Текст книги "Игра в косынку. Практикум (СИ)"
Автор книги: Анастасия Зубкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
– Шесть с половиной лет назад была куплена Марго на день рождения ее молодого человека, – продолжал Плу, периодически давясь кашлем, – молодой человек повел себя как последняя скотина, за что подарка на день рождения не получил. Безделушка «Дождливый Питер» была сброшена с лестницы, чудом уцелела и была подобрана через пару дней, после того, как на ее никто не покусился. С тех пор «Дождливый Питер» Марго с завидным постоянством таскала его за собой с квартиры на квартиру, но недавно отправила в помойку. С начала эпохи разногласий между Анечкой и Марго, последняя не может избавиться от навязчивой картинки: она берет «Дождливый Питер» и бьет Анечку по голове. Последствия в этой мечте не учитываются – выброс приятных эмоций во время самого удара перекрывает все.
– Злобная девица, – вздохнул Тарзан, откидываясь на свой диван, сложив руки на груди.
– Ни в коем случае! – воскликнул Плу, – устала она, вот что. Обеим девочкам кажется, что они необыкновенно много прошли и повидали, хотя, в принципе, это не так. Однако обе устали от перечисления собственных несчастий, которые, как ордена, хранят в маленькой коробочке где-то на подкорке.
Ева аккуратно отложила в сторону «Дождливый Питер» и опустилась обратно на пол. Пол принялся услужливо пухнуть, подхватывать ее и обрастать подушками. Через пару секунд Ева, как королева, высилась надо всеми.
– Вот, – Тарзан поднялся с дивана, прошагал к елке, пошарил под ней и извлек еще один подарок – кроваво-красный пакет с белым сердцем.
– Компот, – заявил Доктор и запрыгнул к Еве. Она рассеянно посторонилась и Доктор вольно привалился к ее боку. Ева лениво запустила руку под его шапочку и принялась задумчиво почесывать Доктора за ухом. Гора из подушек, на которой Ева восседала, принялась расти снова, некоторые из них обрастали золотыми кистями, покрывались Доктора, не спуская глаз с Тарзана, ковырявшегося в пакете. С призрачного потолка, затянутого туманом, начала медленно капать вода.
Тарзан нетерпеливо отмахнулся от импровизированного дождя, которым разразился потолочный туман, и извлек из своего пакета коробку с пирожными в форме сердечек – белый шоколад, розовый шоколад и бисквит, пропитанный коньяком.
– Гоша, – прокомментировал Плу, – Гоша возит такие Марго раз в неделю – считает, что Марго должна есть сладкое, иначе захандрит. Где-то Гоша вычитал, что сладкое – самый простой и безусловный источник положительных эмоций.
– Плу? – Ева вытерла мокрое от дождевых капель лицо, – Плу, ты слышишь?
– Ну, – раздался хриплый голос.
– Гоша любит Марго?
– Ни хрена, – вздохнул Плу, – но он очень любит быть далеким безнадежно влюбленным. Марго и сама не понимает, как ее используют, и что Гоша для нее так же недостижим, как и она для Гоши.
– Ну и козлы они тогда, – Вава откинула мокрый плед и возмущенно уставилась в потолок, – что это за хреновина? – грозно провозгласила Вава, – на полу воды по щиколотку. – Не дождавшись ответа, Вава возмущенно пропала вместе со своей периной и пледом.
– Дождь, – смущенно проговорила Ева: в ее шею уткнулся Доктор и шептал что-то неразборчивое.
– Сейчас мы с Евой, – Доктор поднял голову и обвел всех присутствующих сияющим взглядом, а наткнулся только на Тарзана, задумчиво поедавшим пирожные-сердечки, – предадимся страстной африканской любви.
Тарзан никак не отреагировал, но после этих слов тихо накрапывающий дождик и превратился в настоящий ливень. В одно мгновение вода с потолка хлынула как из ведра, закрутилась на полу в настоящих водоворотах, бурным потоком затанцевала вокруг елки, с ревом сметая стулья, начавшие было выстраиваться у стола Тарзана.
Доктор некоторое время пытался найти место посуше, а потом плюнул, подхватил Еву на руки и завис в воздухе. С громким хлопком в комнате появилась Вава – она торжественно возлегала в гамаке, вода ей была нипочем, а потому она была необыкновенно довольна, щурила бесцветные глаза, потягивалась и с удовольствием наблюдала, как Тарзан барахтается около елки, силясь добраться до своего дивана, принципиально на желая парить, путается в ногах, бурных потоках и подарках, валится и тут же пропадает, в тот же миг возникая на своем диване.
Ева обернулась к державшему ее на руках, сорвала с него шапочку, бросила в воду и впилась в Доктора странным, яростным поцелуем. Вода стекала по их лицам, мокрые волосы липли к спинам, а они целовались, словно в один момент решили питаться исключительно друг другом. Доктор пританцовывал в воздухе, размахивая ногами, крепко сжимая Еву в объятиях. Словно грустный маленький кораблик, бисерная шапочка покачивалась на все прибывающих волнах.
– Как в кино, – вздохнул откуда-то Плу, который, как всегда подглядывал, – Марго заполнила форму.
Вава нетерпеливо повела рукой и дождь прекратился, словно на небе разом иссякли все стихии. Она достала из-за уха сигарету, снова прикурила от чего-то невидимого и, закатив от наслаждения глаза, затянулась. Вода с тихим гудением начала уходить в пол, дождь прекратился, наступила мягкая, влажная тишина. Из угла, в котором валялись Доктор с Евой, прилетел какой-то предмет мокрой насквозь одежды и смачно шмякнулся на ручку кресла, обрисовав на секунду силуэт невидимого Плу.
– Люди, – возмущенно проорал тот и зашелся в новом приступе кашля. Доктор и Ева оторвались друг от друга, обалдело оглядываясь по сторонам.
– Дождик перестал, – выдохнула Ева Доктору в плечо.
– Маленькая, – Доктор провел носом по Евиному плечу, и оба они растворились в воздухе.
– Идиоты, – покачала головой Вава, – все им хихоньки и хахоньки. – ей на голову шмякнулось Евино платье. Вава возмущенно сорвала его с головы и зашвырнула куда-то в угол. Некоторое время все молчали.
– Давайте чаю, – улыбнулся Тарзан. Вава рассеянно покивала, Плу тоже, вероятно покивал – как бы там ни было, голосом он себя никак не обозначил, и комната снова закрутилась – теплела, темнела, стол загруглялся и покрывался крахмальной скатертью, над ним вырос и повис большой желтый абажур. Круглое пятно теплого и сдобного света медленно покачивалось, иногда залезая за границы стола, на котором появились три чашки с тончайшими звонкими стенками, серебряная сахарница, банка варенья, вазочка с печеньем, ложки, блюдца и салфетки. Откуда-то послышалось тихое гудение и потрескивание дров в печи.
– Тепло, – кивнула Вава, пристраиваясь поудобнее и украдкой заглядывая в свою чашку, – уютно. Что с ними будет?
– С кем? – Тарзан наблюдал, как невидимая рука Плу накладывает сахар в чашку – ложки четыре уже положил и не собирался останавливаться.
– Ну… – Вава отхлебнула из чашки чаю, а потом – варенья из банки. По мере того, как ей все больше нравилось варенье, банка росла, словно невидимый стеклодув аккуратно раздувал ее стенки, – Анечка… Марго…
– Не знаю, – пожал плечами Тарзан, запихивая в рот целое пирожное, – будут жить… Умрут…
– Насколько я понимаю, – Вава уютно подоткнулась под бок Тарзану, – сначала позвонит Гоша.
– Нет, – послышался голос Плу, – сначала будет утро.
Слово Марго. Коробка со скелетами (нежность и борьба с ее переизбытками)
Разбудил меня Гошин звонок.
– Привет! – он был бодр, весел, вокруг него все грохотало, кто-то орал, что-то ронял на пол и несмешно по этому поводу острил.
– Ну привет, – я подавила богатырский зевок, – что надо?
– Просто, прикинь, – Гоша развздыхался и поблек, – интересно, как у тебя дела. Ты бы хоть записки что ли оставляла, когда линяешь по утрам.
– А у тебя ни одной ручки по всему дому, – вполглаза я видела спящую Анечку – выражение лица напряженное, как на экзамене, закутана в одеяло плотно как ценная бандероль, волосы разметались по подушке, пальцы на ноге, свешивающейся с кровати медленно шевелятся.
– Что? – заорал вдруг Гоша, – ни хрена тебя не слышу!
– Ручку, говорю, себе заведи – буду писать записки.
– А… понятно… Заведу. А что так тихо говоришь?
– Разбудить боюсь, – зашипела я, – если еще не разбудила.
– Ты не одна? – Гоша запыхтел как паровоз, ему стало стыдно, что он так расстроился, захотелось положить трубку и сбежать на край света, – кто у тебя? – спросил он после того, как пропыхтелся.
– Анечка, – мне стало весело – как наяву я увидела того молодцеватого брюнета с пышными усами, которого Гоше нарисовало его богатое воображение.
– А… – тишину заполнила Гошина молчаливая улыбка, – что это вы?
– Да просто, – пожала плечами я, – просто так.
– Вы разве общаетесь? – Гоша порхал легкий, как мотылек и считал себя вправе лезть в наши с Анечкой отношения.
– Ну да… А что такое? – вот так просто. Действительно, ну что такого?
– Ничего… я тебе завтра позвоню?
– Позвони. Может что хорошее скажешь.
Гоша снова замолчал.
– Ну, – я начинала нервничать.
– Ага.
– Что «ага»?
– Все. Не знаю. Не издевайся над собой до завтра, лады?
– Хорошо, – усмехнулась я, – отбой, – и положила трубку.
Анечка забормотала что-то и повернулась на другой бок. Ее нога судорожно дернулась и скрылась под одеялом.
– Что «хорошо?», – глухо спросила Анечка в подушку.
– Все хорошо, – ответила я, вылезая из постели, – спи.
– Да пожалуйста, – пробормотала та и затихла.
Я завернулась в одеяло и пробралась к компьютеру. При дневном свете он выглядел растерянным, усталым и покинутым. Я забралась в кресло с ногами, подключила страдальца к сети и с отвращением отодвинула от себя благоухающую пепельницу, полную окурков. Посидела некоторое время, уныло пялясь в монитор, а потом разложила косынку.
Анечка зашевелилась в постели и снова перевернулась на бок. Я вдруг поняла, что она проснулась вместе со мной, а теперь боится вставать, потому что со мной надо будет о чем-то говорить, ну, хотя бы пока пьешь кофе и жуешь бутерброд, а она совершенно не представляла, о чем. Или не хотела даже. Возможно, она уже устыдилась своего ночного порыва, и теперь мучительно искала пути к отступлению. Если бы я спала, все было бы как нельзя проще – записка с обещанием позвонить на днях и короткая перебежка до остановки автобуса. Если она еще помнит, где эта остановка.
Когда Анечка в последний раз ночевала у меня? Лет триста назад. Занавески тогда были другие… Все было другое. Диван еще стоял у окна. На нем медведи какие-то плюшевые свалены в кучу, открытки, открытки, сухие розы, дурацкие картинки на стенах… Уже сто лет назад я все это свалила в одну большую коробку, накрепко заклеила ее скотчем и снесла на помойку. В темноте, как вор. Ужасно заломило шею – вдруг показалось, что в тот момент я выкинула и Анечку из своей жизни – так же запросто, как и старые письма, маленькие смешные подарочки, лоскутки, остававшиеся от шитья, дурацкие оранжевые серьги, катушки ниток, облитые духами, старые коробочки от пудры, огрызки карандашей для глаз, пуговицы от несуществующих пальто, бисерные браслеты, километры бус, доставшиеся от одной из теток… Бабушка запрещала выкидывать чтобы то ни было после захода солнца – обязательно потеряешь все, что связано с этим мусором. Черт меня дернул тогда… Засунула бы коробку на антресоли – что изменилось?
Последний король закрыл червовую масть. Пасьянс сошелся. 14.294 очка. Я мысленно поздравила себя с виртуозной игрой. Надо же было в сложившейся ситуации хоть с чем-то себя поздравить?
Началось все с грохота и последовавшей за ним тишины.
От неожиданности я подпрыгнула на месте, попыталась вскочить, запуталась в одеяле и, как стреноженный конь, рухнула на пол.
– Что за черт? – это Анечка выскочила из постели, пока я изображала на полу древнегреческого героя Лаокоона, борющегося со змеями, силясь выпутаться из одеяла.
– Что копаешься? – заорала она мне, – откуда тут эта хрень?
– Провались все пропадом! – взвыла я, выдираясь из одеяла и подлетая к Анечке, стоявшей в центре комнаты. Перед ней лежала здоровенная книга без обложки, пожелтевшая, и скукожившаяся. Титульный лист украшали звезды, гербы молодой Советской республики и волевые профили трудового народа.
– Что это? – строго спросила Анечка.
– Хрен знает, – честно ответила я, – Откуда это здесь?
– Мне кажется, – озадаченно проговорила Анечка, – упала с потолка.
Как по команде мы задрали головы и уставились в потолок. Ну, прямо скажем, ничего себе потолочек, нормальный такой, даже белить его еще не пора – так что даже не стыдно.
– Ты рехнулась, – доверительно сообщила мне Анечка, – в твоей квартире с потолка летают книги.
– Это ты рехнулась, потому что на потолке у меня не было никаких книг, – достойно парировала я.
– Мне не привиделось, – надулась Анечка.
– Поздравляю, – горячо порадовалась я за подругу.
– Спасибо, – Анечка присела и с опаской дотронулась до книги. Та не взорвалась, оттуда не выскочил тигр или слон, она продолжала спокойно лежать на полу. – Слушай, – пробормотала вдруг Анечка, – а книжечка-то знакомая какая…
– В смысле? – бесцветным голосом спросила я. Никакого воодушевления. Полное отсутствие радости бравого сыщика на пороге открытия. Напротив – мне слегка поплохело, потому что если допустить, что это та книга, о которой я думаю, этого просто не может быть…
– Говно какое… – закончила я свою мысль странным надтреснутым голосом.
– Отлично, книжечка признана, – мрачно продекламировала Анечка, – осталось только просветить меня, что происходит.
– Это альманах, – начала я, – описывающий достижения СССР по прошествии первой пятилетки. То есть, год ее выпуска 1922, мне она досталась от бабушки. Я оставила ее на черный день – думала если что – смогу удачно продать. Сама посмотри: в ней одной бумаги килограмм на пять, да еще старье такое…
– Ну, – нахмурилась Анечка.
– Ну и вот… – вздохнула я, присаживаясь в кресло-качалку, – черный день пришел, книгу никто не взял, сказали – дерьмо редкостное, денег за нее не дадут. Пришлось, между прочим, самой выпутываться.
– И каким же образом? – полюбопытствовала Анечка.
– Известно каким – работать пошла, – хмыкнула я, – это не важно – важно другое, Анька, ты сейчас поймешь. Потому что я уже поняла, и мне как-то не по себе.
– Давай уже без танцев, ладно? – взбесилась Анечка, – почему эта книга вдруг упала с потолка?!
– Спокойно, – я примирительно вытянула руку, – мне надо собраться с мыслями. Понимаешь, такое дело, я тогда пришла домой, швырнула эту книгу в коробку, а потом покидала сверху все, что хоть как-то напоминало о том, что я за человек, запечатала и выбросила. На помойку. Ну, типа, новую жизнь начла.
– Откуда чертова книга на потолке??? – завопила Анечка.
– Из косынки, – тихо ответила я, – Анька, я только что разложила пасьянс что-то там на 14 тысяч очков, и, пока раскладывала, все думала, какая я дура, что все тогда выкинула, потому что бабушка говорила, что после захода солнца ничего нельзя выкидывать, и про то, как ты лежишь и заморачиваешься, о чем со мной за завтраком говорить, и как я хочу все обратно…
– Что? – взвизгнула Анечка. В этот момент на нас с потолка обрушились: веер старых открыток, четыре свечных огарка, гранатовые бусы и жестяная коробка из-под печенья, полная старых украшений.
– Я понимаю, – потерянно прошептала я, – что прежде чем просить все вернуть, надо было спросить тебя… – мне на голову посыпались старые шпаргалки, и вот вид у меня уже лихой и придурковатый – вся в бумажках, исписанных мелким убористым почерком, а в глазах слезы.
– Да черт с ним, Марго, эта хрень работает, ты понимаешь? – захохотала Анечка и бросилась ко мне обниматься. Надо сказать, весьма вовремя, потому что туда, где она стояла, ухнула шкатулка, в которой я хранила старые письма. Грохнула, развалилась, письма разлетелись по полу – выцветшие буквы, слезы, слезы и старые блестящие бусины. Анечка осела на пол и подхватила одну из них – глупейшая бусина – синие и зеленые разводы, огромная, с пятак…
– Я дарила, – гордо заявила Анечка.
– Иди ты…
– Ну… Ты тоже тогда так сказала. И надела, кстати. Мы их потом порвали, а бусины тебе на куртку нашили. Помнишь?
Я на секунду задержала дыхание – вдруг с головой накрыло далекой полустершейся картинкой – осень ранняя, мягкая и солнечная, нападало столько листьев, что звуки глохнут в них, как в вате, желтый, оранжевый, красный, корявые парковые скамейки, клокастые облака, кончики ботинок, синь вдалеке нереальная, появляется чувство, что все – слабенький переслащенный чай – портвейн, бутерброды, яблоки, огурцы, крошечные помидоры, Анечка…
– Анечка, – прошептала я, – Анечка…
– Сука ты, Марго, – ответила та, перекосила рот, ткнулась в меня и затихла, часто хватая воздух. Сверху одним махом упала стопка журналов и безделушка «дождливый Питер» – на редкость тяжелая дура из прозрачной пластмассы, наполненная синим маслом и еще какой-то хренью – встряхиваешь ее и на весьма приблизительную Дворцовую площадь падают крошечные синие шарики. Вот «Дождливый Питер»-то и засветил Анечке по черепу. Та охнула, прикрыла голову ладонью и начала медленно заваливаться на бок, не прекращая улыбаться.
– Ты это брось, – я подалась к Анечке, и вдруг поняла, что она – величайшее сокровище мира, дороже всего на свете, истина в последней инстанции, сосредоточение красоты, добра, тепла и уюта. Я всю жизнь ищу какие-то ответы, найдя – прячусь от них, вру, изворачиваюсь, боюсь признаться себе в том, кто я на самом деле, порой мне даже стыдно смотреться в зеркало, все – сплошной бег по кругу, а Анечка – точка, конец поисков, мое сердце, родня по крови, как рука или нога, валяется на полу и если она сейчас умрет, зашибленная идиотским сувениром «Дождливый Питер», то мое дыхание оборвется навек, я просто исчезну так же, как и появилась на свет, только наоборот…
– Анька, – я боялась пошевелиться. От страха у меня началась икота, но я не могла заставить себя наклониться. Тут Анечка подняла голову, схватила меня за запястье и рванула на себя. С тихим писком я упала на нее и сверху нас накрыло картой мира, упавшей с потолка, пыльной и плотной, со всех сторон заклеенной скотчем, с какими-то идиотскими пометками и надписями, сделанными моей рукой. Анечка заулыбалась и прикоснулась кончиками ледяных пальцев к моей щеке. Нет, голову она все-таки разбила – я потрогала – макушка была мокрой и липкой, а волосы мягкими, как у ребенка. «Хорошо! Хорошо! Хорошо!» – заорал истерично кто-то в моей голове. Под картой пахло анечкиной кровью, и от этого щекотка побежала по позвоночнику и захотелось зубы сжать до скрипа, пока не скрошатся до десен. Зажмурилась и сжала кулаки.
– Звоночек чувствуешь? – хрипло прошептала Анечка над самым ухом.
– Какой звоночек? – выдавила я из себя, запуская ногти в ладонь до кругов в зажмуренных глазах.
– Ты часом не поменяла ориентацию за последний год? Ну там девочки всякие, сейчас модно… – Анечку била крупная дрожь, она с трудом подбирала слова, попыталась спошлить, но вышло так невинно и так нежно, что завыть захотелось.
– Нет вроде, – выдохнула я, и открыла глаза, борясь с желанием запустить пальцы в нежные Анечкины волосы.
– Я, вроде, тоже на девочек не западала никогда, тем более, на тебя, – зашептала она, таращась на меня бешенными влажными глазами, – и какого хрена тогда мы с тобой валяемся на полу под какой-то картой?
Сверху на нас посыпались какие-то мелкие предметы. Их было довольно много. Мы нервно прислушивались, как они шмякают по карте.
– Анечка, – забормотала я, – такая любовь, и все это ты… Я так тебя люблю, я умру без тебя, умру, я так тебя люблю… – я помолчала и добавила жалобно, – люблю…
На нас грохнуло что-то довольно крупное – удар пришелся мне по спине. Я поморщилась и закусила губу.
– Анечка, – прошептала я растерянно, – что с нами такое?
– Меня порвет на части сейчас от любви к тебе, – выплюнула она, – ты понимаешь, что слегка перестаралась с косынкой своей? – вдруг Анечка зажмурилась и бросилась ко мне целоваться. Меня накрыло с головой волной всепоглощающей нежности – словно орешь что-то прямо в небо, а эхо разлетается на много километров вокруг. Мы дернулись и затихли. Ощущение было странное – с одной стороны любовь к Анечке перехлестывала через край, и от этого внутри все рвалось и кипело, плавилось и вышибало пробки, а с другой стороны ныла ушибленная лопатка и где-то далеко маячила мысль, что все это смахивает на редкостное уродство, как во сне – все происходит с тобой, но, в то же время, с каким-то другим человеком. Решение пришло само собой.
Я стиснула зубы и засветила Анечке по физиономии. Ее голова мотнулась в сторону, некоторое время она хватала воздух, вращала глазами, а потом коротко кивнула мне и врезала поддых. Я подавилась своими словами и величайшее облегчение накатило на меня, словно в кошмаре забрезжила неясная надежда проснуться. Одним рывком я откинула карту и с ноги залепила Анечке. Она пошатнулась, резко выдохнула и вломила мне звенящую пощечину, как в кино. В глазах у меня потемнело, я прикусила губу, но решила не останавливаться, прыгнула и вцепилась Анечке в волосы (не удержалась-таки) и принялась драть их, словно месила крепкое тесто. Она взвыла и замолотила кулаками по моей спине. Через пару секунд мы катались по полу, рыча, брыкаясь, расшвыривая во все стороны мебель, плюшевые игрушки и письма, мутузя друг друга что было силы.
Стоит ли добавлять, что сверху, с упорством, достойным лучшего применения, на нас продолжало падать всяческое говнище, которое я так трогательно оплакивала по утру?
