Текст книги "Записки прокурора"

Автор книги: Анатолий Безуглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Ездил по стране.

– А чем жили?

– Мелкими заработками. – При слове «мелкими» Коробов усмехнулся.

– Как, например, кража драпа?

– И такими тоже…

Прокурор района Руднев утвердил обвинительное заключение без всяких замечаний. Признаться, в его составлении мне немного помог Бекетин, который к тому времени уже вышел из больницы.

Но за рамками сухого изложения дела на двух страницах обвинительного заключения остались многие мысли и сомнения, которыми я жил, пока велось следствие.

Это дело помогло мне понять, во-первых, что нельзя судить о человеке по внешности (я имею в виду Самыкина), а во-вторых, такие добровольные помощники, как Щетинин, Белошапко и Григорьев, могут сделать очень много для раскрытия преступления, и обращение к ним отнюдь не значит для следователя признания своей слабости, скорее, наоборот. И видимо, не случайно в новом Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР, который был утверждён Верховным Советом РСФСР в 1960 году и действует сейчас, в статье 128 записано: «Производя расследование, следователь должен широко использовать помощь общественности для раскрытия преступлений и для розыска лиц, их совершивших, а также для выявления и устранения причин и условий, способствующих совершению преступлений». Нет, не случайно. И при всяком удобном случае я стараюсь напомнить об этой норме закона молодым начинающим следователям да и самой общественности, перед которой мне часто приходится выступать с устным или печатным словом.

«ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ ЛЕТ»

Это случилось в 1953 году, в Ростове-на-Дону. После звонка из милиции прокурор вызвал меня и предложил срочно выехать на место происшествия. Речь шла о возможном убийстве. А следствие по таким делам должны вести только следователи прокуратуры. Но за каждым раскрытым делом об убийстве – труд следователя прокуратуры, работников органов милиции, экспертов-медиков, химиков, физиков, биологов… О них можно написать не одну книгу…

…Возле трехэтажного дома меня встретили сотрудники милиции и юркий худощавый старичок, назвавшийся Спиридоном Никитовичем Дятловым.

Мы поднялись на чердак. Там было темно, пришлось освещать себе путь фонариком.

– Понимаете, товарищ следователь, – возбуждённо объяснял Дятлов, – потолок у меня совсем прохудился. Щель возле печи – руку просунуть можно. Сколько раз я просил управдома заняться ремонтом. А потом плюнул и решил сам. Полез осматривать и…

– Это здесь, – перебил старичка милиционер.

Светлый круг от фонаря замер. В его свете между балками лежал скелет человека…

Акт судебно-медицинской экспертизы гласил: «Кости черепа имеют коричневый оттенок, в некоторых местах источены грызунами. Пучок светло-русых волос, найденный рядом, принадлежит женщине. Представленные на исследование кости являются частями скелета женщины в возрасте двадцати – двадцати четырех лет. Со времени её смерти прошло пять-шесть лет».

Целых шесть лет! Сколько воды утекло!

А в моем распоряжении только скелет, несколько истлевших тряпок да куски рогожи, которой, видимо, был прикрыт труп. Что и говорить, улик негусто.

В доме, где были найдены останки, никто за это время не пропадал. И значит, умершая или убитая в нем не жила.

Начал я с того, что просмотрел все заявления, которые поступали от граждан города за последние шесть лет, об исчезновении родственников или знакомых. Слава богу, большинство из тех, кто пропадал, или сами объявились, или их находили органы милиции.

И вот, когда уже казалось, что эта затея ничего не даст, я наткнулся на бумагу, написанную очень неразборчиво. С большим трудом я прочитал: «В 1947 году от меня ушла дочь Клинова Маргарита Матвеевна. Прошу сообщить мне, где она прописалась». Дальше шла подпись заявителя и его адрес.

По справке сотрудника милиции, предпринятые в своё время меры по розыску Маргариты Клиновой положительных результатов не принесли. Неужели она?

Я срочно вызвал заявителя.

Матвей Михайлович Клинов работал механиком мелькомбината. Он поведал горестную историю своей дочери.

– Как-то раз прибегает соседка и говорит: «Риту в милицию забрали». Уж и не помню, как я до отделения добрался. И вот в кабинете у начальника я, солдат трех войн, сижу и, как малый ребёнок, плачу. А ей хоть бы что. «Никакого Жоры Тарзана, – говорит, – в американской курточке не знаю и с Галей Бакуновой не водилась». Ну, отпустили её. Пришли мы домой. Я, конечно, стал ей выговаривать. А она в ответ: «Не ваше дело!» – Матвей Михайлович перевёл дух, вытащил из кармана большой клетчатый платок и, вытерев мокрый лоб, продолжал: – Ну, признаться, не вытерпел я тут и крикнул: «Дело не моё, а чей хлеб ешь?» Она только хихикнула. «С такими глазами, как у меня, милый папочка, я и без вашего хлеба проживу, – говорит. – Пирожные буду кушать». И, стыдно сказать, я её – за косу. И по щеке. Вырвалась она и уже с порога крикнула: «Счастье ваше, что вы меня на свет породили! Не то бы завтра по вас панихиду справляли!..»

– И больше вы не имели от неё никаких известий? – спросил я.

– Никаких.

Я позвал понятых и вынул из ящика три одинаковых коробки с волосами. В одной из них были волосы, найденные на чердаке.

– Попробуйте, Матвей Михайлович, опознать волосы вашей дочери…

Старик побледнел, заплакал и указал на ту коробку, где были волосы с чердака.

Итак, убийство. Но кем совершено? Почему?

Я довольно отчётливо представил себе картину: девушка, связавшаяся с уголовным миром, парень по кличке Тарзан (в то время все смотрели заграничные фильмы), ревность или ещё что, и в ход пошёл нож…

Найти бывшую подругу Клиновой Галю Бакунову удалось быстро. Теперь это была полная блондинка с ярко накрашенными губами, в модном наряде.

– Ничего не помню, – твердила она.

– Но ведь речь идёт о вашей подруге, – настаивал я.

– Господи, мало ли чего бывает в молодости! А теперь я замужем, у меня дети…

Да, своё прошлое она явно хотела забыть.

– Неужели вы не помните ребят, которые ухаживали за вами?

– Мой муж и тот меня об этом не спрашивает, – кокетливо заметила она.

– Ну, хорошо… А Жора Тарзан?

При этом имени она невольно смешалась. Но замешательство это длилось мгновение.

– А при чем тут я? – удивилась Бакунова. – Жора ухлёстывал за Маргошей Клиновой. Если хотите знать, за мной тогда ухаживал Василий Васильевич Пулгеров – начальник отдела кадров типографии.

– Ну вот видите, – улыбнулся я, – оказывается, начальника отдела кадров вы запомнили.

– Ещё бы, – с гордостью произнесла Бакунова, – он каждый день дарил такие букеты… А Жора, хотя и вор был, тоже Не оставлял Маргошу без внимания. В рестораны приглашал и все такое прочее…

– Как вы узнали, что Жора был вором?

– Когда его осудили за ограбление магазина и избиение сторожа.

– А раньше вы знали об этом?

– Нет, нет, что вы! – сказала она, но я почувствовал в её тоне фальшь.

– Ревнивый он был. Прямо до ужаса. Чуть что – угрожал Марго финкой…

– Откуда вам известно, что он угрожал Клиновой финкой?

– Как откуда? Сама Марго рассказывала, что Жора грозился её убить. И при этом говорила, что ей нравится его сильный характер. В то время мы ведь были зелёными девчонками, нам нравились такие…

– Может, он и в самом деле убил Маргариту?

– Этого я не знаю, – испуганно сказала она. – И говорю вам только то, что мне известно. Что он нож ей показывал и угрожал, так это я и сама раза два видела. Могут подтвердить это же и Пулгеров, и Тоня Архипова… Однажды, когда Маргоша была у меня, он стал ломиться в дверь, а потом ножом бить. До сих пор зарубки остались, можете посмотреть… Но насчёт убийства я ничего не знаю. Помню, Жора говорил, что она уехала…

– Куда?

– Он не сказал куда. Взяла и уехала. Даже не зашла ко мне попрощаться… Встретила я раз Жору, хотела расспросить подробнее, но он, увидев меня, перешёл на другую сторону улицы. А через неделю его забрали. С тех пор я его так и не видела…

Георгий Ерыгин был высокий и длинноволосый. За это, наверное, его и прозвали Тарзаном.

– Хотите верьте, хотите нет, – сказал он на допросе, – а не убивал я её, и все!

– Свидетели Бакунова и Архипова показали, что вы неоднократно угрожали Клиновой расправой. Вскоре же после её исчезновения вы были с Пулгеровым в кафе и на вопрос, как поживает ваша возлюбленная, ответили: «Спроси у чертей на том свете».

– Так это же я просто так сказал. Для авторитета…

– Допустим. Но при вашем аресте, спустя две недели после отъезда Клиновой, у вас был обнаружен френч со следами крови на правом рукаве. Не помните, как вы объяснили её появление на первом допросе?

– А чего же тут не помнить. Подумаешь, шесть лет прошло! Сказал, что курицу резал, вот и кровь…

– Но вам ведь известно заключение экспертизы, что обнаруженная кровь – человеческая, второй группы… Чья она?

– Моя! – выпалил вдруг Ерыгин.

– Но тогда вы объяснили иначе. Я могу вам напомнить.

– Не трудитесь. Что было, то сплыло. Теперь я говорю правду: моя кровь на френче.

– Что же это вы, зарезаться хотели?

– Не знаю, чего я хотел. Только когда Марго шла к вокзалу, встретил я её и сказал: пойдёшь за меня – пить брошу и со шпаной завяжу, а не пойдёшь – на глазах у тебя зарежусь. Она засмеялась и говорит: «Попробуй». Ну, я и попробовал: полоснул себя ножом в грудь… Могу шрам показать.

– На нем не написано, когда, кто и при каких обстоятельствах вас ранил.

– Не верите и не надо! Только я своё отсидел. Живу теперь честно, работаю… Придраться не к чему, так вы старое дело пришиваете?

– Куда же все-таки уехала Клинова? – настаивал я.

– Я вам сто первый раз повторяю: не знаю…

Но я был доволен: по моему убеждению, круг, так сказать, почти замкнулся. Во-первых, Клинов опознал волосы дочери, во-вторых, Ерыгин был знаком с ней и постоянно грозил убить, что подтверждалось показаниями Бакуновой, Архиповой и Пулгерова. И в-третьих, человеческая кровь на френче, отобранном у Жоры Тарзана через две недели после исчезновения Маргариты. Все это приводило к единственному выводу – Маргариту Клинову убил Ерыгин.

Правда, сразу же после обнаружения скелета я послал в Москву череп на исследование известному антропологу профессору Герасимову с просьбой восстановить черты лица убитой. Однако ответ из Москвы задерживался, а время шло. Ерыгин оставался на свободе. Где гарантия, что он не скроется? А если сбежит, сам себе не прощу, да и начальство по голове не погладит. И я принял решение: срочно предъявить Ерыгину обвинение в совершении умышленного убийства, а затем сразу воспользоваться предоставленным следователю правом применить в отношении обвиняемого меру пресечения. И конечно же, не подписку о невыезде, а заключение под стражу. Но если подписку о невыезде я как следователь мог избрать самостоятельно, то с арестом дело обстояло сложнее: по закону требовалась санкция прокурора. А Николай Варламович Хохлов, прокурор нашего района, как об этом хорошо знали работники милиции и прокуратуры, обычно не спешил давать такую санкцию. От тщательно изучал дело, анализировал вместе со следователем все доводы «за» и «против» ареста, а затем обязательно самолично допрашивал обвиняемого…

На этот раз я был уверен, что прокурор согласится взять Ерыгина под стражу. Во-первых, обвиняется он в тяжком преступлении, во-вторых, в прошлом дважды судим, да и сейчас характеризуется не лучшим образом, а в-третьих, мне казалось, что доказательств, уличающих его, собрано вполне достаточно. Но, увы…

По мере того как Хохлов листал дело, лицо его хмурилось все больше и больше.

«Неужели ему не ясно? Или просто перестраховывается? – думал я, не спуская взгляда с прокурора. – Ну и ну! Ожидал поздравлений с успешным раскрытием такого необычного дела, а тут…»

Не успел я закончить свою мысль, как Николай Варламович, перевернув последний лист дела, поднял на меня глаза и в упор спросил:

– А вы уверены, что скелет принадлежит Маргарите Клиновой?

– Да, конечно, – ответил я и в подтверждение сослался на показания отца погибшей, на волосы, которые он опознал, на свидетелей.

Прокурор слушал внимательно, потом перечитывал какие-то протоколы допросов, снова задавал мне вопросы, по характеру которых нетрудно было догадаться, что он не разделяет моего оптимизма.

Хохлов считал, что само местопребывание трупа кажется подозрительным. Зачем надо было Ерыгину выбирать для убийства такой отдалённый район (они с Клиновой жили на другом конце города), да ещё прятать тело на чердаке многолюдного дома. Я в свою очередь как раз это обстоятельство пытался повернуть в сторону своих выводов. Ещё я напирал на личность Ерыгина: все-таки имеет две судимости. На это Хохлов возразил, что, мол, Жора был вором, а не убийцей, и, судя по всему, действительно любил Маргариту Клинову, а поэтому не мог так просто решиться на убийство.

Вышел я от прокурора совершенно подавленный. Разумеется; ни о каком аресте Ерыгина не могло быть и речи.

На следующий день, как только я пришёл на работу, ко мне заглянула секретарь прокуратуры.

– Захар Петрович, вам пакет из Москвы.

Волнуясь, я стал искать, чем бы вскрыть толстый пакет, и, ничего не найдя, оторвал край рукой.

Лицо Клиновой я знал наизусть – в деле было несколько её прижизненных фотографий. Не стану описывать то состояние, в котором я взял фотографию рисунка головы, присланного профессором Герасимовым, одно замечу: руки мои дрожали.

И что же вы думаете: вместо худощавого продолговатого лица Маргариты на меня глянула широкоскулая девушка с монгольскими глазами…

Позже, анализируя, почему я уверовал в то, что убийцей является Ерыгин, я понял: все началось с разговора со стариком Клиновым, когда он упомянул Жору Тарзана. Крепко ухватился за первую удобную версию. А дальше – как снежный ком. На допросе Бакуновой я, выходит, не столько старался выяснить обстоятельства дела, сколько сам толкал её (конечно, непроизвольно) к тому, чтобы она помогла мне обосновать мою версию. То же было и с Архиповой, и с Пулгеровым.

Идти объясняться с Хохловым было для меня мучительно. Кому приятно признаваться в собственном заблуждении. Я ждал разноса, но прокурор выслушал меня спокойно.

– Ну что же, Захар Петрович, – сказал он, – хорошо, что все понял сам… А ведь дело действительно сложное. Тут можно и ошибиться…

Я облегчённо вздохнул и, желая как-то закрепить позицию Николая Варламовича в сложившейся ситуации, в знак согласия с ним закивал головой, бормоча что-то нечленораздельное: «Да… Мы… Я… Конечно…»

Но в это время прокурор встал, подошёл ко мне вплотную, положил руку мне на плечо и, значительно глядя мне прямо в глаза, сказал то, что я не дал ему договорить:

– Понимаешь, можно ошибиться. Мы ведь люди… Но не должно! Не имеем мы права ошибаться, когда речь идёт об аресте… Знаешь, человек сам по себе крепкий, а вот судьба у него хрупкая. Сломать её нетрудно, особенно тому, у кого власть… А у нас с тобой не просто власть, а большая…

С того разговора прошло вот уже скоро тридцать лет, а я не могу забыть его. И не хочу. Вспоминаю о нем каждый раз, когда приходится решать один из труднейших вопросов – о взятии под стражу. Теперь-то я отлично понимаю, что Николай Варламович Хохлов не был перестраховщиком…

В тот день мы с прокурором просидели часа два, не меньше. Прикидывали, как и что по этому делу предпринимать дальше. Даже вместе составили план следственных действий. А когда я выходил от него, услышал возмущённый голос.

– Сколько же можно ждать? – обращался к секретарю старичок, которого я сразу узнал.

Увидев меня, старичок бросился ко мне, схватил за руку:

– Что же это получается, Захар Петрович? Я первым нашёл скелет, а вы меня совсем забыли! Всего один раз допросили и больше не вызываете…

Я пригласил Дятлова (а это был он) к себе в кабинет. Мне уже было известно, что все жильцы дома называют Дятлова не иначе, как Шерлоком Холмсом за его пристрастие к расследованию замысловатых и запутанных домашних историй. Титул этот закрепился за ним после одного случая. Года два назад женщины третьей квартиры стали получать анонимные письма, порочащие их мужей. Поднялся невероятный шум. Жена одного инженера стала ежедневно устраивать такие скандалы, что даже обитатели соседних домов плотно закрывали окна. Все женщины квартиры подозревали друг друга, и страсти разгорались с каждым днём. Кто-то из мужей обратился за помощью к Спиридону Никитовичу, и тот охотно принял на себя миссию сыщика. Он прежде всего собрал все письма и установил, что они написаны одним и тем же детским почерком. Появилось предположение, что кто-то из мамаш с целью конспирации пользуется услугами своего ребёнка-школьника. А так как в квартире оказалось шестеро школьников, Дятлову пришлось с каждым из них завести дружбу. Никто не знал, какими таинственными путями шёл Спиридон Никитович в поисках истины, но только через два месяца народный суд осудил виновницу междоусобной войны. Свидетелем обвинения против склочницы выступал её собственный сын…

– Видите ли, какое дело получается, Захар Петрович, – заговорил Дятлов, плотно прикрывая за собой дверь. – По-новому кое-что нужно повернуть. Выходит, что мы с вами неправильно чердак рисовали, а значит, неправильно и думали.

– О чем вы, Спиридон, Никитич? Мы с вами все правильно нарисовали.

– А вот и не все! Мы чердак-то новый нарисовали, а надо было изобразить его по-старому. Вы же сами сказали, что убийство произошло шесть лет назад!

– горячился Дятлов.

– Сядьте и расскажите все по порядку, – указал я на стул.

– Наш дом, то есть номер двадцать первый, соединяется с домом двадцать три. Оба дома под одной крышей, но их чердаки разделяются перегородкой, что мы с вами и нарисовали. А теперь вот, оказывается, эта самая перегородка поставлена всего три года назад, а раньше чердак общий был. Ясно?

Так, выходит, труп могли занести из того дома.

Сообщение Дятлова давало действительно новые возможности или, как теперь говорят, информацию для размышления.

До этого нас мало интересовали жильцы дома No 23, когда-то имевшего общий чердак с домом No 21. Другое дело теперь…

В ходе проверки, которую по моей просьбе тщательно проводили сотрудники уголовного розыска, нас заинтересовала некая Лабецкая Елена Ивановна, лет сорока, медсестра. Последние пять лет она нигде не работала, но жила на широкую ногу. Возможным источником дохода были поклонники, которых, кстати сказать, она часто меняла. Но выяснилось, что это было не так. Напротив, как правило, она сама их щедро угощала, а некоторым даже делала солидные подарки. Кому новую рубашку, кому – брюки, а одному мужчине даже новый шевиотовый костюм купила. Инспектор уголовного розыска сообщил, что прежде Лабецкая работала в родильном доме, где якобы помогала врачу делать аборты, которые в то время были законом запрещены.

Я разыскал уголовное дело, по которому действительно был осуждён врач. Судя по материалам этого дела, врач всю вину взял на себя: мол, медсестра Лабецкая не знала, что он брал с пациенток деньги, и была убеждена, что аборты производились лишь тем, кому они разрешались по медицинским показателям. Короче, из этой истории Лабецкая вышла сухой, но работу вскоре оставила «по собственному желанию».

В отделении милиции мне удалось разыскать одно анонимное письмо, в котором «доброжелатель» уверял, что «Лабецкая самая настоящая спекулянтка». Но лейтенант, который проверял этот донос, в своей справке констатировал: «Состава преступления в виде спекуляции в действиях гражданки Лабецкой Е.И. не усматриваю». Это было три года назад.

Соседка Лабецкой утверждала, что Елена Ивановна после ухода из роддома стала делать аборты сама в своей квартире, за что «гребла деньги лопатой».

По этим данным можно было предположить, что на чердаке был найден скелет одной из тех, кто решил воспользоваться услугами Лабецкой. Антисанитария, недостаточность квалификации (ведь она всего-навсего медсестра) могли привести к трагическому исходу.

Но это была лишь одна из новых версий. Чтобы проверить её, можно было вызвать на допрос Лабецкую. Просто, но рискованно: если скелет действительно на её совести, она вряд ли признается, а вот другие возможные доказательства постарается немедленно ликвидировать. И тогда я принял решение: прежде чем допрашивать Лабецкую, произвести у неё обыск. Но обыск я мог сделать тоже с санкции прокурора. Правда, в нетерпящих отлагательств случаях следователь может произвести обыск и без санкции прокурора, но с последующим сообщением прокурору об этом в суточный срок.

Не скрою, когда я шёл к Николаю Варламовичу за разрешением на обыск, то изрядно волновался: а вдруг опять проявляю нерассчитанную поспешность?

Прокурор молча прочитал постановление, так же молча поставил свою подпись, печать и только после этого тихо сказал:

– О результатах прошу доложить…

Лабецкая оказалась маленькой крашеной блондинкой. Меня и понятых она встретила спокойно.

– Прошу вас располагаться, как дома, – с подчёркнутой любезностью сказала Елена Ивановна. – Только вы поздновато пожаловали. Сейчас октябрь, а последний аборт я сделала в феврале. Сами понимаете, амнистия все списала. Стало возможным начать новую жизнь. И я её начала. С понедельника иду работать в поликлинику. Вот копия приказа…

Сквозь приоткрытую дверь спальни я увидел зеркальный шкаф и на нем горку разных чемоданов. При осмотре вещей я обратил внимание на то, что многие платья переделаны с большего размера на меньший. Это было заметно по старым швам и чрезмерно большим запасам. Я спросил Лабецкую о причине переделок. Не ожидая, видимо, такого вопроса, Елена Ивановна растерялась и стала рассказывать, как ей однажды случилось очень дёшево купить на рынке несколько платьев, которые хотя и не подходили по размеру, но очень ей понравились, и она решила их переделать.

В чемоданах оказалось несколько заграничных отрезов и много других вещей. Лабецкая заявила, что все они куплены ею вскоре после войны лично для себя и никакой спекуляцией она не занимается.

Осматривая сами чемоданы, я обратил внимание на подпись, которая была сделана на внутренней крышке самого большого, из искусственной кожи. Надпись была на немецком языке и в переводе гласила: «На добрую память дорогой русской девушке Леночке Смирновой от фрау Мюллер. 14 августа 1947 года, город Зильдорф». Я спросил Лабецкую:

– В 1947 году к вам заезжала Елена Смирнова?

На мгновение в глазах женщины промелькнул страх, но она тут же овладела собой и почти спокойно ответила:

– Да, заезжала. Это моя двоюродная сестра. Я подавала в домоуправление заявление о том, что она поживёт у меня несколько дней. Она ехала из Германии и оставила мне эти чемоданы и ещё кое-какие вещи. А я отдала ей почти все свои запасы продуктов…

– А куда она от вас уехала? Где Смирнова живёт сейчас?

– Она уехала к себе домой… Не то в Читу, не то в Челябинск, – сказала Лабецкая. – А потом вышла замуж и уехала с мужем куда-то на Север и перестала писать мне. Даже не знаю почему…

Уже заканчивая обыск, я обратил внимание на красивую серебряную шкатулку. На её крышке было выгравировано: «Ёлочке от лейтенанта Петрова А.А. 1944 год».

– А эта вещь кому принадлежит? – спросил я.

– Вы говорите так, будто это не моя квартира, – капризно протянула Елена Ивановна. – У меня ведь тоже были поклонники. И, представьте себе, кое-что дарили.

– Эту шкатулку мне придётся пока изъять.

– Это ваше дело…

Мне удалось установить, что Елена Смирнова, знакомая с некоей фрау Мюллер из города Зильдорфа, была военнослужащей. К объяснениям, которые прислала Мюллер, были приложены две фотокарточки старшины медицинской службы Елены Федоровны Смирновой, демобилизованной из армии 15 августа 1947 года и выехавшей к месту постоянного жительства в Мурманск.

Когда я взглянул на фотографию Смирновой, то невольно вздрогнул. Вытащив из сейфа снимок лица, восстановленного по черепу профессором Герасимовым, и приложив его рядом с фотографией Смирновой, я удивился их поразительному сходству. Тот же узкий монгольский разрез глаз, тот же овал лица и припухлость губ. Единственное, что не совпадало, – причёска. На снимке, присланном профессором, она была гладкой, а у Смирновой красовалась копна пышных вьющихся волос.

Я немедленно созвонился с прокуратурой Мурманска и попросил срочно навести справки о судьбе Елены Федоровны Смирновой. На следующий день передо мной лежала телеграмма: «Елена Федоровна Смирнова ушла добровольцем на фронт в 1943 году и больше в Мурманск не возвращалась. В августе 1947 года родители получили письмо Елены с обещанием приехать в Мурманск, но не приехала. Вскоре родители получили письмо, что Елена Смирнова осуждена за спекуляцию. Родителям не удалось установить, когда и кто осудил дочь. Розыск не дал результатов. Подробности письмом. Следователь Садогян».

И вот через несколько дней в моем кабинете сидел здоровенный мужчина с рыжей бородой – с виду типичный северный помор, отрекомендовавшийся Фёдором Смирновым, отцом Елены Смирновой…

– Вам кто-нибудь из этих мужчин знаком? – спросил я Елену Ивановну Лабецкую, указывая на четырех крупных, усатых и бородатых мужчин, сидевших на скамье у окна в следовательском кабинете.

Бросив на них беглый взгляд, Лабецкая недоумевающе пожала плечами.

– Первый раз в жизни вижу.

– Жаль, – сказал я. – А ведь один из них ваш дядя, отец вашей двоюродной сестры Елены Смирновой… Познакомьтесь, Федор Степанович, со своей племянницей, – предложил я оторопевшему Смирнову.

– Да что вы, товарищ следователь, – запротестовал он. – У нас и в роду никогда таких не было. Ошибка тут какая-то вышла…

Лабецкая взглянула на Смирнова широко раскрытыми от ужаса глазами и попятилась к стене, словно перед ней возникло привидение.

– А теперь подойдите к моему столу, – попросил я. – Вам знакомо это письмо? Графическая экспертиза установила, что этот почерк принадлежит вам. Вот, познакомьтесь с заключением… Вы писали родителям Смирновой о том, что их дочь осуждена на семь лет за спекуляцию?

– Да, писала. Она действительно была осуждена, – пробормотала Лабецкая.

Я положил на стол фотографии Елены Смирновой, полученные от фрау Мюллер.

– Вы узнаете свою двоюродную сестру?

– Узнаю. Но только я неправду сказала, что она моя сестра. Она была моей хорошей подругой. Она была для меня ближе, чем сестра. Поэтому я так и написала в домоуправление, можете проверить.

Тратить сейчас время на выяснение, почему Лабецкая в своё время выдавала Смирнову за свою сестру, мне не хотелось. Это могло увести наш разговор в сторону. Я решил продолжать атаку на противника, не давая, как говорится, ему передышки:

– А теперь ознакомьтесь, пожалуйста, вот с этим заключением профессора Герасимова.

Лабецкая схватила бумагу дрожащими руками, буквально залпом прочитала её, а потом ещё раз и ещё.

– Взгляните на фотографию, которую прислал профессор, – я протянул ей фото.

Лабецкая почти выхватила фотографию из моих рук, и я заметил, как встретились взглядом та, что сидела сейчас напротив меня, и та, которой было не суждено увидеться со своими родителями в августе тысяча девятьсот сорок седьмого года.

В кабинете наступила напряжённая тишина. Вдруг фотокарточка выскользнула из рук Лабецкой, и она лишилась чувств.

Я вызвал врача. И… конвой.

Часа через три после ареста Лабецкой мне позвонили из милиции и сообщили, что обвиняемая сама просится на допрос. Я не хотел упускать такого случая и распорядился срочно доставить её в прокуратуру.

– Хочу рассказать вам все, – устало заговорила Лабецкая. – Всю правду. Только прошу вас записать в протокол, что я сама решила чистосердечно признаться.

– Хорошо, все будет записано. Я вас слушаю.

Елена Ивановна вытерла слезы маленьким голубым платочком и начала свою исповедь:

– С Леной Смирновой я познакомилась ещё во время войны. Её часть долго стояла в нашем городе. Потом Смирнова уехала на фронт, и больше я о ней ничего не слышала. И вот в сорок седьмом году, кажется, в конце августа она заехала ко мне по пути из Германии. Сказала, что едет домой и хочет остановиться у меня погостить, посмотреть город. Потом рассказала о своём неудавшемся замужестве: жили душа в душу, пока она не стала настаивать на регистрации. Тогда он признался, что у него есть жена и двое детей. Лена не захотела разбивать чужое счастье. Она ушла от него, несмотря на то, что была в положении, на четвёртом месяце. Она умоляла меня сделать ей аборт, так как страшно боялась отца. Все твердила, что за такой позор он её убьёт… Я не хотела делать, отговаривала её. На четвёртом месяце это опасно. Но она была готова на все. Даже письмо хотела написать, чтобы за все последствия винили только её. Но я ведь знала, что в случае чего это письмо мне не поможет. Долго я не соглашалась. Как предчувствовала, чем это кончится. Но Лена так умоляла, так терзалась… – Лабецкая снова поднесла к глазам платочек и попросила воды. – Конец вам известен, – продолжала она, успокоившись. – Это было ужасно. Умерла она как-то сразу, я даже не успела ничего предпринять… А потом оттащила её на чердак…

– Не об этом ли лейтенанте Петрове рассказывала вам Смирнова? – показал я Лабецкой шкатулку, изъятую у неё при обыске.

– Нет. Это шкатулка моя, – тихо ответила Елена Ивановна. – Мне теперь уже незачем лгать. Я во всем призналась. У меня осталось много вещей Смирновой, но эту шкатулку подарили мне…

Итак, следствие подходило к завершению, и я мог бы к собственному удовлетворению и облегчению закончить, наконец, это запутанное, сложное дело и передать его в суд. Теперь, кажется, ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения, что виновницей смерти Елены Смирновой является Лабецкая. Её признание было убедительным, логичным и подтверждалось всеми другими материалами дела. Она, медицинская сестра роддома, ещё в войну занималась производством абортов. Смирнова, будучи знакомой Лабецкой, конечно же, знала о её возможностях. Потому-то, желая прервать беременность, она и заехала к ней. Вряд ли она приехала бы к ней в другой ситуации.

Значит, неудачный аборт. Что ж, бывает. И особенно часто – когда операцию делают не врачи, да ещё в антисанитарных условиях…

Казалось, что теперь уже можно ставить точку и приступить к составлению обвинительного заключения. Можно, но я этого не делал, хотя сроки следствия подходили к концу. Где-то там, подсознательно, вопреки моей воле, рождались сомнения, возникали вопросы, на которые я не мог дать исчерпывающего ответа. Вспоминалась та нервная поспешность, с которой стала каяться Лабецкая. А что, если здесь тот самый случай, когда обвиняемый «искренним» признанием своей вины хочет отвлечь внимание следователя от более тяжкого преступления? Не для этой ли цели Лабецкая на случай разоблачения подготовила версию о неудачном аборте?

Была ли Смирнова беременной – вот главный вопрос, вставший тогда передо мной. Чтобы ответить на него, требовалось найти медицинскую карточку Елены Смирновой того далёкого 1947 года и того, кто был или мог быть отцом так и не увидевшего свет ребёнка. Вопреки ожиданиям, мне удалось довольно быстро установить и то и другое. Буквально через неделю я уже беседовал с Алексеем Антоновичем Петровым, приехавшим из Воронежа, где он работал главным врачом одной из городских больниц. В 1944 году он был тем самым лейтенантом А.А.Петровым, который подарил своей любимой Ёлочке – так он называл девятнадцатилетнюю Лену Смирнову – серебряную шкатулку, которая через девять лет обнаружилась в квартире Лабецкой. Правда, я ещё не предъявлял ему эту шкатулку для опознания, но был абсолютно уверен, что это так.