Текст книги "Игра в косынку. Практикум (СИ)"
Автор книги: Анастасия Зубкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
В этой сплошной пелене всеобщего воя, паники и ужаса, я поняла, что пришло время действовать. Вернее, я поняла, что время действовать пришло уже давно, и я протупила зря лишних полторы минуты, пока Анечка старается за нас двоих. Подвывая (потому что как же так – все голосят, а я – ни звука?) я подскочила, мухой метнулась за компьютер, дрожащей рукой открыла косынку и принялась раскладывать ее. В глазах прыгали какие-то точки, я то пыталась спрятаться за монитором, что выглядывала из-за него как партизан под перекрестным огнем. Очень дрожали руки, вой не стихал, напротив, в ушах звенело, точки перед глазами сменились кругами, навалилась предательская слабость, впервые в жизни захотелось грохнуться в обморок, перед клавиатурой, засыпанной крошками от печенья, лежало два обгрызенных простых карандаша и открытая папка с протоколом, зафиксировавшим наши непотребства. Краем глаза я выхватила обрывок длинной фразы: «утверждали, что являются агентами МОССАД и ЦРУ, пытаясь предъявить…»
Нереальная сумма очков, с которой завершился пасьянс, перемешалась с кратким ощущением свободного падения, которое накрыло с головой на сотую долю секунды, а потом я ухнула в мирную тишину своей кухни.
И ничего.
Все оранжево и свежо. С тихим щелчком включился и заработал холодильник. В комнате едва различимо тикали часы. Занавеска колыхнулась за спиной и легко коснулась моего затылка. Я коротко вскрикнула и рухнула на Анечку. Опять накатила теплая домашняя тишина. Сознание постепенно возвращалось в мою бедную, но совершенно свежую, без тени похмелья, голову.
Мы с Анечкой полулежали на кухонном диване и с тихим ужасом смотрели друг на друга. В каждой руке у нас было по литровому пакету холодного сока.
Происшествия последних суток были миражом, померещившимся нам в жаркой оранжевой кухне, и весь этот мираж укладывался в одно короткое мгновение. Трава, танцы, коньяк, сауна, лимузин, Питер, менты, обезьянник – все свернулось в одну точку, превратившись в неясный полуденный морок.
Анечка с хрустом помотала головой, не решаясь выпустить сок из рук – апельсиновый и томатный.
Пить не хотелось.
Кто-то, ловивший каждое слово Марго и Анечки
– Это обязательно придет им в голову, – Вава сидела на подоконнике, а перед ней раскинулся шикарный морской пейзаж. Она, не отрываясь, смотрела на бушующее море и призрачно улыбалась. – Вы слышите? – она обернулась и проорала куда-то себе за спину, – Она непременно додумаются до этого!!!
– Вероятно, – за спиной Вавы, как привидение, возникла Ева, – по любому сто лет никто не забирался так далеко.
– На какой раз этот расклад пришел в голову тебе? – в прозрачных глазах Вавы отражались барашки на черных волнах.
– Не помню… – пожала плечами Ева, – довольно быстро.
– Я и говорю, – кивнула Вава, – они практически на пороге. Вава обернулась и заглянула Еве в глаза, – ты счастлива?
– Трудно сказать, – усмехнулась Ева, – я есть, но у меня не было выбора. Хочется, чтобы он был хоть у кого-то.
Вава обхватила голову руками и принялась мерно покачиваться. Потом она пропала. Там, на море, начинался дождь.
Слово Марго. Банкет (легкие закуски и натуральные соки)
Надо отдать нам с Анечкой должное: на диване сидели мы довольно долго. Потом я сказала:
– Ой.
Анечка рассеянно покивала. Мы помолчали. А потом я сказала:
– Говно какое.
А потом Анечка грустно покачала головой и вздохнула:
– Мы две приличные девушки. Откуда в нас это?
– Что? – тупо спросила я.
– Откуда в нас вся эта гадость?
Я потерянно промолчала, считая вопрос риторическим. Некоторое время мы тонули в угрызениях совести и осознании собственной низости. Нам было противно. Мы стыдились посмотреть друг другу в глаза. Спасти нас могла только трудотерапия.
Мы медленно поднялись с дивана и, не сговариваясь, принялись за домашнее хозяйство. Моя квартира была объявлена Штабом Могучих Правителей Мира При Помощи Косынки, и пришло время придать ему более или менее приличный вид. Пока кругом творилось что-то невообразимое, и хоть все говнище, которое я вызвала поутру, исчезло вместе с коробкой и ковриком от входной двери, квартирку, носящую явные следы дебоша и развратного образа жизни, это украсило мало. Мебель была частично поломана, частично опрокинута, постели вывернуты наизнанку, кругом летали хлопья пыли, там и тут возникали смердящие полные пепельницы, стопки книг обваливались на голову, грязная посуда высилась в раковине до потолка и была в художественном порядке распихана по углам, а холодильник вызывающе пустовал. Вершить великие дела с такого безобразия было нельзя. И косынка тут совершенно не помогала – только труд сделал из обезьян (которыми мы и являлись, как показали последние события) людей, хоть как-то пригодных к жизни.
В едином трудовом порыве мы поменяли постельное белье, грязное запихнули в стиральную машину, подмели и помыли пол, скинулись, сгоняли на рынок, притащили оттуда курицу, помидоров, перцев, риса, морковки, разливного кваса, лавашей, персиков и сыра, перемыли посуду, сварганили обед, протерли окна и вытряхнули плед, валявшийся на кухонном диване.
В процессе уборки мы решили, не сговариваясь, что Анечка на время переезжает ко мне. Я выделила ей постоянное спальное место с ночником и двумя подушками, чистое постельное белье, полотенце, майку для спанья с желтым цыпленком и книжку для чтения на ночь. Кажется, это была «Повинная голова» Гари, хотя, утверждать не берусь – за все это время Анечка не откроет ее ни разу.
Решив, что с хозяйственными и организационными моментами покончено, а чувство вины и собственной ненужности слегка отпустило, мы решили отобедать. В жаркой и душной квартире делать этого совершенно не хотелось, на улице жара и духота увеличивались стократно, зной призрачно колыхался над мостовыми, если лечь на землю и вглядеться в это колыхание, кажется, что люди идут по колено в воде. Наверное потому мы взяли свежевытряхнутый плед, перенесли обед на лестничную клетку и уютно расположились на ступеньках. В подъезде было полутемно и гулко, тянуло прохладным сквозняком, сыростью, на стене написано «Маша», рваные солнечные полосы ползли по моему колену, а куски курицы, замотанной в лаваш, сочились оранжевым жиром.
– Только идиоты ходят на пикник в свой подъезд, – проговорила Анечка с набитым ртом.
– Кто бы что понимал, – пожала плечами я, откидываясь на ступени, – нам теперь вообще все равно.
– Слушай, – отмахнулась от меня Анечка, – помнишь, там, на сайте, который все про косынку рассказал, там говорили: «люди, типа, творите добро», или что-то вроде этого?
– Ну, – я впилась зубами в помидор. Сладкий сок потек у меня по подбородку и за пазуху.
– Так пойди, – Анечка начинала нервничать, – пойди и разложи косынку, чтобы дети в Эфиопии не голодали, китайцы не забивали колья в глотку старичкам-профессорам, а бандиты не жгли всяких идиотов в лесу, облив бензином, – она задумчиво катала персик, зажатый между ладоней. Где-то внизу хлопнула входная дверь и послышались шаркающие шаги. Некоторое время мы нервно прислушивались к ним, вытянув шею и прекратив жевать.
– Во первых, ни хрена в Эфиопии никто не голодает, – заговорила я, когда лифт повез кого-то вверх. – Просто благотворительным фондам надо денег для того, чтобы вызвать в европейцах, ни разу в этой самой Эфиопии не бывавших, чувство вины, срубить с них денег и потом отчитаться перед обществом. Потом, китайцы забивали колья в глотку старичкам во время культурной революции, а теперь они на них в космос летают. Бандюки жгут народ только в сериалах. Вообще – куда не плюнь – непонятно, кому помогать.
– Несчастным сиротам нужна помощь, – неуверенно начала Анечка, – старичкам, если не китайским профессорам, так тем, которые бутылки собирают… Птицы задыхаются в нефти, леса Амазонии вырубают, все такое… Знаешь что, расскажи мне про Васю.
– Какого Васю? – как-то по-идиотски попыталась наврать я.
– Такого, – отмахнулась от меня Анечка, откинулась на ступеньки рядом со мной и закрыла глаза, – ты не бойся, ты просто расскажи.
– Ты меня не лечи, – сердито отмахнулась я от нее, – не лечи, слышишь, у меня все в порядке. Они у меня все, знаешь, где?
– Где? – спросила Анечка ровным голосом, не открывая глаз.
– Это… – я вдруг поняла, что слов не хватает, а вместо них есть слезы. Целое море слез. Даже смешно как-то стало – слова-слезы-море – стыдобина-то какая… – я не плачу, – зачем-то предупредила я Анечку, не открывавшую глаз и не меняющую выражения лица. Потом она медленно кивнула.
– Нет, мне вообще на это насрать, понимаешь?
Анечка кивнула еще раз. Она лениво думала про себя, что у меня аутизм, шизофрения, паранойя, проблемы с социальной адаптацией и она мне в чем-то завидует.
Слово автору. Вася (смотрит вокруг и никого не узнает)
Вася не любит Марго. Дни его текут неторопливо и размерено, про него можно сказать «Козел», каждая Васина неудача гремит как аллилуйя Марго, Вася жмурится, обнимает себя за плечи, ему правда обидно, никто не возьмет Васю за руку и не скажет: «Вот говно-то вышло, ладно, не куксись».
Наша жизнь начинается с жестких ограничений, вся она соткана из запретов и сдерживающих факторов – чувство вины, инстинкт самосохранения, сила тяжести, сопротивление материалов, электропроводимость, вытеснение неприятных воспоминаний, третий кармический закон, десять заповедей, четыре прекрасных истины буддизма, непрерывные цепочки детских ассоциаций, рожденный-ползать-летать-не-может-если-повезет-то-наоборот… Территория, на которой мы можем действовать самостоятельно, ничтожно мала, порой и повернуться негде: страх, клаустрофобия, тоскливое смирение, озаряемые редкими вспышками радости и вдохновения, мерцающее ощущение из какого-то сна, словно пытаешься втиснуться в узкую коробочку – солнце светит редко, всякий, кому не лень, сворачивает твое небо в рулон и прислоняет к стене за дверью в гостиной… Вася также, как и все, никаких отличий – древнегреческий герой Лаокоон, опутанный змеями. Ну не любит Вася Марго – убить его теперь что ли? Приковать к батарее центрального отопления, пока не полюбит? Бить и пытать Васю, чтобы боялся и скрывал свою нелюбовь?
Полное свинство, когда кто-то пытается диктовать нам, как именно стоит распределять свои симпатии. В этом мире достаточно доброты и сострадания, их хватит на человека, которого закатало под каток безответной любви.
Слово автору. Марго (выплясывает и сама себе удивляется)
С Марго еще проще. Она очень любит Васю и очень страдает. Это неподдельная боль, ее ни с чем не перепутаешь, кто пережил, тот поймет – издалека смешно и нелепо – вблизи огромно как небо и почти неподъемно.
Постепенно амплитуда раскачивания Марго уменьшается, и в один момент она зависает в одной точке. Кто знает, как это получается? Накрывает тебя с головой, и чем больше борешься, тем туже проклятая безответная любовь опутывает тебя по рукам и ногам. Бесполезная, никчемная, муторная, как дневной сериал, никуда от нее не спрячешься, никто тебя про нее не слушает, себе уже надоедаешь до посинения, сон теряешь совершенно – куда все это потом девается? Ни одного ответа – одни вопросы, а в таком состоянии не хватает ума даже на них, и просто сидишь и часами гоняешь в своей голове какую-то обидную муть. Бесконечно, от раза к разу, порой любовный морок уже теряет свои четкие очертания и утрачивает форму предмета страсти нежной – страшно подумать, какие обличия он порой умудряется обретать. Длинные речи, многокилометровые домашние заготовки, которых никто никогда не услышит, бесплотные обвинения, сокрушительные риторические вопросы и сияющие как солнце картины попирания ногами все обидчиков разом – всего этого Марго породила сполна – вагон и маленькую тележку.
Многочасовые монологи впоследствии оформились в четкую речь, ограниченную лишь парой минут, но вместившую все составляющие, распластавшие Марго в тишине и пустоте.
Слово Марго. Фигура трагическая (прочувствованная речь длинной в полторы минуты)
Порой я кажусь себе дворником, который разгребает огромные подтаявшие сугробы, и среди оплывшего серого снега лежат старые фотографии. Весна всегда навевает на меня смутные воспоминания. Запах теплой земли делает меня мягкой, как масло, и я начинаю думать о своей жизни. Порой мне кажется, что мои мужчины всегда находятся со мной. Они заглядывают мне через плечо, когда я работаю. Они читают мои дневники. Они плачут, если мне грустно. Когда я покупаю лимоны у цыганки, они советуют мне, какие выбрать, если я кривляюсь перед зеркалом, они присвистывают, когда я плачу или смеюсь, когда холодно, жарко, одиноко, когда люди достали меня и я их видеть не могу – они присматривают за мной. Я всегда нравлюсь своим мужчинам.
Они в моей постели, они в ванной, они напоминают мне о том, что пора менять зубную щетку, они смотрят на меня, когда я лежу на полу в полной темноте и удивляются, что им не удалось выпить меня до дна. Теперь они возвращают мне свои долги – хотя никто из них ничего мне не должен.
Это так же просто, как шевелить пальцами в ванной. Дымишь себе сигаретой и ни о чем не думаешь. Вспоминать легко, легко чувствовать их руки на своих плечах, дурея от ощущения нереальности всего, что со мной происходило. Одинокой женщине очень трудно выжить в этом мире, мне – проще простого. Очень сложно быть одинокой, когда в твоей голове собралась толпа разных отморозков, осененных моей памятью.
Порой я вступаю с ними в долгие и бесплодные споры. Поворачивая голову в сторону своих мужчин, я словно говорю им: «Смотрите, какой вы сделали меня! Вот какая я стала. Смешно сказать, все это – плод творения ваших рук».
Мои мужчины. Каждый их шаг я меряю через призму своих желаний и предпочтений. Все так просто – в один прекрасный момент я поняла, что с меня достаточно. Моя личная толпа – это ни много, ни мало. В самый раз. Под завязку. Так, чтобы поплавок плавал. Больше мне в себя не вместить – как ни старайся. Иногда хочется сесть и зажать уши руками, чтобы хор их голосов в моей голове перестал звучать, и я начала все заново, с чистого листа. Но каждый из них во мне, а назад дороги нет.
Я не могу смириться с мыслью, что после расставания со мной их жизнь продолжается. По мне, так это пустая оболочка продолжает пить по утрам кофе (портвейн, чай с молоком, апельсиновый сок, или кто из них что там любил) – сами они перекочевывают в мою голову и поселяются там навеки. Так удобнее. Им не скучно. У них есть я. А у меня всегда есть пара слов для моих мужчин, не просто пара слов, а долгий, нескончаемый поток, длинные речи, километровые домашние заготовки, я великолепна.
Теперь, когда они во мне, я могу рассказать им все, что я недосказала в те минуты, когда молчание затягивалось, я смотрела в окно и не могла выбить из себя ни слова. Как в фильмах – двое хватают друг друга за руки в темноте, кутаясь в простыни, и говорят, говорят – вокруг них вспыхивают и тут же пропадают неясные образы – прошлые любовники, собаки, друзья, солнечный свет в стакане где-то в раннем детстве, карусели и мороженщики, обидчики, далекие кроны деревьев, когда лежишь под ними на спине, серьги в ушах, уши вообще и опять – полные уши слез – сама не понимаешь, откуда столько взялось, и куда все это девать.
Кто-то скажет – все, чем я обладаю – это ничтожно мало, но по мне – в самый раз. Идеальная пропорция безумия, прекрасная возможность размазать себя по полу весом целой толпы мужчин – порой в мешанине рук и ног совсем невозможно различить где я, а где они.
Слово автору. Ветер (пронзительный взгляд и желание потрепать кого-нибудь по щеке)
Когда Вася и Марго встретились в последний раз, дул безудержный, злой ветер. Он трепал волосы Марго и они змеились в бесконечных воздушных потоках, огибая ее шею.
Марго молчала, потому что хотелось сказать слишком много, и ничего, совершенно ничего не имело смысла. Вася же, напротив, не мог подобрать ни одного слова, казалось, он все их перезабыл одним махом. Время остановилось, и остался только ветер, завывающий в протяжной тишине, а Марго захлестывала всепоглощающая нежность, такая, словно обнимаешь себя за плечи, а кто-то дует тебе в затылок – щекотно и хочется улыбаться. Ветер раздувал слезы Марго по щекам, а она даже не вытирала их – все теперь потеряло смысл – не было ничего, о чем бы стоило сожалеть, просто хотелось немного поплакать, глядя на Васю.
Вася вытянулся по стойке смирно и потерянно думал, что от ветра у Марго волосы стоят дыбом.
Слово Марго. Карнавал (некоторые тезисы о нашей личной жизни)
Весь день мы ужасно тупили – даже и не приврешь чего-нибудь прикольного вроде героического спасения старушек на водах. Хотя – плевать, мы в глубоком отпуске, не нравится – сваливайте.
– Если ты собираешься просить счастья человечеству, то не забудь про детенышей морских котиков, – голос Анечки плыл по комнате – глухой и низкий, потому что ей лень было поднимать голову из завала подушек.
– А им-то оно на хрена? – у компьютера я угнездилась только к вечеру, от лени слабели ладони, так, что мышка не кликала.
– Всем, значит, можно, – пробормотала Анечка, с кряхтением выдираясь из постели, – а котикам нельзя? – она протопала через всю комнату и тяжело опустилась рядом со мной, – хотя, знаешь, я с тобой согласна – пошли эти котики в задницу.
– Забудем про котиков, – кивнула я, – поможем себе.
– Умище-то куда девать, – порадовалась за меня Анечка.
– Пошла ты, – отмахнулась я.
– Вот еще, – почему-то обрадовалась Анечка, – у меня отпуск и я желаю провести его здесь.
– Ну и молодец, – буркнула я.
– Знаю, – скромно согласилась Анечка, – я вот лежала и думала.
– Очень рада, – сдержано покивала я.
– Думала про то, что ты мне на лестнице рассказывала, – продолжала Анечка, не обращая внимания на мои слова, – и поняла, чего ты должна попросить у своей косынки.
– Чего?
– Что бы все это позабыть и послать подальше – Васю этого, хренасю… И за меня до кучи попроси – чтобы я тоже все это послала туда же. И вообще – открывай свою хрень и сейчас же раскладывай – не тяни.
Я послушно щелкнула мышкой, открылась косынка и я принялась сонно перетаскивать карты с места на место. Теплый вечерний ветерок бесцельно болтался по комнате, красноватые солнечные пятна дрожали на стене, пахло персиковыми косточками, греющимся системным блоком, оливковым рассолом, опадающим зноем с улицы, вечерней зеленью и подушками, на которых валялись, сладко раскинув руки. Я раскладывала косынку с опаской, потому что совершенно не хотелось, чтобы мы опять вывалились из квартиры и нас понесло в какую-то задницу типа Питерской ментовки, после изнуряющей исповеди на лестнице Вася припоминался мне с трудом, его лицо сменялось какими-то полузнакомыми, а то и совсем левыми лицами, я судорожно старалась сосредоточиться, но мысль плелась по своей колее, ее траектория никак не давалась мне в руки, Анечка над ухом напряженно сопела, а потом пасьянс, как всегда сошелся. Счет: 13005. Я с болезненным интересом смотрела на разлетающиеся по экрану карты.
– Сейчас начнется, – выдохнула Анечка.
– Может, – пожала плечами я, – ничего и не будет.
– Может, – с готовностью согласилась она.
Еще некоторое время мы сидели и ждали, что произойдет. Кругом было тихо и сонно. Мы нервно переглянулись.
– Ну? – почему-то шепотом спросила Анечка.
Я развела руками, мол, с меня взятки гладки и тут раздался звонок в деверь.
– Дерьмо какое, – пробормотала Анечка, – могли бы что-нибудь поинтереснее придумать…
– Ты, – начала я с опаской, – ты думаешь, что там… это самое… Вася?
– Он, родимый, – с мрачным удовлетворением сложила руки на груди Анечка, – ну, ты пойдешь открывать, или это сделаю я и с ноги засажу ему в репу?
– Не надо в репу, – примирительно коснулась я Анечкиной руки, – сейчас я пойду и сама все открою.
– Ну, – выжидающе уставилась на меня Анечка.
– Что? – тонким вибрирующим голосом взвизгнула я.
– Ты сидишь на месте и ни фига не открываешь.
– Я иду, – сказала я и поежилась – звонок раздался снова.
– А ну! – Анечка подскочила, схватила меня за руку, сдернула с места и пинками погнала к двери.
– И-и-и… кто там? – спросила я на всякий случай. Молчание.
– Открывай, – засвистела мне на ухо Анечка, – он же сейчас уйдет…
Я выполнила простенькое дыхательное упражнение, попыталась прокачать энергию ци через горловую чакру (резонно предположив, что находится она где-то в горле), представила себя в красивом месте, где мне уютно (перед глазами упорно возникала какая-то свая) и четыре раза сказала «Аум». Анечка сдержано попросила меня не юродствовать, и я обречено заковырялась в замках. Через пару секунд дверь мне поддалась и я в недоумении застыла на пороге.
У входа в мою квартиру стояла до боли знакомая очень старая и страшная женщина с нарисованными бровями и в чадре, закрывавшей пол-лица.
– Хай, Анья, – сказала женщина очень знакомым голосом, – Ай лав ю вери мач.
– Что за херня? – в недоумении я обернулась к Анечке и еле успела поймать ее: моя подруга медленно закатила глаза и плавно осела мне на руки.
– Э-э-э? – я обернулась к женщине, силясь не уронить Анечку на пол.
– Хай, Маргоу, – продолжила женщина, не меняя тона, – ай лав ю вери мач.
– Да елки! – возмутилась я, – какого хрена? – и тут странная мысль зародилась в моем мозгу, но мешала сосредоточиться медленно приходящая в себя Анечка, слабо трепыхавшаяся у меня на руках. Я вдруг поняла, откуда я знаю эту женщину…
– Сто-о-о-оп, – проговорила я, – это же и не женщина вовсе… Это…
– Майкл Джексон! – простонала Анечка и снова отключилась. От изумления мои руки разжались и она с глухим стуком упала на пол. Передо мной стоял Майкл Джексон во плоти – ничего кошмарнее я не видела в жизни. На нем был блестящий черный костюм с эполетами и медалями. В руках он держал черные очки.
– Хай, Анья, – продолжил он светскую беседу, – Ай лав ю вери мач.
– Э-э-э… – страшно оскалилась я, – как вам понравилась столица?
– Очень умно сказано, – пророкотала с пола Анечка, – Блеск. У него там еще мотоцикл должен быть.
– Мотоцикл? – потерянно обратилась я к Майклу Джексону. Он не очень реагировал.
– Хай, Маргоу, – начал он.
– Знаю, знаю, – замахала я руками. – Мне надо сосредоточиться.
– Ты что, не помнишь, – Анечка принялась медленно подниматься с пола, – ну, давай, шевели мозгами: пятый класс…
– Хай, Анья, – не унимался Майкл Джексон, – ай лав ю вери мач.
– Бля, как я сосредоточусь, – истерично выкрикнула я, – когда он меня все время перебивает!
– Да вспомни ты, – Анечка тоже завопила, – как в пятом классе мы привораживали Майкла Джексона, чтобы он приехал за нами на мотоцикле в школу и сказал…
– Хай, Маргоу…
– Черт, да у него даже интонации те же самые, – взвыла я и резко захлопнула дверь.
– Ты чего! – завопила Анечка так, что уши заложило, – открой сейчас же!
Я послушалась и смущенно распахнула дверь. Майкла Джексона не было. Тишина и пустота лестничной клетки, сыро, гулко, лампа дневного света жужжит и потрескивает. Анечка слету выскочила за порог и заметалась между лифтом и глухими дверьми.
– Он же был тут! – выкрикивала она, размахивая руками, – он же был тут!!!
– А теперь он не тут, – рывком я втащила Анечку обратно в квартиру, – успокойся.
– Я же своими глазами видела! – завывала Анечка, выворачиваясь из моего захвата.
– Возьми себя в руки! – тонко выкрикнула я, Анечка дернулась и затихла. Загудел и поехал вниз лифт. Мы немного помолчали. Анечка шмыгнула носом и высвободилась из моих рук.
– Черт, – неуверенно проговорила она, – может быть, мы с тобой просто рехнулись к чертовой матери? А?
– Вот еще, – надулась я.
– Поясню, – с готовностью кивнула Анечка, – только что к нам в гости заглянул Майкл Джексон. Ты сходи, расскажи кому-нибудь про это, года два из дурки не выберешься.
– Слушай, – скривилась я, – как там, на том сайте было написано?
– Как? – нахмурилась Анечка.
– А вот так: косынка предоставляет вам возможность менять свою жизнь. Понимаешь, всю!!!
– Ну?
– А вот тебе и ну, иди, ставь чайник, а я телевизор пойду включать.
– Тьфу, – махнула на меня рукой Анечка и отправилась на кухню. Я же круто развернулась, подлетела к телевизору, в два счета отыскала пульт и после некоторых нехилых манипуляций (где-то год назад я уронила этот пульт в горячий чай) экран засветился, затрещал и комната зазвенела от взволнованного голоса:
– …аэропорта Майкл скрылся в неизвестном направлении. У нас на связи наш корреспондент Михаил Слуцкий. Здравствуйте, Михаил.
– Здравствуйте, Мария.
– Мы ждем от вас подробностей неожиданного приезда в Москву Майкла Джексона, а потом такого же неожиданного его исчезновения.
На экране замелькали отдельные кадры: Майкл Джексон идет, склонясь, как солдат под обстрелом, под вспышками фотоаппаратов, на нем все те же эполеты и те же медали, и та же паранджа, за ним бегут какие-то люди, но Майкл ныряет в машину, водитель вдавливает в пол педаль газа и на дикой скорости они исчезают в точку на горизонте. Печальное бородатое лицо очкастого корреспондента.
– …узнать, что от команды Майкла Джексона поступило требование дать ему в аренду 4 мотоцикла…
– Четыре? – живо заинтересовалась Анечка, неслышно вплывшая в комнату с чаем.
– Ну… – смутилась я, – мне тогда мечталось, что мы поедем с кортежем.
– А я всегда говорила, что у тебя мания величия, – фыркнула Анечка, пристроила чашки на столе, упала в кресло и закурила. Через пару секунд она подавилась дымом и принялась судорожно жестикулировать, указывая куда-то за мою спину. Я медленно обернулась, вскрикнула и бросилась открывать окно. Мой крик на ходу набирал силу:
– Ты сдурел? – орала я, – десятый этаж, полоумный!!!
Паша швырнул в меня букетом роз и смело шагнул на подоконник. Люлька, в которой он приехал, опасно заколыхалась. Паша легко с нею справился и соскочил с подоконника в комнату. Анечка обречено закатила глаза.
– Ничего нормально сделать не можешь, – она грохнула своей чашкой по столу, – между прочим, мы заказывали Васю. На худой конец, Майкла Джексона.
Я пожала плечами – художника может обидеть каждый. Не нравится – пусть сама рисует. Лично по мне – и Пашка тоже очень неплохо – когда-то мы прекрасно ладили.
– Не надо паники! – наконец-то подал голос Пашка, – я все сейчас объясню!
– Хотелось бы, – нахмурилась я.
– Я понял, что заставил тебя страдать, – с прочувствованным всхлипом начал Пашка, – Слишком много внимания я уделял своим чувствам, и ни капли – твоим. Я понял, что считал, будто ты должна любить меня только за то, что я люблю тебя, к тому же, начал считать это слишком поздно. А сначала я разбил тебе сердце, когда ты была еще совсем юная, нежная и влюбленная. Мне кажется, что ты стала такой жесткой из-за меня, ты ни в чем не виновата передо мной, прости меня, прости!
– Э-э-э… – очень умно промычала я и пошевелила пальцами на ногах. Добавить тут мне было совершенно нечего.
– И ты, Анечка, прости меня, – Паша обернулся к дорогой подруге.
– Что-о-о-о? – возмутилась я.
– Да когда это было-то, – должна признать, Анечка была слегка смущена.
– Прости меня за то, что я навязал тебе систему порочного, отягощенного чувством вины и сладостью запретного плода заигрывания. Это было жестоко по отношению к твоим чувствам, я очень прошу тебя простить меня.
– Ну и сволочь же ты, – возмутилась я, – просто зла моего, Анька, не хватает.
– Ну убей меня теперь, – взбрыкнула она, – пристрели. Из огурца. Кармен недоделанная.
– Кармен, – с достоинством напомнила я, швыряя Пашин букет в сторону, – между прочим, ножичком порезали.
– Поздравляю, – заржала Анечка, – вот и ты туда же.
– Больно надо, – заржала я в ответ, – ножичков на вас всех не хватит.
– Г-м-м!!! – прокашлялся Пашка. Мы, как по команде, обернулись к нему.
– Ну, – нахмурилась я, – чего надо?
– Я это… – начал Пашка, но тут раздался новый звонок в дверь. С криком:
– Он вернулся! – Анечка дернула открывать. Послышалось щелканье замков, дверь распахнулась, и я, выбегая вслед за Анечкой, чуть не сбила с ног…
– Мама, – сказала я, – какие люди…
– Марго! – торжественно продекламировал Миша, – прости меня, если сможешь.
– Так, – я выжидающе уставилась на него.
С Мишей мы тоже когда-то жили, поэтому я тоже могла бы потребовать уважения к нему, однако мне и рта открыть не дали.
– Прости меня, – начал Миша, – за то, что не смог разглядеть твою тонкую и ранимую душу, я просто не был готов к сиянию твоей многогранной и прекрасной личности.
– По-моему, – прошептала мне на ухо Анечка, – он издевается.
– И ты Анечка, прости меня, – продолжал Миша.
– За что это? – возмутилась та и обернулась ко мне, – вообще не по поводу встрял чувак…
– Да, вот за что она должна тебя простить? – медовым голоском осведомилась я.
– Просто, прости и все.
– Санта-Барбара, – буркнула я, – сговорились, – я постояла некоторое время в коридоре и пошла на кухню – кажется, там были сигареты. Вся толпа рванула за мной.
– Прости меня, Марго! – орал мне вслед Миша, – что я ожесточил твое сердце!
– Да пошли вы все! – я вбежала на кухню и лицом к лицу столкнулась с Лехой.
– Прости меня, Марго! – взвыл тот.
– Во ты закабанел-то, – только и смогла вымолвить я.
– Прости, что не принимал в расчет, что ты тоже имеешь право на самовыражение!
– Кто это? – живо заинтересовалась Анечка.
– Идиот один, – отмахнулась я, – сжег половину моих дневников. Если ты скажешь хоть слово про мое сердце, – метнула я гневный взгляд в сторону Лехи, – засвечу тебе в морду!
Тут из комнаты послышался дикий грохот и какие-то вопли. Мы втроем метнулись туда и застали очаровательную картину: Паша восседал на Мише и, что было сил, бил ему лицо. Миша же, с выражением величайшего в своей жизни усилия, душил Пашу, от чего Пашина физиономия приобрела нездоровый багровый оттенок. Кругом валялись перевернутые кресла и выпотрошенные журналы. Чашки были раскрошены в пыль, оседавшую в лужах чая.
– Ты никогда не понимал ее! – орал Паша в перерыве между ударами.
– А ты, – выл Миша, – ты думаешь, понимал?
Увидев подобную идиллию, Леха бросился в самую гущу событий, и серией коротких ударов показал Паше и Мише, кто на самом деле мою тонкую и ранимую натуру понимал. Впрочем, оба легких, но сильных стратегией моих бывших гражданских мужа быстро сгруппировались, объединили усилия и начали теснить Леху к окну.
– Да ну их всех в жопу, – вздохнула Анечка, – пошли все-таки чаю попьем.
– Пошли, – согласилась я. Но чаю попить нам не дали. Из ванной вышел Никита, прообраз опереточного злодея в личной жизни Анечки, первая любовь на всю жизнь и бессердечный мерзавец, под руку с Глебом, так сказать, моим первым мужчиной. Тут же раздался звонок в дверь. С опаской отправилась я открывать.
