Текст книги "Игра в косынку. Практикум (СИ)"

Автор книги: Анастасия Зубкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Слово автору. Гоша (борется с армией настоящих мужчин)

Гоша никогда не задумывался о причинах происходящего. Спросите его: «Ты любишь Марго?», он спросит: «Кого?», а потом словно подавится полувздохом, кивнет кому-то (не вам) и недоуменно пожмет плечами. Любит? Нет… Просто тянет к ней как-то, он о ней даже не думает, просто без нее паршиво, но бывает куда хуже, и она порой достает до колик печеночных… Только без нее все-таки хуже.

А Марго стеснялась ходить с ним по улице. Ее раздражало, как он дышит и при этом свистит носом. Никто на целом свете не замечал Гошиного свиста – только Марго. Это душило ее, крутило в жгут ее душу и лишало способности проявить милосердие. А еще Марго с наслаждением называла Гошу за глаза бабьей мордой. Хочу отметить от себя, морда у него и правда была бабьей.

Гоша каждый день смотрел в зеркало и даже не подозревал, как получилось, что он стал таким. Ему казалось, что так было всегда: опасная чушь. На самом деле, все эти сильные мужчины, которые, починив трактор, уложив шпалы и спилив квадратный километр леса, идут пить чисто мужские напитки и бить друг другу морды, никогда не питали к Гоше привязанности. Эти мужчины ходили в грубых нечищеных ботинках, тёлки висли на них косяками, они носили только семейные трусы, мерялись членами и знали что такое настоящая, мужская работа. Они знали, что женщины любят, когда их долго трахают, от тесных брюк начинается импотенция, а настоящий мужик никогда не спустит обиды. Они страшно доставали Гошу.

Они не давали ему прохода, выбирали его слабым и шутили над ним свои настоящие мужские шутки. Как правило, они были здоровы, или их было много, так что Гоше приходилось просто смиряться, что эти люди находятся рядом с ним.

Возмутился он в четырнадцать лет. Оловянный солдатик, который сидел в нем, не пожелал сгибаться, а потребовал от Гоши каких-то действий. Гоша всегда мог найти выход – он его нашел, простой, как все гениальное: маскировка в условиях активных боевых действий. Ничего не оставалось, как стать таким же, как все эти мужчины, носить эти чертовы трусы, ботинки и бить всем морды.

Гоша, по природе существо неагрессивное и склонное к конформизму, добродушный и общительный, схватил свое копье и, наперевес с ним, поскакал крушить ветряные мельницы. Больше похожие на ветряные мыльницы. Он накачал себе древнегреческий торс и три года отходил на бокс. Он заработал кучу денег и стал большим начальником. Он завел себе настоящего друга, с которым проникновенно пил пиво. Гоша разбил морду тому, кто особенно доставал его в школе в свое время. Он завел себе барышню и сам же ее бросил, хоть потом от переживаний блевал целую неделю. Гоша доказал всем, что он – мужик, и настоящие мужчины постепенно оставили его в покое. Герой бился-сражался с вампирами, и вот твари уже подбираются к нему, и с их зубов свисают клочья какой-то пены, противно невероятно, он сопротивляется из последних сил, но склизкие гады закрывают его от зрителя, а через секунду отступают и удивленно шарят по подвалу (или где там все это происходит) глазами: они больше не видят нашего героя. Просто в пылу схватки он не обратил внимания на маленький укус и совершенно незаметно для себя превратился в вампира. Сражаться больше некому и не с кем – все братья, друзья-товарищи и так далее (если вы меня, конечно, понимаете).

Гоша не откроет вам свою душу никогда по той простой причине, что он давно позабыл, кем же он является на самом деле. Он словно носит на своих плечах этого чертового настоящего мужчину, который изо всех сил болтает ногами. Впрочем, Гоша редко задумывается над такими вещами, как невообразимое богатство внутреннего мира, тонкая и ранимая душа, всяческие метания, а потому ему просто плевать, почему все сложилось так, как сложилось. Гошу ведет по жизни его непобедимая интуиция и четкое понимание того, что он хочет.

Гоша пленяет барышень, но совершенно не замечает этого. Впрочем, в этом есть определенная гуманность – больше всего на свете Гоша боится, что кто-то полюбит его настолько, что начнет ради него приносить жертвы.

Гоша напряжен так, что кажется, сейчас начнут лопаться его сухожилия, а потом его тело разлетится на тысячу маленьких кусочков. Этого почти никто не замечает: он мало кого подпустит близко к себе. Ему проще держать вас на расстоянии вытянутой руки. Не потому, что он полон отвращения к окружающим его людям. Просто он смертельно боится. Страх – еще одна из направляющих Гоши. Он мнется на месте, замирает и выжидает часами, когда холод, разливающийся у него внутри, отступит. Порой ему становится так страшно, что ладони потеют, а под ложечкой шевелится монстр, который кусает и рвет Гошу изнутри. Кусает и рвет. Гоша пережидает, прикасаясь рукой к стене, чтобы ощутить реальность этого мира, ускользающего из-под пальцев, как легкий газовый шарфик.

Осенью Гоша полон неясных предчувствий. Он проверяет свою электронную почту каждые пять минут, не выпускает из рук мобильник, в надежде, что на него позвонит кто-то важный и чутко прислушивается к шагам в коридоре. Ожидание сменяется гнетущим отвращением к себе и внутренней дрожью, когда кажется что все пропало и жизнь дала трещину. Тогда Гоша садится прямо на пол, достает из секретного ящика стола пачку сигарет и принимается смолить одну за одной, корчась от страха и отвращения.

Отпускает Гошу только если он оказывается в одной постели с Марго. Ему становится легко и спокойно, наваливается сонная истома, он кладет руку на ее грудь и засыпает, открыв рот. Ради этого он готов простить Марго многое. Гоша терпит слепую ярость, с которой Марго порой смотрит на него, ее безумную блядскую готовность уложить в свою постель каждого второго, ее злые, едкие шутки и то, как Марго пинает его ногой по ночам. Гоша, не просыпаясь, обнимает ее крепче. Он готов не видеть ее месяцами. Он готов дать ей возможность вырваться и пропасть на полгода. Гоша снисходителен к ней, и даже не замечает, как Марго отчаянно борется с ним. Именно поэтому она всегда оказывается побежденной.

Слово автору. Марго (зажимает рот рукой и делает большие глаза)

Марго бросилась в постель к Гоше в первый же день их знакомства. Вернее, в первую ночь. Эдакий подарочек ко дню рождения. Захотела – и получила. Легко. Растоптала свою любовь, разбила в кровь колени, запуталась, изовралась – но получила.

Завладела его сердцем, завоевала Гошу с потрохами, так, что он с руки ее был готов дерьмо жрать, принялась топтать и попирать его, а тот даже не заметил. Марго утонченно мстила Гоше за то, что он просто подвернулся под руку, медленно убивала его, размазывала по стене, отталкивала, выматывала и крошила его душу вслед за своей.

А тому хоть бы хны. Не бледнел, не бросался душить, не бил смертным боем, не обзывал сукой, не резал себе вены, не спивался, не плакал, не пытался выпрыгнуть в окно, не бросал работу. Гладил ее по голове и улыбался. И на работу уезжал. И звонил только через неделю – не потому что не хотел или обиделся – занят был. Марго творила свою вечную вендетту, а объект этой вендетты в ус не дул. Она скрежетала зубами.

Говорят, что единственное, о чем мечтала Марго – это о возможности снова испытать то, что называют Истинной, Подлинной и Настоящей Любовью, Такой, Чтобы Даже Дурак Понял. И чтобы это непременно Красивая Любовь была – ну, не как в книжках, а как из какого-то далекого детства, честно и легко. Нежно, безоглядно, с поцелуями еще до того, как проснешься, с объятиями длинной в сутки, с признаниями, слезами, застилающими глаза, и счастливыми потягиваниями под одеялом. Порой Марго даже пыталась разыграть что-то подобное. Впрочем, несмотря на весьма недюжинные актерские способности, получалось у нее паршиво. Где угодно, с кем угодно, только не с Гошей – Марго видела это даже сквозь свое дремучее мортидо, измотавшее ее вконец.

Однако почему-то Марго всякий раз открывала Гоше дверь. Она уверяла всех, что ей никто не нужен. Врала. Кто-то был просто необходим, только плевать кто – в тот момент она ненавидела всех и каждого, кипучая ненависть, поддерживающая в Марго огонь жизни, внезапно затопила всю и выжгла дотла. Порой (хотя Марго в этом не признается никогда) ей становилось страшно. И тогда рыжая стерва принималась послушно ездить с Гошей на пикники и выбираться в центр, она прилежно валялась на солнечных полянках, с восторженным визгом вбегала в воду, дремала на нижней полке в сауне и подпевала кому-то на концертах. Гоша боролся с саморазрушением Марго, а она смиренно принимала это, как горькое лекарство, как банки во время бронхита – со спины похож на божью коровку, однако как помогает.

Марго мало кто позавидует. Заключенная в клетку собственной клаустрофобии, она задыхалась и билась, как птица в силках. Очень хотелось на воздух, стыд и духота сковывали движения Марго, она запиралась от Гоши в туалете и ловила воздух перекошенным ртом. Сама поднимала трубку и звонила ему, а через пару минут хотела только одного: бежать. Гоше тоже отчаянно не повезло – подвернулся под руку, завяз и никак не мог развязаться – во многом его спасала эмоциональная тупость и сильный отрыв от собственного внутреннего мира – типа, хрен его знает, что там происходит – может, страдания нечеловеческие, однако ж, глубоко наплевать потому что не видно.

Гоша всегда думал, что если бы он остался бы у Марго еще на сутки, ему не пришлось бы больше уходить. Как он заблуждался! Марго же умудрялась выгонять его задолго до того, как один Гошин вид начал бы вызывать у нее нервные судороги. Гомеопатические же дозы Гоши вызывали у нее нечто вроде привыкания – так, глядишь, и год пройдет, а за ним еще один. Оглянешься назад лет через двести – не жизнь была, а сказка. Так они и гоняли бы по кругу, пока Гоша наконец не набрался храбрости сделать первый шаг.

Слово автору. Маневры (караул устал)

Пахло ванильным сдобой, переслащенным кофе с молоком и Гошиным одеколоном, который стелился поверх всех запахов – непонятно теперь, пахнет разогретым лаком деревянный столик кафе, или руки Марго, или нет ничего в помине – только желтый свет, легкая ломота в затылке, приглушенная музыка и вишни в сиропе из десерта…

– Ты же знаешь, – бормотала себе под нос Марго, которая уже изрядно набралась, а потому пребывала в весьма благостном настроении, улыбалась, заглядывала Гоше в глаза и вообще – играла сегодня на славу – а может не играла, кто ее знает, может пробило ее наконец, – я же люблю тебя больше всех на свете, ты – мужчина всей моей жизни.

– Я знаю, – рассеянно кивал Гоша. Он тоже набрался и теперь Марго могла указать ему на луну – притащил бы. Даже не задумался бы, принес – и точка.

Марго опоздала на полтора часа – кружила между Главпочтамтом и Лукойлом, на чем свет стоит кляня свой топографический кретинизм и замысловатые места, куда ее вечно вытаскивает Гоша. Об этом она никому и никогда не рассказывала – и я-то об этом узнала совершенно случайно. Как бы там ни было, в кофейню Марго влетела как на крыльях – словно и не плакала от злости, оказавшись перед Лукойлом в четвертый раз две минуты назад, впилась в Гошу поцелуем и расслабленно завалилась рядом с ним. Опоздание всегда давало ей фору нежности и доброты, которую она могла проявить к Гоше, извиняясь. Теперь Марго чувствовала себя в полной безопасности – можно не думать о прибитой пыли, полных ушах слез, с которыми она просыпалась каждое утро, молчащем телефоне, небе, к весне таком прозрачном, что хотелось заземлиться, чтобы сердце не выскочило из груди…

– Не так, – ржала Марго, посасывая кисленькие вишневые косточки, которых у нее во рту набралось уже штук пятнадцать, – не так, надо говорить: премного благодарен, что оправдал доверие, спасибо, спасибо, но вы льстите мне, я знаю.

– Спасибо, – покивал Гоша и принялся заглядывать к Марго в глаза, – я остальное все позабыл. Ничего? – и смущенно добавил, – ты такая маленькая… просто девочка.

– Вот еще, – скривилась Марго, выплевывая свои косточки в ладонь, – да ты салага по сравнению со мной. Что ты вообще знаешь, только и умеешь, что деньги зарабатывать. Ты хоть раз супружеской жизнью жил?

– Сейчас живу, с одной, ты ее не знаешь, – Гоша беспомощно пошарил глазами по залу и схватил Марго за руку. Та даже не заметила.

Если бы к Марго сейчас подошел бы кто-нибудь и сказал: «Вот тебе, Марго, маленькая педалька, нажми на нее, и сразу провалишься прямо в ад», – Марго согласилась бы, не раздумывая ни минуты. Но никто не подошел и ничего подобного Марго не предложил. Пришлось выплывать самой. Марго зажмурилась и мужественно переживала самые страшные минуты своей жизни.

Сначала она царственно побагровела, потом побелела, шумно сглотнула, словно в горле у нее трепыхалась здоровая рыбина, сердце ее забилось где-то в желудке, потом оно переместилось под левую ключицу, потом в глазах все вдруг потемнело, куда-то делись сигареты, язык стал похож на ком ваты, вспотел кончик носа, бросило в жар, и запах Гошиного одеколона навалился пудовой тяжестью. А потом Марго стало стыдно. За то, что она вообще на свете есть, за свои ноги, покоящиеся под столом, за свое пальто на вешалке, за свою сумку, которую она швырнула куда-то, за то, что она так напилась, за свою спину и плечи, открытые взглядам всех посетителей кафе, за серьги в своих ушах и пересохшие губы… Чувство стыда, когда-то знакомое Марго, а теперь начисто позабытое, накрывало ее плотным одеялом, и она с трудом дышала, думала с трудом, хотя – кто просил так напиваться?

– Ты меня не слушаешь, – Гоша потеребил ее руку, – я купался в проруби, представляешь, в проруби – правда больше падал рядом, чем плавал там… Скучно… развлечений никаких – пить пришлось все два дня – понимаешь?

– Ч-что? – с трудом выдавила из себя Марго.

– Дом отдыха, я тебе говорю, был полный отстой.

– А… П-почему? – Марго поморщилась, как от сильной боли и попыталась нацепить на лицо улыбку – она скорее сдохнет, чем покажет, что перед Гошей сидит лишь малая часть Марго, а основные ее стати давно валяются под столом без надежды на спасение, и вообще без надежды.

– Да там развлечений никаких – на лыжах что ли кататься? А Маша и того больше – вообще провалялась в постели все два дня.

– Давно? – ляпнула Марго, закуривая.

– Чего?

– Живете, – выплюнула Марго, корчась от ужаса.

– Месяца два… – пожал плечами Гоша, – что-то около.

– А что не сказал?

– Так не спрашивала же, а? Ну не спрашивала…

– Точняк, – покивала Марго, – выпьем?

Я думаю, что Марго в тот момент стало очень страшно. Вообще-то она не была такой стервой, как хотела казаться – Марго очень многие вещи в своей жизни пускала на самотек. А Гоша даже насладиться триумфом как следует не мог – он просто не знал, что пребывает в стадии триумфа, он не знал, что у них с Марго идет спортивное соревнование на то, кто из них больший гад, и что до этого впереди была Марго, а сейчас он ушел настолько далеко вперед, что все ее завоевания кажутся мелкими и не заслуживающими упоминания.

Так Марго пустилась в свой очередной крестовый поход. Раньше Гошино общество заставляло ее бороться с собственным страхом и отвращением, а теперь у нее был замечательный повод со всем пылом нерастраченного пионерского детства окунуться в омут своего актерского дарования. О… Теперь Марго было что сыграть – главное – не думать о том, что в жизни давно пора что-то менять.

В тот жуткий вечер Марго, скрипя и покачиваясь, но опомнилась от потрясения и потребовала еще коньяка. Играла тихая музыка, Марго вдруг вскочила и отправилась к стойке самостоятельно, приплясывая на ходу, и щеки ее горели лихорадочным румянцем, улыбка светилась так ярко, словно она влюблена в весь мир, плавная линия шеи, плеч, мягких рук, ямочки на щеках – все в Марго вопило о том, что эта жизнь прекрасна, и Марго – лучшая ее часть. Что на самом деле творилось у Марго внутри? Пустота, легкая скука, отрешенность, и обида, вмерзшая в ледяную глыбу арктического спокойствия. Такое не забывается, а Марго никогда не жаловалась на память. Память по-итальянски вендетта, а область всяческого отмщения и возмездия была для нее родной стихией.

Гоша от Марго глаз отвести не мог – она вдруг стала такой, какой он всегда хотел ее видеть – сияющие глаза из-под пряди волос, упавшей на лоб, щека мягко трется о плечо, на влажных губах полуулыбка, а за пазухой нет камня, и ни одного взгляда в сторону других – только Гоша – принц на сияющем троне. Потом Марго смеялась, запрокинув голову, стоя на барном табурете, пьяная, красивая, и безраздельно Гошина.

Через день Марго составила безупречный план и принялась прессовать Гошу так, что всем, кто хоть каким-то боком прикоснулся к этой истории, страшно делалось. Кажется, впервые в жизни она боролась не на жизнь, а на смерть.

Факт остается фактом – Гоша выдержал ровно полтора месяца. По истечению этого времени он с жутким скандалом собрал свои вещи и отбыл на съемную квартиру, искренне веря, что личная жизнь у него на этот период не сложилась. После этого он долго сидел на полу, раскачивался из стороны в сторону и пустился в какое-то несвойственное ему самокопание. Он даже бутылку пива в одиночку выпил.

Марго узнала о Гошином переезде через три дня и на радостях трахнула своего начальника. Удосужилась встретиться с Гошей она только по истечение третьей недели. Сидела весь вечер, протяжно молчала и смотрела в стену. Вдруг покинули все силы. Гоша попытался потрогать ее грудь и моментально получил по рукам.

Слово автору. Пальцы, переплетенные под одеялом (ни слова о сигаретах)

Нет, после этого ничего глобального в их жизни не случилось. Гоша тогда даже ночевать у Марго остался. Она долго трепала какую-то ерунду, не удосужилась предложить ему даже чаю, демонстративно договорилась о свидании с недавно отоваренным начальником, а потом вдруг забралась Гоше на руки и долго отказывалась слезать.

Позже Гоша вдруг (надо сказать, впервые за неделю) уснул, распустив губы и зарыв слабые от неги пальцы в волосы Марго. Она слушала, как в темноте тикают часы и задумчиво водила ногой по прохладной стене – Марго никуда не могла деться от предательского ощущения, что все вокруг прозрачно и непостижимо хрупко.

Марго вглядывалась в пульсирующую темноту и лениво жмурилась. В голове колыхалась горячечная пустота, когда заснуть невозможно, в голове сплошная каша: Анечка, холодная, как сквозняк, отхлебывает чаю и молчит, глядя в сторону; «Я готова убить тебя!!!» – кто и когда это сказал, Марго не помнила; ощущение, что поезд остановился в метро и вагон наполнился напряженным молчанием – лишь тихое шипение внутренней связи; блинчики с хрустящей корочкой в какой-то привокзальной кафешке; теплая, но ущербная гладкость треснутого желудя в кармане…

Марго закрывала лицо руками и начинала считать до ста. Рядом спит Гоша, сладко, как ребенок под боком у мамочки, вернувшейся из командировки. Во сне он протягивал руку, нащупывал ледяную кисть Марго и переплетал свои пальцы с ее. Локтем Марго спихивает с кровати подушку и запрокидывает голову. Ужасно хочется курить.

Слово Марго. Помидоры (Красотки, красотки, красотки кабаре!!!)

Прошло два дня, работы поднавалили, я заковырялась на своей доблестной службе как папа Карло, время пролетело, словно пленку кто-то на перемотку поставил: все ходят, рты открывают, говорят, руками размахивают, а что происходит – непонятно. А потом сутки не вылезала из постели – только в туалет, к холодильнику и за новой книжкой – даже к телефону не подходила. На четвертый день притащился Гоша – довольно кстати, должна сказать – в холодильнике к тому моменту оставались соленые огурцы эпохи раннего палеолита, полпакета молока и четыре картофелины.

– С ума сошла! – заявил с порога Гоша, шваркнул в меня пакетом с какой-то снедью и пошел на кухню чайник ставить, – звездная болезнь заела.

– Вот еще, – буркнула я, вползая на кухню, сонно кутаясь в халат, – дурак ты какой-то, как я погляжу.

– Отлично, – заявил Гоша, вручая мне помидоры, нож и доску, – я дурак, ты – умнейшее существо в мире, а потому мы сегодня пойдем в одно место.

– Догадываюсь, в какое, – хмыкнула я. Гоша и ухом не повел. Я откинулась на спинку дивана, закинула ногу на стол, спихнув доску на пол, и вгрызлась в один из помидоров, – разыгрывать из себя твою даму сердца я больше не буду, хоть убей.

– А и не надо, – просиял Гоша, быстро строгая помидоры в салат. Запахло зеленью, разморенной на солнце, и раздавленными оливками, – тебя там все отлично запомнили, я теперь говорю, что приходить второй раз ты стесняешься и сидишь дома. В чадре. Перебираешь горох и просо.

– Как скажешь, – я выстрелила хвостиком помидора в раковину, но не попала, – так что тебе от меня надо?

– Есть крутые клубы Лиги, а есть галимые, в которых хоть G126 появись – никто даже не почешется. Ты там на кукурузнике можешь летать по залу и поливать всех дерьмом. Куриным. Они галимые настолько, что еще толком слухи не поползли о твоей выходке. Улавливаешь, о чем я говорю? – Гоша многозначительно протянул мне кусок сыра.

– Нет, – так же многозначительно ответила я, но сыр взяла.

– Пора явить твой талант миру, продемонстрировать всем, на что ты способна, я в тебя очень верю, мы всех победим, но пасаран и все такое. Понимаешь?

– Понимаю… – кивнула я, – ты уже поставил на меня в одном из крутых клубов Лиги, деньги терять не хочется, и теперь ты меня тащишь туда, чтобы я играла и помогла тебе нажиться сверх меры на моем таланте.

– Ну… – скривился Гоша, пододвинул ко мне лаваш и салатницу, – что-то ты тут накрутила жути какой-то… Я вообще-то картину эту видел немного по-другому. Какой-то я у тебя злодей получаюсь. Злодейский. Я ж как лучше хотел…

– Ага, – покивала я с набитым ртом, – продал меня за копеечку…

Гоша внимательно смотрел куда-то в сторону и молчал, гоняя пальцем по столу крошку от лаваша.

– Продал, говорю, – сказала я погромче, – меня за копеечку!

– Что? – Гоша поднял голову и часто заморгал, словно только что проснулся.

– Куда ты меня тащишь? – обречено спросила я, сосредоточенно ковыряясь в карманах его рубашки, которую он швырнул на диван, – что это за клуб Лиги? – сигареты наконец-то нашлись, я достала одну из них и с наслаждением закурила.

– «Красотки кабаре», – заявил Гоша, – прикольное место – дыра страшенная, цены ломовые, столы грязные, а кухня – жуть. Неописуемая. Ты лучше дома поешь, или я тебя потом куда-нибудь в другое место свожу. В общем – прелесть что за местечко.

– И Кардинал там играет по четвергам, – мрачно покивала я, – а что у нас сегодня?

– Четверг! – объявил Гоша таким голосом, словно большей радости он не мог и представить, – а ты откуда про Кардинала знаешь?

– Вызываю на дуэль, – объявила я противным голосом, – и прострелю тебе брюхо. Я дома сидела, но интернет у меня был.

– Тем более, – заявил Гоша еще бодрее, – сделаешь Кардинала и покроешь себя славой.

– Или он меня… – покивала я, – и опозорю свое славное имя на веки вечные. Одно радует – ты на тотализаторе продуешь.

– Не продую, – уверил меня Гоша, подсаживаясь поближе и зарываясь носом мне в шею, – там какая-то мутная система ставок, я к ней еще даже и не подбирался, на месте разберусь.

Я закрыла глаза. Тихо работал холодильник, где-то далеко за окном шумели машины, занавеска мерно колыхалась, слегка задевая мою макушку, а Гоша (я не видела, но знала на все сто) комкал край своей майки до хруста суставов, так, что челюсти хотелось сжать изо всех сил и молоть зубы в мелкую крошку, и пальцы слабели, и спина у него ныла от неудобной позы, но боялся пошевелиться, вздохнуть боялся…

Я резко встала и пересела на табурет, взгромоздившись на него с ногами. Гоша обмяк и уставился прямо в недоеденный мною салат.

– Гош, – тихо спросила я, закуривая новую сигарету, – а тебе зачем все это надо?

– Не знаю, – рассеянно пожал плечами тот.

Славное лето.