Текст книги "Терпение (СИ)"

Автор книги: Анастасия Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Когда снег не оправдал Любиных надежд на какие-то перемены, она пришла к Юльке с Пашей. У них было тепло, уютно, красиво, радостно, и Люба отогревалась у них в гостях. Ей нравились старые домотканые половики в комнате, стройный ряд книжных корешков за стеклом шкафа, уютный желтый торшер и маленькие ажурные салфеточки, связанные Юлей и разложенные на старинных комодах и огромном трельяже. Эта мебель, еще черные стулья на выгнутых ножках, круглый стол и пузатый буфет, казалось, всегда стояли в этом доме, старились вместе с ним, темнели от времени и пережитого опыта. В красном углу, на кухне, над большим обеденным столом располагался целый иконостас, перед которым неизменно горела красная или синяя лампадки. Юля объяснила Любе, что синяя лампадка – постная, ее зажигают в посты, которых было четыре, и во время которых не едят мясо. Юля во время постов еще и телевизор не смотрела, хотя мальчишки все равно крутили по видику мультики, да Паша, когда бывал дома, смотрел новости. А во все остальные дни перед иконами горела красная лампадка, и Любка, уже переступая порог, знала, есть ли пост, или нет.

Паша с Юлей встретили Любку приветливо, усадили пить чай из фарфоровых чашек, расписанных под гжель. Мальчишки увлеченно играли во что-то в комнате, и от их криков становилось еще уютнее и теплее. Паша по-хозяйски сидел под иконами и деловито расспрашивал Любку о родителях, о Нюрке. Он был все такой же огромный, но, как казалось Любке, какой-то подобревший, успокоившийся. Как человек, достигший своей цели и довольный этим результатом.

– Люба, ты мне скажи честно, что у тебя с Роськой? – вдруг прямо спросил Паша.

Юля испуганно прижала руку ко рту и тихонько покачала головой.

– Пусть скажет, ничего не станет с ней, – строго сказал Паша жене и снова вопросительно посмотрел на сестру.

– Ничего, – еле-еле выдавила из себя Любка, – а чего ты спрашиваешь?

– А то, что вы бы уже определялись там… Уж хоть бы Нюрке голову не морочили. Что она ему – кукла?

– Почему кукла? – Любка посмотрела на Юльку, прося ее помощи.

– Паша просто волнуется за нее. Понимаешь, вы ведь как-то с Ромой не решили ничего, и он все с Аней везде ходит, вот. Непонятно, если он с ней общается просто, чтобы тебе на глаза таким образом попадаться, то за Аню обидно. Да и за тебя тоже. –  Сбиваясь, попыталась объяснить Юля.

– Я его давно не видела. То есть не говорила с ним. Он ничего плохого, просто так… – начала оправдываться Любка.

– Просто так? – Переспросил Паша и сжал руку  кулак. –  Твоей младшей сестре мозги пудрят, понимаешь ты это?

– Он не пудрит! – заплакала Люба.

– Ну что ты? – ласково проговорила Юля и погладила ее по руке.

– Подожди! – перебил жену Павел, и спросил у Любки, – Ты, может быть, не знала, не видела, что он с твоей сестрой заигрывает?

Любка только отрицательно покачала головой. Ей и в самом деле это не приходило в голову. Она просто не хотела верит в то, что Роська, ее Роська может ухаживать за Нюркой, за ее младшей сестрой, у нее на глазах… Только сейчас она поняла, что так оно и было на самом деле, что она просто обманывала себя, когда делала вид, что не замечает этого…

– Паша, подожди, не надо, – тихо проговорила Юля. – Видишь, плохо человеку?

– Увижу этого гада – убью! – вдруг спокойно проговорил Паша.

Любка вскочила и, схватив свою куртку, висевшую на вешалке около двери, выскочила из дома. Уже дома, она упала на свою кровать и так пролежала остаток дня и ночь. А рано утром она снова пришла к Паше. Он собирался ехать на работу, поэтому они с Юлей, вышедшей проводить мужа, были на улице, у машины. Любка подошла к ним и молча встала у палисадника. Она была заплаканная, какая-то почерневшая, казалось, что она постарела за ночь.

– Ты чего? – спросил Паша.

– Пашка, ты не лезь к Ромке. Если он с Анькой, то он шутить не будет, значит, серьезно у них… Слышишь? – хрипло проговорила Люба, держать за острый колышек палисадника. – И за Нюрку тогда не бойся – он ее не тронет, уж я-то знаю…

– А ты как же? – наивно спросил Паша.

– А я сама его отпустила…

Потом Паша уехал, а Любка с Юлей сидели на кухне и шепотом, потому что мальчишки еще спали, разговаривали.

– Так тяжело, Юль… – говорила Люба, – и все тяжелее становится… Как будто какая-то казнь скоро, и все, или голову мне отрубят, или еще что-то… И в груди что-то все ноет… Душа, наверное?

– Не знаю, Люба, – честно призналась Юля, – отчего так? Из-за Ромки?

– Господи! Да не знаю я! – Любка закрыла ладонями лицо и посидела так какое-то время. Потом  опустила руки и снова заговорила, – Вроде даже уже и не из-за него. Как-то себя даже жалко. Такое предчувствие, как будто еще самое плохое должно случиться. Ну что Ромка, он ведь не виноват, что меня не любит, может быть и не любил никогда. А я вот все жду. Мне уже нужно ждать я по-другому не могу, понимаешь? И как жить не знаю. Я хочу, чтобы тут, – Любка прижала руку к груди, – спокойно было, не могу больше так. Что делать, Юль?

– Я тебе только одно могу предложить, то, что мне помогает…

– Что?

– Сходи на исповедь…

– Да я не знаю, чего там говорить, – пожала плечами Люба.

– Вот все и расскажи, что мучает тебя, все, что в голову придет… Еще батюшка что-нибудь спросит, потом, может и причастит… Потом увидишь, легче станет, целый праздник в душе будет.

– Как-то стремно ему все рассказывать-то…

– Да это как и не священнику. Там икона лежать будет, вот Ему и рассказывай.

– Богу, что ли?

– Да…

          Почти до конца декабря думала Любка о предложении Юли исповедоваться. Но вместо этого надумала поговорить еще раз с Роськой. С одной стороны, Люба поняла уже, что ей нет больше места в его жизни, но, с другой – глупое сердце никак не могло с этим согласиться, хотело верить, что все еще образуется, надеялось на что-то. В конце концов Любка решилась вызвать его на разговор, как только представился случай. И ее не смутило, что в магазин Роська зашел вместе с Аней. После взаимного приветствия, Любка, охрипнув от страха, спросила, могут ли они поговорить без свидетелей. Но Роська только пожал как-то неопределенно плечами и торопливо вышел из магазина, а вслед за ним вышла и Нюрка, сделавшая вид, что не заметила, ни Любкиного вопроса, ни реакции Роськи. Впрочем, Роськину реакцию и Любка не поняла – что значит это пожимание плечами? Что он не готов говорить, или им не о чем разговаривать?  Да или нет? Но через некоторое время Роська вернулся, уже без Ани, решительно прошел к прилавку, и молча уставился на Любку. У последней перехватило дыхание.

          – Ты в семь закрываешься? – спросил он наконец, имея ввиду закрытие магазина.

          Люба утвердительно кивнула.

          – Я тебя встречу, поговорим, раз надо, – твердо сказал Роська ушел.

          Спокойно дорабатывать Любка уже не могла. Дрожали руки, а в голове крутились вопросы. Почему Роська согласился поговорить? Почему сбежал при Нюрке? Зачем тогда с Нюркой ходит вообще? Помучавшись так до семи часов, Любка закрылась в магазине, погасила свет, встала на колени и прошептала: «Господи» Помоги мне! Дай мне сил и терпения, помоги сказать, то, что нужно! Пусть все будет хорошо! Помоги, пожалуйста!». Потом она поднялась, открыла дверь, и уже на пороге шепнула еще: «Пусть на все будет Твоя воля, Господи!».

          Роська ждал ее у храма. Они молча пошли вниз, глядя себе под ноги, слушая скрип обуви. Роська ждал, что скажет ему Любка. Она просто шла рядом с ним, боясь нарушить это молчаливое единение, не замечая ничего вокруг. Очнулась Люба уже на пустой дороге в Мытницы. Она с трудом разлепила губы, чтобы заговорить…

–Я вот с тобой поговорить хотела, а что-то никак не могу начать, – честно призналась она.

– Ты об Ане поговорить-то хотела? – спокойно спросил Роська.

– Нет вообще-то… Хотя, может и о ней… А ты, может, сам все скажешь?

– Если вы все за Аньку боитесь, то не бойтесь, я ничего лишнего, да и вообще… Девчонка она совсем… Что я не понимаю. Что ли? Ей подрасти еще малость надо бы, – по-прежнему спокойно говорил Роська.

– А как же я? – вырвалось у Любки.

– А разве у нас с тобой еще что-то есть, Любка? Пройденный этап вроде как.

– Значит, все? Точка? – Люба чувствовала, как каждое слово болью отзывается в сердце.

– Люба, ты знаешь сама, что точка… Да и не нужен я тебе, ты просто сама уже не знаешь, что тебе нужно. Ты забудь просто про все. Переверни страницу, начни с другого листа. А еще лучше с другой книги…

– Я не знаю, а ты, значит, знаешь?... Иди домой лучше, и я пойду…

– Куда пойдешь?

– В библиотеку, за новой книгой.

***

Но Любка пошла не в библиотеку. В следующее воскресенье, подготовившись под руководством Юли к исповеди и Причастию, Люба стояла в церкви. Потрескивала печка, одиноко горела лампочка на клиросе, где Юля читала монотонно что-то непонятное, похожее на те молитвы, что по молитвеннику пыталась читать Любка перед сном. Тихонько скрипела дверь, впуская раскрасневшихся на морозе людей. Большинство входящих были бабушки, которые при входе мелко крестились, потом долго целовали иконы, и по-свойски вставали на свои места. Немногие мужчины, заходя в храм, снимали шапки, размашисто крестились, кланяясь почти до пола. На лавке за клиросом безропотно дремали Юлины сыновья. Люба знала, что иногда с ними приходит и Паша, но редко, и как раз сегодня его не было. Вообще казалось, что она попала в какой-то другой мир, где все кланяются друг другу, поздравляя с каким-то праздником. Какой сегодня праздник, Люба не знала, и боялась, что батюшка на исповеди спросит ее об этом. Она жалась к иконе, висящей на стене почти у выхода, на которой была изображена красивая женщина в красной одежде. Люба знала уже, что это не Богородица, Ее она научилась отличать, но кто была эта женщина – она не знала, а прочитать надпись на иконе было и вовсе невозможно. Но Люба доверительно обращалась к ней в мыслях, с просьбой помочь исповедоваться нормально. Нормально исповедоваться в понимании Любы  значило не соврать нигде и ничего не забыть сказать.

Вдруг в церкви зажегся свет и, как поняла Люба, началась Литургия. Люба не замечала даже, что она стояла. Она слушала, как поют Юля и жена священника, матушка Ольга, а слышала стройный многоголосный хор. Казалось, что Люба, вместе с церковью поднялась и улетела куда-то далеко от Прямухино, откуда теперь уже нет возврата, да и не надо… Люба еще не понимала, о чем здесь поют и читают, вернее она понимала – о главном, но слов никак пока не мола разобрать. Не понимала, зачем, по каким правилам все происходит, но чувствовала, что она принимает участие в чем-то очень важном… Казалось, что она уже никогда и не вспомнит своей печали, но вот Юля позвала ее жестами ближе, и шепнула, чтобы Люба становилась на исповедь. Вышел батюшка, отец Олег, прочитал молитву и сал приглашать к себе по одному всех, кто занял очередь на исповедь. Люба была последней. Она смотрела, как бабушки проворно подходили к отцу Олегу, что-то шептали ему, часто кивали, иногда утирали слезы, потом целовали руку священнику и отходили. По мере того, как приближалась очередь Любы, возрастал ее страх. Она и сама не могла понять, чего так боялась, но дрожала,  и уже подумала было вовсе сбежать, как встретилась взглядом с отцом Олегом, который приглашал ее подойти.

Люба сама плохо помнит, что рассказывала на своей первой исповеди, глядя в скорбные глаза Христа на иконе… Слов будто бы и не было. Была ее еще небольшая жизнь, раскрытая на самых главных, тяжких страницах, были ее проступки, была обида, горечь, злость и зависть, все, от чего было больно и стыдно… И все это уступало место покою, радости, все, что теребило, мучило,  тревожило, не давало о себе забыть, напоминало болью, унынием, все это стиралось из памяти, из души, и освобождало место свету, льющемуся из Христовых глаз…

После того, как Люба выговорилась, отец Олег сказал ей несколько слов, из которых она запомнила те, которые больше всего взволновали ее.

– Любушка, – сказал отец Олег, – унывать тебе не стоит. Если не сложилось у тебя с Ромой, значит, это не тот, не твой человек. Господь устраивает все для нашей пользы. Поверь Ему. А  у тебя еще обязательно будет жених, который будет тебе верить и ждать, и поддерживать в трудную минуту. Но ты помни еще, что главная цель в жизни – не замужество. Главное – душа твоя, любовь твоя, жертва твоя… А не выйти замуж – это не страшно совсем. Замуж выходят, когда не могут не идти замуж, когда не представляют себе другого пути. Не можешь не идти замуж – выходи, но так – блаженнее. А блаженнее – не значит, что какое-то уродство или недостаток, или недоразвитость, блаженнее – значит, ближе и угоднее Богу.

Когда Люба после службы пересказала эти слова Юле, та сначала крепко задумалась, а потом почему-то пожелала Любе терпения…

«4»

          В конце января Ася родила сына. «Кожа да кости», – проворчал про внука дед Олег. Может быть поэтому Ася назвала его Костиком. Из Кувшиновского роддома мальчика привезли в Прямухино в сильный мороз, закутанного в два одеяла, отчего кулек с младенцем казался непомерно большим. Тетка Анна с Коляном, пока Ася была в роддоме, соорудили малышу уголок, отгородив его старым, покосившимся на правый бок шифоньером,  куда втиснули подаренную родителями Кольки кроватку. Когда с Костика стянули все одеяла-пеленки-шапочки-кофточки, бабушки, дед и папаша увидели, какой он тоненький, маленький, беззащитный. Он даже не плакал, а слабо попискивал, пытаясь вытащить из пеленки маленькую красненькую ручонку. Колька осторожно взял его на руки, почувствовал, как доверчиво прижался к нему этот маленький человечек, и до самого вечера не спускал его с рук, отдавая Асе только для того, чтобы она его покормила.

          Вечером зашла Любка. Она принесла вещи, которые передала для Костика Юля, подарила что-то от себя. Поздравила Асю, которая лежала а кровати в полудреме. Подошла к Кольке.

          – Махонький какой, – восторженно прошептала она, заглядывая в лицо малыша, по-прежнему лежащего на руках отца, – Колька, дай подержу?

          Колян передал Любке сына. Она держала его, и не знала, что сказать, то, что она чувствовала, сложно было выразить словами. Люба с трудом отвела взгляд от Костика и, встретившись с Колиными глазами, впервые заметила, какие они у него светлые, почти прозрачные.

          – Держи сына, – улыбнулась она, – вон, светишься весь даже!

          Колька почему-то покраснел.

          – Пойдем, Любаша, выпьем за мальца! – предложила тетка Анна, жившая теперь на кухне.

          – Дело нужное, давайте! – легко согласилась Любка.

          Колян отдал сына Асе, вышел тоже на кухню. Тетка Анна налила в три стопки домашней настойки на черноплодной рябине.

          – Ну, за пацанчика, – улыбнулась Любка, – как назовете-то?

          – Костиком решили, – ответил Колян.

          – Ну, значит за Константина Николаевича!

***

Колян полюбил Костика с первой минуты. В деревне даже говорили, что он был мальчику матерью, а не Ася, которую называли мачехой. Все, если и не видели сами, то знали наверняка, что Ася, как только Лешка появлялся в Прямухино, обязательно приходила к нему, не стесняясь ни его жены, ни людей. Дивились спокойствию Коляна, неделями пропадавшему на халтуре, а, как только удавалось, приезжавшему домой  нянчиться с сыном.

Асе тяжело давалась роль матери. Она сама не признавалась себе в этом, но сын ей просто мешал. Мешал думать, дышать, жить. Она обособилась от него, перестала кормить грудью, стала тайком от мамы уходить из дома, чтобы побыть одной или встретиться с Лешкой. А уж о Кольке-то она тем более даже и думать не хотела. Лешка не гнал ее. Когда он приезжал с женой,  то, конечно, Ася уходила, низко опустив голову под пристальным взглядом Ольги. Но с наступлением тепла Лешка часто приезжал на выходные один, и тогда Ася просто уходила ночевать к нему в уже знакомую клеть. Лешкина бабушка однажды в глаза обозвала ее грязными словами, даже грозилась рассказать все Коле, но Ася, как завороженная приходила к Лешке снова и снова. Она надеялась, что Лешка разведется с Ольгой и будет с ней, ведь не бросил же он ее совсем, ведь едет в деревню, чтобы встретиться с Асей? Когда приезд домой мужа совпадал с приездом Лешки в Прямухино, Ася все равно уходила. Так было уже не раз. Просто ждала, когда Колька, уложив спать Костика, заснет сам и уходила, возвращаясь под утро.

Так же рано она вернулась одним майским утром. Это была пора белых ночей, когда почти не темнеет, с вечера до утра просто стоят какие-то серые сумерки. Ася, зябко поеживаясь, до сих пор улыбаясь после сладких Лешиных ласок, подошла к своему крыльцу и чуть не вскрикнула от испуга – на верхней ступеньке сидел Колька, выкуривая, судя по окуркам в блюдце, стоявшим  его ног, уже не первую, и даже не вторую сигарету. «Всю ночь сидит», – мелькнуло в голове Аси.

          – Ты чего, Коль? – спросила она.

          – Ничего, –  сквозь зубы ответил муж, – курю вот.

          – А спать чего не идешь?

          – Сколько можно уже одному спать? Жену жду. – Колька плюнул почти на Асю, – Иди, ложись.

          Ася молча отвернулась. Она поняла, что Колька выпил, испугалась его, но что теперь делать не знала.

          – Иди, ложись! – вдруг закричал Коля.

          Ася сделала шаг назад.

          – Да не к Лехе… – криво усмехнулся Коля и вдруг заорал на всю деревню, – Сюда иди, мать твою!

          Ася хотела было убежать, но Колька догнал ее в два прыжка, схватил за руки и поволок в клеть, заваленную старым барахлом, тазами, вениками, сундуками, половиками. Он кинул ее на пыльный пол и, прижимая к доскам, стал бить по лицу. Ася пыталась кричать.

          – Тебе же нравится в клети, да? – рычал Колька, пытаясь стянуть с нее куртку.

          – Пусти! – закричала Ася, – я тебе в любви не клялась!

          Колька матерясь, ударил ее еще раз и сел на полу, охватив голову руками. Ася, всхлипывая, отодвинулась от него.

          – Зачем же по лицу-то?– тихо простонала она, прижимая ладони к горящим щекам.

          – А куда тебя бить? Если ты в душу плюешь? – тяжело дыша, проговорил Коля.

          – Ты ж знал, что я тебя не люблю!

          – Это ж не значит, что ты бегать к нему должна. Вся деревня смеется…

          – А мне все равно, – с вызовом прошипела Ася.

          – Понятно… Уходи…

          – Куда?

          – Да куда хочешь уходи! – снова закричал Колян, – Убью ведь!

Ася вернулась к Лешке. Тот, с трудом проснувшись, выслушал рассказ побитой Аси о ее встрече с мужем. Налил ей конька. Заставил закусить лимоном. Когда Ася немного успокоилась, Леха взял ее за руку и долго что-то обдумывал.

– Вот что, Ася… – наконец заговорил он – ты знаешь прекрасно, что я к тебе очень хорошо отношусь. Люблю или нет, не знаю, скорее всего, я никого не люблю. Но тебя тут оставлять не хочу.

Ася слушала его, почти не дыша.

– С Ольгой я развестись тоже не могу, – продолжал Лешка, – она мне на днях близнецов должна родить, да и вообще.… Да и у тебя с Колькой сын. Но раз у вас с ним все так красиво получается, я тебе помогу в Твери устроиться. Я считаю, что должен тебе помочь, тем более что вроде как и я виноват маленько, что ты за этого Коляна вышла. В Твери мы вроде как вместе будем, там вообще все по-другому будет. А Колька пусть тут пока сына растит с мамкой твоей, потом заберешь своего Костика, если захочешь… Ну, как тебе предложение такое?

Ася молчала.

– Ты подумай, конечно, если что – напишу тебе свой телефон, приедешь в Тверь, с автомата позвонишь. Я-то сегодня домой уеду. Ася, ты слышишь меня? – Леша обнял ее за плечи, но Ася отстранилась.

– Ты что же хочешь, чтобы я сбежала? – Ася поднялась и сверху вниз смотрела на Лешку. – Как крыса? А Костик как же? Да и Колька, он ведь не виноват ни в чем… А мама моя как это переживет? Люди же нас со свету сживут!

– Ну, дорогая! – развел руками Леха. – Ты, конечно, прости меня, но за всех я думать не могу! Я один, а всех – вон, сколько много у одной тебя набежало!

– Я не могу… – опустила голову Ася, – Это уж слишком…

***

Домой Ася идти побоялась. Решила уйти пока куда-нибудь подальше от Кольки, но, проходя мимо дома Маринки Шишковой, увидела ее на крыльце и зашла к ней. Ася знала, конечно, что Маринка растреплет все по деревням, но сейчас ее это не пугало, тем более что многие и так все знали, особого секрета в деревне не утаишь.

Маринка скучала одна, Мишка ушел зачем-то к родителям в Богданово, поэтому нежданной гостье была очень рада. Она быстро сообразила выпивку и закуску, усадила Асю за стол и налила стопку самогонки.

– Утро раннее, а я уже и коньяк, и сэм, – усмехнулась Ася, – так и спиться нафиг недолго.

– Ого, где это ты уже коньячком баловалась?

– Леха наливал…

– Аська, ты что же, все с ним встречаешься? – Маринка смотрела на нее почти восхищенно, – ну ты даешь!

А что делать, если он из меня как душу вынул? Если я живая только рядом с ним? – проговорила Ася и осушила стопку.

– А Колька-то как же?

– А что Колька? – Ася вытирала слезы, проступившие от самогона и признаний, – Вот, побил меня сегодня.

– Ну ни фига себе… – Покачал головой Маринка, – Ты закусывай, что ли!

– Да ну! Надо напиться и забыться! – Ася все же отщипнула немножко хлеба, – А еще лучше – удавиться!

– Да брось! – Маринка пригубила свою стопку, но, поморщившись, отставила ее  сторону, – Все образуется, Аська! Хотя я тоже тут думала отравиться, да вот видишь, дура была, все не так уж плохо, оказывается!

– Чего, из-за Мишки травиться хотела? – захмелев, спросила Ася.

– Ага… Думала, все, доконал меня. А он меня спас, как понял что…

– Как это спас? – Ася сама налила себе еще половину стопки, Маринка взяла свою, они чокнулись, выпили, помолчали.

– А я к нему прощаться пришла, – закусывая яблоком, снова заговорила Маринка, – ясное дело, не сказала ему ничего, просто пришла, да ушла. Иду назад, ночь, луна – воот такая дура светит, и я шурую, в тапочках, как ушла из дома, так и иду… Думаю – все, счас приду домой, все таблеточки, что дома имеются соберу, а у меня тогда еще мамкиных полшкафа было. Все выпью потихонечку – и гори оно все синим огнем.  И ведь так и сделала бы, Аська, прикинь? Только так подумала, слышу шаги – Мишка за мной идет. Давай, говорит, жить вместе. Вот так.

Маринка налила еще по половине. Выпили и это. Запили водой.

– Так зачем ты травиться-то собиралась, не пойму я? – пьяно спросила Ася.

– Так достало все. Мишка все со своей Дашкой таскался. Влюбился в нее, все у нее на крылечке сидел, она его даже в дом не пускала. Как пошлет его Дашка, он ко мне приходит. Придет, поживет недельку, опять к Дашке шурует, опять у нее на крылечке сидит. Я тут слезы лью, знаешь, сколько я выплакала, наверное, больше Осуги. Потом она его там пошлет, он придет ко мне, меня побьет, как будто я виновата перед ним в чем. Злой, как черт, стоит, глаза чернющие, ноздри раздувает – знаю, все, бить будет… Точно, он бьет, а я только лицо отворачиваю, чтобы глаза-то хоть не выбил. Потом напьется. Потом отходняк у него. Отойдет, и снова – к Дашке. Потом вообще грит мне такой – я женюсь на Дашке, она согласилась, типа того. Ты, грит, на моей дороге больше не стой. А я знаю, что ни фига не пойдет она за него. И мне-то его так жалко, знаешь, как каленым железом по сердцу, вот как жалко его. И точно, приходит потом – она, королева-то эта вообще за другого пошла. Все. Мишка пил тут вообще так, чуть не умер. Я даже в церковь ходила за него Бога молить, чтобы не помер от пьянки такой. – Маринка замолчала, глядя куда-то в пустоту.

– И че? – только и могла спросить Ася.

– Ну не помер, как видишь. А я все стерпела. Смогла как-то…– с улыбкой сказала Марина.

– Как ты стерпела, не понимаю… Я бы не смогла так.

– А, когда любишь, все стерпишь! – махнула рукой Маринка.

– А как ты поняла, что Мишка твоя любовь и есть? – спросила Ася, думая о чем-то своем.

– Чего тут понимать-то? Когда без него воздуха не хватает. И холодно на душе, и больно. Так больно, что грудь разрывается прямо на кусочки. Но, если бы его другая любила, я бы его не стала держать, так хочется, чтобы ему тепло было, чтобы он улыбался… – с нежностью проговорила Маринка.

– Не знаю, – пожала плечами Ася, – мне иногда Леху убить хочется, чтобы только он с Ольгой не был. У тебя такого не было?

–Не, Аськ, не было. Как его убьешь-то, когда жалко его так, и даже, когда терпишь от него боль – то сладко?

***

          Пока Ася пила с Маринкой, Колян пришел к Паше. Они сидели на скамейке за домом, рядом в коляске спал Костик. Колька не жаловался на Асю, но друг, видимо, сам что-то понял.

          – Что, не ладится семейная жизнь? – спросил Паша напрямик.

          Колька пожал плечами.

          – А ты не поторопился? Как-то вы сляпали эту свадьбу скоро.

          – Нормально все. – Колька потушил кроссовкой сигарету, – Она гуляет, я ее бью, что дальше будет даже думать страшно.

          – На фига ты все это затеял? – Паша искренне не понимал друга.

          – Да как тебе сказать. Вроде как пожалел ее, что ли…

          – Ясно, – вздохнул Пашка. – Слушай, я все тебя спросить хочу… – но тут он осекся, увидев, выходящую из дома Любку,  на руках у нее сидел младший сын Юльки Федька.

          – Привет! – сказала она.

          – Здорово, – ответил Колька.

          – А, вот и сестренка! – улыбнулся Пашка, и толкнул Коляна в бок,  – Нянька хорошая, даже с нашими казаками справляется!

          – Да ладно тебе, они у вас смирные! – заулыбалась Любка. – Только тяжелые! – с этими словами она поставила Федьку на землю.

          – Ты тут не ори, малого разбудишь! – строго сказал Пашка Феде.

          – Да, их в этом возрасте фиг разбудишь! – махнула рукой Любка и наклонилась, заглядывая в коляску, – Растет маленько, а то совсем пупсик был!

          – Своих тебе пора уже! Ты все с чужими нянчишься! – неожиданно проговорил Пашка.

          – Ха! От ветра мне их рожать, своих-то? – весело отмахнулась Любка.

          – По сторонам надо было смотреть хорошо! – буркнул Паша.

          – Эй, ты чего на меня наезжаешь? – засмеялась Любка. – Коль, чего он меня обижает?

          – Да, чего-то у него настроение спортилось, – глядя под ноги, пробурчал Колька.

          – Я так вижу, и у тебя не шибко-то радостное? – вопросительно посмотрела на Колю Любка.

          – Ты не знаешь, где Аська? – вместо ответа спросил Колян.

          Любка только испуганно посмотрела на брата. Тот пожал плечами.

          – Леха вроде уехал, где ее носит… – спокойно говорил Коля, – ты это… если увидишь ее, скажи, чтобы домой приходила, мать извет ведь…

          – Если увижу – скажу, только я ее не видела, честно… – Любка с жалостью смотрела на Коляна.

          Коля только кивнул головой, нашел в кармане пачку, достал сигарету, сунул е в рот, и после этого посмотрел на Любку. Она снова удивилась его светлым глазам и почему-то смутилась. Колька закурил, и проговорил: « Вот интересно, если бы можно было вернуться в прошлое, куда бы вернулись?».

          Паша с Любкой переглянулись, не совсем понимая, о чем это он.

          – Я бы вот в школу вернулся, – продолжил Колян.

          – А чего? Неплохо, – согласился Паша.

          – Не, я бы не хотела ни чего возвращать. Да ну нафиг. – тихо проговорила Любка.

          Колька посмотрел на нее сквозь сигаретный дым и вздохнул, Паша тоже посмотрел на сестру, но с укором, потому что она упустила Федьку и тот залез в ведро с водой.

***

          Этим летом Лешка больше не появлялся в деревне. Ольга не отпускала, тяжело ей было одной с близнецами, тем более что она не могла не знать, что в деревне он обязательно встретится с Асей. Но он все же вырвался из дома, отпросившись с мужиками на рыбалку на Селигер. Среди мужиков была и его подружка то ли по универу, то ли по школе, и Викуля с Илюхой. Обалдевший от собственных детей Леха придумал этот турпоход, пригласил Викулю с Илюхой, которые поддержали идею с радостью. Конечно, они немного удивились подружке Лешки, но быстро к ней привыкли       . Они неплохо проводили время, жили в двух палатках, жарили шашлыки, играли в волейбол, купались… И все бы так и прошло гладко, если бы Вика не познакомилась там с Денисом из Твери, обладателем крутого джипа, круглого брюшка, своего бизнеса и не укатила бы с места отдыха с ним, передав Илье свои извинения через Леху.

          Илюха вне себя вернулся в деревню и рассказал о скверном поведении Вики ее брату. Причем он сам был настолько растерян, что не заметил, как рассказал обо всем, в том числе и об очередной подружке Лехи, при Асе. Таким образом, Колян получил дополнительную головную боль из-за непутевой сестры и  впавшей в тихую истерику жены.

          Илья пытался найти в Твери Вику, даже выпытал телефон Лехи у Аси, но ничего не вышло. Почти месяц прошел в бесплодных попытках найти и вернуть на путь истинный Вику. К поискам подключился Роська, но безрезультатно. Илюха похудел, сгорбился и запил. Запил по-черному, дело дошло до гоняний чертей в прямом смысле этого слова. Кончилось тем, что однажды Олег Самсонов, отец Викули и Коляна, за какой-то надобностью пошел в свой сарай, откуда вернулся быстро, на глазах изумленной жены хватанул прямо из горлышка припасенного на праздник «Кагора», и проговорил с закрытыми глазами: «У нас в сарае Илюха висит».  Пока Наталья разбиралась, что это значит, пока вызывала «скорую», пока то, да се, Илюху было уже не спасти. Тем более что повесился он задолго до появления Олега в сарае.

          Округа ахнула. Чтобы парень из-за девки вешался – такого даже старожилы припомнить не могли. Родители Илюхи сразу как-то постарели, замкнулись, стали прятать глаза от людей. Батюшка наотрез отказался отпевать Илью – не положено. Некоторые говорили, чтобы его даже и не кладбище не хоронили, но тут Роська и отец Ильи воспротивились общественному мнению и сами выкопали могилу рядом с каким-то дальним Илюхиным родственником.

          – Считай, что он и не повесился. Считай, от пьянки это, у нас тут от пьянки-то больше половины лежит, – говорил отец Ильи на похоронах, мутным взглядом обводя кладбище.

          Роська вообще не знал, что думать. С одной стороны просто страшно было видеть своего друга в гробу, с другой – он не понимал, как такое могло случиться. Он слышал, что окружающие в основном осуждали Илью, жалели его родителей, но сам не знал, как относиться к тому, что случилось.

          Наталья готовилась заступаться за дочь, если ее будут винить в смерти Ильи. Конечно, она и сама не оправдывала Вику за то, что связалась неизвестно с кем, предала Илью, сама себя запутала в какую-то передрягу, из которой, наверное, не знает теперь как выбираться. Но после похорон стало понятно, что люди ни в чем не винят Вику, даже понимают ее, и Наталья успокоилась. Она рассудила про себя, что Вика теперь уж хоть как-то устроена, Колька тоже не маленький, и больше незачем ей терпеть мужа. Тихим летним вечером она собрала свои вещи в две сумки и ушла жить в Коростково, в старый пустой дом своих родителей.