Текст книги "Русская Япония"

Автор книги: Амир Хисамутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Андреевский флаг в стране Восходящего солнца

Среди иностранцев и населения Нагасаки Инаса была известна как Русская деревня.

«Мы крикнули очередную фуне (японские лодочники-перевозчики так же, как гонконгские, строго наблюдают между собой очередь), и одного слова «Инаса» было достаточно, чтобы перевозчик понял нас в полной мере.

– Иноса?.. Харасё! – сказал он с добродушным смехом, видимо, щеголяя перед нами знанием русского слова «хорошо».

Это местечко и в самом деле с годами приобрело вид обычной деревеньки где-нибудь на Руси, правда, с заметной примесью японского колорита. Дорога в виде широких ступеней вела в гору, образуя улицу, по бокам которой ютились деревянные, в основном одноэтажные домишки. Некоторые из них были украшены легкими верандами. У входа в лавки качались большие продолговатые фонари, испещренные иероглифами, но встречались и русские вывески: «Здесь размен денег» или «Мелочная лавка». Из-за невысоких заборов виднелись цветущие садики и стены, покрытые вьющимися растениями. Время от времени через улицу протекали оросительные ручьи, выбегающие из-под заборов; они весело журчали по разноцветной гальке между папоротников и мшистых камней. На одном из холмов был выстроен довольно большой двухэтажный дом с вывеской «Гостиница Нева», которую моряки называли «Холодным домом», на что, видимо, имелись основания. Гостиницу содержало какое-то японское семейство исключительно для русских. Об этом предупреждала прибитая над входом особая доска с надписями по-японски, по-русски и по-английски: «Сюда допускаются только русские офицеры». В гостинице имелись буфет и бильярд, а на верхнем этаже располагалась обширная столовая с балконом, откуда открывается красивый вид на рейд, город и противоположные горы.

На шлюпочный сарай и баню, которые русские моряки соорудили в Инасе, ушли почти все имевшиеся деньги. На строительство лазарета средств уже не хватало. Закончить обустройство помогли пожертвования великого князя Алексея Александровича на Русское кладбище. Для больных построили двухэтажный дом, который внешне казался капитальным, даже каменным. На самом деле он состоял из заштукатуренных бамбуковых решеток, прикрепленным к столбам, на которых держалась черепичная крыша. На больничное белье, халаты, мебель деньги собирали по подписке, и моряки не остались безучастны. Особенную активность проявил лейтенант Верховский с корвета «Баян». В 1875–1876 гг. он смог собрать среди своих сослуживцев около 300 долларов, а когда узнал, что этих денег недостаточно, вскладчину со своими друзьями внес оставшуюся сумму в долг. Всем постройкам дали громкое название «Русский порт и Русское адмиралтейство».

^{Памятник на могиле гардемарина А. Попова и матроса С. Гомзикова. Русское кладбище в Хакодате. Фото автора}

К тому времени в Инасе уже сформировался и второй участок русского кладбища, на котором хоронили офицеров. Могилы В. Павловского и Н. Владыкина находились на нем. Подпоручику Н. Владыкину, служившему на шхуне «Ермак» и скончавшемуся в апреле 1877 г., было 29 лет. В 1879 г. на Русском кладбище в Инасе появились две новые могилы: матроса клипера «Гайдамак» Петра Макарова и подшкипера лодки «Нерпа» Александра Нумма.

С прибытием в Нагасаки большого количества русских судов лазарет в Инасе оказался катастрофически мал. После консультаций между врачами и командованием было решено развернуть на берегу госпиталь, благо, владелец участка Сига-сан готов был безвозмездно уступить простой и удобный сарай. Комиссия, назначенная приказом Штакельберга для осмотра места, ужаснулась, когда увидела, во что превратилась некогда обжитая и ухоженная Русская деревня. «Непривлекательный тогдашний вид всех наших зданий в Инасе, запущенный вокруг их сад, беспорядок, царствовавший на всем состоявшем в нашем владении участке земли, все это, по заявлению одного из заслуживающих доверия очевидцев, производило на членов собравшейся комиссии неблагоприятное впечатление, под влиянием которого разрешение всех подлежавших обсуждению комиссии вопросов представлялось тогда затруднительным».

Общими усилиями быстро навели порядок, и 13 июля 1880 г. в Инасу были отправлены первые больные. Японская компания «Кихэ и Марокко» пристроила к госпиталю кухню и столовую, выделила посуду. «Японцы-поставщики умудрились так быстро пристроить к маленькому зданию, предназначенному для кухни, довольно большую палатку, принесли туда свои треноги, посуду, столы, развели огонь и, поддерживая замечательную чистоту и опрятность, стали готовить для русских желудков, как уверяют очевидцы, отличные русские щи и бифштексы; недоразумений с этими поставщиками, злоупотреблений с их стороны никогда не было; пища была всегда обильная и превосходная и, по возможности, по усмотрению врача, разнообразна». Больные получали еду три раза в день: утренний чай, обед и ужин, состоящие из двух блюд. С каждого больного брали 30 центов – так же, как и при нахождении на судне. Если требовалось вино или пиво, то за это взималась дополнительная плата.

Некоторые офицеры русской эскадры предпочитали размещаться в Инасе не вместе с другими моряками, а снимать отдельный японский дом и жить по-семейному, заводя себе временных жен. Стоимость такого жилья была относительно невысокой – 20–30 иен в месяц, при этом домохозяева, если жильцу было угодно, еще и готовили ему еду. Для ежедневных сообщений с городом и судами на рейде существовали офицерские вестовые и лодки-фуне. Нередко офицеры имели свою собственную фуне или же нанимали ее помесячно, обычно за 30 иен. Нанятый таким образом лодочник, по свидетельству очевидцев, в любое время дня и ночи находился в распоряжении своего хозяина. Как бы ни засиделся офицер в городе или сколько бы ни пробыл у себя на судне, лодочник неотлучно ожидал его в указанном месте. «Каждый из помесячных лодочников непременно сочиняет для себя свой особенный флаг, – писал В. В. Крестовский, – под тем предлогом, чтобы хозяину приметнее было его фуне, а в сущности, ради утехи собственному самолюбию: я, дескать, плаваю под флагом капитана такого-то, и не иначе как «капитана», ибо у лодочников и извозчиков всякий офицер непременно «капитан». Все они более или менее понимают и даже говорят несколько слов и фраз по-русски, по крайней мере, настолько, что в случае надобности можно объясниться с ними и без японского словаря. Впрочем, знакомство с русским языком среди жителей Инасы вовсе не редкость: благодаря постоянному пребыванию на рейде русских стационеров, имеющих ежедневные сношения со «своим» берегом в Инасе, жители этой «русской деревни» уже вполне с ним пообвыкли, освоились и в большинстве своем научились кое-как объясняться по-русски».

Интересные воспоминания об этой стороне пребывания русских моряков в Нагасаки принадлежат перу великого князя Александра Михайловича, который плавал на корвете «Рында». Он писал: «Как только мы бросили якорь в порту Нагасаки, офицеры русского клипера «Вестник» сделали нам визит. Они восторженно рассказывали о двух годах, проведенных в Японии. Почти все они были «женаты» на японках. Браки эти не сопровождались официальными церемониями, но это не мешало им жить вместе с их туземными женами в миниатюрных домиках, похожих на изящные игрушки с крошечными садами, карликовыми деревьями, маленькими ручейками, воздушными мостиками и микроскопическими цветами.

Впоследствии они намеревались выйти замуж за японцев, иметь детей и вести самый буржуазный образ жизни. Пока же они были готовы разделить общество веселых иностранных офицеров, конечно, только при условии, чтобы с ними хорошо и с должным уважением обходились. Всякая попытка зависти флирт с «женой» какого-нибудь офицера была бы признана нарушением существующих обычаев. Их определенное миросозерцание не носило никаких следов западноевропейского мышления; как все обитатели Востока, они проповедовали моральную непорочность и духовную верность, которая в их глазах ценилась гораздо выше физической невинности. Почти никто из европейских или же американских писателей не сумел истолковать эту черту японского рационализма.

Разбитое сердце «мадам Баттерфляй» вызвало взрыв хохота в Империи Восходящего Солнца, потому что ни одна из носительниц кимоно не была настолько глупа, чтобы предполагать, что она могла бы остаться с «мужем» до гробовой доски. Обычно «брачный контракт» заключался с японками на срок от одного до трех лет, в зависимости от того, сколько времени находилось военное судно в водах. Японии. К моменту истечения срока подобного контракта появлялся новый офицер, или же, если предыдущей «муж» был в достаточной мере щедр и его «жена» могла сэкономить достаточную сумму денег, то она возвращалась обратно в свою семью».

^{Иностранное кладбище в Йокогаме.}

^{Памятник русским морякам. Фото автора}

В один прекрасный день 1877 г. Александр Михайлович получил телеграмму от российского императора с приказанием нанести официальный визит императору. Российский посланник – в это время интересы Российской империи в Японии представлял К. В. Струве – составил сложную программу торжественных приемов, обедов, ужинов и банкетов. «Наш посланник, – вспоминал позднее князь, – был очень озабочен, так как я должен был явиться первым представителем европейских государств, которого когда-либо принимал японский император. Он объяснил мне при этом, что в своих беседах с микадо я должен буду пользоваться услугами переводчика, так как император ни на каком другом языке, кроме японского, не говорил. Я глубокомысленно усмехнулся.

Мне казалось, что мое умение говорить с Микадо без переводчика явится для всех большим сюрпризом. Жители деревни Инасса потеряли покой, когда узнали, что с ними проживает человек, которого примет сам великий Микадо. Мои японские друзья теряли дар речи в моем присутствии и только подобострастно кланялись.

Даже моя «жена» выглядела испуганной. Дело и в том, что в местных газетах появился мой портрет с заметкой, в которой говорилось, что русский морской офицер, проживающий уже третий месяц инкогнито в Японии, приходится двоюродным братом Императору Всероссийскому. Это породило в моей «жене» сомнения, должна ли она продолжать называть меня «Сан» (японское уменьшительное от «Сандро») или же избрать какую-то другую, более официальную форму обращения. Пришлось подарить пятьдесят ярдов розово-зеленого шелка, чтобы возвратить ей душевное равновесие.

В то время пост заведующего церемониальной частью при японском дворе занимал бывший камергер Германского Императора, а потому прием мой в Токио и Йокогаме был обставлен с большой торжественностью. С того момента, как в Йокогамском порту прогремел императорский салют в 101 выстрел, в течение девяти последующих дней я перестал быть скромным мичманом с крейсера «Рында», и со мною обращались точно так же, как принимали в чопорном Потсдаме высочайших особ. Собственный поезд Микадо ожидал меня в Йокогаме, и все члены правительства, во главе с графом Ито, тогдашним премьер-министром, встречали меня в Токио на вокзале. Я проследовал в императорский дворец в пышном экипаже, которому предшествовал эскадрон гвардии Микадо в парадной форме.

Первая аудиенция у Императора длилась всего несколько минут. Император и Императрица приняли меня в тронной зале, окруженные блестящей свитой принцев и принцесс. Я произнес короткую речь и передал приветствие от Царя. Император выразил свою радость по поводу моего пребывания в Токио и веру в русско-японскую дружбу. Обе речи были переведены переводчиком посольства. Я испытывал некоторое смущение в обществе этих людей, одетых в полную парадную форму и едва достигавших мне до плеча, и старался казаться как можно ниже ростом.

^{Иностранное кладбище в Йокогаме. Мемориальная доска на Памятнике русским морякам. Фото автора}

Целая неделя была посвящена осмотру достопримечательностей столицы и военным парадам; наконец, приблизился вечер торжественного банкета в императорском дворце. Я сидел по правую руку от Императрицы. Выждав немного, набрался храбрости, улыбнулся очень любезно и заговорил с ней по-японски. Сперва она выглядела чрезвычайно удивленной. Я повторил мою фразу. Она вдруг рассмеялась.

Тогда я счел наиболее уместным выразить ей по-японски мое восхищение по поводу достигнутых Японией успехов. Это представляло большие трудности, так как я должен был вспомнить многие выражения, употребляемые в подобных случаях моими друзьями в Инасса. Императрица издала странный горловой звук. Она перестала есть и закусила нижнюю губу. Ее плечи затряслись, и она начала истерически смяться. Японский принц, сидевший слева от нее и слышавший наш разговор, опустил в смущении голову. Крупные слезы катились по его щекам. В следующий момент весь стол кричал и смеялся. Я очень удивился этой веселости, так как в том, что я сказал, не было и тени юмористики. Когда смех немного улегся, императрица подала знак принцу, и он обратился ко мне по-английски:

– Позвольте узнать, где Ваше Императорское Высочество изволили научиться японскому языку? – вежливо спросил он с глазами, полными слез.

– А что? Разве я говорю плохо?

– Совсем нет! Вы замечательно говорите, но, видите ли, вы употребляете особый местный диалект, который… Как бы вам это объяснить?.. Можно узнать, как долго вы уже находитесь в Нагасаки и не проживали ли вы в округе Ионассы?

Немецкий камергер был явно скандализован, так как это был, по всей вероятности, самый веселый придворный банкет в истории Империи Восходящего Солнца.

– Я бы очень хотел знать, как ее зовут? – сказал премьер-министр, провожая меня до экипажа. – Я бы выразил ей от имени Его Величества высочайшую благодарность за ее блестящей метод в преподавании ионасского наречия. Сколько же вы, Ваше Высочество, всего взяли уроков японского языка?..»

По свидетельству современников, между русскими офицерами и японками случались и законные браки, но чаще всего расставание было неизбежным, и, покидая Нагасаки, моряк оставлял в Японии не только временную жену, но и детей. «Большинство было совершенными японцами, не знавшими своих русских отцов, и наследовали как речь, так и привычки от матерей, – писал дипломат С. В. Чиркин. – Я помню в Унзене одну встречу, когда кто-то из русских познакомил меня с девочкой-сиротой, бывшей на попечении какой-то японской дамы. Мне говорили, что девочка была дочерью адмирала, с которым поддерживалась связь, оборвавшаяся с его самоубийством. Девочка, очень красивый привлекательный ребенок, училась в Нагасакской гимназии (католической)».

Кораблекрушения «Алеута» и «Крейсерка»

В Сибирской флотилии о шхуне «Алеут» ходили легенды: даже бывалым морякам редко приходилось встречать такую никудышную шхуну, как эта. Сказать, что парусные качества «Алеута» были неважными, значило ничего не сказать. Они, попросту говоря, были никакими. Не единожды шхуна оказывалась на краю гибели, когда ветром ее несло на камни: 40-сильная машина была недостаточно мощной, чтобы противостоять дальневосточным штормам. Даже в полный штиль под парами «Алеут» давал всего около пяти узлов, а встречный ветер и вовсе сводил на нет все усилия машинной команды. Бывало, при заходе в Золотой Рог машина работает на полный ход вперед, а легкий бриз удерживает шхуну на месте. Командир, не в силах сдержаться, кидает чертей в переговорную трубу, в машинном отделении манометр едва не зашкаливает, а судно как стояло, так и стоит, предоставляя экипажу полную возможность наблюдать, как рядом крохотный портовый пароходик с баржами не спеша заходит в порт.

Во владивостокских портовых мастерских одно время хотели было улучшить мореходные свойства «Алеута», добавив бизань-мачту, но и от нее проку не было. Мачту убрали и от шхуны отступились. «Ничего, ребята тертые, управятся!» – посмеивались в мастерских. Так и ходила шхуна «Алеут» по различным служебным надобностям вблизи приморских берегов от мыса к мысу, опасаясь порой, как бы ветром не унесло в открытое море, а то, чего доброго, можно однажды оказаться вместо Владивостока в Японии. Так оно и случилось.

В конце августа 1877 г. «Алеут» под командованием лейтенанта С. А. Крашенинникова снялся из Владивостока в Николаевск-на-Амуре, где, быстро сняв бакены, отправился в обратный путь. Кроме командира в состав экипажа входили вахтенные начальники: лейтенант Хартулари, мичман Китаев, штабс-капитан Асташев, старший штурман прапорщик Панов, старший механик прапорщик Криницин, гидрограф поручик Кудрин и 53 матроса. Взяли на борт и двух пассажиров. Октябрь – месяц штормов. По пути во Владивосток «Алеуту» пришлось зайти в Императорскую гавань,[5]5
  Ныне Советская Гавань.


[Закрыть] чтобы укрыться от непогоды. «Шнапка», местный купец и неформальный губернатор тех мест, побаловал моряков горячей банькой, которая славилась тогда по всему побережью Японского моря.

Через два дня, 18 октября 1877 г., когда ветер успокоился и только сильная зыбь напоминала о прошедшем шторме, «Алеут» снялся по назначению. За мысом Низменным ему пришлось немного оторваться от берега, который делал изгиб и позволял несколько сократить и без того порядком надоевший путь. Ночью усилившийся ветер и небольшая волна заставили шхуну лечь в дрейф. Утром она оказалась оторванной от берега на 16 миль, и не успели моряки как следует протереть глаза, ее отнесло еще дальше в море.

Трое суток дрейфовала шхуна в штормовом Японском море. Видневшийся вдали пик Де-Лангль ясно говорил морякам, что их отнесло к западному берегу японского острова Мацмай (Хоккайдо), но погода никак не позволяла взять курс к родным берегам. Как щепку швыряло «Алеут» по бушующему морю. Катер, висевший на шлюпбалках, заполнило водой. Так как он создавал крен на одну сторону, его пришлось сбросить за борт. Вдобавок ко всем бедам на «Алеуте», не рассчитанном на длительные плавания, подошел к концу уголь, и командир решил идти в Хакодате.

4 ноября русские моряки с трудом добрались до острова Окоеири, лежащего в 60 милях от Хакодате. При входе в пролив скорость шхуны упала до одного узла. Нужно было все-таки отстояться. Выбрав подходящее место около селения Сетанай (Сетана) и воспользовавшись тем, что ветер дул от берега, командир решил встать на якорь.

^{Хоккайдо. Памятник погибшим на шхуне «Алеут» в Сетане. Фото автора}

7 ноября штормовой ветер усилился до ураганного. Теперь он изменил направление и со страшной силой дул в сторону берега. Якорные канаты были набиты так, что казалось, вот-вот зазвенят. В 11.30 утра один канат не выдержал порывов ветра и лопнул, и уже через полчаса глубина под «Алеутом» уменьшилась на семь саженей: оставшийся якорь не мог удержать судно на безопасном расстоянии от берега. Вскоре вокруг судна появилось множество бурунов, и всем на борту стало ясно, что до крушения оставались считаные минуты. Командир приказал всем офицерам спуститься в кают-компанию на совет. Там, стоя в воде, плескавшейся по палубе, среди беспорядка, созданного штормом, офицеры «Алеута» сочли единственно верным решением выброситься на песчаную отмель. Молча, без привычных шуток, командир достал из шкафа бутылку шампанского и, вытерев рукавом плаща мокрое лицо, разлил по бокалам.

Глубина между тем уменьшилась до пяти саженей. Как только начали расклепывать якорный канат и поставили парус, пытаясь развернуть шхуну носом к берегу, огромная волна подхватила парусник и скачками потащила его на сушу. Дрожа от холода, люди столпились на правом шкафуте и под мостиком. Некоторые вслух молили Бога о спасении. Командир наблюдал за происходящим с трапа, ведущего на мостик.

Шхуна остановилась саженях в пятнадцати от берега. Она стояла почти ровно на киле, зарывшись в песок под утлом к берегу. Иногда она вздрагивала, будто корчась от ударов волн. Форштевень шхуны был сильно приподнят, левый фальшборт отсутствовал. Многие иллюминаторы и люки были разбиты, по всей шхуне гуляла вода. Единственным сухим местом было командное отделение, где собрался почти весь экипаж. Теплое, защищенное от моря помещение вернуло людям оптимизм и веру в спасение, но оставаться на шхуне было невозможно, нужно было как можно скорее найти способ переправить людей на берег. Фельдшер вызвался вплавь добраться до берега, чтобы передать туда проводник. Смельчака спустили за борт, обвязав веревкой, но сильный прибой не позволил ему даже встать на ноги. Измученного фельдшера втащили обратно на борт.

На берегу собрались местные жители – японцы и айны. Они разожгли костры и были готовы помочь потерпевшим кораблекрушение. Один из моряков решил повторить попытку фельдшера передать проводник и тоже бросился в воду, но и он потерпел неудачу. И все же старания моряков были не напрасными: один из лотовых матросов изловчился-таки попасть выброской на отмель вблизи берега, а кто-то из японцев, кинувшись в воду, смог вовремя ухватить ее и вытащить. Благодаря этому на берег были заведены два прочных конца. Теперь, обмотав линь вокруг туловища, моряк прыгал в воду, а на берегу его уже вытаскивали местные жители. Прапорщик Криницын, прыгнув за борт в кожаном пальто, сразу же пошел ко дну и успел наглотаться морской воды, пока его не вытащили. Все остальные переправились на берег без приключений. Последним покинул борт «Алеута» командир, спустив предварительно флаг.

На берегу в это время уже вовсю горели костры, люди сушили одежду и отогревались. Японцы снабдили моряков сухими вещами, накормили простой, но сытной и горячей едой. Уже по темноте японцы отвели русских моряков в селенье Сетанай, лежавшее в шести верстах от места крушения шхуны. Здесь морякам выделили большой дом, внутри которого на глиняном полу по японскому обычаю горел огонь. Моряков поджидал горячий зеленый чай и теплое саке, что тоже было, по общему мнению, весьма кстати. На огне стоял и большой медный котел с рисом. Его ели прямо горстями, не забывая, однако, и про другие угощения: поджаренную на палочках соленую рыбу и квашеную капусту. О сне никто и не думал, до самого утра продолжались разговоры о пережитом.

Наутро моряки вернулись на берег моря к «Алеуту». Шхуна стояла на прежнем месте, но волнение немного стихло, и несколько моряков сумели, перебравшись на шхуну, доставить на берег одежду и продовольствие. В тот же день мичман Китаев был отправлен в Хакодате, чтобы известить командование во Владивостоке о гибели «Алеута». Добирался он туда шесть дней. Ожидая помощь, моряки сколотили недалеко от места крушения деревянный барак, который обтянули еще и парусиной. Внутри поставили нары, оборудовали камбуз. Рядом вырыли землянку для бани. Днем экипаж был занят разгрузкой шхуны. Несмотря на ледяные купели, в которых морякам частенько приходилось оказываться, и на жизнь в бараке, продуваемом всеми ветрами, в экипаже не было ни единого случая даже легкой простуды. Видимо, в экстремальных ситуациях организм человека мобилизуется и может противостоять любым суровым условиям.

Деревушка, куда волею судьбы попали «алеутцы», была точно такой, как и сотни других, расположенных на побережье. Японским правительством эти места были закрыты для посещения иностранцев. Люди жили здесь бедно, в основном занимаясь рыболовством и добычей морской капусты. Из-за гористой песчаной почвы огородов не сажали, скот не держали, даже куры были не в каждой семье. Жители Сетаная по-доброму отнеслись к русским морякам, и это прежде всего проявилось в помощи продовольствием. Когда моряки сказали, что одной курицы на всех маловато, селяне стали доставлять по две. А когда в деревушке иссяк запас курятины, то за ней стали посылать в соседнюю. Конечно, для населения Сетаная было весьма чувствительным появление лишних шестидесяти ртов, да еще каких! Но никто не выражал недовольства, напротив, при встрече с моряками японцы поднимали ко лбу сложенные ладони и отвешивали церемонные поклоны. Своими черными окладистыми бородами и падающими на плечи волосами они напоминали русских деревенских мужиков.

Каждый день моряки выходили на берег и смотрели на море, ожидая помощь, но горизонт оставался чист. Чувство неопределенности уже начало овладевать ими, когда утром 27 ноября недалеко от берега встал на якорь клипер «Абрек», а чуть позже подошел однотипный с ним «Всадник». Погода стояла на редкость тихая. От кораблей дружно отвалили четыре катера за командой «Алеута» и два вельбота с командирами «Абрека» и «Всадника». Они смело направились к берегу, не подозревая об опасности. Дело в том, что крутые придонные волны почти сливались с береговым прибоем. Один за другим катера и вельботы были выкинуты на берег, и «алеутцам» пришлось вытаскивать из воды незадачливых спасателей. К счастью, никто не погиб, лишь один командир, наглотавшись воды, почувствовал себя неважно.

Одна шлюпка вовремя заметила опасность и подошла к берегу в безопасном месте. С помощью ее да двух больших японских рыбачьих лодок началась перевозка людей на клипера. К вечеру смогли отойти от берега и другие катера и вельбот, кроме одного, с «Абрека», которого задержал у берега усилившийся ветер. «Всадник», взяв на борт моряков с «Алеута», отошел от негостеприимных берегов и остановился в безопасном месте. 3 декабря на нем подняли флаг: сигнал катеру немедленно возвращаться. Легко сказать – возвращаться, но как это сделать, если прибой не дает даже отойти от берега? При очередной попытке катер с такой силой отбросило волной на берег, что от него остался один киль.

Удостоверившись, что в прибое никто не погиб, с «Абрека» сбросили бочонок с запиской от командира судна офицеру, командовавшему шлюпкой: «Если завтра утром клипера не будет, то я ушел во Владивосток, а вы с командой в Хакодате; там оставлена провизия, деньги и вещи у г. Портера… Провизия для «алеутской» команды пришлется берегом; подробности узнаете из предписания. Суббота, 3 декабря 1877 г.». Вечером, поняв, что снять людей нет никакой возможности, клипер поднял сигнал «счастливого пути» и, осветившись фальшфейерами, снялся в моря.

Теперь морякам оставался один путь – по берегу в Хакодате. Они обратились за помощью к местным властям, но те отказались дать проводника, ссылаясь на отсутствие разрешения губернатора Хакодате. Делать было нечего, приходилось ждать. Пурга и холодные ветра почти не прекращались, вдоль улицы выросли огромные сугробы. В скуке проходили зимние дни. Уже иссякли все темы для разговоров, от безделья начали возникать первые споры. Единственным человеком, который работой мог скрасить свое существование, был судовой фельдшер: ему разрешили посещать жителей Сетаная и лечить их. В томительном ожидании ответа от губернатора Хакодате прошло две недели. Его получили 16 декабря, а уже через неделю одиннадцать матросов и три офицера добрались до Хакодате. Командир «Алеута» лейтенант Крашенинников отправил письмо губернатору Токико Тамемото. «…B несчастий, случившимся с нами, – писал он, – прием, оказанный жителями этой местности, послужил для нас большим утешением. Все, что только было возможно, все было для нас сделано… Нет слов, чтобы выразить ту глубокую благодарность и уважение, какую чувствуем мы все к жителям и Вашему превосходительству, начиная от меня и кончая последним матросом…»

Моряки поселились в русской гостинице и стали ждать подходящего судна, чтобы забрать из Сетаная оставшихся «алеутовцев». Только в апреле 1878 г. пришла шхуна «Ермак» под командованием 34-летнего лейтенанта Б. К. Деливрона. О дальнейших событиях рассказывают страницы дневника одного из офицеров «Алеута».

«Мы пришли в Сетанай утром при полном штиле. Буруна совершенно не было видно, так что баркас, посланный за спасенным имуществом, пристал совершенно свободно к самому берегу. К вечеру, однако же, пошла зыбь, и бурун снова начал разыгрываться. Баркасу, который вернулся на шхуну «Ермак» с частью имущества, приказано было прекратить работы и забрать людей, которые оставались на берегу при погрузке вещей. Офицер, посланный с этой целью, застал под берегом уже весьма значительное волнение, благодаря которому исполнение поручения становилось крайне затруднительным, так как приходилось заботиться о том, чтобы не разбить баркас и не потопить людей во время их посадки на шлюпку, к которой тем нужно было пробираться по воде. Не зная местных условий и предполагая, что офицер медлит только потому, что относится небрежно к своему поручению, командир шхуны сигналом потребовал баркас к борту, посадил в него унтер-офицера и приказал последнему во что бы то ни стало забрать людей с берега. Время подходило к закату солнца, когда баркас отвалил от борта. Скоро наступили сумерки, затем стемнело окончательно, а баркас все еще не возвращался. Шхуна заметно покачивалась на зыби. Команда и офицеры тревожно всматривались в темноту, тщетно старались уловить удары весел по воде. Было уже около 9 часов. Вдруг с берега донесся как будто слабый крик. Все замерли и начали вслушиваться. Снова крик и хотя тоже едва слышный, но уже не позволяющий думать, что слух обманывается, тем более что сейчас же на берегу замелькали фонари, а спустя немного вспыхнул костер. Не оставалось сомнения, что с баркасом случилось какое-то несчастье. Командир решил подождать утра, чтобы узнать, в чем дело, так как посылать другую шлюпку в бурун было бы явным безрассудством.

После полуночи задул, однако же, ветер и засвежел настолько, что заставило шхуну уйти в море, где она продержалась около двух дней, пока погода не стихла. С сильной тревогой подходили мы вторично к злополучному месту. Вельбот, посланный к берегу, пристал около деревни Сетанай, там, где раньше высаживался командир клипера «Абрек», потому что в остальных местах ходил бурун. Скоро привез он печальное известие: баркас на обратном пути был залит в буруне, и из 28 человек, находившихся в нем, 13 погибли; семь трупов уже найдены и положены в покинутом доме, где зимовала «алеутская» команда». Такую цену заплатил командир шхуны «Ермак» Б. К. Деливрон за свою поспешность. Навсегда остались лежать на японском берегу квартирмейстер Иван Кайгородов, сигнальщик Яков Шептунов, матросы первой статьи Дмитрий Гурьев, Игнатий Подварков, Василий Синицын, Кузьма Фефелов с «Алеута» и моряки с «Ермака»: матрос-рулевой Семен Богомолов, матросы первой статьи Никон Усов и Фрол Алексеев. Найти удалось только восемь трупов, их-то и похоронили здесь же на берегу.

Еще не все «алеутцы» были вывезены из Сетаная, а их шхуну уже исключили из списков флота. Приказ об этом перепечатала 4 марта 1878 г. морская газета «Яхта». Позднее «Алеут» был продан за 1050 долларов одному англичанину, который снял ее с мели и привел в Хакодате. После этого шхуна уже под другим именем плавала, пока не погибла на восточном берегу Мацмая недалеко от Хакодате. Оставшихся в живых членов экипажа перевезли через Хакодате во Владивосток.