Текст книги "Игра в косынку. Практикум (СИ)"
Автор книги: Анастасия Зубкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
На пороге моей квартиры стоял какой-то мужик.
– Здрасте, – кивнула я. К счастью, мужик был мне совершенно незнаком, так что я даже слегка расслабилась и повисла на дверном косяке, соображая, не является ли он каким-нибудь соседом, офигевшим от наших воплей. Как по заказу в комнате грохнуло что-то бьющееся и за жуткой матерной руладой послышался очень своевременный Анечкин комментарий:
– Компьютер.
Стало очень тихо. Мужик начал багроветь.
– Вы это… – с опаской начала я.
– Прости меня, Марго, – заговорил вдруг мужик до боли знакомым баритоном, – что я смеялся над тобой в школе.
– Вы смеялись надо мной в школе? – подозрительно вскинула бровь я, – какого хрена?
– Я не мог ответить на твои чувства, и просто не был в состоянии оценить чистый порыв цветущей девичьей души.
– Андрей? – спросила я сдавленным голосом. Мужик покраснел и потупился. Драка в комнате переходила в решающую стадию.
– Господи, – простонала я, – когда ж вы там друг друга поубиваете?
По коридору с воем промчался Никита. Его почти догнал Денис, но затормозил, увидев меня, и запричитал:
– Прости меня, Марго, если сможешь, прости!
– Тебя-то за что? – простонала я, – вроде бы, ты пострадавшая сторона? – положа руку на сердце, так оно и было. После какой-то неудачи я вволю оторвалась на Денисе, как он жив-то после этого остался…
– Я – мерзавец! – патетически заявил Денис, закусывая губу и ломая руки.
– Разберемся, – кивнула я, отодвинула Дениса в сторону и отправилась на кухню искать Анечку.
Боже, сколько там было народу! Проведя короткий анализ, я признала: Димочку, с которым у нас был бурный постельный роман, Леню, у которого я жила некоторое время, совершенно пьяного Лерика, который являлся нашим общим с Анечкой достоянием, Сашу, с которым у меня тоже что-то было, а так же Анечкиных Степу, Виталика и еще одного Сашу. Анечки на кухне не было. Услышав шаги, все обернулись в мою сторону и грянули:
– Марго, прости…
– А-а-а-а!!! – я зажала руками уши и рванула в комнату. Там было не легче, зато я нашла Анечку. Ее как раз качали на руках Пашка, Леха, Миша, еще один Миша, Коля, Петя и Борис, а так же еще два совершенно незнакомых мне мужика. Не успела я переступить порога комнаты, как меня подхватили на руки и стали качать вместе с Анечкой. Судя по подругиной физиономии, которую я сумела выцепить краем глаза между серией полетов вверх и вниз, ее одолевала морская болезнь.
– Ма-ма-ма-ма! – завывала Анечка.
– Отпустите! – вопила я, но меня никто не слышал.
– Прости, прости, прости, прости!!! – скандировала толпа обезумевших кабальеро.
– Знаешь… чего… я… боюсь? – выдохнула Анечка, тут мы с ней пребольно столкнулись лбами и у меня в глазах замелькали самые настоящие, как в мультиках, звезды.
– Чего? – дурея, спросила я заплетающимся языком.
– Мы же… с каждым… из них… типа… того…
Тут бесконечное подбрасывание прекратилось и нас поставили на место. У меня резко потемнело в глазах и я пошатнулась. Тут же меня подхватили в свои крепкие объятия Миша, Паша, Коля, Петя, оба незнакомца и принялись бурно нацеловывать.
– Вы мне это бросьте! – заголосила я, выдираясь.
– А вот этого я и боялась! – страшно прошептала Анечка, отбиваясь от второй половины толпы. Нас теснили, мы встали спиной к спине, и, улыбаясь, как китайские болванчики, принялись стоять за свою девичью честь.
– Заметь, как странно разделилась толпа, – прошипела Анечка, наступая на ногу одному из Миш.
– В смысле? – я пыталась вывернуться из объятий Жени и Бориса, но толком сделать этого мне не давали Петя и Коля.
– Ну, к примеру, Борис – это моя школьная любовь, а, впоследствии, и мой муж, теперь уже, к счастью бывший. По большому счету, мне наплевать, но какого хрена он так активно напирает на тебя? У вас с ним что-то было?
– Честно говоря, – я на секунду задумалась, потеряла бдительность и дала нежнейшим образом снять с себя кофту, – честно говоря, ни хрена не помню.
– Так ты сосредоточься, – вспылила Анечка.
– Как тут сосредоточишься! – потерянно простонала я и тут появился король праздника.
– Вася! – звонким пионерским голосом выкрикнула Анечка.
Вася со всего размаху упал на колени и провозгласил:
– Марго, я готов составить твое счастье! – все остальные расступились, молчаливо признавая неоспоримый перевес самого большого подонка и мерзавца.
– А мое? – нахмурилась Анечка.
– И твое! – так же патетически проорал тот.
– Поясни, – подбоченилась я, – каким это образом?
– Я не знаю! – радостно выкрикнул Вася, – Марго, прости меня, а? За то, что я такой тупой, за то, что не отважился подойти к тебе ближе, я трус и предатель!
– Я сейчас опять упаду в обморок, – сообщила Анечка бесцветным голосом.
– И ты, Анечка, меня прости, – обернулся к ней Вася, – за то, что я так жестоко обманул твои ожидания и оказался таким трусом…
– С ума все рехнулись!!! – проорала я, и тут снова раздался звонок в дверь. Резко развернувшись, я, походкой каменного гостя, отправилась открывать.
За порогом стоял Гоша с двумя пакетами.
– У тебя вечеринка? – спросил он смущенно.
– С чего ты взял? – возмутилась я.
– Марго, – Гоша попытался заглянуть в квартиру, – во первых, ты в одном лифчике, а на улице не так уж и жарко.
– Гош, – я вдруг почувствовала, как слезы бегут у меня по щукам, – ты прощения у меня просить не будешь?
– За что? – опешил Гоша, – я тебе говорю, надень что-нибудь.
– Гош, ты можешь выгнать из моей квартиры пятнадцать человек? – продолжала я гнуть свое.
– Не знаю, – слегка опешил Гоша, – но попробовать можно. Кого ты к себе поназывала?
– Сам иди и смотри, – буркнула я.
– Гоша! – Анечка возникла из-за моей спины как привидение, – сколько лет! – видок у нее был – не бей лежачего – все порвано, а что не порвано, то перекручено, надето наизнанку или напрочь отсутствует.
– На той неделе виделись, – Гоша слегка потеснил меня и поставил пакеты на пол, – что у вас тут происходит?
– Дурдом какой-то, – вздохнула я и мы с Анечкой и короткими перебежками просочились на кухню. К нашему величайшему облегчению, она была совершенно пустой. Побитую посуду и перевернутую сковороду с курицей мы вообще не брали в расчет – по мне, так эту курицу уже можно было попытаться надеть нам на голову – мы бы и не почесались.
– Внимание, – раздался из комнаты бодрый Гошин голос, – я – участковый, направлен сюда для скорейшей очистки помещения.
Послышался нестройный гул, глухие удары и грохот ломающейся мебели. Некоторое время мы прислушивались к происходящему, а потом махнули рукой и тихонько присели рядышком на диван.
– Васю тоже выгонять? – заглянул к нам Гоша.
Мы синхронно кивнули.
– Понял, – ответил Гоша и скрылся.
Мы с Анечкой переглянулись и тяжело вздохнули.
– Ешьте персики, они в пакетах, – появился Гоша и снова исчез.
– В коридор за персиками не пойду, – категорически заверила меня Анечка.
– Лучше смерть, – горячо согласилась я с ней.
Мы еще раз тяжело вздохнули. Гомон в коридоре усиливался. На кухне снова появился Гоша, швырнул на стол свои пакеты и снова отбыл в коридор. Кто-то заорал:
– Не пойду! Я буду жаловаться! – и Анечка болезненно вздрогнула.
– Никита твой, между прочим, – заметила я.
Анечка уныло подперла голову рукой и пригорюнилась.
Тут хлопнула входная дверь и в квартире воцарилась тишина. Я с хрустом помотала головой.
– Ну вы даете, – раздался Гошин голос, а потом появился и сам Гоша. – Персики помойте.
Мы потерянно молчали.
– Что вам в голову пришло всех их звать сюда? – продолжал допытываться Гоша. Я пожала плечами, и тут мы с Анечкой оказались избавлены от необходимости давать какие-либо объяснения, потому что в открытое окно полилось стройное пение:
– Ой, то не вечер, то не ве-е-ече-е-ер,
Ой, мне малым мало спалось…
С тихим вскриком мы втроем подскочили к окну и по пояс высунулись в него. Час от часу не легче. Вся толпа, выпертая из квартиры, выстроилась перед моим домом в стройный полукруг и мощным хоровым пением давали прикурить всему кварталу. Завидев нас с Анечкой, они завершили музыкальную фразу и смолкли. Раздался тихий голос:
– Три-четыре… – и уже грохот, сделавший бы честь любому военному параду, – Марго, Анечка, простите нас!!! Простите, простите, простите! Ура!!!
Тут раздался звонок в дверь.
– Я открою, – просипел Гоша и отправился к двери.
– Простите!!! – орали кабальеро.
– Как, блин, на параде, – выдохнула изумленная Анечка, – ни разу в жизни такого не видела.
Я потерянно молчала. Тем временем из коридора послышалось:
– Хай, Маргоу! Ай лав ю вери мач.
И Гошин потерянный голос:
– Вы к кому?
– Хай, Анья! – продолжал дорогой заморский гость, – ай лав ю вери мач.
Анечка осела на пол, держась за подоконник и истерически захихикала.
– Не смешно, – я попыталась поднять ее, но Анечка отбивалась и икала.
– Мы – кре-ти-ны! Мы – кре-ти-ны! Мы – кре-ти-ны! – скандировала толпа под окном.
Я бросила умирающую от смеха Анечку и побежала в коридор. Там я застала побелевшего Гошу и Майкла Джексона со стеклянными глазами. Как только он увидел меня, его взгляд стал чуть более осмысленным.
– Хай, Маргоу, – начал он.
– Марго, – страшно прошептал Гоша, – кто это?
– Ты его не знаешь, – ответила я и резво захлопнула дверь прямо под носом у Майкла Джексона.
– Марго, – Гоша схватил меня за плечи и хорошенько тряхнул, – что вы тут устроили?
– Отпусти! – я оттолкнула Гошу, – заладил: «Что вы устроили, что вы устроили»… Это не мы.
– А кто? – набычился Гоша.
– Оно само.
У Гоши, судя по всему, было что сказать, но его слова прервал душераздирающий рев и жуткие вопли. Потом с кухни послышался слабеющий Анечкин голос:
– Господи…
Мы с Гошей рванули на кухню, отпихнули Анечку, повисли на подоконнике и я почувствовала, что у меня слабеют колени.
По двору моего дома с ревом носилась Годзилла!
Рядом со мной раздался глухой грохот. Я обернулась и увидела, что Гоша упал в обморок.
Тем временем ящер безумствовал. С диким криком, возвещающим возврат к первобытной природе, врезался он в полукруг мужчин всей нашей жизни и принялся гонять их по двору. Страшные крики перепуганных до смерти людей метались между домами, кто-то отлетел в сторону (сверху было не очень хорошо видно кто) и остался лежать бездыханным, а ящер выдрал из земли детские качели и швырнул их на машину. Взвыла сигнализация. Их ступора меня вывел Анечкин голос:
– Это все я виновата.
– М-м-м? – промычала я что-то неопределенное, не в силах отвести глаз от беснующегося Годзиллы.
– Ты только не пугайся…
– Да что ты…
– Но недавно я подумала, что мой идеальный мужчина должен быть пробивным и напористым, как Годзилла, – шептала Анечка. Тем временем ящер слету наступил на одного из Миш. Я отвернулась, тяжело дыша и судорожно сглатывая. Накатила резкая одуряющая муть.
– Ну вот, – дрожащим голосом продолжала Анечка, – и с тех пор это моя любимая метафора во внутренних монологах, касающихся мужиков, понимаешь?
Тут я рванула в комнату, одним тычком включила перевернутый системный блок и треснутый монитор замерцал привычными буквами. Пристроив мышку у себя на коленях, я открыла косынку и принялась лихорадочно раскладывать ее.
– Чтобы все это закончилось! – выкрикивала я, – чтобы все это закончилось! – рев Годзиллы, стоны обезумевших людей и вопли автомобильной сигнализации становились невыносимыми. Потом что-то грохнуло, развалилось на части и откуда-то издалека поплыл, нарастая, вой сирен. Двор накрыло таким воплем, что спинной мозг продрало напильником. Я стиснула зубы и, мерно покачиваясь из стороны в сторону, с новой силой насела на косынку. Вдруг страшно затекли ноги, нежно закружилась голова, захотелось курить, лежать на боку и смотреть фильм «Девчата».
– Прекратилось, – бормотала я чуть слышно, – прекратилось, – с кухни лился истерический Анечкин смех, – прекратилось, прекратилось, – карты перетаскивались по экрану монитора с доводящей до помешательства неторопливостью, – прекратилось…
Последний рывок, бубновая масть закрылась, я судорожно выдохнула, дернулась и одним махом меня накрыло спасительной тишиной и темнотой.
Все.
Слово Марго. Жара (у Анечки всегда есть что сказать)
Повалявшись немного, я рывком откинула одеяло.
Моя комната, теплый летний вечер, красновато-оранжевый свет заливает стену, все кругом полно нежной молчаливой дремы, ветер слегка колышет занавеску. Я села на кровати. Тишина, лишь машины на улице приглушенно гудят и шелестит листва, но все тонет в желтой колышущейся жаре и теплом ветре, стелящемся поверх чада и копоти, и запахов чужих ужинов из окон, и распаренной листвы, и очень горячего асфальта, и плавящегося линолеума, и помидоров, томящихся на кухонном столе…
Рядом со мной зашевелилось одеяло и показалась всклокоченная Анечкина голова. Она заметалась, словно не понимала, где находится, а потом уперлась взглядом в меня и некоторое время пыталась его сфокусировать.
– Да, – сказала она после того, как ей это удалось.
– Что да? – поинтересовалась я, спуская ноги с дивана прямо в тапочки. Во всем теле развернулась приятная нега, словно я весь день провела на диване. Впрочем, судя по всему, так оно и было.
– Ты знаешь, – Анечка закинула одеяло через плечо и стала похожа на римского патриция, – а мне это начинает нравиться.
Я хотела ответить, но вздохнула, покачала головой и уставилась в стену.
– Хочешь, – начала Анечка, – я расскажу тебе кое-что?
– Не надо, – в принципе, это я не серьезно.
– А я расскажу, – Анечка это понимала.
– Нет уж, спасибо, – я неопределенно взмахнула рукой, мол, в другой раз, сейчас очень много дел.
– Ну не говнись, тебе жалко что ли? – Анечке хотелось поскорее рассказать, а не плясать вокруг меня, типа, я еще и слушать не буду.
– Отвали, – я упала обратно в постель и натянула на голову одеяло.
– Слушай и не выпендривайся! – Анечка содрала его с меня и зашвырнула на компьютерный стол.
И я слушала.
Слово Анечке. Доколе!!! (все, что она об всем думает)
В нашем дворе сука родила щенков – так дети кормили их, натаскали одеял в старую машину и заселили всех собак туда. С тех пор все мы могли наблюдать такую картину – разноцветное тряпье торчит из красной пятерки без колес и стекол, а на крыше ее лежит лохматая черная сука и ждет, когда ее детей кто-нибудь придет покормить. Ну вот, рожала она в октябре – холодно было ужасно, и щенки тогда ничего не знали про лето – в феврале лохматые, с лысыми пузами, на смешных подламывающихся щенячьих лапах они ковыляли по холоду и думали, что так будет всегда. А когда начинался снегопад, они в рядок садились на сугроб и заворожено пялились в небо – огромные хлопья ложились им на морды, и они смотрели и смотрели – белая тишина и изумленные собаки. Они ничего не знали про лето – ну, солнцепек, трава, к вечеру нагретый асфальт, остающийся теплым всю ночь, проливные теплые дожди, мокрый ветер, ну и вот.
Я как-то шла вечером домой, зима еще была, смотрю – кажется, машины со щенками и их мамашей нету. Пригляделась – и правда. А они тогда все уже там обосрали, тряпки эти размело вокруг, пакетики от их еды валяются – мрак, а рядом супермаркет, их, естественно, инстанции всякие прижимают, вот они машину и убрали. А щенков, думаю, на живодерню увезли. Пока к тому месту подходила, я уже все передумала, и про то, что щенки никогда лета не увидят, и как это все печально, ну а тут еще и их мамаша бежит – и ветер пронзительный дует, так, что и вздохнуть невозможно, холодно, сопли в носу замерзают, и я представляю, как мамаша сейчас будет детей своих искать, а их всех уже передавили, так грустно стало, что хоть вой, и вот я уже подхожу к собаке, а она вдруг в сторону куда-то виляет. И оказывается, что семейству этому собачьему будку народ из супермаркета построил, большую такую, и все щенки из нее вываливают, один в зубах тащит какую-то гадость, они начинаю прыгать и бегать, а я думаю, что вот, все хорошо, а я тут фигни какой-то за пару секунд нагородила. А щенки там до сих пор в будке живут, очень добрые и никого не кусают.
А в метро я иногда думаю, мне ничего не стоит подойти к кому-нибудь и откусить ему нос. Потому что от меня никто этого не ожидает. Едет какая-то девица, и никто не знает, что у нее на уме. А я возьму и подойду. Можно же подумать сначала, что мы знакомы, и я его, к примеру, поцеловать хочу, а он сам подумает, что я спрашиваю что-то, только он не слышит, и он еще и придвинется ко мне, а я откушу ему нос. Он и не поймет сначала что я делаю, и никто меня оттаскивать не будет, ведь это настолько бессмысленно, ну на фиг мне сдался его нос? И, знаешь, я такую власть чувствую надо всеми, что дух захватывает. Нос я, естественно, никому не откушу, потому что это и правда глупо, и хлопот не оберешься, но могу ведь!
А еще в метро я думаю про одну старушку, что всю жизнь стремилась к самостоятельности, прямо-таки с ума от этого сходила, так ей хотелось самой рулить своей жизнью. И, к примеру, замуж она никогда не ходила, потому что не хотела, чтобы кто-то ее жизнью распоряжался, и вообще. Я не придумала, родила ли она детей, но, предположим, что родила и они уже давно выросли, а старушка так и осталась очень самостоятельной. Так вот, в метро постоянно висят такие объявления, мол, приглашаем на работу мужчин до 35 лет, отслуживших в армии, здоровых и там еще каких-то. А меня так это задевает, потому что я, даже если захочу, не смогу пойти в метро работать, потому что во-первых, я не мужчина, потом, я не служила в армии, короче, только по возрасту подхожу. И старушку эту тоже такие объявления задевали, потому что это, если вдуматься, офигенное ограничение ее самостоятельности. И вот, эта старушка вбивает себе в голову, что ей очень хочется в метро работать, хотя, она даже по возрасту не подходит, и она начинает бороться. Пишет во все инстанции, доказывает на деле, что она еще очень даже ого-го, старается от души, в суд Страсбургский подает на московское метро, и в конце концов ее допускают на курсы помощников машиниста. Она с блеском их заканчивает, хотя, надо признаться, спрашивают ее на экзаменах гораздо строже, чем тех же самых мужиков, но она справляется. И вот, несколько лет старушка работает помощником машиниста, про нее во всех газетах пишут, а потом становится машинистом. И едет она по тоннелю, привычной и твердой рукой ведет поезд, и вдруг ей в голову приходит странная мысль: едет-то она по рельсам!!! Это значит, что она совершенно несвободна. Раньше-то она шла, куда угодно, а теперь едет только там, где есть рельсы.
А когда я стою в душе и понимаю, что забыла вытащить тампон, я его вытаскиваю прямо там и подставляю под струю воды. Сразу все окрашивается кровью, красные потоки, как в фильмах ужасов, текут в ванну, и я шлепаю ногами в собственной крови. Только я никому этого не показываю – однажды один тип заглянул в ванну именно в тот момент, так он чуть в обморок не грохнулся, а потом еще целый вечер нервно курил – ему показалось, что я вскрыла себе вены. Ну ладно, никто этого не видел, это я только что придумала, но, прикинь, как было бы круто?
И вот еще, круто было бы научиться вставать очень рано, и записаться в бассейн на первый сеанс – 7.15 утра. Там никого не будет и весь бассейн твой – делай там, что хочешь. Я один единственный раз была в бассейне одна – что я там вытворяла. Забежала я в этот бассейн с диким гигиканьем, вопила там, плавала на спине, размахивала ногами, ныряла, просто сидела на бортике на своем полотенце, а потом лежала на воде в самом центре и смотрела в потолок, он был очень высоко, кругом полумрак, только в бассейне подсветка, я даже шапочку купальную не надела, у меня потом целый день волосы пахли хлоркой, но это было совершенно неважно. В бассейне одна стена была стеклянная, на улице были сугробы и начинался рассвет, зимний такой, фиолетовый, а я с воплями прыгала в воду в неположенном месте без купальной шапочки. И никто мне не сказал: «Что вы так орете, люди же плавают!». Нет, это правда было, ни слова не придумала.
И еще я думаю, что круто было бы пойти когда-нибудь просто бесцельно бродить по городу – ну, заглядывать в лица людям, просто туда-сюда, и тогда кто-нибудь непременно с тобой заговорит, просто так, и тогда не надо убегать, надо поддержать беседу, и вдруг окажется, что это будет прикольно? Ну, если не бомж какой-нибудь, конечно. Хотя, ты знаешь, у меня есть один друг, который, когда напивается, все время с бомжами разговаривает, и потом ничего, даже приятно ему, бомжи – они же такие же люди, только очень странные. И воняет от них.
Однажды я пошла в музей археологии Москвы, а там был экспонат, называвшийся: «Носок шерстяной. Фрагмент». Я вот думаю, носки шерстяные – это же такая нестойкая вещь – не успеешь оглянуться – их уже моль сожрала, и их приходится выкидывать, потому что старые шерстяные носки – такая гадость, на них почему-то кошачья шерсть налипает, скатывается и стирай – не стирай – не отлипает ни за что. И вот, выкинула я свои носки, а через сто лет кто-то их выкопал из-под земли и в музей положил, типа, смотрите, живейший пример прямо из прошлого. А люди будут ходить и смотреть.
У меня в столе есть чистая тетрадь, подписанная: «Уморррррительный рассказ. Протопоп Авдотий». Что это значит? Никогда не собиралась написать такого рассказа, а рука, вроде бы, моя, или очень похожая на мою. Как бы выглядел рассказ про протопопа Авдотия? Что-то вроде того: жил на свете мальчик, звали его Авдотий, всегда мечтал стать протопопом, он рос, рос и стал протопопом. Скучища. И, кстати, я толком не знаю, кто такой протопоп. Один мой знакомый собирался-собирался поступать в семинарию, а потом плюнул на все и организовал свою рок-группу. Идиотскую. Просто блевать от нее тянуло. Кстати, слово – блевать– было даже в старославянском языке.
И вот, предположим, иду я по улице, а на встречу мне люди. Они говорят: «Здравствуйте, мы с телевидения». Я, конечно, их не слышу, а потом наушники снимаю и они еще раз говорят: «Здравствуйте, мы с телевидения, мы вот тут такой опрос необычный проводим, выньте свои наушники на секундочку из плеера». Ну, я, естественно, поломаюсь немного, а потом выну, а они мне скажут: «А теперь засуньте в свой плеер этот проводочек». И я, естественно, засовываю проводочек, и весь звук из моего плеера идет на огромный такой динамик, и вся, к примеру, Пушкинская площадь оглашается моей музыкой. Я когда про это думаю, то сразу Лаэртского из плеера достаю и засовываю туда Бернеса. И потом меня в какое-нибудь ток-шоу зовут. Они мне говорят: «Вы такая крутая». А я им: «Ну что вы, полное говно» и молчу. Они меня еще что-нибудь спрашивают, а я молчу. Короче, срываю им все ток-шоу.
Открываешь бутылку воды без газа – и всегда кажется, что она воняет жженой пластмассой. И еще: иногда идешь по улице и представляешь, что бы ты ответила тому, кто бы меня про мою личную жизнь спросил. Ну я бы, наверное, сначала сказала бы, что все это неинтересно, но этот кто-то сказал бы: «Мне – дико интересно, просто заснуть не могу, все думаю, что с твоей личной жизнью там происходит». И я бы тогда все начала словами: «Знаешь, я фантастически невезучий в личной жизни человек». Ну, а дальше я все по-разному каждый раз думаю. Иногда, типа, я женщина-вамп, иногда, с оттенком такой легкой грусти, мол, так жизнь устроена, что я, не понимаю что ли? А иногда типа, вот, такая я несчастная, можно даже сарказма подпустить, мол, все меня бросили, и я вот такая смелая, в этом признаюсь и смеюсь над жестокой судьбиной, просто смеюсь. И когда меня на самом деле про все это спрашивают, все в голове перемешивается, и я такую чушь начинаю городить, что просто ужас. Однажды одному идиоту наврала, что я в чужих койках выучила три языка. Он, типа, сразу прикинул, это же сколько надо было там проторчать, и что же я там делала. Ну а я эту фишку когда-то давно в книжке прочитала, там это писали, чтобы подчеркнуть, какая развратная главная героиня. Ну а получилось, словно я подцепляла мужика, тянула в постель, а там доставала учебники, и давай вслух: «Зыс из э пенсил».
Однажды одну мою подругу по лицу бил ее молодой человек и кричал: «Я тебя люблю!», «Мы все равно будем вместе!!!». Ей было ужасно обидно, ее вообще кто-то в первый раз бил по лицу, а она упала под стол и начала дико ржать: получалось, ни фига себе любит. Нет, это не про меня. Да ладно, ты ее не знаешь. Да не знаешь, я тебе говорю.
А еще я однажды смотрела телевизор шесть часов подряд, и даже разговаривать с ним начала. Даже работу прогуляла. Не вставала даже пописать. Знаешь, иногда хочется подарить всем знакомым какие-нибудь необыкновенные подарки, смотришь, а денег-то ни хрена нету, тогда берешь трубку, начинаешь всем названивать, глянь – и позвонить-то особенно некому. Я вот все это думаю периодически и запоминаю, чтобы потом тебе рассказать, видишь, сколько уже накопилось, такие фишки, хорошо, что я все тебе рассказала, а то в голове уже не оставалось места, и приходилось не самые крутые штуки вымарывать, чтобы не позабыть все разом.
Там еще про ногу что-то было, но я совершенно не помню что.
