком благообразном личике отразилась неподдельная заинтересованность.
– Не трещи, старая, – выдавил из себя Николай. – У меня с милицией все в норме. Я давным-давно свое отсидел. В бегах не бывал.
– А тебя и не спрашивают, – отозвалась старушонка. – Мне надобно знать, что тот малый, которого ищут, натворил.
– Пойдем, Шарафутдинов, – позвал высокий. Но чернявый милиционер нес службу исправно.
По заинтересованности старушки и скованности лесоруба он почуял, что в воздухе витает какая-то недосказанность. Генка с усиливающимся беспокойством наблюдал за тем, как ретивый страж заглядывает во все углы.
– Пойдем, Шарафутдинов, а?
Шарафутдинов не удостоил товарища ответом, а только презрительно сверкнул азиатскими черными глазами.
– А что натворил этот парень? – не выдержал мужичок.
– Не твое дело, – четко отрезал Шарафутдинов, спрыгивая на землю. – Приказано задержать, значит, надо.
Милиционеры ушли.
– И что наделал наш латышонок, елочки-палочки? – задумчиво протянул Матвей.
– Воришка он, – непоколебимо заявила старушка. – Но нам остерегаться нечего: у них, воришек, такой закон – где живут, там не крадут.
– Да ничего он не крал, – покривил душой Генка.
– Направлять надо мальчонку, это самое, – проговорил наконец лесоруб, молчавший до сих пор и томившийся своей немотой. Теперь ему явно полегчало. – Веселый, так скать, парнишка. Но может от рук отбиться, туды-сюды.
– Да непохоже, чтобы этот мальчуган натворил что-нибудь серьезное, – вступил в разговор интеллигентный старичок. – Я учитель и немножко разбираюсь в ребятишках.
Генка попытался угадать, какой предмет может преподавать старичок. Физик или математик? Скорее всего. Наверно, сухой и педантичный старикан, на экзаменах такого не проведешь!
Пока Генка размышлял, лесоруб уважительно посмотрел на старичка и изрек:
– Правильно, так скать, говорит папаша. А дров могут и милицейские наломать. Могут и ошибку совершить. Ведь и они люди, так скать…
Арвид появился неожиданно. Все ждали его с правой стороны состава, а он с воплем влез в вагон слева, успев измазать в мазуте шикарную небесно-голубую рубашку.
– Едем! Через пять минут. Ура!
Он, кривляясь, подбежал к правому брусу и завопил:
– Граждане пассажиры! Поезд пятьсот двадцать седьмой отправляется с черт его знает какого пути!
– Тише ты, шалопай! – Старушка в шали заткнула уши, но сообщение Арвида, видимо, обрадовало и ее. – За ним милиция по пятам гоняется, а он скоморошничает.
– Ты, бабушка, того. Не порти радость человеку, – пробубнил лесоруб, смущенно теребя пальцами нос, казавшийся огромным даже на его лице.
Но Арвид не слышал возгласа старушки, он верещал так, что разбудил двух сладко посапывающих близнецов.
Вдруг вагон с лязгом дернуло назад. Мужичок, стоявший у двери, чуть не упал на Арвида.
– Едем, елочки зеленые! – закричал он по-бабьи тоненьким голосом. – Садись, ребята, в эшелон!
Астахов затянулся последний раз, бросил сигарету и резким движением, в котором чувствовались сила и упругость, взлетел в вагон.
– Ты, парень, не мельтеши на остановках и поглядывай в оба, – тихонько сказал он Арвиду. – Приходили здесь по твою душу.
Читинец поблек, втянул голову в плечи.
– Да ты не огорчайся, – Владимир подошел к одному из своих чемоданов и протянул Арвиду аккуратно свернутые брюки: – Переоденься. Извини, я совсем забыл о брюках.
Арвид встрепенулся, синенькие глазки блеснули:
– Не надо мне ничего. Сам найду брюки, если потребуются.
– Как хочешь. Одень все-таки для маскировки. Ведь твои приметы уже по Москве гуляют. Наверняка.
– Нашелся богатей, – буркнул Арвид. Но брюки взял. Они были хороши – темно-синие, отглаженные. И веснушки снова легкомысленно заиграли на лице читинца: – Шик, блеск, красота! Покорнейше благодарю вас, граф Монте-Кристо!
Владимир хмыкнул. Видно было, что нелепый и жизнерадостный парнишка отвлекал его от каких-то невеселых мыслей.
И тут раздался гудок.
Едва он замер, как послышался нарастающий лязг и скрежет. Вагон встрепенулся. Это был прекрасный миг! Старушонка в серой шали перекрестилась и, заметив, что Марина с удивлением посмотрела на нее, перекрестилась еще раз, уже с вызовом. Лесоруб улыбался, показывая два забора желтоватых крепких зубов.
– Поразительно, но мы, кажется, едем, – сказал учитель.
Николай, с почтением относившийся к старичку, который так интересно рассказывал про барсуков, вежливо просипел:
– Главное, с места тронуться, а там как-нибудь докатим до своих краев.
Генка пробрался к брусу, выкроил себе местечко между Арвидом и Матвеем и провожал прощальным взглядом уходящие назад составы и пути.
Щелкали колеса на стыках и стрелках, и поезд, наконец, с ликующим воплем вырвался из душной суеты и многорельсовой путаницы станции на открытый двухколейный простор. Мимо проплывал город, который уже не казался чужим. Жаль только, что Красноярск, как и другие города, выставлял вдоль дороги приземистые унылые склады, захламленные пустыри, сараюшки, будочки, покосившиеся дома.
А поезд разошелся не на шутку. Подбадривая себя гудками, он стремительно катил на запад, и когда на изгибах пути можно было видеть маленький паровозик и уцепившуюся за него нескончаемую очередь цистерн, платформ и вагонов, казалось, что не локомотив тащит состав, а ожившие, беснующиеся вагоны толкают вперед упирающийся и тормозящий паровозик.
– Поехали, елочки зеленые! – Матвей зачарованно смотрел на проносящиеся мимо таежные красоты, целомудренные, неприступно суровые, еще не открытые художниками-пейзажистами. Мелькали придавленные к железнодорожному полотну маленькие покосы с островерхими стожками недавно скошенного сена, виднелась дорожка, боявшаяся шагнуть в лес и пугливо прижимавшаяся почти к самой насыпи. А все остальное сливалось в одно емкое слово – тайга. Тайга нетронутая, молчаливая и бесстрастная. Осмыслить ее бесконечность было невозможно. И лучше всего подчеркивал эту величественную бесконечность босоногий мальчонка с микроскопического разъезда, загорелый и простоволосый. Он доверчиво и прощально махал рукой вслед проходящему поезду. В сердце Генки вспыхнула нежность к этому мальчугану, по воле судьбы родившемуся на разъездике, где, наверно, так редко останавливаются поезда.
Ощущение скорости пьянило Генку, он впитывал в себя проносившиеся мимо деревья и речушки, станционные домики и всем своим существом с ликованием рвался вперед, навстречу прекрасной и бесконечной новой жизни.
Стремительно бежал поезд за уходящим солнцем, но никак не мог догнать его. С востока незаметно и неотвратимо надвигались сумерки. Становилось все прохладнее, солнце то пряталось за верхушки деревьев, то появлялось вновь, но уже не раскаленное добела, а красное, утомленное, сомлевшее от собственного жара. Холодок, притаившийся в тайге, теперь выползал и на открытые места, окутывал низинки туманом, стлался над речушками.
– Сквозняк! – просипел Николай, зябко кутаясь в рваную телогрейку. Он встал с пола и пошел закрывать левую дверь вагона. Заржавевшее колесико с визгом покатилось по желобку, и в вагоне сразу стало темнее.
– Давай поедим, – предложил Арвид, – да и поспим как следует. Ух, буду зверски спать! До самого Новосибирска!
С трудом оторвался Генка от двери вагона. Оказалось, что все пассажиры ужинают. Владимир Астахов с Николаем открывали консервные банки, перед ними лежали на газете нарезанные вдоль огурцы и булка хлеба. Старушка, скорбно поджав губы, очищала от скорлупы яйцо. Интеллигентный старичок откусывал от тоненького ломтика хлеба и тщательно жевал, запивая водой из фаянсовой кружки с полустертым рисунком. Близнецы, успевшие немного поспать, сидели рядышком возле дремлющей матери, сосали большие колючие куски сахара и таращили на пассажиров влажные черненькие глаза.
Лесоруб успел подружиться с Матвеем, которого в вагоне иногда в шутку называли Елочки Зеленые – по его излюбленному присловью. Фронтовик на прозвище не обижался, а просто на всякий случай сказал своему новому приятелю:
– Просеков у меня фамилия. Матвей Иванович Просеков.
Тут он смущенно улыбнулся, словно говорил: вот уж какой я есть и другим быть не могу, а если никто не называет меня Матвеем Ивановичем, то это не столь и важно. В эту минуту его некрасивое, скверно выбритое лицо излучало столько искренности, добродушия и приязни к окружающим, что казалось очень симпатичным.
Лесоруб слушал и согласно кивал головой. Он сидел на полу, наверное, так, как привык сидеть в тайге возле костра, сложив калачом ноги в сапогах из яловой кожи. Нарезал большие ровные куски хлеба, прижимая булку к кителю, потом достал из промасленной тряпицы квадрат свиного сала с золотистой корочкой и отрезал несколько ломтей, отливающих розоватой белизной. И хлеб, и сало лесоруб аккуратно разложил, полюбовался своей работой, остался доволен, а когда Елочки Зеленые высыпал из кулька купленную на базаре рассыпчатую, еще не успевшую затвердеть картошку и поставил котелок с остывшим кипятком, лицо великана смягчилось широкой улыбкой.
– Все как у людей, – прогудел он. – Жаль, что заварочки нет, но перебьемся, пожалуй, и без чайку.
Генка, подстегнутый общим ужином, полез на шершавую полку, колючую, но отлично пахнущую смолой, и присоединился к Арвиду, который уже ожесточенно жевал хлеб, отрывая куски от целой булки.
Неприхотливые, забывшие вкус многих довоенных лакомств, они с жадностью уплетали хлеб, даже не запивая его водой. У них были крепкие зубы и непритязательное гастрономическое воображение, суженное войной до самого жалкого предела.
– У меня еще есть сухари. Хочешь? – спросил Генка, пережевывая хлеб так, что он становился сладким. – Хорошие сухари…
– Знаю, что есть. Прибереги, – с набитым ртом хозяйственно прошепелявил Арвид. – Сухари не испортятся. А хлеб может заплесневеть.
– Не успеет, – убежденно заявил Генка и разломил пополам оставшуюся от булки горбушку. – А на остановках попытаемся колбасы или сахара достать.
Арвид не успел ничего ответить, потому что послышался голос Матвея:
– Эй, ребята, елочки зеленые! Возьмите-ка котелок. Да еще Иван Капитонович велел вам передать два шмата сала. Чтоб ехалось веселее.
– Дельно! – Арвид встрепенулся и на четвереньках, чтобы не удариться о крышу вагона, подполз к краю нар, бережно принял котелок и два замечательно огромных куска сала, от которого призывно веяло чесноком и сытостью. – Покорнейше благодарим, граждане пассажиры!
– Давай, давай, так скать, – послышался добродушный бас дарителя, и Генка опять увидел широкую улыбку лесоруба, довольного своей щедростью и тем, что не только он сыт и устроен.
– Не пропадем! – ликующе произнес Арвид, протягивая Генке розоватый кусок сала с мягкой корочкой, на которой едва чувствовались крохотные колючки от опаленной щетины.
Когда во рту растаял последний кусочек, Генка услышал короткий визг задвигаемой правой двери. Вагон притих, погасла звездочка сигареты Астахова, еще немного поерзал на шершавых досках и ровно задышал Арвид.
А Генка долго не мог заснуть и перебирал в памяти все события этого необычного и счастливого дня. Почему-то опять вспомнились насмешки Арвида насчет немецкого. Ну разве он, Генка, виноват в том, что в школе не преподавали немецкий? Разве виноват в том, что в поселке не хватало книг?
И только раз он нашел настоящее сокровище: все книги, которые написал Джек Лондон.
…Это было примерно за год до начала войны, когда соседями Майковых по четырехквартирному дому стали плановик Лазарев, его жена и маленький сын.
Сам Лазарев – высокий, широкоплечий, с молодцеватой походкой. Она – молоденькая, тоненькая, с завитыми – что в то время было редкостью! – темными волосами, в туфельках на высоких каблучках.
Они шли по двору, а в середине вышагивал белоголовый голубоглазый мальчик. Генку поразило то, что мальчик был «настоящим блондином». В поселке жило много белоголовых пацанов. Но у них была простецкая, деревенская белоголовость. А у мальчишки волосы отливали удивительным солнечным блеском и были причесаны с пробором на боку, как у взрослого.
Потом во двор въехал грузовик, доверху нагруженный всякими вещами. Лазарев и его жена не занимались разгрузкой. Все делали знакомые Генке дядьки с конного двора.
– Осторожнее, пожалуйста, – приговаривала Лазарева с натянутой улыбкой.
– Не волнуйтесь, все сделаем по правилам! – бодренько заверил один из дядек по фамилии Рыжов. Из кармана у него торчало горлышко четвертинки, видимо, уже не первой, потому что у Рыжова и его напарника Курочкина были не совсем четкие движения и веселые голоса.
Они сняли с машины громоздкий гардероб, и тут Курочкин подкачал – наступил на обломок кирпича, уронил гардероб и сам упал, неловко подвернув ногу. Зеркало на дверце гардероба задребезжало.
– Что вы наделали! – закричала Лазарева. – Пьяницы несчастные! Ни копейки не получите!
Генка с удивлением увидел, что лицо его новой симпатичной соседки, в которую он успел влюбиться со всей страстью третьеклассника, вдруг стало острым, углы губ опустились, глаза побелели и даже кокетливо завитые волосы как будто распрямились.
– Ваня! Ну, Ваня же! – Соседка бросилась к мужу, выскочившему на крыльцо. – Они уронили гардероб!
Крупное большеносое лицо Лазарева закаменело.
– Убирайтесь прочь! – сказал он, подходя к гардеробу.
