Текст книги "Терпение (СИ)"

Автор книги: Анастасия Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

          – Ты? – изумленно спросила Надя, плотно закрыв за собой дверь и прижавшись к ней спиной. – Вот уж не ожидала.

          – Здравствуй, Надя. Ты прости меня, что пришла, тяжелый разговор у меня к тебе. – Наталья тяжело дышала.

          – Ну пойдем, поговорим, – хмуро проговорила Надежда.

          Они вышли из палисадника и сели на лавочку в тени сиреневого куста.

          – Надя, о детях наших поговорить нам надо… – начала Наталья

          – Да знаю я, Любка с Колькой твоим спуталась, – махнула рукой Надя, – Что же, парень у тебя неплохой вроде, с Аськой у них не заладилось, пусть с Любкой тогда живут. Судьба у нас с тобой, видать, такая, по одной тропинке ходить…

          – Да нет, – покачала головой Наталья, – то уж в прошлом. За прошлое я у тебя прощения просила, да не простила ты, видать… Это твое право…

          – Да брось ты! Чего уже вспоминать! Не одна ты между мной и Юркой проходила, чего тебя винить, сама поплатилась уж давно, – спокойно говорила Надежда.

          – До сих пор расплачиваюсь за это. И сын мой, и дочь твоя.

          – Они-то при чем тут?

          – Юркин сын Коля-то, – тяжело проговорила Наталья.

          – Я так и знала, – Надежда хлопнула себя по коленям, – Ну это ж надо, чтобы моя именно в него втюхалась! Как бы они еще жить не начали…

          – Ты скажи как-нибудь Любе-то, Колька не может. Любит он ее. Мучается. – Тяжело проговорила Наталья.

          – Да, непростую задачу ты мне задала, – покачала головой Надя и пошла домой.

          Коля действительно никак не мог решиться на разговор с Любой. Он сам не мог смириться с тем, что им просто нельзя быть вместе. Каждый день Наталья отправляла его оговорить с ней, и каждый день он откладывал этот разговор на завтра. Он понимал, что она ждет его и мучается вопросом, почему он не приходит, и что она наверняка знает о приезде Аси. Но он также и понимал, его признание, что Люба приходится ему сестрой принесет ей еще более тяжкие муки. Наконец, он понял, что не в состоянии сказать Любе о том, что должен остаться с Асей, и попросил мать, чтобы она сама сходила к Семеновым, и рассказала все хотя бы тетке Наде.

          Ася ждала его решения дома у мамы. Тетка Анна, никогда раньше не задумывавшаяся о существовании Бога, впервые встала на молитву у старых икон, доставшихся ей еще от прабабок. Она молилась, о то, что волновало ее душу больше всего, чтобы семейная жизнь дочери с Колей наладилась. Может быть, это ее наивная молитва помогла Коле принять такое нелегкое и болезненное для него решение, но через четыре дня после приезда Аси, он пришел за ней.

          – Ты мне только скажи, зачем ты вернулась? Почему опять со мной жить надумала? – спросил он жену, сидя рядом с ней на крыльце.

          – А кому я еще нужна? – честно призналась Ася.

          – Что, хвост прижало тебе в Твери? – безжалостно проговорил Коля.

          Ася поежилась от его вопроса.

          – Кроме тебя меня никто не жалел. Пожалей и теперь…

          – Я тебе только одно скажу – гулять будешь – убью. Мне терять нечего. Поняла? – твердо сказал муж.

          – Не буду я гулять. Нагулялась. – Заплакала Ася.

После той грязи, в которую она окунулась в Твери, Ася поняла, что ее дом – здесь, что у нее нет другого способа начать нормальную жизнь, как только выпросить прощения у мужа.

          ***

          В конце августа Аня вышла замуж за Ромку. Свадьба у них была пышная, веселая. Столы стояли на улице, вся округа кормилась с тех столов три дня. В пятницу они расписались в Кувшиново и приехали венчаться в Прямухино. Снова полился над селом радостный звон. На  венчание Колян пришел с Асей и Костиком. На клиросе пели Люба, Юля, матушка и еще какие-то женщины. Но он слышал только Любу. Когда священник разрешил поздравлять молодых, Люба одна из первых подошла к сестре, поцеловала ее, сказала что-то Ромке и, опустив глаза, вышла из храма. Больше на свадьбе она не появилась.

          На следующей неделе Маринка остановила Коляна. Он шел на автобус, чтобы ехать на работу.

          – Коленька, что Ася-то не уехала? – язвительно спросила она.

          – Дома она, – хмуро отозвался Коля.

          – А, надо у нее спросить, может она знает, куда Любка-то уезжать собралась, – наблюдая за его реакцией, продолжала Маринка.

          – А что, она уезжает разве?

          – Ну да, она из магаза-то уволилась.

          Коля молча развернулся и пошел своей дорогой. Но на выходных пришел в Прямухино. Он посидел немного на лавке у палисадника Семеновых, в надежде, что Любка может быть сама выйдет из дома. Но потом собрался с духом, прошел к дому и постучал в дверь. Открыл ему Юрий.

          – Здрасьте, – буркнул Коля, растерявшись.

          – Здорово, проходи, что ли… – как-то лениво пригласил его отец Любы.

          – А Люба-то где? – спросил уже на кухне Коля.

          – У Юльки с Пашкой. Она с нами больше не живет.

          – Даже так?

          Юрий покачал головой.

          – Может, выпьем? – предложил он.

          – Не буду я… –  отказался Коля, с интересом глядя на своего родного отца.

          – Да похож, похож! – вдруг рассмеялся он, – Я-то знал всегда, что от меня тебя Наташка родила.

          Колян опустил глаза.

          – Могли бы и нам рассказать раньше, – проговорил он.

          – Да, – со смехом согласился Юрий, – да только кто же знал, что вы именно друг в дружку втюхаетесь? Ладно, не вешай нос, все наладится!

          Колян чуть ли не с брезгливостью выскочил из дома и пошел к Пашке.

Открыла ему дверь Люба. Она показалась ему высокой, строгой, но взгляд ее был нежный, теплый.

–Уходи, Коленька… тихо проговорила она. – Не нужно тебе меня видеть, как и мне тебя.  Что же поделать, что было – то прошло, все по-другому теперь…

Коля слушал ее, и не узнавал ее голоса… Казалось, что хоть она стоит перед ним, и он видит, как шевелятся ее губы, но голос доносится откуда-то издалека…

 – Терпения тебе, родной мой, хороший мой, любимый…  – помолчав, проговорила Люба, – больше ничего тебе сказать не могу. Спасибо, что ты есть, что ты был… Я за тебя молиться буду.… Не увидимся мы больше, нельзя…Прощай… – и, в последний раз взглянув на него коротко, затворила за собой дверь.

Больше Коля никогда не видел Любу.

Часть вторая

«1»

          Пять лет назад отец Александр привез Любу в Троицкий монастырь, чтобы она немного пожила там, привела в порядок мысли, подумала о душе и своем будущем. С тех пор она выходила за территорию монастыря только по послушанию. Сначала, конечно, ее тянуло в Прямухино, болели любовные раны, скучалось по семье, по пошлой жизни. Но, чем дольше она оставалась под сенью Святой Троицы, тем светлее становилось настоящее, тем меньше тянуло в мир. Три года она прожила здесь послушницей, прежде чем приняла рясофорный постриг, и вот теперь матушка настоятельница испытывая ее, предполагала возможность пострига мантийного, что значило уже вступление в ангельский чин. И если Люба и трепетала от такого предположения, то не от того, что размышляла еще о своем дальнейшем пути, или могла вернуться в мир, она по скромности своей не видела себя достойной такого чина.

          Она полюбила монастырь, сестер, службу, но вспоминала и Колю. Когда матушка намекала только еще о постриге, Любка честно призналась, что, наверное, любит его.

          – И вернуться хочешь? – мягко спросила настоятельница.

          – Нет, все равно ведь не быть нам с ним, – твердо ответила Люба.

          – А если бы было можно?

          – Уже нет. Мне там нет места. Нет... – Люба помолчала и добавила, – Господь так устроил, значит, так нам обоим и нужно. И, если честно, уже кажется, что мне невозможно было бы по-другому жить... Не представляю себя снова в Прямухино. Хоть и повидать тянет.

          За эти пять лет из всех близких она виделась только со старшим братом Пашей и его женой Юлей. Люба передавала через них поклоны матери и свои вопросы о благословении, но Надежда однозначно махнула рукой: "Пусть себе живет, где хочет, раз ей с нами так плохо". Хотя на самом деле плохо было Надежде. Она не понимала, как живут ее дети, почему совершают такие странные с ее точки зрения поступки, как уход дочери в монастырь и женитьба Павла на Юле. За жизнью старшего сына она следила особенно ревниво. Пыталась найти изъян даже не в невестке, а в отношении сына к жене. Казалось, что Павел не любит Юлю, просто себе внушил обязанность поднимать семью погибшего брата, но у них рождались совместные дети, в доме царили мир и порядок. Чего сама Надежда так и не познала – мирной семейной жизни. После ухода Любы в их семье правда воцарилась, наконец, тишина, потому что Надежда справедливо, но молча обвиняла в несчастье дочери мужа, а тот так же безмолвно признавал свою вину. Но тишина эта была не мирной, Аня назвала ее однажды затишьем перед бурей, и мать про себя согласилась с дочерью. Надежда жила теперь с мужем и семьей младшей дочери. Нюрка с Роськой пристроили еще целую избу к дому, и она почти не встречалась с ними. Аня уже работала в Прямухинской школе учителем в начальных классах, Роська перестал уезжать на заработки в город. В этом году он устроился в Прямухинскую котельную, да и от перепадающих халтур от дачников не отказывался. Надежде не нравилось то, что он не стал работать в городе, сказать ему об этом прямо не хотела, но не могла удержаться, чтобы не показывать недовольства своим видом. Но когда после пятилетнего безвестного отсутствия в деревне появилась бывшая Роськина невеста Вика, Надежда уже выговаривала Нюрке, чтобы та гнала мужа работать подальше от его бывшей. На что дочка только отмахивалась.

          От Вики на самом деле не было вестей почти пять лет. Когда Наталья увидела дочь на пороге своего дома, то поняла, что значит – не верить своим глазам. Вика приехала с трехлетней дочкой Леночкой и депрессией после убийства в пьяной драке ее сожителя и отца ребенка. Леночку она передала на руки бабушке Наташе, сама же лечила нервы в компании Маринки и Аси. Последняя тоже лечилась Маринкиной самогонкой, прерываясь на отдых от лечения нечасто, как правило, после лекций мужа о здоровом образе жизни. Колян бился с ней не один год, пытался сохранить семью, уберечь Асю от алкоголизма и его прелестей, но в последнее время сам сдался, позволяя себе и кратковременные гулянки, и длительные запои, создававшие проблемы на работе, дома, и в собственной исстрадавшейся душе. Его запои кончались драками с Асей, после которых она какое-то время тоже держалась, но потом снова оказывалась в компании Маринки. Когда же их общество пополнилось Викой, застолья участились.

          Вика страдала даже не потому, что потеряла отца своего ребенка, а скорее потому, что нужно было искать нового папу для Леночки, а сил на это уже не было. Да и кандидатур тоже.

          – Все мужики теперь делятся на тех, для кого я уже старая и на женатых. Но с женатиками я больше не связываюсь – не надо оно мне, надоело. А те, кого баб не разобрали – или дурачки какие-то, ли страшные, или алкоголики. – Говорила она Маринке.

          – Слушай, Вика, а ты вообще-то любила кого-нить? – спрашивала у нее Маринка.

          – Ой, да я всех люблю! – смеялась Вика. – Но уже охота замуж. Борщ варить. А для этого уже не любить надо, а поймать и не выпускать.

          – Ну да, поймаешь, а потом плеваться будешь, потому что не сладко с нелюбимым жить, – грустно возразила ей присутствовавшая как-то при подобном разговоре Ася.

          – Это ты про братца моего? – Вика покачала головой, – Он с тобой тоже, видать не сахар ложками жрет.

          – Да конечно, – согласилась Ася.

          – Чего вы не разбежитесь тогда? – вздохнула Маринка.

          – Да потому что... – привычно отмахнулась от нее Ася, – не к кому и некуда разбегаться.

          Вика посмотрела на нее с жалостью. Ася подурнела, располнела, и не скажешь, что когда-то считалась первой красавицей в округе. Она сама понимала, что оказалась никудышной ни женой, ни матерью – Колька мучился с ней, Костик страдал до такой степени, что отставал в развитии. Года два назад Колян даже хотел лишить ее материнских прав. Ася возмутилась, мало того, что он и отец не родной, так еще и отнять сына хочет, но муж был непреклонен. Тогда тетка Анна, теща, уговорила Кольку решение свое поменять, и он смягчился, вспомнив последний разговор с Любкой.

          – Терпения тебе, родной мой, хороший мой, любимый, больше ничего сказать тебе не могу... – сказала она ему тогда.

          И он решил терпеть. Терпеть Асю, свою жизнь, любовь, разбитое счастье...

          Спустя почти год после исчезновения Любы, Юля рассказала Коле, что его любимая теперь живет в монастыре, что Господь иногда ведет к себе большими скорбями, что она теперь счастлива и всех прощает.

          – Мне иногда кажется, будто она умерла... – после долгого молчания признался Коля.

          – Примерно так и есть, – тихо согласилась Юля, – для этой жизни она и правда умерла, но перерождается для другой.

          – Для какой? Чтобы монашкой стать? – угрюмо спросил Колян.

          – Знаешь, когда-то батюшка Любе сказал о Женихе... Когда она еще переживала из-за Ромки, была на исповеди, а отец Олег ей сказал, что она дождется другого Жениха... Вот, она Его дождалась, а Он, ее Жених дождался Любу... Ведь я думаю, что она, скорее всего и станет Христовой Невестой.

          Коля только молча покачал головой.

          – Она счастлива теперь, правда, – Юля взяла его за руку, – И ты живи, постарайся тоже найти свое счастье. Среди живых совсем гиблых людей не бывает. Пока человек живет, значит, он и измениться может.

          – Это ты про Аську? – усмехнулся Коля.

          – Не случайно же вы вместе... – улыбнулась Юля.

***

           Постриг Любы назначили на двадцать седьмое января. Морозным утром к монастырю подъехали две машины, в одной из которых были Павел, Юля и Аня, в другой – отец Олег с матушкой Ольгой. Аня робко прошагала за Юлей в Троицкий храм, Павел наотрез отказался присутствовать на постриге сестры.

          – Там одни попы, да бабы, – отмахивался он от жены, – к тому же и так – как хоронить ее... Не могу я. Жалко.

          Постриг должен был свершиться во время литургии. Специально для того, чтобы облечь в мантию Любовь, в монастырь прибыл Епископ Арсений. Юля с Аней, взяв себе по свечке, притаились почти у самых дверей. Оттуда они наблюдали, как расстилают ковровую дорожку в храме, Юля шепнула Ане, что по ней поползет Люба.

          – Что, прямо ползком? – не поверила Аня.

          – Ну да, как бы в знак смирения.

          – Ничего себе...

          Игуменья матушка Серафима, увидев Юлю, подошла к ней. Юля взяла у матушки благословение так же, как брала его у отца Александра. Аня последовала ее примеру. Игуменья что-то проговорила Юле, но Аня не расслышала. Ожидая сестру, она рассматривала храм, монахинь, принюхивалась к цветам, стоящим в высоких вазах. Какая-то девушка, почти девочка, в черном платье и платке что-то монотонно читала, в голосе ее слышалась дрожь волнения. Аня и сама волновалась, все пытаясь разглядеть среди женщин в черном сестру, но Литургия шла уже полным ходом, а Любы нигде не было видно. Наконец, когда Ане уже надоело и ждать и волноваться, она увидела Любу. Сестра появилась откуда-то из-за колонны. На ней была белая сорочка до пят, длинные распущенные волосы струились по спине ровными волнами, как бывает обычно с волосами, часто и туго заплетаемыми в косу.

          Все послушницы выстроились вдоль дорожки с зажженными свечами, а матушка игуменья Серафима, монахини Елена и Анастасия прикрывали Любу мантиями, пока та ползла к амвону.

          – Что пришла еси, сестра, припадая ко святому жертвеннику и ко святей дружине сей? – торжественно спросил отец Арсений.

          – Желая жития постнического, Владыка святый, – читая по бумажке, но повторяя сердцем, ответила Люба.

          – Желаеши ли сподобитися ангельскому образу, и вчинену быти лику инокующих?

          – Ей, Богу содействующу, Владыка святый.

          – Отрицаеши ли ся мира и сущих в мире по заповеди Господней?

          – Ей, Владыка святый.

          – Сохраниши ли ся в девстве и целомудрии и благоговении даже до смерти?

          – Ей, Богу содействующу, Владыка святый.

          – Сохраниши ли даже до смерти послушание ко игумении и ко всем о Христе сестрам?

          – Ей, Богу содействующу, Владыка святый.

          – Пребудеши ли до смерти в нестяжаниии и вольней Христа ради во общем житии сущей нищете, ничтоже себе самому стяжавая, или храня, разве яже на общую потребу, и се от послушания, а не от своего произволения?

          – Ей, Владыка святый, пребуду Богу споспешествующу.

          -Претерпиши ли всякую тесноту и скорбь иноческаго жития Царствия ради Небеснаго? – задал последний вопрос Владыка.

          – Ей, Богу споспешествующу, Владыка святый.

          Теперь пришло время самого волнительного и торжественного момента.

          – Се, Христос невидимо здесь предстоит; виждь, яко никтоже ти принуждает прийти к сему образу; виждь, яко ты от своего произволения хощении обручения великаго ангельскаго образа, – указал отец Арсений на Евангелие.

          Затем Епископ взял ножницы, лежавшие на аналое рядом с Евангелием, и бросил их на пол со словами: "Возьми ножницы и подаждь ми я". Люба подала их Владыке и поцеловала его руку. Вновь владыка бросил ножницы: "Возьми ножницы и подаждь ми я". И вновь Люба смиренно подняла их. И в третий раз упали ножницы на пол.

          – Се, от руки Христовы приемлеши я; виждь, кому сочетаваешися, к кому приступаеши и кого отрицаешися. – приняв ножницы в третий раз, проговорил отец Арсений, и, крестообразно постригая волосы Любы, провозгласил – Сестра наша Нина постригает власы главы своея во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

          – Нина! – шепнула Юля Ане, – теперь – Нина!

          Сестры тихо запели "Господи, помилуй". Началось облачение. Сначала Владыка надел на Любу, ставшую теперь Ниной, длинную рубашку – хитон, поверх рубашки – четырехугольный плат – параман, деревянный крест, после – черный подрясник и пояс. Когда Владыка надевал мантию, Люба, не чувствующая еще себя Ниной, думала о том, что в это самый миг ей даются ангельские крылья. А отец Арсений уже надевал клобук – головной убор, состоящий из цилиндрической формы камилавки и «намётки» – чёрного покрывала из шёлка, прикреплённого к камилавке, спускающегося по плечам и спине до пояса. И вот уже на Любе-Нине монашеские сандалии, в руке – вязаные четки.

          Епископ Арсений обратился к новопостриженной монахине со словом: «Сестра, сегодня Господь уготовал тебя принять ангельский образ. Сегодня впервые Господь испытал твою крепость, смирение, преданность воле Божией. Когда ты жила в миру, то несла крест житейский. Сегодня ты умерла для жизни светской, для жизни мирской и предала свою волю в руки Божии, отрешившись от своей воли полностью. Господь сказал: «Кто хочет по мне идти, да отвержется себе и возьмет крест свой, и по Мне грядет».

          После окончания чина пострига все сестры и прихожане, бывшие в храме, подходили поздравить постриженную с принятием ангельского чина. По традиции спрашивали: «Что ти есть имя, сестра?» Монахиня отвечала: «Недостойная монахиня Нина».

          Все разошлись, лишь монахиня Нина осталась в храме, чтобы молиться, читая Псалтирь и монашеское правило. Ей предстояло пробыть в храме три дня, покидая его только на время трапезы.

          ***

          Вернувшись из монастыря, Аня долго не шла домой. Сначала обедала у Паши с Юлей, потом просто гуляла по Прямухино. Ей не верилось, что ее сестра Любка перестала существовать сегодня совсем. Как брат Андрей. Только он остался Андреем, есть его могилка, а от Любки, первой любви ее мужа, ее старшей сестры сегодня ничего не осталось. Как будто и не было ее вовсе.

          Домой Аня пришла уже к вечеру, когда на улице темнело и мороз крепчал. Она тихо прошла в их с Ромкой половину, сняла сапоги и пуховик у порога, и остановилась посреди кухни.

          – Ань, ты? – подал голос из комнаты муж.

          – А кто еще может быть? – спросила она тихо.

          Ромка вышел из комнаты и остановился в дверном поеме, облокотившись на косяк.

          – Ну и как? Постригли Любку? – спросил он.

          – Ты так спрашиваешь, как будто ее в парикмахерской стригли, – проворчала Аня. – А она теперь и не Любка вовсе.

          – И кто же?

          – Инокиня Нина.

          – Тьфу ты, бред какой! – покачал головой Роська.

          – Почему бред? – Аня подошла к нему почти вплотную и заглянула в глаза.

          – Потому что, как в кино, никогда бы не подумал, что Любку так торкнет, что она в монастырь уйдет.

          – Лучше бы меня так торкнуло, – вздохнула Аня и отвернулась от Ромки.

          – Ты так не шути, – усмехнулся Роська, – хватит одной монашки уже.

          Аня молча прошла к умывальнику, хотела помыть руки, но он оказался пустой.

          – Иногда лучше не быть, чем быть, – глядя в пустой умывальник, почему-то сказала она.

          Роська махнул на нее рукой и снова скрылся  комнате. Аня закусила нижнюю губу и зажмурилась. Ей хотелось плакать, кричать, жаловаться, но это никогда у нее не получалось. За все пять лет ей не плакалось, не скандалилось. Сначала от счастья. Потом, когда причины для плача появились, оказалось, что слез нет. Есть тяжелая, сдавливающая душу боль, внутренний, раздирающий грудь крик, а слез нет.

          На следующий день Аня снова была у Юли. Паша с детьми строил горку на улице, поэтому Аня с Юлей сидели в тишине на кухне, на которой ничего, никогда не менялось, пили чай с пирожками, и Аня отчаянно завидовала хозяйке дома, ее счастью, покою, радости.

          – Юлька, а знаешь, я тебе завидую, – неожиданно для самой себя призналась она.

          – Да ты что? Чему? – удивилась Юля.

          – Семье твоей, любви вашей с Пашкой, время вас не берет, не меняет...

          – Что-то я не пойму, к чему это ты?

          – Эх, Юля. Нет у нас с Роськой этого ничего. Ни семьи, ни детей, ни радости, ничего нет. – Аня тяжело вздохнула, – Любви нет у нас. Понимаешь?

          – Ты не накручивай себя, Анют.

          – Я не накручиваю. Когда мы поженились, я, знаешь, как летала? Я счастливая такая была. А потом поняла – летаю я давно одна, Роське больше не латается что-то. Ну и я рухнула на землю с высоты своего тогдашнего полета. И все-все себе отбила – и радость, и крылья, и, кажется, любовь тоже. Недаром детей Бог не дает нам. Нет у нас ничего уже больше.

          – Аня, да что ты? – Юля тревожно смотрела на нее, – Откуда у тебя мысли такие?

          – А оттуда, Юля. Когда тебя не любят больше, это чувствуется. – Аня закрыла глаза и вдохнула, потом, снова посмотрев на Юлю, добавила, – А зачем тогда вообще вместе жить, если нет любви? Если и домой-то идти не хочется? Да и дома-то нет?

          – Это пройдет, – Юля погладила Аню по руке, – такое, наверное, у всех бывает, потом проходит. Кажется, что все напрасно, что живешь не с тем, не так, а потом оказывается, что лучше и роднее никого нет...

          Аня откинулась на выгнутую спинку старинного стула и скрестила руки на груди. Она долго рассматривала виденную тысячи раз кухню – белоснежную русскую печку, ажурные тоненькие салфеточки, разложенные в старом огромном буфете, гору детской обуви у порога, ворох уличной одежды, едва помещающийся на вешалке, веселенький узорчик на светлых обоях, раскрашенный кое-где кем-то из детей, и, наконец, перевела взгляд на Юлю, задумчиво смотревшую в свою уже пустую чайную чашку.

          – А как для Бога важнее, чтобы жить честно, и перед Ним, и перед собой, или чтобы Его закон исполнить? – спросила, наконец, Аня.

          – Смотря, что для тебя значит, честно жить, наверное, – перевела на нее взгляд Юля.

          – Честно, это если уже не можешь больше жить с человеком, это не жить с ним, вот моя правда. – Медленно произнесла Аня.

          – Может быть, если действительно не можешь... – после долгого молчания ответила Юля, и поспешно добавила, – Только если не ради кого-то другого его оставляешь. А именно  потому, что не можешь с ним быть, чтобы его не мучить... Только я вот все равно не уверена, что это правильно. Я бы так не смогла...

          – Юля, а ты Пашу любишь? – прямо спросила Аня.

          – Люблю, – улыбнулась Юля.

          – А он тебя?

          Юля только пожала плечами и отвернулась.

***

          В этом году зима кончилась как-то неожиданно, вечером было морозно и снежно, а с утра началась такая отчаянная оттепель, что снег сошел полностью за несколько дней, и стала пробиваться травка. Осуга вышла из берегов, ледоход от неожиданности все пропустили, зато только ленивый не сбегал посмотреть на речной разлив. Апрель радовал теплом, солнцем, и уже в начале мая цвели сады, одурманивая сладким запахом, шумели листья, и птицы, тоже, видимо, ошалевшие от такого буйства природы, давали такие оглушительные концерты, что некоторые дачники, приехавшие на майские праздники в деревню, и привыкшие к городскому шуму, не могли спать под эту лесную музыку.

          И в этом удивительном мае утонул Костик. Он с мальчишками полез в реку, что-то пошло не так и сильное течение после весеннего паводка унесло его на несколько километров. Несколько дней его искали всеми деревнями, надеялись, что ему удалось где-то зацепиться за кусты, выбраться на берег. Колян не спал ни часа в эти дни, все лазал по берегам, кричал, звал сына. Даже Ася боялась, что и он свалится в реку от усталости и тоже утонет. Что сын утонул, она почему-то не сомневалась. Когда только прибежали люди, стали кричать, что Костик упал в реку и его унесло течением, она уже знала, что его не найдут живым. Последнее время ее мучило предчувствие, что с сыном что-то случится. За несколько дней до трагедии ей приснился сон, в котором она видела, как Колька закапывает Костика в землю. Этот страшный сон окончательно убедил ее – что-то должно случиться. И хоть Костик  убежал с мальчишками на реку без спроса, Ася думала, что как только тело Колька убедится в гибели сына, он просто убьет ее, потому что и сама винила себя в случившемся, а уж о муже-то и говорить нечего. И вот, наконец, через несколько мучительных дней, поиски были закончены. Костика похоронили рядом с Колиным отцом. Ася не принимала участия в организации похорон, не было ее и на поминках. Коля о ней не вспоминал. Ромка спрашивал у тетки Анны о Асе, которую видел только на кладбище.

          – Прячется она где-то, Кольку боится, – плакала Анна в ответ. После похорон Колян несколько дней жил у своей матери. Но наконец, Наталья спросила сына.

          – Колюшка, ты домой-то пойдешь? Мне-то, конечно, хорошо, что ты у меня, но Ася-то там извелась ведь вся, наверное...

          – Что ей будет, – буркнул Коля, но в Прямухино ушел тем же вечером.

          Когда он появился на пороге дома, теща радостно захлопотала вокруг, а Ася с испугом вжалась в угол, из которого и так почти не выходила эти несколько дней.

          – Да всполохнись ты! – шепнула ей потихоньку мать, – домой ведь пришел, значит, не бросит!

          – Не прибил бы, – так же шепотом ответила Ася.

          Но Колька как будто не замечал жену. Он походил по дому, позаглядывал в шкафы. Тетка Анна догадалась, что он ищет.

          – Коленька, я собрала Костичкины вещи-то, пока вас с Асей не было, все собрала. На чердак подняла, чего, думаю, бередить они вас тут будут. Родите еще кого, так и пригодятся, а пока – не надо их тут, – поглаживая зятя по спине, проговорила она.

          – Понятно, – хмуро отозвался Коля.

          Он долго еще сидел у окна, смотрел на улицу. Тетка Анна куда-то вышла, видимо, желая оставить супругов наедине.

          – Как жить будем? – охрипшим голосом вдруг спросил Коля у жены, не глядя на нее.

          – Не знаю, – тихо подала голос из своего угла Ася.

          – И я не знаю, – Коля опустил голову, и Асе показалось, что он плачет.

          Осмелев, она подошла к нему и села рядом на лавку. Они молчали долго. На Прямухино опустилась майская ночь, которая никак не могла потемнеть. С улицы слышался птичий гомон, и от этого тишина в доме казалась неестественной, оглушительной. Так же, в тишине, они жили дальше. Почти неделю не разговаривали вовсе.

          Коля первым нарушил молчание, вернувшись к разговору, который не заводил давно – о том, чтобы Ася родила ему ребенка.

          – Ты мне жена, в конце концов, роди ребенка-то хоть! – просил Коля.

          – Не могу я от тебя забеременеть! Что я сделаю-то! Может, ты и детей-то не можешь иметь вообще! Вон, что-то Любка тоже пустая ходила! – догадалась Ася.

          – Как не могу? – поднял бровь Колян, – а аборт ты тогда от кого же делала?

          – Ну да вообще-то, я и забыла, – пожала плечами Ася.

          – А с Любой у нас и не было ничего, – вздохнул Коля, – Но вот как ты забыла про то, что ребенка убила – не понимаю.

          – А я не понимаю, как это при такой великой любви, что она от тебя аж в монастырь сбежала, у вас ничего не было? – подозрительно спросила Ася.

          – Потому что, когда любишь, по клетям не щемишься, – съязвил Колян, – Чтобы не обидеть, не оскорбить... Да и вообще... Потом-то оказалось, что оно и лучше было, что ничего не было...

          Ася с завистью посмотрела на мужа и закусила нижнюю губу. Она завидовала Любке, которую любил Коля, завидовала мужу, потому что он умел любить так, как сама Ася и представить не могла. Иногда ей казалось, что сама она никогда не любила, чувства, бывшие к Лешке, стерлись, как старая подошва – вроде бы и было что-то, но теперь это уже было неважно и никак души не трогало. Ей было отчаянно жаль себя, своей жизни, но как изменить ее, она не знала, да если бы и знала, то, скорее всего, не смогла бы ничего поделать, потому, что просто сил бы не хватило. Все они ушли на какую-то пустую возню, бесплодные мечты, ссоры с мужем, да вечное желание какого-то волшебного счастья, которое наступит вдруг и обязательно.

          В эти пустые дни без Костика, Ася никуда не ходила, только все сидела у окна, и ждала чего-то. В один из таких дней к ней пришла Маринка. Она подошла к раскрытому окну, у которого сидела Ася, и спросила, глядя снизу вверх.

          – Что-то ты не заходишь?

          – Не до гостей мне, – пожала плечами Ася, – Зайдешь?