Текст книги "Пятьсот веселый"
Автор книги: Анатолий Левченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
– Пойдем, побродим по вокзалу, – предложил Арвид, но Генка не захотел и вместе с Владимиром и Мариной направился к своему составу, который он научился уже узнавать издалека по причудливому и нелепому сочетанию цистерн, платформ и «жилых» вагонов.
Они шагали, перебрасываясь редкими фразами, и Генка вдруг почувствовал себя «третьим лишним». Он видел: Марина и Владимир тянутся друг к другу, им приятно быть вместе и конечно же хочется поговорить без свидетелей. Генке стало немножко грустно, но больше – радостно. И чтобы оставить этих двоих наедине, он гикнул и помчался к пятьсот веселому, перепрыгивая через рельсы.
Ему очень хотелось поближе познакомиться с Мариной и Владимиром, но мешала собственная застенчивость, отчужденность Астахова и чуть снисходительная и ласковая доброжелательность Марины, которая хотя и не обидно, но все же подчеркивала разницу в возрасте между собой и Генкой.
И когда только эта Марина успевала и переодеться, и умыться, и причесать свои прекрасные густые волосы! Генка ни разу не видел ее неприбранной, непричесанной. Это заставляло его более критично относиться к своей одежде, к чистоте лица и рук, хотя условия существования в пятьсот веселом не взывали к опрятности. Ну а Владимир вообще в Генкиных глазах был щеголем. От Красноярска до Новосибирска он успел уже сменить две рубашки, всегда чисто выбритый, подтянутый. Генка не очень-то жаловал щеголей, но щегольство Владимира было не показным, сам он как будто не обращал особого внимания на свою внешность – и в этом, как понял для себя Генка, был высший шик.
Генка подбежал к вагону, возле которого все еще стояли четыре пассажира и бесформенной грудой возвышался их многоместный багаж. Эх, ради черненькой Валентины Генка перенес бы всю эту груду без отдыха! Но он не мог сделать этого, потому что нарушил бы какое-то молчаливое соглашение, которое, не сговариваясь, заключили между собой все «красноярские» пассажиры.
Тут Генка увидел Матвея и чуть не ахнул от изумления. Матвей стоял в дверях вагона в новеньком офицерском кителе при всех наградах, в новеньких сапогах, надраенных с солдатским рвением.
– Скажите, пожалуйста, – Иван Капитонович восхищенно покачал головой. – Прямо-таки ферт, так скать! Жених, да и только!
Матвей потупился, поправил широкий ремень со сверкающей бляхой и сказал, будто извинялся за свой нарядный вид:
– Комбат мне эту форму подарил. Перед последним ранением. Пора себя в порядок приводить. А то распустишься, расхлябаешься. Дисциплину над собой потеряешь, а это ни к чему, палочки-моталочки!
Фронтовик бросил взгляд на подошедшую Марину, но та успела погасить одобрительную улыбку и посмотрела на Матвея так, будто считала это перевоплощение вполне ожидаемым и естественным. Елочки Зеленые приободрился, поднял голову и, молодцевато звякнув орденами и медалями, прошелся от бруса к брусу уже не скованной, а обычной походкой.
– Эх! В парикмахерскую бы попасть! – заявил он мечтательно.
– Машинка у меня есть. Давай, так скать, постараюсь, уважу, – серьезно предложил Иван Капитонович.
И все засмеялись, вспомнив мрачноватую деловитость лесоруба и мучения Арвида. Генка впервые услышал, как смеется Марина – молодо, открыто. Наверное, вот так она смеялась до войны…
Иван Капитонович несколько мгновений стоял, делая корявыми пальцами странные движения, будто сжимал и разжимал ручки машинки, а потом запоздало загоготал, развеселив всех еще сильнее, даже старый учитель снял очки и вытер платком выступившие от смеха слезы. И в вагоне дохнуло душевным ладом, готовностью к незлой шутке, к доброму разговору. В такие моменты Генка всегда думал о том, что люди, едущие с ним, заслуживают хорошей, красивой жизни и счастья.
А возле вагона по-прежнему стояли сестры и Александр Александрович. Генка услышал голос Валентины:
– Я вам говорила: не задирайте нос перед пассажирами. Они бы нам помогли.
Владимир и Марина, прогуливавшиеся возле состава, обошли пирамиду чемоданов и, разговаривая, поднялись в вагон.
– Пойдем поможем, – подошел к Астахову Николай, со свистом втягивая в себя воздух.
– Кому? – Владимир скользнул невидящим взглядом по лицам пассажиров, стоявших у вещей. – Обойдутся и без нас. Не маленькие.
Однако Николай все же слез на землю и предложил:
– Подсобить?
– Долго раздумывали! – резко ответила рыженькая. – Вон идут носильщики. Обойдемся и без вас.
Действительно, по путям колобком катился розовый, на ходу вытирая потное лицо, а за ним поспешали два носильщика с бляхами на груди.
– Долго же вы прохлаждались, товарищ Лыткин, – осанистый пассажир решил благоразумно перенести свой гнев на розового здоровячка, официально назвав его по фамилии.
Здоровячок виновато улыбнулся, всем своим видом показывая, что сделал все, что мог.
Наконец процессия двинулась к вокзалу, впереди шли Александр Александрович с Лыткиным, за ними следовали носильщики, увешанные гроздьями чемоданов, а замыкали шествие две сестры. Валентина на прощание оглянулась, поискала глазами Владимира, но тот оживленно разговаривал с Мариной. Тогда она чуть заметно кивнула Генке и улыбнулась. А может, это только показалось Геннадию Майкову, потому что ему очень хотелось, чтобы Валентина попрощалась с ним.
– Не пойму я таких людей. – Лесоруб покачал головой. – Грамотные, видать, а как чужие…
– И зачем они тужатся-пыжатся? – проговорил Матвей. – Я так понимаю: раз ты совецкий человек, то веди себя как следует, по-совецки, а не как буржуй, которому в семнадцатом году хвост прижали. Так я говорю, елочки-моталочки?
Прошло около получаса. Генка случайно глянул в угол, который занимали ушедшие пассажиры, и вдруг в обрывках газет увидел плоский коричневый прямоугольничек. Бумажник!
– Смотрите! Они потеряли кошелек! – крикнул он, поднимая находку.
Арвид оказался тут как тут. Он выхватил из рук Генки бумажник из гладкой коричневой кожи и быстренько открыл его.
– Паспорта, какие-то бумаженции, – с удовлетворением перечислял читинец, явно довольный происшествием, – карточка рыжей. Вот нарядилась, кикимора! С лисой-чернобуркой. Э-э, братцы, деньги! Красотища!
– Да что ты чужие деньги считаешь! – возмутился Генка и вырвал из рук Арвида бумажник.
– Тебе что, жалко? – Арвид скорчил рожицу. – Они бы тебя не пожалели!
– А, правда, Ген, сколько там у них деньжат? – спросил Николай. – Интересно взглянуть…
Через минуту весь вагон знал, что пассажиры, которых все не очень-то жаловали, потеряли бумажник.
– Вернуть бы надо, – сказал Иван Капитонович, почесав ногтем затылок.
– Конечно, надо вернуть, – заволновался старый учитель. – Но как это сделать?
– Может, они уже укатили? – высказал предположение Матвей. – Тогда, елочки, надо в милицию сдать. В милиции кого хошь разыщут.
– Володя, может, по радио объявить? – спросила Марина и покраснела: она впервые громко, при всех, назвала Астахова Володей.
– Точно! – оживился тот. – Арвид, Гена, пойдемте на вокзал. Они наверняка еще не уехали.
– Буду я из-за всяких бегать по вокзалу! – покуражился читинец, правда, больше для вида, потому что и он понимал: бумажник надо возвратить, хотя где-то в глубине души, наверное, успел подумать, что если бы сам нашел бумажник да без свидетелей, то поступил бы с ним поинтереснее, чем предлагает этот граф Монте-Кристо. – Они здесь корчили из себя черт знает что, а я должен, как собачка, за ними бегать…
– Не стрекочи, а делай, как старшие велят. – Это старушка внесла свою лепту в событие, взбудоражившее вагон.
– Пошли, пошли, – Владимир сгреб Арвида за шиворот.
По дороге Астахов взял у Генки бумажник, достал паспорт и прочитал фамилию, имя и отчество владельца:
– Курганов Александр Александрович. Звучит недурно.
Они выбрались на перрон и вошли в здание вокзала, битком набитое людьми, которые сидели и спали в самых невероятных позах и в самых неожиданных местах.
– Подождите меня здесь, у почты, – сказал Владимир, сообразив, что в такой сутолоке невозможно никого отыскать. – Возьми, Гена, бумажник. Ты нашел, ты и вернешь.
Вокзальная дикторша объявляла о посадках, отправлениях, прибытии и опоздании поездов, и голос у нее был такой безнадежно-тягучий, что, казалось, если бы она вдруг объявила даже самую радостную весть, никто бы и не обрадовался.
Но вот в репродукторе что-то щелкнуло, как всегда перед очередным объявлением, и все тот же унылый голос возвестил:
– Гражданин Курганов Александр Александрович, потерявший документы и деньги, просим вас подойти к почтовому отделению. Повторяю…
Не прошло и нескольких минут, как Генка увидел пробивающегося сквозь толпу Курганова. Волосы упали ему на лоб и прилипли к переносице. Глаза были жалкими, испуганными и радостными! И странно – лицо это показалось Генке более человеческим, чем прежде, впрочем, может быть, просто потому, что за Кургановым шла Валентина, раздавая улыбки тем, кого она просила посторониться.
– Это вы! Это вы! – бессмысленно крикнул Александр Александрович, налетая на Генку и Арвида. Лицо его было вытянуто вперед, и даже второй подбородок куда-то исчез, словно рассосался по шее. – Давайте же бумажник! Скорее!
Арвид откровенно хихикал, не стесняясь Курганова, а Генка, глядя на Валентину, чуть не забыл, зачем он торчит у этой почты, в душном вокзале.
– Возьмите. – Генка наконец опомнился и протянул бумажник Курганову.
Тот схватил его обеими руками, торопливо проверил бумаги, пересчитал деньги.
– Все цело. Слава богу! – бормотал он радостно и удивленно. – Но как я мог потерять бумажник! Какая беспечность!
– Какие хорошие ребятки! Просто прелесть! – прожурчала Валентина и вдруг порывисто шагнула к Генке и звучно поцеловала его в щеку. – Давай и тебя поцелую, рыженький!
– Еще чего! – Арвид надменно вскинул голову, но покраснел. – Целуйте этого отличника, а я пошел. Адью!
Валентина засмеялась. А Генка был счастлив. – Ой, помада на щеке! – Валентина всплеснула руками. – Дайте я сотру!
Но Генка отстранился, чтобы сохранить как можно дольше прикосновение ее губ.
– Вот вам, – раздался в этот момент совсем ненужный голос Курганова. – Купите себе пряников и конфет.
Он протягивал счастливому Генке жалкие оскорбительные бумажки! И вдобавок улыбался.
– Сами ешьте свои пряники! – зло выдавил из себя Генка, понимая, что его слова звучат по-детски.
– Не сердитесь, пожалуйста, – пропела Валентина, бросив пренебрежительный взгляд на родственника. – До свидания! До встречи в Москве! – Она протянула свою маленькую ручку.
Подойдя к вагону, Генка сразу понял, что Арвид уже успел все рассказать, выставив его, Майкова, в самом невыгодном свете.
– Обойми, поцелуй, – громко и фальшиво запел читинец, перегнувшись через брус, и сразу согнал с лица Генки счастливую улыбку, которую он донес от самого вокзала.
– Все в порядке, Гена? – спросила Марина. Она улыбалась, наверное, заметив след помады на его щеке.
– Все в порядке, – ответил Генка и проскользнул в вагон. Ему хотелось сейчас побыть в одиночестве, полежать на полке и подумать обо всем происшедшем.
Но Арвид и не думал оставлять его в покое.
– Наш Гена благородно отказался от награды, – заявил он громогласно, чтобы слышали все. – Важный давал ему деньги, а он отказался.
– Много денег? – сразу же поинтересовался Николай.
– Откуда я знаю: много-мало? – Генка пожал плечами. – Что я, из-за денег бегал на вокзал?
– Из-за красивых глазок! – хихикнул Арвид.
– Взял бы деньги-то, – произнес Николай, явно разочарованный Генкиной непрактичностью. – Не украл ведь. Заслужил.
– Дают – бери, бьют – беги, – скрипнула из угла старушка.
– А ну вас всех с вашими деньгами! – Генка вконец рассердился и полез на свою полку.
– Эх, и перепугался этот важный! – снова раздался насмешливый голос Арвида. – Дрожал как осиновый лист. Умора!
– Видать, и служебные документики были, – поддержал разговор Николай. – За них взгреют – не возрадуешься. А, видно, строгий по службе этот высокий.
– Не строгий, а дутый, – сердито сказал Матвей, ему явно не понравились уважительные нотки, звучавшие в голосе Николая. – Видывал я таких, елки-палки! Убери его от должности – станет он как кур ощипанный: ни ума, ни ремесла никакого… Осанка-то она – обманка. Вот был у нас в роте старшина, Колесов Иван. Так он только толстых генералов признавал. Если нетолстый или хотя бы невысокий – значит, так себе, а не генерал. Я ему, дундуку, Суворова в пример ставил: вот, говорю, фельдмаршал, однако до самой старости был легкий, как молодой петушок. А Иван Колесов все на своем стоит, хоть кол на голове ему теши!
– Я и сам начальников уважаю, которые пофигуристей, – просипел Николай.
– Эх, темнота ты, Коля-Николай, – вздохнул Матвей. – Для тебя хоть пять Октябрьских революций совершай, ты все будешь как таракан за печкой…
Владимир еще не вернулся в вагон, и было заметно, что Марина беспокоится, то и дело поглядывает в сторону вокзала, невпопад отвечая на вопросы старушки.
А Генка решил, что сейчас самый подходящий момент, чтобы узнать у Николая хоть что-нибудь об Астахове.
– Николай, а ты как попал на Север? – спрыгнув с полки, спросил он, хотя, в общем-то, кое о чем уже догадывался.
– Эх, паря, как наш брат туда попадает? – Николай махнул разрисованной рукой. – Своровал я, понял? Что тут скрывать! Позарился, думал, авось проскочу… Не тут-то было. Загребли, застукали и отправили, куда Макар телят не гонял. В тридцать пятом это еще было.
Николай вздохнул, и в его широченной груди будто заиграли на расстроенной губной гармошке. Эта игра не понравилась Николаю, он прокашлялся, вздохнул еще раз, прислушался, отрешенно глядя в потолок вагона и вроде немного успокоился.
– Срок мой вышел, когда война уже началась. – Николай, видимо, обрадовался случаю поговорить о своей прошлой жизни, которая уже не казалась такой страшной, потому что была позади. – Ты садись, паря, в ногах правды нет.
Николай присел на свой мешок, а Генка пристроился на уголке астаховского чемодана. Ну и кожа! Так и хотелось погладить ее, но Генка все же удержался: он слишком часто видел, как это делает Николай – любовно, с каким-то плотоядным выражением лица.
– Так вот, значит, кончился мой срок, а тут война, – продолжал Николай, глядя на Генку красноватыми глазами. – Хотели в армию взять, да я и сам просился, но посмотрели врачи меня со всех сторон и говорят: трухлявый внутри. И решил я тогда: останусь на Севере до конца войны, а там видно будет. Да и привык там уже, верь не верь, а привык. Это поначалу было страшно, дни считал, томился, а потом утих, прижух, и все пошло, будто так и надо.
Николай помолчал, развязал мешок и вытащил какой-то сверток. Генка подумал, что его попутчик начнет сейчас показывать документы: такое Генка уже не раз видел в поезде, когда добирался до Иркутска. Все освобожденные обязательно по нескольку раз показывали документы. То ли сами еще раз хотели убедиться в том, что они действительно на свободе, то ли желали уверить попутчиков, что отпущены по всем правилам, а не находятся в бегах. Генку почему-то больше всего удивлял невзрачный вид документов об освобождении – обыкновенная справка, напечатанная на скверной бумаге. Но освобожденные, давно не имевшие никаких документов, обращались с невзрачными бумажками благоговейно, держали их с цепкой осторожностью, словно эти справки могли вдруг выпорхнуть из рук.
Однако Николай не стал показывать документы, он повертел тоненький сверточек в руках, крякнул и снова спрятал его в мешок.
– Всю войну, значит, и оттрубил в Норильске. Потом и война кончилась, а я все вкалываю да вкалываю, Защиплет другой раз сердце по дому, но вспомнишь, что маловато еще деньжат подсобрал, и снова вкалываешь.
Тут Николай надолго закашлялся, схватившись руками за грудь. Смотреть на него в этот момент было страшновато. Наконец приступ кончился, но Николай еще долго сморкался и вытирал слезящиеся от натуги глаза серым большим платком.
– Все жилы вытянул этот кашель, – произнес он, виновато взглянув на Генку. – Так вот, паря. Понял я, хоть и поздно: пора отчаливать с Севера. И подался до родных мест, как раненая зверюга в свою берлогу. Чую – только дома смогу сил набрать и больше нигде.
– Дома и стены помогают. – Генка чувствовал, что надо как-то поддержать Николая, но на ум не пришло ничего, кроме этой затасканной фразы. Однако Николай улыбнулся, уловив в голосе собеседника искренность и сочувствие, и Генка еще раз убедился в том, что иногда даже лучше сказать какую-нибудь избитую истину: привычные слова успокаивают.
– Отдохну я дома чуток, подправлю кой-чего по хозяйству, а потом в Москву махну, к Володькиному папаше. Он профессор, а может и вовсе академик. Знаешь, кто у него лечится? – лицо Николая стало почтительным, и он почти шепотом произнес, придвигаясь поближе к Генке:
– Генералы, а может, и маршалы! Понял? А они, паря, к кому попало не пойдут. Володька обещал все устроить. У него слово не полова!
– А ты, Николай, работал вместе с Владимиром? – спросил Генка, предвкушая, что сейчас, наконец, узнает, что связывает этих двух столь различных людей.
– Какой там вместе! Володька – не нашего поля ягода. Он инженер. Кумпол у него варит, не то, что у нас! Но дурак, я тебе скажу, ох и дурачина. Я так разобрал его: он по жизни хочет напрямик пройти, без хитринки. Да разве таким путем можно прожить? Ни за что на свете! Таких бьют!
– Вряд ли Владимир позволит бить себя, – возразил Генка, который действительно не мог представить, что такого человека, как Астахов, может кто-то безнаказанно обидеть. – Он не из таких!
– Я бы тоже не поверил, да знаю кой-что. Не от Володьки. Из него-то клещами не вытянешь. Любой разговор наладить может, а как о себе – сразу рот на замок. Но шила в мешке не утаишь. Узнали на стройке: жена от него укатила. Обратно в Москву. Они там вместе институт кончали, вместе в Норильск приехали, да, видать, совсем разные оказались. Жена-то понюхала, почем фунт лиха, да и рассудила: на что мне этот мерзлый Север, когда в Москве квартира хорошая, дача с прудом, кино на каждой улице показывают. Звала она, говорят, его, сильно звала, да Володька ни в какую. По книжке жить хочет…
– По книжке? – не понял Генка. – Это как же?
– А вот так… Чтобы, значит, самым правильным быть. Оттого и с начальством у него наперекосяк пошло. Из-за какого-то проекта, говорят, поцапался. Ему велят: строй! – а он твердит, что чертежи надо переделывать. Устарели, дескать, и строить по ним нельзя. Будто он, Астахов, умнее всех. Ну и дождался: турнули его с должности и под суд хотели…
– За что?! – ужаснулся Генка.
– Да нет, до суда дело не дошло, – успокоил Николай. – Честный он, это-то все видят. И на фронт добровольцем ушел.
Это была самая неожиданная новость: Генка и не подозревал, что Астахов – тоже фронтовик.
– Ранило его быстро, – объяснил Николай. – В общем, списали подчистую. Ну и вернулся доучиваться. А потом – на Север… Шебутной парень, ох и шебутной! Знаешь, как мы с ним познакомились? Пурга начиналась, а он на лыжах пошел кататься. Ногу вывихнул, чуть не замерз. Я случайно на него наткнулся, до дому дотащил… Да, пора бы уж, кажется, смирнее стать, покладистей, а этому все неймется. Думаешь, сейчас он в Москву за каким чертом едет?
Генка пожал плечами – откуда он мог знать, зачем Астахов едет в Москву? Домой, наверно, к родным.
– А едет он в самое главное московское управление свою правоту доказывать, – в свистящем голосе Николая слышалось откровенное осуждение, и это не понравилось Генке.
– И я бы поехал, – сказал он. – А может, Владимир прав и докажет это?
– Прав? – Николай криво усмехнулся. – Ну и что? С жиру он бесится, понял! Ну, на что ему этот Север сдался, скажи? За таким папашей он бы в Москве – как кум королю! У него от рождения все было. Ну и живи, раз счастье само далось! Пробовал я втолковать ему это. Да разве он слушает! Эх, не пойму я таких людей!..
– Ладно, Николай, я пойду покурю, – сказал Генка, которому противно стало слушать эти рассуждения.
– Погоди, паря. – Николай встал, его красные глазки обшарили Генку с ног до головы. – Ты Володьке про мои слова ничего не говори…
– Я никому ничего не скажу, – с решительностью, которая сразу успокоила Николая, отрезал Генка и пошел прочь.
А Николай тут же подошел к Ивану Капитоновичу, со свистом втянул воздух в широкую грудь и сказал, словно сообщал новость:
– Вот приеду домой, попью молочка, лучше всего козьего, оно пожирней, в баньке попарюсь и в Москву-столицу катану. К Володькиному отцу. Он у него профессор, а может, и академик самый главный.
– А по каким болезням отец его работает? – заинтересованно спросил Иван Капитонович.
– Говорил мне Володька, да я запамятовал. Мудреная такая специальность. Легкие лечит и сердце вроде бы.
Лесоруб разочарованно вздохнул:
– Эх, сердце у Мишани крепкое. По наследству от меня досталось. Вот ежели он был бы специалист по позвонкам, это самое… Но на всякий случай адресок надо бы и мне взять. Даст мне адресок твой друг-товарищ?
Старый учитель поддержал Ивана Капитоновича:
– Обязательно возьмите адрес. Владимир вам не откажет. Он очень порядочный человек и добрый. Я в этом уверен.
Марина, не пропускавшая ни одного слова о Владимире, благодарно взглянула на старичка.
– Поберегись! Прочь с дороги! – раздался дурашливый голос Арвида. Он бежал к вагону, смешно выкидывая вперед голенастые ноги в разбитых, стоптанных набок ботинках с порванными шнурками. Остриженная голова болталась на тоненькой шее.
Увидев Генку, читинец закричал:
– Давай сухарей пожуем, я жрать здорово хочу!
– Явился баламут! – изрекла старушка, но голос ее прозвучал хотя и сварливо, не беззлобно. Когда в вагоне появлялся неунывающий Арвид, сразу становилось как-то веселее.
– Между прочим, мы скоро поедем, – хрустя сухарем, авторитетно заявил читинец. – Я сам спрашивал машиниста. Через полчасика отчалим. Красотища!
Марина сразу забеспокоилась, подошла к брусу и посмотрела в сторону вокзала.
– И-эх, какая приятная женщина, елочки мои!
Марина наверняка услышала приглушенный голос Матвея, она покраснела, но не обернулась, чтобы не смутить говорящего.
– Хорошая женщина, – подтвердил Иван Капитонович. – И не мотыльковая, так скать. Я бы Мишаню свово глазом не моргнул бы сосватал.
– Я бы и сам посватался, – вздохнул Матвей, – да рылом не вышел. И-эх, не везет. Посмотришь в кино – у человека и голос, и стать, и красота, и талантов всяких куча. А тут…
Матвей прикурил цигарку, с удовольствием затянулся крепким дымом, подумал о чем-то и вдруг обратился к учителю:
– Вот вы, Василь Сергеевич, по всем статьям ученый человек…
– Ну, положим, ученый я относительно, – улыбнулся старичок и отбросил назад седые волосы, открывая красивый лоб, который был главной частью его лица. Все остальное взяли годы – подсушили, съежили, сделали маленьким, но лоб был хорош, даже морщинки и тронутая увяданием кожа не мешали ему быть благородным и красивым. – Ученым меня называть не стоит… Но все равно спрашивайте, если смогу, – отвечу.
Матвей предварительно развел руками, а потом задал мучивший его вопрос:
– Вот скажите вы мне, почему не все люди красивы? В кино посмотришь – красивые все, здоровые, умные. А в жизни больно уж много неказистых, вроде меня. Почему так выходит, елочки-палочки?
– Это вы некрасивый? – удивился учитель. – Я бы этого не сказал.
– И правда, что ты на себя клепаешь? – поддержал Василия Сергеевича лесоруб. – Иконы с тебя, прямо заявим, не напишешь. Но в форме и с наградами вид у тебя вполне подходящий.
– А вообще-то некрасивые люди, конечно, встречаются, – сказал Василий Сергеевич. – Почему? Жизнь пока еще очень нелегкая. Сами понимаете – заботы, войны, голод и холод не красят человека. Но наши дети будут красивее нас, а внуки еще красивее. А главное, умнее, добрее и великодушнее.
– Фью! – насмешливо свистнул Арвид. – А я вот в книжке читал, что люди когда-нибудь станут хилыми-хилыми. Голова у них будет большая, а ножки кривые и тоненькие, как у рахитиков.
Старый учитель засмеялся, да так весело, заразительно, что даже Иван Капитонович внушительно поддержал его. Лесоруб любил слушать ученых людей и доверял им.
– И кто мог написать такую глупость! – воскликнул Василий Сергеевич и поглядел на Арвида так, будто очень сожалел, что мальчишка напрасно потратил время на чтение такой нелепой книги.
Он заговорил о медицине, которая будет творить чудеса, о физкультуре и спорте, о свободном времени, которого будет полным-полно у каждого. По его словам, получалось, что при коммунизме люди будут настоящими гигантами и силачами, а жить они будут по сотне и больше лет.
Генка с восторгом слушал старого учителя. Как прекрасно, маняще звучали эти слова в бедном вагоне, который стоял сейчас примерно на середине длиннейшей в мире магистрали, протянувшейся по израненной войной стране.
– Хорошо бы так-то, только, когда это будет! – недоверчиво произнес Николай.
Помолчали.
– В дурачка, может, сгоняем? – предложил Матвей.
– И то дело, – согласился лесоруб. – В дороге можно и картишками разговеться, так скать.
Играть согласился и Николай. Но Василий Сергеевич с деликатной решительностью отказался.
– Не умеете, товарищ дорогой, или, так скать, осуждаете? – поинтересовался лесоруб, любивший во всем ясность.
Старый учитель улыбнулся:
– Азартные игры осуждаю. А так – почему же – играйте на здоровье, а я по своей стариковской привычке почитаю немного.
– Да вы небось и так мильон этих книг перечитали, – сказал Николай.
– Мало я читал. – Старичок вздохнул. – Преступно мало. А времени мне отпущено не так уж много…
Они играли азартно, с прибаутками, с шуточками, которые употребляют все игроки в подкидного дурака. Чаще всего проигрывал Иван Капитонович, к концу игры у него скапливалось столько карт, что они валились из крепких неумелых рук. Лесоруб смущался, краснел, прямо-таки наливался свекольным цветом, а потом громогласно хохотал над собой, над ловкостью своих партнеров:
– Ну, злодеи! Ну, аспиды! Вот я вам ужо! Всыплю, так скать!
Николай играл крепко, основательно. Он умел запоминать вышедшие из игры карты и даже без козырей ухитрялся не остаться дураком. А Матвею карта шла. Но когда партнеры завидовали, он говорил:
– Повезет в картах – не повезет в любви. Это уж точно, елочки зеленые!
Старый учитель заметил в руках Генки учебник логики.
– Изучаете?
– В нашей школе логику не преподавали, – пояснил Генка. – Хочу сам немножко разобраться.
– Нравится?
– Суховато, – признался Генка. – Разные посылки, силлогизмы, доказательства, выводы. Скучно!.. А вы куда едете, Василий Сергеевич?
– В Омск. Там я живу и преподаю в школе, – охотно ответил старичок. – А ездил в Шушенское. Хорошая была поездка!
В Шушенское! Там, где жили Ленин и Крупская!
Генка посмотрел на старого учителя с удвоенным уважением.
– Вас посылали в командировку?
– Нет, просто сам поехал. Понимаете, я собираю материалы о революционерах, которые были вместе с Лениным в ссылке. Хочу книгу написать…
– Здорово! – вырвалось у Генки. – Счастливый вы!..
Старичок усмехнулся. И Генка испугался, что его искреннее восклицание Василий Сергеевич принял за лесть. Но, оказывается, старый учитель усмехался совсем по другому поводу.
– Я вспомнил, как один мой знакомый профессор говорил в прошлом году: «Найти бы мне хорошую домработницу, и я бы считал себя счастливым человеком». А если серьезно, мне вообще не нравятся люди, которые говорят: «Я счастлив». В этом есть какое-то самодовольство, что ли. Так что, молодой человек, я не могу считать себя счастливым. Не имею права. Хотя бы потому, что рядом со мной живет множество людей, которые пока не чувствуют себя счастливыми. Хотя однажды… – Выцветшие глаза Василия Сергеевича вдруг молодо блеснули. – Однажды я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Было это в двенадцатом году, в тюрьме…
– В тюрьме? – удивился Генка.
– Представьте себе! В то время я уже был большевиком. И вдруг арест. Упрятали в одиночку. Несколько дней метался я, как птица в клетке. Молодой был еще, вспыльчивый, нетерпеливый. А потом как-то сел на койку и задумался: «Ну, посадили меня в тюрьму, продержат здесь год, два, три. И что они добьются? Что могут сделать с моей душой, с моими убеждениями? Ровным счетом ничего! Все равно выйду на волю и снова буду бороться за правду!» Подумал и почувствовал себя так, будто сбросил с плеч тяжеленную ношу. Сижу на тюремной койке и улыбаюсь. Улыбаюсь как блаженный, честное слово!
«Интересно, как он выглядел тогда?» – подумал Генка. Он попытался представить себе Василия Сергеевича молодым, здоровым и сильным – и не смог.
– И как раз, когда я сидел в таком состоянии, – продолжал старый учитель, – заявилась комиссия: два каких-то важных чиновника, а сзади начальник тюрьмы. «Какие жалобы есть?» – спрашивают. А я смотрю на них и смеюсь. «Эх, думаю, червяки вы сушеные! Это вы должны жаловаться, потому что вы рабы, верноподданные». И говорю им: «Здесь прекрасно, господа! Тут я почувствовал себя свободным человеком!» У чиновников разом лица вытянулись.
Старый учитель рассмеялся, а Генка вспомнил со стыдом, что при первом знакомстве зачислил Василия Сергеевича в разряд педантичных и скучных людей. Вот ведь как бывает: встретишь старого человека и думаешь, что он всегда был старым…
– Эй, Генка! – Арвид лежал на нарах, свесив вниз лукавое личико. – Историю ты и так знаешь. Иди сюда, я по немецкому тебя погоняю, а то тебя в институт не примут.
– Вы знаете язык? – оживился Василий Сергеевич и спросил что-то по-немецки. Арвид ответил: «Яволь!» – что было понятно и Генке, но старичок тут же разразился длиннющей фразой, а Арвид, скаля маленькие острые зубки, так же длинно ответил, победно поглядывая на Генку.
– Во шпарят, елочки зеленые! – восхитился Матвей. – А я вот немецкий язык терпеть не мог. Такой он был для меня, как нож острый. Будто в душу гвозди холодные забивают. Но пришли мы в Пруссию, и услышал я, как мальчонки, крохотные совсем шпендрики, между собой говорят. Ну, прямо как колокольчики! Вот, думаю, елочки зеленые, такие пацанишки крохотные, а уж по-немецки разговаривать могут.
– Да ведь они же немцы! – вполне резонно прохрипел Николай.
Матвей смущенно пожал плечами:
– Умом-то я это понимал. И когда взрослых немцев слышал, то не удивлялся. А вот когда карапузики меж собой говорили, как бубенцами звенели, тут я прямо-таки умилился. Вот, думаю, чудо-то какое!
Матвей, говоря это, даже забыл прикрыть карты, и практичный Николай деловито изучил их и только потом сказал, чтобы закончить разговор:
– А все равно лучше русского языка нет на свете. Это уж точно!
– Мать родная всегда всех дороже, – согласился Матвей. – Но мать-то, понимаешь, у каждого своя… – И обратился к Василию Сергеевичу:
