Текст книги "Игра в косынку. Практикум (СИ)"

Автор книги: Анастасия Зубкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Слово Марго. Атлантический тунец (грустная радужная рыба)

– Пусть будет море, – попросила Анечка, когда никто уже и не ожидал услышать что-нибудь от нее, – барашки на волнах и песок.

Болото исчезло, вместо него появились неясные очертания постоянно менявшейся комнаты, некоторое время я пыталась следить за расширявшимися и сужавшимися границами ковра, новыми дверями в никуда, потолком, внезапно уносящимся вверх, а потом плюнула и принялась пялиться на Доктора. Тот принимал картинные позы, жонглировал своей шапкой, растворялся в воздухе, появлялся за спиной, снова растворялся, свешивался с потолка – от этого тоже в глазах рябило. Где-то в тумане угадывался силуэт здоровенного детины, выплясывавшего со сковородой в руках. Слышалось шкворчание масла, вокруг нас плыл запах жарящейся рыбы, грохот посуды, чертыхание Тарзана, через раз хватавшего горячую сковороду без прихватки и звяканье вилок, в изобилии падающих на кафельный пол.

– Море, – напомнила Анечка, – и барашки.

– Не волнует, – выдохнула ей в ухо Вава, появившаяся на миг и тут же пропавшая из виду: на секунду комнату накрыло плеском волн и тут же все стихло, – плевали мы на это, – продолжала она уже невидимая, – ты – не мэтр косынки, а море хочется только тебе. Усекла?

– Дура, – буркнула я, и в ответ на меня обрушилось ведро воды. Само ведро грохнуло рядом, я подскочила на ноги, и принялась потрясать кулаками под идиотское вавино хихиканье.

– Сядь, – Доктор схватил меня за рукав и потянул обратно на матрас, высохший в момент, – не обращай внимания, человек хочет развлечься, тебе жалко что ли?

– Не надо говорить обо мне как о сдуревшей корове, – взвизгнула Вава, возникая из тумана где-то под потолком в драном гамаке.

– Она читает мои мысли, – бесцветно проговорила Анечка.

– Все читают твои мысли, – вздохнула Ева, – не зацикливайся на этом.

– Рыба для настоящих рыбаков! – торжественно провозгласил Тарзан, и нас с невероятной силой подкинуло вверх. Матрас мелькнул и тут же исчез, нас с Анечкой швырнуло на жесткий кухонный уголок, а Ева с Доктором зависли в воздухе, даже не поменяв позы. Пока мы барахтались, силясь сесть прямо, перед нами оказался стол, покрытый крахмальной скатертью. Раздался короткий вопль Тарзана и грохот сковороды – снова схватился за горячее без прихватки.

– Тарзан воссоздает вокруг себя привычную реальность с упорством маньяка, – я вздрогнула от Евиного голоса – она уже сидела в пухлом плюшевом кресле и на голове у нее снова был колпачок – только полоски на нем чуть пошире.

– Особенно тяжело с готовкой, – покивал Доктор, формальностями не заморачивающийся и продолжавший зависать в воздухе.

– И буфет его всех достал, – провещала из-под потолка Вава.

– Тебе-то что до его буфета? – удивилась Ева, – не хочешь – не смотри.

– Раздражает, – отрезала Вава.

– Мне надо завязывать с косынкой? – невпопад спросила я.

– Не получится, – грустно улыбнулась Ева, – запретный плод знаешь как сладок…

– Мне не надо просить, чтобы все мои желания сбывались? – попробовала я еще раз.

– Самое страшное в том, что ты слишком много думаешь, – вздохнул Доктор, медленно поворачиваясь в воздухе вокруг своей оси.

– В смысле? – сморщилась я.

– Ну, в один прекрасный момент во время раскладывания косынки у тебя мелькнет одна-единственная, маленькая, незаметная мысль: «Хорошо бы, если все мои желания сбывались». Понимаешь?

– То есть, выхода у меня нет?

– Почему же, – раздался хриплый, прокуренный голос, – ты можешь попросить всемогущества минут на пять.

– Плу? – завертела головой Ева.

– Ну, – ответили ей и подавились булькающим кашлем.

– Вы в порядке? – вставила Анечка между задыхающимся кхеканьем и судорожным хрипом.

– Он любит кашлять, – передернула плечом Ева, – всем жутко, а он рад как ребенок, – некоторое время Ева прислушивалась, а потом звонко хлопнула в ладоши и кашель оборвался на полувздохе, – Плу? – позвала она.

– Ну, – ответили ей грустно.

– Что мы теперь будем делать?

– Есть рыбу, – пропел Тарзан, выплывая из тумана со сковородой наперевес, – во-о-о-от такую, – он раскинул руки, демонстрируя какую, – такую щуку поймал.

– Мои поздравления, – сдержано отреагировала Вава из-под потолка.

– По-моему, – Доктор, загребая руками воздух, подплыл к Тарзану и заглянул в его сковороду, – у тебя тут атлантический тунец.

– Делов-то, – смутился Тарзан, прижимая сковороду к груди, – под ваши вопли даже лягушки разбежались, какая там рыба.

– Давай сюда своего тунца, – обрадовалась Ева, – тебя-то мне и не хватало.

Тарзан угнездил перед нами сковороду с огромной рыбиной, ощетинившейся торчащими из нее вилками, и по столу полетели салфетки, листья салата, покатились фиолетовые помидоры и блестящие сладкие перцы. У рыбы была плоская радужная морда, осененная грустной улыбкой – казалось, она поняла, что в комнате пошутили, но всем на это было уже глубоко наплевать.

– Как это: могущество на пять минут? – спросила я, подцепив на одну из вилок зажаренный до прозрачности плавник.

– Так, – вздохнул Плу, – раньше мы пробовали на пару часов, но оказалось, что это практически то же самое, что и пара тысяч лет, если ты меня, конечно, понимаешь.

– Не уверена, – пробормотала я, посасывая хрустящий плавник, – совсем не уверена.

– Когда умные люди дело говорят, – задумчиво поговорила Вава из своего гамака – вилка с куском тунца уже была в ее руке, – надо слушать и мотать на ус.

Я промолчала, представляя, что ждет меня дальше. Стану невидимой, бесплотной, хотя, если повезет, буду так же, как и Вава, всю жизнь висеть под призрачным потолком в гамаке и ругаться на тех, кто попадется под руку. Стану шагать через стены и являться к Анечке тенью отца Гамлета – тоже неплохая перспектива. Дрыхнет Анечка с каким-нибудь молодым красавцем, тут спальню озаряет призрачное сияние и появляюсь я – полупрозрачная, с ящиком коньяка, маленькой банкой оливок и половинкой лимона. Они – в крик, а я – в дикий хохот. Перестану следить за одеждой, везде буду носить пижаму, чуть что – падать в пухлые кресла и поедать грустного атлантического тунца.

– Зато читай сколько влезет – любая библиотека к твоим услугам, – усмехнулась Ева, – любой пейзаж и любой собеседник. Проникновение в вечные тайны, спокойствие, благость и всепрощение, многообразие видов, любые кулинарные изыски, увлекательный самоанализ и бонус – крошечные светящиеся мотыльки Вавы.

– Звучит как манок из туристического проспекта, – буркнула Анечка, – получается, что мы с Марго больше не увидимся?

– Что ты знаешь об этой жизни, девочка? – прогремел Плу.

– Наверное, ничего, – огрызнулась я за Анечку.

– В шесть лет Анечка увидела странный сон, – сбавил обороты Плу, – горячее лето, сонный пыльный закат, коленка разбита, она влетает домой после гуляния, а квартира совершенно пустая. Девочка мечется по гулким комнатам, зовет кого-нибудь, ломится в закрытые двери и вдруг слышит голос родителей, бабушки и брата. Зовет их, плачет, а навстречу выкатываются большие колючие перекати-поле, разговаривают голосами домашних и уверяют, что все так делают, и это совсем не страшно. Желтый свет льется на голову, Анечка вдруг ощущает себя сиротой, заблудившейся в чужом городе, и просыпается в слезах.

– Ну и что? – нахмурилась Анечка, – представляю, какая тебе мура снилась, пока ты там между мирами болтался между желанием вселенского господства и необходимостью почесать пятку.

– В уже более зрелом возрасте Анечке вдруг приснилось, – невозмутимо продолжал Плу, – что ее муж приходит домой, держась за порезанный бок, истекая кровью. Анечка скачет вокруг него, борясь с одуряющей слабостью, а муж отмахивается от ее рук, смотрит с ненавистью и говорит: «Меня-то что, ты совсем и не зацепила, но вот ту несчастную девочку ты вконец искалечила. Сколько будешь жить, столько и будешь превращать ее жизнь в ад». Анечка кричит, что ни в чем не виновата, она и ножика-то в жизни ни разу в руках не держала, но тут появляется ее мама и говорит со смешком: «Не ори, сейчас-сейчас мы все посмотрим в книге мертвых, где тут наша книга мертвых, ах, вот же она, какая прелесть, та-а-а-ак… страница…. Ну… предположим, восемьдесят восьмая… Ну, верно все, Анечка, сколько будешь жить, столько и будешь превращать жизнь этой девочки в настоящий ад». И все так смотрят на Анечку, словно хуже нее только Гитлер, она пытается оправдаться, а мама останавливает ее и говорит, весело так: «Ну что ты переживаешь, милая, это же было давно, еще до того, как мы все умерли». Анечка кричит и просыпается – волосы на затылке мокрые, хоть выжимай.

Анечка молчала, покачивая головой. На ее носу начала набухать огромная прозрачная слеза. Она сердито мотнула головой и слеза отлетела мне в глаз, нет, я совсем не хочу сказать, что в этом-то и было дело, просто так получилось, что, сморгнув эту слезу, я на секунду представила себе оранжевый вечер, свой компьютер, крошки под босыми пятками, спину ломит, волосы струятся по шее, руки липкие, а косынка уже почти сошлась, и я думаю, что ведь и правда, пятиминутное могущество – это такая штука, которая дается лишь раз в жизни, и какие-никакие, а пять минут все равно когда-нибудь пройдут, ну что для меня пять минут, и карты бешено скачут по экрану, словно катаются на американских горках, я выиграла, я снова выиграла и теперь…

Тут я немедленно растворилась в воздухе.

Слово Марго. По ту сторону (вернуться к началу)

Вой. Мрак. Сияние. Пустота. Пустота-а-а-а.

(я знаю об одном – мне надо понять, что со мной происходит, над чем лью такие горькие слезы, почему дни серые, почему похожи как близнецы-братья)

Таинственный африканский город Тимбукту, целиком выстроенный из глины, выжженный солнцем, засыпанный песками, с огромным исламским университетом, отсюда совершил свое золотое паломничество в Мекку безумный император, своей милостыней обесценивший золото в Мали на целый год, роскошный, бездумный, породивший легенду о черном Эльдорадо, прекрасном и разоренном поверившими в это, сюда не пускали ни одного европейца вплоть до девятнадцатого века, да, мы не очень-то любим чужаков, мы ловим их и убиваем на узенькой площади. Вы говорите, что наши площади узки, а мечети приземисты? Возьмите глину и постройте из нее Биг Бэн, конечно, дело женщины маленькое, и конечно, я не знаю про Англию ничего, даже того, что она существует, куда мне знать про Биг Бэн, гораздо приятнее стричь овец, младшенький засадил занозу в ногу. Из чего же ты, мой ненаглядный, засадил эту занозу, тут же одна глина? О, знающие люди подсказывают, что тут еще есть тростник, ужасно коварная вещь, тогда скорее иди ко мне, мамочка тебя пожалеет, ну и тяжелый стал ты, сынок, что значит, матери нельзя поднимать настоящего мужчину на руки? Я рожала тебя из своей утробы, а потому буду делать с тобой все, что мне захочется. Гордый взгляд черной как ночь женщины, обозревающий гордые африканские просторы – как красива и как удивительная наша земля. Того и гляди, из пустыни притащится лев и сожрет тебя со всей семьей, ну и пусть, что нет львов, детей на ночь надо чем-то пугать, это я тебе говорю потому что знаю, страх держит их в узде, слушай меня. Сколько тут песка, а чего же вы хотели, в Сахаре этого добра хоть задницей поедай, песок просеивается через крупное сито, и потом им посыпают пол жилища. Не хватает нам что ли на улице песка – в дом его тащим, и таким образом, от песка совершенно некуда деваться – он повсюду, но мы привыкли и даже отчасти гордимся этим. Все крутом глиняное, глиняное, не мешай мне, мальчик, иди к своей маме, пусть она вернет мне мою меру для зерна, хорошие соседи так не поступают, когда им одалживают такую нужную вещь. Что? У нас тут нет зерна? Черт возьми, что же мы тогда едим?

И не надо мне тут цитировать «Полковнику никто не пишет», ему знаешь сколько надо было пройти, чтобы ответить своей жене «говно»? Одиночество, пустота, унижение, нищета и, как результат, полный инсайт. Вы слыхали что-нибудь про город Тимбукту? Конечно нет, бедный писарь знает, что Маркес еще не появился на свет, и тем более он ничего не знает о том, чем он славен. О, одинокому книжнику сложно разобраться, порой ему кажется, что голова скоро лопнет от множества слов, но, поверьте мне, добрый господин, я не только переписываю книги, но еще украшаю их изумительными рисунками. Ну, пока нам никто доходчиво не объяснил, как выглядит Гиппопотам, я буду изображать его именно так. Лиловые негры, плеск волн, горячее солнце, дворцы из горного хрусталя, что вы, вполне благочестивое чтение, за время своего путешествия святой Брендан повидал и не такие чудеса, а что я? Дело мое маленькое, я ведь мальчиком в монахи, никогда не выходил за монастырские стены, а уж о дальних путешествиях и помыслить не мог. Бьют к обедне, на холодном полу ноги затекают, но хор наш – это хор ангелов, зачем ходить куда-то еще? А милостыню у нас другие люди собирают, говорю же вам, я – писец. Может-может, сплошь и рядом вокруг вас люди, которые почти нигде не побывали, как и я. Сами-то вы попутешествовали на славу? Не могу не порадоваться за вас. О, конечно, я удивительно узколоб, но, помилуйте, у меня ведь ни телевизора, ни интернета, я всего лишь бедный писарь, плутающий в лабиринтах собственной фантазии. Тут у нас уж кому как повезло. Мне вот – повезло. В собственном воображении я вижу чудные картины, но никто не в силах объяснить мне, откуда берется эта пустота…

Пустота-а-а-а-а… Вой. Развевающиеся одежды. Боль. Большое спасибо.

(мне бы хоть глазком посмотреть на то, что бывает по ту сторону, я не выпендриваюсь, я просто хочу понять, просечь фишку, почему кому-то вкусно и радостно, а кто-то гниет в черной яме тоски и преснятины)

Почти нет пресной воды, но команда не унывает, все знают, что моряки давно приноровились пить морскую воду, да что там, в их жилах давно течет морская вода. Веселые ребята, сам черт им не брат, они видели смерть в пугающей близости от своих лиц, и раз уж им удалось выжить, значит вы имеете дело с редкостными смельчаками и счастливчиками, им все нипочем, они даже не подадут вам руки, единственный человек, которого они уважают на этих островах – Его Превосходительство Губернатор. Слава морскому дьяволу, мы говорим, а не пишем, потому что, видит Бог, совершенно не знаю, как официально обращаться к уважаемому господину губернатору. Но мы его очень любим. Очень любим. За что? Ну, к примеру, он помогает нам получать право на провозку контрабандных грузов, а это уже немало для бедного капитана, каждый день рискующего своей жизнью. Тю, только не надо мне тут говорить про контрабанду, потому что в такой дали от милой Англии контрабанда – это единственный способ выжить. Прекрасные черные наложницы, сандаловое дерево, пахучие пряности, изысканные венерические болезни, таинственные африканские идолы, удивительной красоты ткани, драгоценности, золото и алмазы. Как это «почему все это контрабанда?»? Для придания особого колорита, чтобы и тупой понял, что мы ребята удалые, ничем не гнушаемся, чтобы положить в карман лишний золотой, что надо настоящему моряку на берегу? Подруга под одним боком и хороший бочонок вина под другим. Что значит, «бредятина»? Пусть бредятина, пусть… Вы думаете, что я, старый, прожженный старый капитан не знаю, как обстоит дело? Ну и что, если я никакой не прожженный старый капитан, вам лично не наплевать?

(пожалуйста, пожалуйста, если даже окажется, что я сама не пускаю в себя радость, то хотя бы скажите, почему это происходит, что я делаю не так?)

Мы, клиенты подобных заведений, вообще народ странный – в головах наших переплетаются обрывки слышанного и виденного когда-то, мы плывем по тихим рекам коллажей из своих прошлых жизней, и если вы пришли ко мне насмехаться, то – на здоровье, потому что меня как раз вчера лечили электричеством, потому что я – буйная, и мне теперь вообще наплевать на большую часть происходящего вокруг. Дни наши текут неторопливо и уютно, тут нам позволено быть совершенно безумными, мы улыбаемся своим мыслям, плачем над своими горестями и скудное питание ничуть не расстраивает нас – в любой момент в своей голове мы можем закатить любой пир, такой, что и не снился ни вам, ни вашим близким. Мы спокойны и благостны, и вовсе не из-за лекарств. То есть, не только из-за лекарств. В отличие от вас, мы знаем, что такое истинный ужас, наше сознание порождает таких монстров, что никому в этом мире не снилось.

…пока неизвестно, является этот ящер механическим или живым, но множество вопросов к Московскому правительству у общественности возникает уже сейчас, когда трагические события в столице близятся к своей кульминации. В частности, каким образом это животное могло появиться в центре Москвы, почему на подступах к городу его не задержали, а если это продукт механики, то почему власти допустили такие опасные разработки под боком у одиннадцати миллионов жителей? Итак, по последним сведениям, к настоящему моменту жертвами трагедии с таинственным ящером стали 14 погибших и 36 раненых. Сильным разрушениям подвергся Манеж, из близлежащих фонтанов выворочены скульптуры, проломлен купол комплекса «Манежная площадь», в результате чего произошло обрушение второго уровня торгового центра «Охотный ряд». К счастью, люди на тот момент уже были эвакуированы из здания, поэтому обошлось без новых жертв. Сейчас омон и тяжелая бронетехника теснят ящера по Тверской улице по направлению к площади Маяковского. Движение по центральной улице столицы остановлено. Из близлежащих домов идет срочная эвакуация жителей. Министр МЧС Сергей Шойгу собрал экстренное совещание, на котором идет обсуждение целесообразности применения в центре столицы боевых ракет «земля-воздух-земля». Власти Москвы обратились к жителям с убедительной просьбой сохранять спокойствие, не поддаваться панике и ни в коем случае…

(в любом случае, я просто хочу знать, что выжигает меня изнутри, что за томительная, муторная тоска, что за горькая отрава, которой полна душа)

Съешь этот пирожок и тебе полегчает. Его мне дал речной дух, вообще-то я хранила его, чтобы расколдовать маму с папой, но уж ладно, жуй скорее! Ну что – круто колбасит? Не хрена всякую фигню в рот тащить!!!

(пожалуйста, я просто хочу знать)

Зажралась ты, сука, просто зажралась.

Ну не везет тебе, сука, хоть вешайся.

Это все от многочисленных обид и поражений, сука, ты никогда не станешь прежней.

Ты так несчастна, что слезы из глаз, сука.

Ты просто ленивая, сука, вот и все.

СУ-КА, – и, ж. Самка домашней собаки, а так же вообще животных из сем. собак. \ уменьш. сучка, – и, ж. \ прил. сукин, – а, – о, Сукин сын (прост. бран.) – негодяй.

СУКНО, – а, мн. Сукна, – кон, – кнам, ср. Шерстяная или полушерстяная плотная ткань с гладким ворсом. Под сукно положить (дело, просьбу и т. п.) – оставить без исполнения, не дать ходу. В сукнах – о спектакле без декораций, с полотнищами, висящими на стене перед кулисами. \ уменьш. суконце, – а, ср. (разг.). \ прил. суконный, – ая, – ое. суконный язык (разг.) – невыразительная и сухая речь.

(я сама себя ненавижу, за что, я просто хочу знать, пожалуйста)

Пятна пива удаляются с ткани продолжительным полосканием в теплой мыльной воде с небольшим добавлением скипидара. Эти люди вечно все поливают пивом – с ног сбилась, постоянно повсюду хожу с ведром теплой воды, куском мыла и бутылкой скипидара. Они ведь знаете как? Берут бутылку, – раз!!! – об стол, пиво во все стороны и все – прощай белая скатерть. Приноровилась красить их чаем – получается вполне миленько. Пятна чая ничем ниоткуда не удаляются. Ужасно нервничаю по этому поводу. Татьяна Павловна, когда я ей на все это жаловалась, сказала, что мне просто надо вернуться к началу – туда, откуда все произрастает, у каждого дерева есть свои корни, и чем больше дерево, тем больше корни. Приняла к сведению и перестала продавать им пиво. Так знаете что? Эти засранцы приносят его с собой!

Слово Марго. Встреча (которую никто не назначал)

Я резко развернулась, пнула ногой какую-то урну и зашагала по мостовой. Перла я против течения, прохожие долбились в меня плечами, жара колыхалась, чад, гарь и придушенные пыльные листочки в редких скверах.

– Вернуться к началу, – бормотала я как во сне, – туда, откуда все произрастает…

Визг тормозов.

– Дура! – орет мне вслед водитель, и я перехожу на бег. У мужика моментально вырастают на голове ослиные уши, вокруг него собирается небольшая толпа, непонятно, может ли он вести машину в таком состоянии, пластическая операция поможет ему, но потом ученые вдруг обнаружат, что…

Я бегу огромными прыжками, прорываясь сквозь знобкую бензиновую дымку, постепенно мои шаги становятся все шире и шире, и вот я уже зависаю в воздухе на несколько секунд при каждом прыжке и изумленно оглядываюсь по сторонам.

Серое здание со множеством зеркальных окон, казалось, выросло из-под земли. Я пытаюсь заглянуть внутрь сквозь непрозрачные стекла дверей. Ничего – сплошная серая пелена и скромная вывеска: «Научно-исследовательский Зубопроказный институт». Голова кружится, на зубах скрипит песок, колени слабеют, я смеюсь, как ненормальная, откуда-то со стороны слышится рев Годзиллы.

– Началось, – выдохнула я, прислушиваясь. Судя по интенсивности рева, людских воплей, грохота и воя сирен, скотская динозаврина крушила соседний квартал.

Я болезненно поморщилась, рванула на себя дверь и шагнула внутрь.

Там было мраморно, прохладно и пусто. Где-то высоко, под величественным потолком потрескивали лампы дневного света, все серо и сердце бухает в ушах. Гулкая тишина огромного замкнутого пространства, синеватые отблески на сияющем мраморе, по ногам ползет ледяной сквозняк – невообразимо приятно после липкого чада улицы.

– У нас ремонт, – я обернулась на голос. По ходу успела зацепить, что никакого ремонта нет и в помине.

– Девушка! – внутри зеркальной проходной, за металлоискателем и латунной вертушкой, сидел сонный охранник и, судя по всему, не первый час пялился в кроссворд. Теперь же он отложил журнальчик в сторону и вопросительно глядел на меня. Я закусила губу и страницы из сероватой бумаги вдруг полетели по столу разноцветным веером, а вертушка бешено завертелась (тогда подумалось, что, в принципе, она только на это и способна).

– Девушка… – охранник резко прихлопнул журнал рукой, а потом взвыл и подскочил, как ошпаренный – бумага с приглушенным шипением вспыхнула и моментально сгорела. Я постаралась взять себя в руки.

– Вы к кому? – пробормотал охранник, потерянно разглядывая черные хлопья, кружащиеся вокруг его стола. Я неопределенно пожала плечом и пошла на таран. Металлоискатель коротко взвыл и затих, охранник было ринулся ко мне, но тут же передумал и сел на место. В крышке его стола зияла выжженная дыра.

Я уже взбегала по широкой лестнице. Передо мной распахнулись двери лифта.

– Лифт не работает! – обречено кричал мне вслед охранник.

– Не важно, – грустно махнула рукой я и шагнула в пустую шахту.

Меня закружила темнота, мягко подхватила, навалились легкие перегрузки, и двери открылись снова. Я уверенно зашагала по этажу – вместо мрамора проходной тут царил вздутый желтоватый линолеум, коричневые ДСПшные панели на стенах и нескончаемая вереница одинаковых дверей. Мои шаги плескались на уровне метра от пола, шелест платья глох в линолеуме, череда латунных ручек вызывала головокружение, и я снова перешла на бег. В три прыжка я достигла конца коридора и зависла перед дверью с латунной табличкой «Зам. Директора». Тишина, сквозняк тянет по ногам, пахнет старой масляной краской, пылью, оседающим табачным дымом и цветами, чахнущими на подоконниках. Я с силой надавила ручку и вошла в кабинет.

Белизна, огромное окно во всю стену и сплошные стеллажи, тесно уставленные книгами.

– Привет, – я тихонько прошагала к столу, заваленному листами, исписанными мелким убористым почерком и присела на краешек стула. Папа поднял голову и задумчиво посмотрел на меня, все еще подбирая синоним какому-то давно позабытому слову.

– Что пишешь? – я тихо сложила руки на коленях.

– Так, – пожал плечами папа, – задали тут работенку одну, ужасно не хотелось садиться, но куда деваться…

Я вздохнула. Галстук впивался папе в шею, он багровел, но не ослаблял узел. Никогда не ослаблял узел.

– А о чем работенка?

– Да, – папа сглотнул и отложил ручку в сторону, – про тебя пишу от лица какой-то тетки идиотской. Такая неприятная работа. Знаешь, Маргошкин, очень противно про тебя такие гадости писать.

– А ты не пиши гадости, – я взяла один из листов, загромождающих папин стол, но почерк у родителя настолько неразборчивый, что понимал написанное только он, – ты напиши про меня что-нибудь хорошее…

Папа откинулся на спинку стула и задумчиво уставился в потолок.

– В принципе, – проговорил он, что-то внимательно там изучая, – в принципе, можно. Только все неправда будет, – папа перевел взгляд на меня, – а ты красивая теперь, – внезапно развеселился он, – может и стоит что-нибудь хорошее написать…

– Напиши, – покивала головой я. Мы помолчали. – Пап, – позвала я.

– Что? – поднял на меня глаза папа, снова было начавший писать.

Я похрустела пальцами и зачем-то спросила:

– Почему все так по-идиотски?

– Как: по-идиотски? – папа начал раздражаться – терпеть не мог, когда просто так лезли.

– Знаешь, – я потерла лоб рукой, – все не настоящее какое-то… Ничего не понятно… Живу – все серое и неинтересное, а пройдет время – вспоминаю – вроде бы, круто было, и очень туда вернуться хочется… Тревога постоянно – пап, я выкуриваю по пачке в день, а тревога не отпускает.

– Ну и дура, – вздохнул папа, – все знают, что от курения в одиночку тревога только усиливается. Я тебя совсем не так воспитывал.

– А как ты меня воспитывал?

– Не знаю, – пожал плечами он, – мне, представь, тоже никакой грамоты не дали, когда ты родилась, в которой бы написано было, что я – лучший в мире человек и самый справедливый воспитатель. Мы уток с тобой кормили.

– Ага, – покивала я, – пакетами с водой кидались из окна в машины, если в них долго сигнализация гудела. Ты еще кричал: «Провались вместе со своей консервной банкой!!!».

– Не было такого, – грустно покачал головой папа.

– А я говорю, было.

– Ты все это только что придумала, – папа печально посмотрел на меня и опять взялся за ручку. – Да, – после недолгого разглядывания, он положил ручку на место, – мы с тобой еще стихи сочиняли. Про Нил и Терек. – Папа помолчал и добавил, – это реки такие есть.

– И хлеб морковный пекли, – я подобрала под себя ноги, обхватила колени и закрыла глаза, – я устала. Жутко устала.

– С чего бы это? – желчно поинтересовался родитель.

– Не знаю, – я уткнулась носом себе в колени. Они пахли пылью и подгоревшей на солнце кожей.

– Все переработать боишься, – покачал головой папа, – кстати, как на работе?

– У меня отпуск, – буркнула я.

– Давно?

– Дня два… Стой, – я увидела, что рука родителя снова тянется к ручке, – Давай поговорим хоть пять минут!

– Хорошо, – папа аккуратно сложил руки перед собой, – говори.

– Э-э-э… – промычала я.

– Ты что-нибудь рисуешь? – противно спросил папа.

– Вроде, рисую, – в желудке зашевелилось что-то липкое.

– И выставляешься?

– Ну… – я попыталась вспомнить, когда в последний раз выставлялась, – выставляюсь…

– Где? – еще противнее спросил папа.

– Ну… Это…

– Понятно, – он задумчиво заглянул себе под стол, – мы с тобой еще на горке катались. Как у тебя это… – папа болезненно скривился, – ну… сама понимаешь… ну…

– Личная жизнь, – услужливо подсказала я.

– Да, – выплюнул папа.

– В полном хаосе, – весело ответила я.

– Понятно… – мы замолчали.

Папа задумчиво перебирал свои бумаги, я пялилась в окно – там небо, небо, бесконечно много неба и ни кусочка пейзажа.

– Слушай, – заговорила я снова, – вид у тебя какой-то странный из окна… Не скучаешь?

– Нет, – спохватился папа, – мы тут даже гуляем с мужиками… Тут у нас барбос есть один прикормленный, очень симпатичный барбос – угрюмый, драный, садится рядом и молчит.

– Он – собака, – напомнила я, – поэтому и молчит.

– Да, – покивал папа и уставился на свои руки.

– Пап, – прошептала я.

– Ну, – он не поднимал на меня глаз.

– Мне все время снится, что до твоей смерти остался один день. Надо что-то успеть, я бегаю по твоей квартире, и совершенно не понимаю, что ты туда с собой возьмешь.

Папа рассеянно посмотрел на меня и, вроде, улыбнулся.

– Ну, – я задыхалась и глотала слова, – вот… я рубашки тебе все время зачем-то глажу, а ты говоришь: «Оставь, ничего не нужно».

– А зачем мне сюда рубашки?

– Никогда тебе ничего не надо, – я глотала слезы, бежавшие по моим щекам, – а я старалась, я шиповник тебе в термос заварила, потому что тут все время зима, надо витамины, пап, не смотри на меня как на дуру.

Папа покачал головой и отвернулся.

– Пап, – я начала всхлипывать, – мне все время казалось, что если тебя не будет, то тебя заменит кто-нибудь, с кем будет гораздо легче договориться, я правда так думала…

– Ну и как? – папа поджал губы, – сложилось?

– Ни хрена, – замотала я головой, – ни хрена. Ничего не выходит… А иногда мне снится, что мы с тобой едем на автобусе, а в городе праздник, и все крыши домов отмыли добела такими машинами, знаешь, как в метро, но тебе все равно остается день до смерти, а ты совершенно ничего не делаешь, и ни одного врача, ты мне даже сам говоришь: «Отстань от меня» и галстуки разбираешь свои.

– Я что-то ничего не понимаю, – поморщился папа.

– Что? – я резко вскинула голову и умоляюще уставилась на него, – что ты не понимаешь?

– Так, – папа коротко пошарил взглядом по углам, а потом тоже посмотрел на меня, – Маргошкин, у тебя какое отчество?

– Па… – начала было я, но папа хлопнул себя по лбу и заулыбался:

– Ну да, – кивал он сам себе, – отчество дается по имени отца… Все верно… Так что, – папа снова посмотрел на меня, – что ты хотела?

– Пап, – я схватилась руками за голову и начала медленно раскачиваться из стороны в сторону, уставившись в пол, – я умираю от чувства вины, правда… Я ведь тогда в больницу к тебе за неделю всего один раз приехала, а потом домой – еще один раз, после Нового Года… И тавегил тебе зачем-то купила… У него же седативный эффект, у тебя ведь все чесалось от этих лекарств, я знала, что ничего с этим не поделаешь, но потом вдруг решила, если я принесу таблетки и скажу, что от них будет полегче, вдруг ты в это поверишь, и тебе правда полегчает? Вдруг это все я?

– Что – ты? – живо заинтересовался папа.

– Ну… что ты так… пап…

– Подожди! – вскинул руку папа, подхватил ручку и принялся строчить что-то на листе бумаги.

– Па, – неуверенно проговорила я.

– Стой, – выкинул руку вверх он, – пять секунд!