Текст книги "Пятьсот веселый"
Автор книги: Анатолий Левченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Курочкин, все еще сидевший на земле, сделал попытку подняться, но снова упал. По его запыленному лбу ползли ручейки пота, сразу заполнившие все морщины.
– Ты чего? – Рыжов осторожно обошел гардероб и наклонился над товарищем.
– Наверно, вывихнул. – Курочкин снял с головы кепку и вытер ею пот.
– Давай помогу. – Рыжов суетливо и неумело помогал приятелю подняться.
А Лазаревы ходили вокруг гардероба и отыскивали трещины. Кажется, никаких повреждений не оказалось, но это не успокоило новых соседей.
– Пойдем, Курочкин, допьем четверку с горя. – Рыжов потащил хромавшего приятеля со двора. – Эти ни черта не заплатят, я таких за километр чую.
– Да мы же грузили, потом обливались! – запротестовал Курочкин. – Я вот ногу вывернул, а кто мне бюллетень будет давать?
– Пьяницам бюллетень не положен, – четко проговорил Лазарев и остановился возле грузчиков, большой, широкоплечий, не поселковый.
Генке было жаль Курочкина и Рыжова, которые уходили со двора, так ничего и не получив за свой труд. Ему хотелось сказать новым соседям, что Курочкина в поселке не принято обижать, что, хотя последнее время он и стал выпивать, оставшись вдовцом, все относятся к нему с сочувствием: ведь Курочкин был в молодости храбрым партизаном, штурмовал Волочаевку, брал Хабаровск и Спасск и чудом остался жив после страшных ранений в голову и грудь. К тому же Курочкин был лучший штукатур в поселке.
Но в это время супруги Лазаревы начали разгружать машину сами, пригласив на помощь шофера. Ох, и здоров этот Лазарев! Всякие чемоданы и тюки он брал легко, с нежностью, словно это были не чемоданы и тюки, а малые ребятишки.
Потом грузовик уехал, а через час приехал снова – с книгами.
Лазарев крикнул жене:
– Зина, все дорогие книги отнесем пока на веранду, а дешевенькие – в сарайчик. Я там фанеру подстелил, чтобы бумага не отсырела.
Книги в красивых обложках перекочевали на веранду, а Генка с завистью следил за тем, как новый сосед, по-мужицки крякнув, брал связки каких-то тоненьких книжек и нес их в сарай. И тут Генка вздрогнул от неожиданной мысли: можно посмотреть эти книжки, когда соседи уйдут на работу! Одна половина сарая принадлежала Майковым, а вторую занимали сейчас соседи. Две доски в перегородке подгнили снизу, их легко отодвинуть и…
Через два дня, улучив момент, когда соседи ушли, Генка с бьющимся сердцем отодвинул доски и пролез на чужую половину сарая. В дощатых стенах было много щелей, и при скудном свете он с жадным торжеством увидел кипы книг на огромном куске фанеры.
Дрожащими от нетерпения и страха руками Генка развязал одну кипу. Журналы по технике! В одном из журналов были фотографии и рисунки всех знаменитых мостов в Германии, Англии, Америке и других странах. Но рассказывалось о мостах слишком научно, почти в каждом предложении встречались непонятные слова, а некоторые страницы пестрели чудовищно длинными многоэтажными формулами. Это не то!
И тут Генка увидел несколько стопок с бледно-коричневыми обложками. На обложках были нарисованы пальмы, парусники и собачья упряжка, бегущая навстречу северному сиянию. Выпуски полного собрания сочинений Джека Лондона! Не веря своему счастью, Генка нашел первый выпуск, просмотрел все заголовки и почему-то взял три книжки «Мартина Идена», хотя на глаза попадались и более заманчивые названия. Остальные книжки он аккуратно завязал и поставил на место, уверенный, что хозяин ничего не заметит.
Генка осторожно вышел из сарая, проскользнул в свою комнату, и для него начались самые счастливые дни. «Мартина Идена» он проглотил мгновенно. Понял, конечно, не все, но то, что понял, было прекрасным. А потом пошли северные рассказы, оторваться от которых было невозможно. Генка испытывал почти любовь к скупым Лазаревым, всегда здоровался с ними и оберегал «настоящего блондина» Валерку от поселковых пацанов, которые терпеть не могли всяких маменькиных сынков и при случае могли бы просто так, для знакомства, расквасить новенькому нос или вывалять его в грязи в знак презрения к Валеркиному безукоризненному пробору и городской одежде.
А Лазарев действовал.
Первым делом он решил разделить забором великолепный обширный двор, где так хорошо было играть в футбол и лапту.
Забор ставил Рыжов, трезвый и мрачный. Он вкопал толстые, заостренные, как карандаши, столбы и прибил к ним параллельные брусья, идущие от дома до середины заветного сарайчика.
Генка с грустью смотрел, как вдруг съежился двор, стал куцым и не пригодным ни к чему толковому. И зачем это нужно Лазареву? Генка вспомнил, как решился попросить какую-нибудь книгу у соседей, чтобы придать хоть немножко законности своей незаконной операции в сарайчике.
– Нет, Гена, – сказала Лазарева с милой улыбкой. – У нас твердое правило – не давать книги чужим…
Рыжов уже навешивал аккуратную маленькую калитку, когда появился Курочкин в своей кепчонке, забрызганной известкой.
– Остановись, Рыжов! – патетически воскликнул он, сдернув кепчонку с головы. – Ты не ведаешь, что творишь! Ведь, правда, Елизавета Ивановна? – Этот вопрос Курочкин адресовал Генкиной матери, которая как раз вышла из дому.
– Не знаю, о чем вы говорите, Савелий Петрович, – с улыбкой сказала мать, укоризненно покачав головой.
Оказывается, у Курочкина были имя и отчество! Удивительно! Генка, как и все поселковые мальчишки, был уверен, что Курочкина звать просто Курочкин, и все. После смерти жены Курочкин продал свой дом и снимал угол у страшноватой старухи Анисихи, у которой было бельмо на глазу, и которая умела ворожить. Старуха подкармливала квартиранта, готовила для него целебные настои из трав, стирала забрызганную известкой одежонку. А Курочкин в минуты просветления водил старую колдунью в кино. В такие торжественные моменты он бывал абсолютно трезв, тщательно выбрит и галантен. От него оглушительно пахло тройным одеколоном.
– Нет, вы посмотрите, Елизавета Ивановна, на этого товарища Рыжова, – объявил Курочкин, нахохлившись и выставив вперед острый кадык на тонкой морщинистой шее. – Что вы делаете, Рыжов! Вам не стыдно ставить этот кулацкий забор? Вы омрачаете детство этого умного ребенка. – Тут Курочкин протянул руку в сторону Генки.
Мать смеялась. Рыжов помрачнел и тяжело опустился на оказавшийся лишним столбик, чтобы свернуть «козью ножку». Он выглядел несчастным и виноватым. А Курочкин воодушевился еще больше. Он присел рядом с Рыжовым и обнял его за плечи.
– Разве для этого мы боролись за коммуну? Нет, брат! Мы боролись за то, чтобы всяк человек жил с открытой душой, с чистым сердцем, а не прятался за глухим забором…
Рыжов потускнел совсем. Он, правда, не воевал за Советскую власть (хотя и против тоже не воевал), однако Курочкин так часто и великодушно повторял эти слова по отношению к приятелю, что тот иногда начинал верить, что и он, Рыжов, сделал кое-что для Советской власти.
А Курочкин распалялся все больше, словно подстегивал себя собственными словами:
– Да разве можно тянуть к себе то, что принадлежит всем? Ведь двор – общий. А если каждый из четырех соседей поставит свой забор? Тогда Лазарев в свою квартиру просто-напросто не попадет. Так я говорю, Рыжов?
– Ну, так, – уныло согласился Рыжов, которому в общем-то было все равно – ставить забор или не ставить.
– Воистину так! – воскликнул Курочкин таким голосом, будто постиг все тайные пружины, движущие корыстолюбивыми людьми. – Но Лазарев знает, что соседи не будут ставить заборы, и пользуется этим. Он жаден по-дореволюционному. Для него «мое» – это царь и бог. А ты, товарищ Рыжов, видел плановика Лазарева позавчера на воскреснике?
– Нет вроде бы…
– «Вроде бы»! – передразнил приятеля Курочкин. – Точно не было его и не будет. Такой бесплатно и шагу не сделает.
Он сделал небольшую паузу и продолжал:
– Вот придут, положим, ко мне из партъячейки и скажут: «Давай, Курочкин, отработай бесплатно на побелке школы или детсада». Курочкин пойдет.
– И я пойду, – угрюмо пробурчал Рыжов, ожесточенно теребя синюю заплату на серой штанине. – Но у меня дома шесть рыженят – старшему четырнадцать – по лавкам сидят. Их кормить надо? Надо, я спрашиваю?
– Надо, – погрустнел и Курочкин. – Я бы для ребят все отдал. Чтобы все наши ребятишки имели рубахи получше, чем вот у этого мальчугана. Так я говорю, сынок? – Курочкин встал.
Генка обиделся за свою рубашку. Она была почти новая: мать купила материал на простыни, а из остатков совсем недавно сшила рубаху, красоту и прочность которой Курочкин, видимо, не сумел оценить.
– Ладно, Курочкин, ты иди отдыхай, а мне калитку навесить надо, – сказал Рыжов, не глядя на товарища.
Когда под вечер Рыжов ушел, Генка с грустью оглядел двор. Теперь осталось место только для девчачьих скакалок, да и то…
А Лазарев действовал. Каждый день после работы, а в воскресенье с самого утра он подметал, разравнивал привезенный шоферами песок, прикатывал его огромной тяжелой чуркой, на которой обычно отец и старшие братья Генки кололи дрова.
Однажды Генка услышал, как мать говорила отцу:
– Хозяйственный сосед. Все так красиво сделал. Только зачем он тебе деньги за эту несчастную чурку предлагал? Нет, чтобы по-соседски взять или попросить насовсем…
– Меня всего передернуло, – отозвался отец. – А когда новоселье праздновали, она гостям картошку кислую подала. На закуску! Я выпил чарку, а она таким миленьким голосом: «Закусите, Сергей Павлович!» Мне в атаку на японские окопы было ходить не так страшно, как проглотить эту распроклятую картошку. А она смотрит. Зажмурил я глаза и проглотил. Авось, думаю, водка все продезинфицирует.
– А сам он не пьет и не курит, – в голосе матери звучало то ли одобрение, то ли удивление: нужно было видеть лицо, чтобы точно определить ее чувства, но Генка притворялся спящим и не мог этого сделать.
– Хорошо, если он и водку и табак презирает, но если от жадности… – проговорил отец, который и курил много и, случалось, выпивал, за что ему здорово нагорало от матери.
– Скупость не глупость, – неуверенно сказала мать и вздохнула, потому что была хорошей хозяйкой, но «копить добро» не умела, хотя частенько поговаривала о бережливости. – Быть скупой плохо, транжирой – тоже. Как найти тут середину? Ума не приложу.
– И не прикладывай, – беззаботно отозвался отец. – Будем жить, как жили. Ребята вырастут умнее нас.
– Дай-то бог. Не могу я деньги копить, от ребят отрывать. Не могу и не хочу.
А Генка в эти дни читал «Морского волка». На этой книжке он и попался. Не слышал, как в комнату кто-то вошел, а когда оторвался от книжки, увидел, что мать и сосед смотрят на него. Мать – с испугом и жалостью, сосед – с веселым торжеством, довольный тем, что шел по правильному следу.
– А как это называется – лазать в чужой сарай? – ласково спросил Лазарев. – Это называется…
– Не надо! – крикнула мать. – Он вернул бы эти книжки! Правда, Гена?
Генка смог только кивнуть головой. Говорить он не мог. Он плакал потому, что не успел прочитать всего Джека Лондона, потому, что действительно возвращал книжки на место, и еще потому, что человек, имевший такие благородные книги, никогда не читал их, а сам, большой и сильный, угощал гостей кислой картошкой, обидел Курочкина и по-кулацки испортил замечательно просторный двор.
Лазарев взял все три книжки, внимательно осмотрел их, сдул с обложек невидимые пылинки, вежливо простился и ушел. А на следующий день приехал на телеге Рыжов, сгрузил отлично оструганные толстые доски, привязал к новому забору ослепшего в шахте унылого грязно-серого коня и принялся разламывать перегородку в сарае. К вечеру он закончил новую перегородку и сделал это добросовестно, восстановив неприкосновенность личной собственности плановика Лазарева и удержав Генку от соблазна нарушать права владельца даже самым невинным образом.
…Все давно уже спали. Через несколько минут и Генка растворился в тряском беге вагона.
Вагон дернуло так, что спящего Генку протащило по нарам. Он открыл глаза и увидел, что сквозь щели и неплотно прикрытые окошечки пробиваются веселые солнечные лучи, в которых беспорядочно барахтаются мельчайшие пылинки.
Арвид еще спал, подтянув колени к стриженой голове, пытаясь таким образом спастись от ночного холода. Пиджачок и новая рубаха задрались, и была видна хрупкая мальчишеская спина с острыми холмиками позвонков.
Справа от Генки свернулся калачиком Матвей – Елочки Зеленые. Он спал, беззвучно дыша, и на его лице блуждала, то исчезая, то появляясь вновь, безмятежная улыбка.
Снизу доносился мощный храп лесоруба, и слышалось клокочущее и свистящее дыхание Николая.
В воздухе чуть пахло дымком сигареты, и Генка понял, что Владимир Астахов уже не спит. Он лежал на спине рядом с Николаем, а от Марины его отделял барьер из двух шикарных чемоданов.
Марина спала в позе бегуна, на правом боку, выбросив вперед согнутую в колене левую ногу. Лица ее не было видно. Уже поднявшаяся, чем-то озабоченная старушка увидела, что нога Марины оголена чуть выше колена, и, укоризненно покачивая головой, поправила платок, которым укрывалась молодая женщина.
Близнецы и мать еще не вставали. Вера и Надя лежали мордочка к мордочке, руки их переплелись. Спал и интеллигентный старичок, положив под щеку ладонь левой руки, и даже во сне его лицо было сдержанным и строгим.
Генка осторожно спустился вниз, подошел к двери вагона и выглянул в щель. Слева по ходу поезда он увидел проплывающий мимо примерно вчерашний пейзаж – сосны, ели, небольшие полянки со стожками сена и робкие тропинки.
Поезд остановился с грубой бесцеремонностью. От головы до хвоста прокатился лязг буферов. Пассажиры сразу завозились, заговорили. Надсадно закашлялся Николай.
– Открой, парнишка, двери, – к Генке подошла старушка. Голос ее звучал требовательно. – Надо мне.
Генка откатил двери, и щедрое, отдохнувшее за ночь солнце хлынуло в вагон. Утро было таким свежим и радостным, что каждая клеточка молодого Генкиного тела возликовала, запросила радости движения.
Старушка проворно сползла на землю, серой мышью юркнула куда-то. Через несколько минут она вернулась в вагон с замкнутым, строгим лицом.
Протирая глаза, к Генке подошел Арвид, он выглянул из вагона и сразу практично оценил обстановку.
– Эй, отличник! Видишь прошлогодний стожок? Давай наберем сена, а то у меня вся спина в занозах.
Они скатились вниз под откос и побежали к стожку.
– Красотища! – Арвид ухватил огромную охапку сена и с воплем помчался к вагону.
Генка не отставал от читинца.
– Молодцы, ребята! – в дверях улыбался посвежевший после сна Матвей. – Пожалуй, и мне надо сбегать, елочки зеленые!
Вагон сразу наполнился чудесным запахом сена. Подстилкой запаслись все. Последним вернулся с охапкой лесоруб.
– Принимай, папаша! – ласково рявкнул он. – Чтоб костями об пол не греметь.
Старичок учитель суетливо подхватил половину охапки, бегом отнес ее в угол и так же бегом вернулся за остатками сена.
– Вот уж, так скать, понежимся мы, – лесоруб вырос в дверях вагона, и Генка еще раз подивился росту и ширине плеч таежника.
Не забыли пассажиры и о женщинах. Николай и Владимир Астахов предложили сена старушке и Марине.
– Так-то будет помягче, – строго сказала старуха, принимая помощь как должное. Она даже не поблагодарила, а только стрельнула зорким глазом в Николая. Видно, помнила, старая, как тот накануне смеялся над ней.
Зато Марина наградила дарителей милой улыбкой, потом наклонилась, чтобы разровнять сено, а Николай, наблюдая за ее ловкими, по-домашнему уютными движениями, с хрипом втянул в себя воздух – вздохнул.
В это время мать потащила Надю и Веру к двери вагона. На краю площадки она подняла Веру, поддерживая ее за ноги, и скомандовала «пс-с-с», призывая дочь к действию. Но первой отозвалась на призыв Надя, пустившая теплые, дымящиеся в свежем воздухе струйки по обеим ногам.
– О, боже мой! – горестно запричитала женщина, но не успела шлепнуть Надю, потому что в этот миг Вера с ликующим криком пустила фонтанчик, сверкающий в лучах утреннего солнышка.
Пока мать воевала с близнецами, старый учитель и лесоруб сделали для них шикарное ложе из большой охапки сена, прикрытого пестрым половичком. И вернувшись к своему месту, женщина даже ахнула.
– Ну, спасибо, люди добрые! – Ее некрасивое одутловатое лицо осветилось улыбкой.
А за стенами вагона ликовало светлое солнечное лето, такое удалое, размашистое, бесшабашное, как будто золотым и зеленым разгулом оно хотело вознаградить людей за свою сибирскую мимолетность. На левой стороне по ходу поезда не было видно ни домика, ни будочки, и только далеко-далеко горел в вышине красный запретный глазок семафора.
Генка и Арвид, опьяненные сияющим утром, вольной зеленью некошеной травы, бегали по лужку, толкали друг друга. Попробовали бороться. Ох, и слабак этот Арвид! Бороться с ним было неинтересно: читинец ловился на любую подножку, сразу подламывался и нескладно падал на траву. Но зато он не обижался, тоненько верещал, и это получалось у него весело и смешно, даже степенный лесоруб, стоявший в дверях вагона, улыбался и что-то говорил старому учителю, показывая на ребят крепким пальцем.
Когда, набарахтавшись в мягкой зеленой траве, Генка и Арвид вернулись в вагон, все пассажиры внимательно слушали Матвея.
– …Они, немцы, поначалу-то крепко напуганы были. – В застиранной, но чистенькой гимнастерке, которую он надел с утра, Елочки Зеленые сразу стал как-то солидней. – Набрехал им про нас Геббельс черт-те что. Дескать, русский Иван – хуже зверя. У меня вот такая история получилась…
Матвей скрутил «козью ножку», закурил со вкусом.
– Догоняли мы с Гришкой Неверовым свой полк. Пленных в тыл конвоировали, а наши за это время вперед ушли. Ну, топаем по дороге, а уже темнеть стало. Видим, хутор немецкий. Дорога к нему идет мощеная от шоссе. Дом двухэтажный, с подвалом, с балкончиками, сараи всякие добротные, коровники, конюшни – все есть, как на духу. Думаем: может, тут и заночевать? Устали мы, как черти, жрать хоцца! Зашли в дом. Хозяйка, лет ей под сорок, а может и меньше чуток, увидела нас, испугалась, но пригласила в самую наилучшую комнату. Битте, говорит. А комната, елочки зеленые! Буфеты там всякие стоят, зеркала посверкивают, пианина коричневого дерева. Я спрашиваю немецкими словами, руками себе помогаю: мол, есть кто еще в доме? Нет, говорит, никого. Только две дочки маленькие, кляйне. Но Гришка, недаром у него фамилия Неверов, не поверил, обошел весь дом, в подвал заглянул, а там девки хоронятся. Оказалось, взрослые уже. Лет по шестнадцать-семнадцать.
Ну, поели мы с Гришкой, что у нас было. Хозяйка сала принесла и хлеба хорошего, домашнего. Красивая баба, в белом фартучке, волосы блондинистые, кудрявые, Гришка и говорит: «Спать хочу. Пойду в сарае залягу. Там спокойнее, надежней». Ушел. А хозяйка говорит, что злой он, Гришка, девок, мол, напугал. Я ей, дурехе, объяснил кое-как, что не злой Гришка, а разозленный. Отца его, говорю, шиссен, мать тоже расстреляли, детишек, киндер, – в фойер, в костер, значит. Здесь любой озлобится, остервенеет. Но немцам, которые без оружия, Гришка не пакостил. Это точно, елочки зеленые! Обгорел он внутри, обуглился, это так. Но мирных немцев не обижал. Нет. Только страх напрочь потерял. И как его не убило, понять не могу до сих пор. Лез в такие пекла – все думали, клочка от него не останется. А он под конец войны Героя получил. Жив, черт, остался…
Матвей рассказывал, будто вернувшись в то недавнее прошлое, забыв о «козьей ножке», прилипшей к нижней губе. Генка и Арвид легли на нары, свесив головы вниз, чтобы лучше видеть и слышать рассказчика. А тот раскурил самокрутку, несколько раз затянулся, и снова послышался его округлый мягкий говорок:
– Ну вот, значит, собрался я к Гришке в сарай спать и углядел тут в буфете красивую бутылку с разноцветной картинкой. А хозяйка заметила мой взгляд и сама ту бутылку достает. Плеснула в чарочку, пригубила чуток: мол, доброе вино, не сомневайтесь. Ну, опрокинул я стаканчик. Красненькое вино, не сказать чтоб крепкое, но так мне что-то от него легко стало, даже спать как будто расхотелось. Увидел я пианину, и блажь мне в голову пришла. Говорю: пусть, мол, дочки на пианине побренчат. Как я про дочек упомянул, она сразу побелела, в лице изменилась и вдруг – бух на колени. Плачет, руки воздевает. Мол, убей меня лучше, только дочек не трогай.
Злость тут меня взяла. Соскочил я с кушетки, схватил автомат и замахнулся на нее. Катись, говорю, ты к чертовой матери! Поняла она, что у меня в башке никакой пакостной мысли не было – и как засмеется, и краска ей на лицо вернулась. Ну, говорит, ты, Иван, гут, зер гут. Я ей объясняю: иди, фрау, и спи спокойно. У меня дома невеста, я ее ни на кого не променяю…
– Ну а потом? – с нетерпением поинтересовался Арвид.
– Что потом? – переспросил Матвей. – Все нормально. Утром позавтракали мы с Гришкой и пошли свой полк догонять. Немку ту, понятно, больше не встречал. Но сейчас вот думаю – хорошая немка была. Мужа у нее, объясняла, бомбой убило. А после войны, наверно, замуж снова вышла. А что – не старая еще, волосы у нее, как лен…
Матвей снова раскурил забытую самокрутку.
– Вот фашисты распроклятые! Сколько жизней порушили, поломали. Я такие их злодейства своими глазами видел – кровь стынет. Ну, думал, приду в ихнюю Германию – лютый буду. А пришел – и все во мне перемешалось: и злость, и жалость, и помочь захотелось тем, кто от войны пострадал. Потому как я совецкий человек, по-нашему воспитанный. Правда, бывает, елочки, что и сейчас думаю: «Эх вы, немцы-германцы! Что ж вы натворили! Гитлеру поддались. Как за это простить можно?»
– Наверно, время нужно, чтобы простить, – задумчиво сказал седой учитель. – Народ у нас незлопамятный, отходчивый. Только тем, кто эту войну затеял, нельзя простить. И время тут не поможет…
Проходили встречные поезда, мелькали составы, идущие на запад, а пятьсот веселый все стоял, словно исчерпал запас сил в бешеной ночной гонке. Здесь он никому не мешал, никого не укорял, никому не жаловался.
Генка и Арвид решили позавтракать. В ход пошла вторая булка хлеба, чуть затвердевшего, но еще пахучего, вкусного. А Николай вдруг загорелся: увидел вдалеке двух коров и решил во что бы то ни стало раздобыть на этом захудалом разъезде целебного молока.
– Володь, будь другом, дай деньжат, – подошел он к Астахову, который о чем-то оживленно разговаривал с Мариной. – Молочка хочу раздобыть.
Владимир дал деньги.
– Знаешь какое оно пользительное! – Николай хотел что-то рассказать, но закашлялся, схватился обеими руками за грудь. Приступ кашля будто подстегнул его, он взял котелок Матвея и флягу, спрыгнул вниз и торопливо зашагал туда, где журавлем возвышался семафор.
Примерно через полчаса Николай появился довольный, радостный.
– Парного молочка целый литр выпил, – просипел он удовлетворенно. – Такое пользительное, прямо сразу силу чувствуешь. – Тут Николай поставил котелок и флягу на чемодан, несколько раз согнул и разогнул руки, показывая наглядно, как благотворно подействовало на него выпитое молоко.
– Будешь пить? – спросил он у Владимира, читавшего книгу, название которой тщетно пытались подглядеть Генка и Арвид.
– Дай лучше девчушкам по стаканчику. – Владимир показал глазами на женщину с близнецами.
– Пил бы сам! – сердито прогудел Николай. – Весь состав не напоишь!
Однако тут же ополоснул две эмалированные кружки, налил в них еще пенящееся свежее молоко и попросил лесоруба:
– Будь другом, Капитоныч, передай близнятам.
Лесоруб торжественно поднес кружки Вере и Наде.
– Дя-дя! – одна из девочек ткнула пальцем в таежника, а ее сестренка сделала то же самое и повторила:
– Дя-дя!
– Ух ты! – обрадовался лесоруб, и его лицо просияло. – А я-то думал, что вы совсем немтырки, так скать. Пей молоко, бесштанная команда!
– Да что вы беспокоитесь! – слабо отказывалась мать. – Нам уж недалеко осталось. В Новосибирске сойдем. А там, в деревне, у бабки-то, матери моей, и корова есть и куры.
Вера и Надя, захлебываясь, пили молоко, поливая им подолы одинаковых платьиц.
А Генке запах молока опять напомнил о доме, о матери. Вспомнил он и о корове по кличке Зорька, которую они держали до войны. У Зорьки была черная блестящая шерсть и лишь между фиолетовыми кроткими глазами светилась белая звездочка.
Генка залез на полку, положил голову на жесткий край чемодана, закрыл глаза и с теплой волной счастья увидел так отчетливо, так осязаемо, как мать брала его, совсем еще маленького, за руку, и они шли к небольшому Зорькиному сарайчику.
Мать ласковым голосом приговаривала что-то, омывая теплой водой вымя коровы, а иногда легонько прикрикивала на нее. Потом мать садилась на низенькую скамеечку, и первые струйки молока звонко и весело ударяли о дно подойника. Скоро струйки теряли упругость, быстро гасились и шинели в молочной пене, а сквозь запах травы, навоза, прошлогоднего сена пробивался теплый, живой и летучий аромат парного молока.
Но первая лютая военная зима стала последней для Зорьки. Осенью простудился и заболел младший братишка Генки – Павлик, кудрявый, быстроглазый, звонкий. Осматривая и простукивая Павлика, бледного, с черными кругами вокруг глаз, врач сказал матери:
– Ему нужно хорошее питание. Мясо, яйца. Калории, одним словом.
В доме уже давно не было ничего калорийного. Зорька в это время как раз не доилась, и участь ее была решена…
Генка ясно увидел небритое лицо соседского дядьки Гаврилы Кургузикова с цигаркой, постоянно висевшей на нижней губе. Гаврилу всегда приглашали резать коров, телят, кур, и он умел это делать с отточенным безжалостным мастерством.
Когда все свершилось, Гаврила сидел за столом вместе с грустным, потускневшим отцом и пил чай. И по всей квартире головокружительно пахло давно забытым запахом жареной печенки.
Гаврила что-то громко рассказывал, крякал. Генке почему-то особенно запомнились его руки – большие, корявые, с запекшейся черной кровью под ногтями.
Павлику, конечно, ничего не сказали о гибели Зорьки, которую он очень любил и частенько, вооружившись пинцетом, выбирал из ее шерсти серых, чудовищно разбухших лесных клещей. Генка и старшие братишки объявили голодовку, но голод был сильнее, и уже к вечеру они сдались…
Генке вдруг почудилось, что он опять гонит Зорьку в стадо. Так, значит, она не погибла в тот зимний жестокий день! Ах ты, Зорька, Зоренька! Но куда же ты? Зорька быстро уходила от Генки, вот она совсем скрылась в дубняке за знакомой сопкой. Генка побежал за ней, звал ее, умолял вернуться, но Зорька быстро уходила вдаль, через мокрую топкую падь…
– Что ты дрыхнешь средь бела дня? – раздался рядом резкий голос Арвида. – Приехали!
Оказывается, поезд давно покинул маленький разъезд и теперь стоял на станции с чудесным названием Тайга. Сколько таких станций уже проехал Генка! Он с удовольствием читал на станционных вокзалах названия с удивительным азиатским привкусом – Могоча, Магдагачи, Амазар, Тайшет…
– Пойдем быстрее! – торопил Арвид. – Прогуляемся хоть.
– А не отстанем?
– Не трусь. Вперед! – завопил Арвид. – На деревню, к дедушке!
Они побежали к вокзалу, прыгая через рельсы, пролезали под вагонами, которые могли в любой момент покатить вперед или назад, карабкались на тормозные площадки. Арвид, по обыкновению, нелепо расставлял колючие локти, спотыкался о рельсы и шпалы, но каким-то чудом ухитрялся сохранять равновесие.
На самом краю платформы они увидели двух мужчин и двух женщин, стоявших возле целой пирамиды из тюков, саквояжей и чемоданов.
– Вы, ребята, не с пятьсот двадцать седьмого? – спросила одна из женщин, совсем молоденькая, черноволосая, стройная. И, услышав утвердительный ответ, попросила: – Не поможете нам поднести вещи? Здесь нет носильщиков.
– Нужно еще кого-нибудь, – проговорила вторая женщина, тоже красивая, с рыжими волосами и нежно-белым лицом.
Генка оглянулся и увидел шагах в десяти Николая и Астахова.
– Ребя… дяденьки. – Он чувствовал, что оба обращения никуда не годятся, и смущенно закончил:
– Помогите чемоданы донести.
– Твои? – Владимир вынул сигарету изо рта и насмешливо сдвинул красивые брови.
– Новые пассажиры. – Генка показал на гору багажа, которую уже деловито ворошил Арвид.
Владимир подошел к пассажирам, поздоровался, скользнул взглядом по лицам женщин, которые как по команде стали взбивать руками и без того аккуратные прически, потом выбрал самый большой чемодан и огромный тюк и спокойно преподнес их одному из мужчин – в очках, с округлым розовым лицом.
– Мы вам заплатим, – мужчина отступил на шаг.
Владимир ничего не ответил, выбрал еще два больших чемодана и поставил их перед вторым пассажиром – высоким представительным мужчиной. Потом весело подмигнул Генке и скомандовал:
– Расхватывай остальное, ребята!
Сам он взял два тюка и зашагал через пути к пятьсот веселому.
– Поработайте, муженьки! – засмеялась черненькая пассажирка. – Займитесь хоть разок физическим трудом!
Арвид, любивший всякие скандальчики, лихо присвистнул, схватил два саквояжа и заспешил за Владимиром. Николай потоптался на месте, потом подошел к начальственному пассажиру и взял чемоданы, поставленные Астаховым. Генке тоже достались довольно тяжелые вещи. Он быстро зашагал вслед за Николаем и оглянулся только тогда, когда уже подходил к своему вагону. Сзади, неловкие и потные, пыхтели новые пассажиры.
– Лови, Арвид! – крикнул Генка и бросил один из тюков в вагон. Но Арвид не удержал. Тюк плюхнулся на пол, и в нем что-то зазвенело.
– Что вы делаете! – закричала рыженькая женщина. – Там хрусталь!
Генка растерялся. Он увидел, что рыженькая со злобой смотрит на него. На ее белом лице появились красные пятна.
– Ну, я им устрою веселую жизнь! – вдруг заявил Арвид, и его синие глазки заблестели. – Подумаешь, нос задирают. Видали мы таких!
– Не вздумай что-нибудь стянуть у них, – вяло предупредил Генка, но Арвид презрительно хмыкнул и исчез куда-то.
А новые пассажиры начали устраиваться. Они сделали что-то вроде заборчика из чемоданов под полкой, на которой обосновались Генка, Арвид и Матвей.
Из разговоров новых пассажиров можно было без особого труда понять, что рыженькая и черненькая – сестры. Обитатели вагона узнали также, что две супружеские пары едут только до Новосибирска, а там для них забронированы билеты до Москвы.
Всем своим видом четверка подчеркивала, что ее пребывание в пятьсот веселом – просто досадное недоразумение.
Генке вначале показалось, что главным в этой родственной группе был высокий пассажир. У него был внушительный рост, крепкий голос, солидные манеры. И одежда тоже подходящая – френч из хорошего дорогого материала, галифе и высокие хромовые сапоги.
Но скоро стало ясно, что главное лицо в четверке – рыженькая. Как только новые пассажиры поднялись в вагон, она с возмущенным изумлением оглянулась вокруг.
