Текст книги "Самарканд"

Автор книги: Амин Маалуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

XXI

Сторонники Теркен были поставлены перед необычным выбором: их госпожа была мертва, зато в руках у них оказался ее главный противник, они находились на осадном положении, зато тот, кто руководил осадой, был в их власти. Как поступить? Младшим сыном Теркен занялась Джахан, к ней же пришли и за решением судьбы Баркьярука. До тех пор она была полна сил, но смерть госпожи выбила почву у нее из-под ног. К кому обратиться, с кем посоветоваться, как не с Омаром?

За ним послали. Когда он явился, Джахан ждала его, сидя на диване Теркен, занавес был отдернут. Голова ее поникла, волосы небрежно рассыпались по плечам. Возле нее, весь в шелку, на огромной подушке сидел мальчик в тюрбане: странно неподвижен, воспаленное лицо покрыто прыщами, а глаза наполовину закрыты. Казалось, он смертельно скучал.

Омар подошел к Джахан и нежно взял ее за руку:

– Мне рассказали о том, что случилось с Теркен Хатун. Ты правильно сделала, позвав меня, – шепотом произнес он, проводя рукой по ее волосам и лицу.

– Я позвала тебя не за тем, чтобы ты утешал меня, – проговорила она, оттолкнув его руку. – Мне нужно посоветоваться по одному важному делу.

Омар отступил, скрестил руки на груди и весь обратился в слух.

– Баркьярук угодил в западню и теперь находится здесь, в этом дворце. Мнение мужчин разделилось: иные требуют расправы над ним – это как раз те, кто заманил его в западню, не хотят отвечать за свой поступок, другие выступают за союз с ним, предлагают помочь ему взойти на престол, надеясь таким образом добиться его расположения и заставить его забыть о произошедшем. Есть и такие, кто предлагает держать его в заложниках, чтобы торговаться с осаждающими. Как советуешь поступить ты?

– И для этого ты оторвала меня от моих книг?

Джахан в отчаянии встала:

– Тебе это кажется недостаточно важным? От этого зависит моя жизнь и судьба миллионов других людей, этого города, империи в целом. А ты, Омар Хайям, не желаешь, чтобы тебя беспокоили по таким пустякам!

– Вот именно, не желаю.

Он сделал шаг по направлению к двери, но все же вернулся.

– Со мной всегда советуются после того, как злодеяние уже свершилось. Что я могу ответить твоим друзьям? Посоветуй я им отпустить юношу, кто даст гарантию, что завтра он не отдаст приказ перерезать всем им горло? Посоветуй оставить его в заложниках или убить, я превращусь в их сообщника. Не вовлекай меня в эти раздоры, Джахан, и сама держись от них подальше, – пристально глядя на нее, прочувствованно произнес он. – Один отпрыск турецкого султана приходит на смену другому, один визирь теснит другого. Ради Бога, Джахан, ну как ты можешь лучшие годы своей жизни проводить в этой клетке с дикими зверями? Да пусть они перегрызутся меж собой. Что от этого, солнце померкнет или вино станет менее терпким?

– Говори тише, Омар, ты пугаешь ребенка. Да и кругом уши.

– Разве не затем ты меня позвала, чтобы узнать мое мнение? – упрямо твердил он. – Так вот слушай: уходи отсюда подобру-поздорову, не оглядываясь, даже не забирая своих вещей. Дай мне руку, я уведу тебя в наш дом, ты будешь сочинять стихи, я – наблюдать звезды. Каждый вечер будешь нагая прижиматься ко мне, мы будем одурманены вином, для нас перестанет существовать весь мир, мы пойдем по нему, ничего не слыша, не видя ни его грязи, ни его крови, прилипшей к нашим подошвам.

– Если бы я только могла вернуться назад, – отвечала Джахан с затуманенным взором, – в те времена, когда все было чисто и ясно! Думаешь, я стала бы колебаться? Но теперь поздно, я зашла слишком далеко. Если завтра верные Низаму люди овладеют Исфаханом, они меня не пощадят. Я в их списке.

– Я был лучшим другом Низама, я не дам тебя в обиду, им не отнять у меня жену, да еще в моем собственном доме.

– Открой глаза, Хайям, ты не знаешь этих людей, они одержимы местью. Вчера тебя упрекали в том, что ты спас Хасана Саббаха, завтра станут упрекать, что ты спас Джахан, и убьют тебя вместе со мной.

– Пусть, зато мы будем вместе, у себя в доме, и если мне суждено умереть вместе с тобой, я делаю этот выбор.

– А я нет! Я нахожусь во дворце в окружении преданных мне войск, этот город отныне принадлежит мне, я буду сражаться до конца, и если погибну, то как султанша.

– А как погибают султанши? Отравленными, задушенными, с перерезанным горлом! Либо в родах! Отнюдь не в блеске славы.

Они замолчали и долго не сводили глаз друг с друга. Джахан подошла к Омару и горячо поцеловала его в губы, на мгновение прильнув к нему. Но он отстранился, не в силах вынести этого прощания, и в последний раз с мольбой обратился к ней:

– Если ты хоть сколько-нибудь ценишь нашу любовь, пойдем домой, Джахан. На террасе накрыт стол, с Желтых гор веет прохладой, через два часа мы опьянеем и ляжем в постель. Я прикажу слугам не беспокоить нас, когда в Исфахане поменяется власть.

XXII

В тот вечер ветер в Исфахане имел привкус абрикоса. Но до чего пустынны были улицы! Хайям отправился в свою обсерваторию. Обычно стоило ему туда войти, обратить взгляд на небо, дотронуться до астролябии, как все земные заботы покидали его. На сей раз все было иначе. Звезды молчали, от них к нему не шло ни музыки, ни доверительного шепота. Омар смиренно вернулся домой, раздумывая над тем, что, видно, у звезд были причины хранить молчание. В руках он держал камышинку, которой изредка ударял по лопухам или отстранял строптивую ветку.

Не засветив лампы, он вытянулся на постели и с покрасневшими от слез и вина глазами отчаянно сжимал в объятиях воображаемую Джахан. Слева от него на полу стояли графин и серебряный кубок, из которого он время от времени отхлебывал. Его губы вели бесконечный разговор с Джахан, Низамом, с самим собой. И с Богом. Кто, как не он, мог удержать распадающееся мироздание?

И только на рассвете, обессиленный, с тяжелой головой, ненадолго забылся он сном. Проснулся же от звука шагов, больно отдававшегося в его мозгу. Солнце стояло уже высоко и заглядывало в комнату сквозь щель в занавесках на окнах, вынуждая его щуриться. Не сразу заметил он стоящего в дверях человека, чьи шаги разбудили его: высокого, усатого, в ярко-зеленом тюрбане на голове и в коротком плаще из бархата, который носила гвардия Низама. Он смотрел на Омара и похлопывал рукой по эфесу шпаги.

– Кто ты? – зевая, спросил Хайям. И кто дал тебе право прерывать мой сон?

– Разве господин никогда не видел меня с Низамом Эль-Мульком? Я был его телохранителем, его тенью. Меня зовут Вартан Армянин.

Омар вспомнил его, что отнюдь не прибавило ему спокойствия. У него было ощущение, что его крепко-накрепко связали веревками, и они впились в его плоть. Но как бы ни было ему страшно, показывать это он не желал.

– Говоришь, телохранитель, тень? Значит, это ты его не уберег?

– Он приказал мне держаться на расстоянии. Всем известно, он сам пожелал смерти. Я мог бы избавить его от одного убийцы, пришел бы другой. Кто я, чтобы вставать между своим господином и его судьбой?

– А что тебе нужно от меня?

– Прошлой ночью наши войска взяли Исфахан. Его гарнизон примкнул к нам. Султан Баркьярук был освобожден. Отныне этот город принадлежит ему.

– Джахан?! – рванулся Омар.

Вартан молчал, озабоченное выражение его лица не соответствовало его воинственному облику. Омару показалось, что он прочел в его глазах страшную весть.

– Я так хотел спасти ее, – прошептал он. – О! Как бы я был горд явиться к прославленному Хайяму и привести к нему его жену, живую и невредимую! Но я опоздал! Все находившиеся во дворце зарезаны.

Омар бросился к нему, схватил за плечи и стал трясти. Тот не сопротивлялся.

– И ты явился ко мне, чтобы сообщить это!

Вартан, по-прежнему держа руку на эфесе, но все тем же спокойным, бесцветным голосом продолжил:

– Я пришел не за этим. Низамия порешила, что и ты должен умереть. Если лев ранен, благоразумнее его прикончить, считают они. Мне поручено привести приговор в исполнение.

Хайям взял себя в руки. Достойно встретить конец! Сколько мудрецов посвятили свою жизнь тому, чтобы достойно взойти на эту вершину человеческого удела! О нет, он не станет защищаться. Напротив, он почувствовал, как отступает страх, и думал о Джахан, о том, что и она, верно, сумела быть на высоте в последний миг своего земного бытия.

– Никогда не смог бы я простить тем, кто расправился с моей женой, всю жизнь оставался бы их врагом и мечтал увидеть их посаженными на кол! Воля ваша, я должен умереть!

– Я так не думаю. Тех, кто принимал решение, было пять, я один был против твоей гибели.

– И был не прав. Твои приятели умнее тебя.

– Я часто видел тебя рядом с Низамом Эль-Мульком, вы беседовали, как отец с сыном, он никогда не, переставал любить тебя, несмотря на закулисные интриги, которые вела твоя жена. Будь он среди нас, он бы не стал приговаривать тебя к смерти. Да и ее простил бы ради тебя!

Хайям с удивлением воззрился на стоящего перед ним воина, словно только сейчас увидел его.

– Раз ты был против моей смерти, почему именно тебя выбрали для исполнения приговора?

– Я сам вызвался. Другие бы тебя убили. Я же этого не сделаю. Думаешь, стал бы я вот так беседовать с тобой?

– Как же ты будешь держать ответ перед своими товарищами?

– Да никак, просто уйду. Вслед за тобой.

– Ты так спокойно заявляешь об этом, словно давно это задумал.

– Так и есть. Я действую не сгоряча. Я был душой и телом как никто другой предан Низаму Эль-Мульку и верил ему. Если бы Господь позволил, я бы отдал за него жизнь. Но уже давно созрело у меня и иное решение: если моего господина не станет, я не пойду в услужение ни к его сыновьям, ни к его преемнику и навсегда расстанусь с военным ремеслом. Обстоятельства его смерти вынудили меня в последний раз взяться за оружие. Я причастен к смерти Маликшаха и не жалею о том: он предал своего наставника, отца, человека, вознесшего его на вершину. Он получил свое. Я был вынужден убить, но убийцей не стал. Никогда не пролил бы я кровь женщины. А когда мои товарищи приговорили Хайяма, я понял: самое время для меня убраться отсюда, изменить жизнь, превратиться в отшельника или бродячего поэта. Если ты не против, собери пожитки и поскорее уйдем из города.

– Но куда?

– Куда пожелаешь, господин, Я последую за тобой повсюду, как твой ученик! Мой клинок защитит тебя. А когда все успокоится, ты вернешься.

Пока Вартан седлал лошадей, Омар взял все необходимое: рукопись, чернильницу, тыквенную бутыль[41]41
  изготовлялась из выдолбленной тыквы. По мусульманским поверьям тот, кто изготавливает посуду для вина, совершает грех. Но бутыль из тыквы – творение природы.


[Закрыть] и кошелек, набитый золотыми монетами.

Вскоре позади остался оазис, а вслед за ним и западное предместье Исфахана – Марбин; их никто не остановил. Слова Вартана было достаточно, чтобы распахнулись любые ворота, перед ним почтительно расступались часовые. Это немало удивляло Омара, но он ни О чем не спрашивал своего спутника. У него просто не было иного выхода, кроме как во всем положиться на него.

Не прошло и часа, как они покинули город, а в дом Омара уже ворвалась беснующаяся толпа, разграбила его и подожгла. Та же участь постигла и обсерваторию. Тело Джахан было предано земле у садовой ограды. Но ничто не указывает на то, что там похоронена жена Омара Хайяма.

Притча из рукописи Омара Хайяма:

«Трое друзей прогуливались по высокогорному плато Персии, как вдруг путь им преградила пантера. Вся злоба мира была в ней. Долго разглядывала она людей, а потом бросилась на них.

Первый, самый старший, самый богатый и самый могущественный, закричал: «Я хозяин этих мест и не позволю зверю бесчинствовать на земле, которая принадлежит мне». С ним были две охотничьи собаки, он выпустил их, и те напали на пантеру и рвали ее зубами, но она от этого стала еще злее, загрызла собак, набросилась на их хозяина и растерзала его.

Таков был жребий Низама Эль-Мулька.

Второй подумал: «Я человек ученый, всеми почитаемый, пристало ли мне вручать свою жизнь собакам да пантерам?» Повернулся к пантере спиной и убежал, не дожидаясь исхода битвы. И с тех пор все бродит от грота к гроту, от хижины и хижине, думая, что зверь рыщет за ним по пятам.

Таков был жребий Омара Хайяма.

Третий был человеком веры. Он двинулся навстречу пантере с голыми руками, властным взором и красивыми речами. «Добро пожаловать в эти места, – сказал он пантере. – Мои друзья были богаче меня, ты лишила их всего, они были высокомернее меня, ты их унизила». Зверь зачарованно слушал его и постепенно затихал. Ему удалось подчинить зверя своей воле, приручить. С тех пор ни одна пантера не осмеливается приближаться к нему, да и люди держатся от него подальше».

Далее в рукописи говорится: «Когда наступает пора потрясений, никому не дано остановить, никому не дано избежать, но есть такие, которым удается поставить потрясения на службу своим интересам. Лучше, чем кто бы то ни было, Хасан Саббах сумел приручить злобу мира. Он посеял вокруг себя страх, чтобы в своем затворничестве в Аламуте выгородить для себя крошечное пространство покоя».

Едва завладев крепостью, Хасан Саббах принял ряд мер, чтобы сделать ее совершенно непроницаемой для внешнего мира. И прежде всего для врагов. С помощью основательных фортификационных сооружений он улучшил и без того исключительные качества места, на котором она была возведена, приказав перегородить стеной все провалы в близлежащих горах.

Но одним этим дело не обошлось. Ведь даже если противнику было не по силам взять крепость приступом, он мог взять ее измором. Таков обычно исход любой осады. С этой точки зрения Аламут был особенно уязвим, поскольку запасы питьевой воды в нем были весьма ограниченны. Но Великий Магистр решил и эту проблему: вместо того чтобы целиком зависеть от капризных рек, он повелел прорыть в горах впечатляющую сеть каналов и водосборников, чтобы накапливать дождевую воду и воду, образующуюся от таяния снегов. Когда сегодня обходишь руины замка, то с изумлением обнаруживаешь в большом зале, где жил Хасан, «волшебный водоем». Он наполнялся по мере того, как расходовалась вода, и никогда не переливался через край.

Для хранения провизии были оборудованы колодцы, где накапливались, заготавливались впрок растительное масло, уксус и мед, ячмень, бараний жир и сухофрукты, причем в таких количествах, чтобы можно было выдержать год полной изоляции, что в те времена намного превосходило возможности осаждающих, особенно в тех местах, где зима была суровой.

Таким образом, обладая, если можно так выразиться, оборонительным оружием, не имеющим себе равных, Хасан был неуязвим и недосягаем. К тому же он владел и совершенным наступательным оружием – специально обученными воинами. Ведь оградить себя от того, кто решил умереть, нельзя. Любая защита строится на разубеждении, оттого-то высокопоставленные лица окружают себя охраной устрашающего вида, наводящей ужас на любого потенциального злодея. А если замысливший недоброе не боится смерти? Если он убежден, что мученичество – прямой путь в рай? Если он постоянно слышит слова Пророка: «Вы не для этого мира, а для другого. Стала бы бояться рыба, которой угрожали бы тем, что бросят ее в море?» и ему удалось внедриться в окружение жертвы? Тогда способов остановить его просто не существует. «Я не так всемогущ, как султан, но он не навредит тебе так, как я», – написал Хасан одному наместнику провинций.

Обзаведясь самыми совершенными по тем временам орудиями войны, Хасан Саббах поселился в крепости и более никогда ее не покидал. Его биографы пишут, что последние тридцать лет он два раза выходил из дому, и оба раза для того, чтобы подняться на крышу! Утром и вечером он сидел на циновке, которая со временем обтерлась и обветшала, но не хотел ее менять или латать. Обучал, писал, посылал убийц по следам своих врагов. И пять раз в день молился, сидя все на той же циновке, а вместе с ним молились и его гости, если таковые имелись.

Для тех, кто не имел возможности побывать на развалинах Аламута, следует напомнить, что это место не приобрело бы такой известности, будь его единственным преимуществом неуязвимость. Но на вершине скалистого хребта имелось еще и довольно обширное плоскогорье, на котором мог расположиться город или большое селение. Во времена ассасинов туда добирались по узкому туннелю в скале на востоке от Аламута, который выводил к нижней крепости, состоящей из хитросплетения улочек, на которых под прикрытием стен располагались глинобитные домики; пройдя майдан – большую площадь, место сбора для всей общины, можно было попасть в верхнюю крепость. Та имела форму лежащей бутылки, расширяющейся к востоку и сужающейся к западу. Горлышком бутылки был, коридор, который стерегли пуще глаза. В самом его конце находился дом Хасана, единственное окно которого выходило на пропасть. Это была крепость в крепости.

Показательными убийствами, свершавшимися по его повелению, легендами, которыми обросли его имя, его секта и его замок, Великий Магистр долгое время держал в страхе и Запад, и Восток. В каждом мусульманском городе от рук ассасинов умирали видные люди; недосчитались нескольких своих предводителей и крестоносцы[42]42
  Среди пострадавших от ассасинов крестоносцев – Раймонд Триполийский (1152) и Конрад Монферратский (1192).


[Закрыть]. Однако мало кто знает, что сперва страх стал властелином самого Аламута.

Что может быть страшнее правления воинствующей добродетели? Правитель Аламута пожелал расписать каждое мгновение жизни своих подчиненных. Запретил, к примеру, музыкальные инструменты: стоило ему обнаружить пастушью дудочку, он прилюдно ломал ее и бросал в огонь; провинившихся заковывали в кандалы, бичевали, после чего изгоняли из общины.

Еще строже наказывалось употребление спиртного. Застав своего собственного сына в состоянии опьянения, Хасан тут же приговорил его к смерти и, невзирая на мольбы матери, велел на заре обезглавить его. Чтоб другим неповадно было. Больше никто не осмеливался взять в рот хоть каплю вина.

Суд в Аламуте творился скоро. Рассказывают, что однажды в крепости было совершено преступление. Свидетели обвинили второго сына Хасана. Не разбираясь, кто прав, кто виноват, он приказал отрубить голову своему второму – и последнему – сыну. Несколько дней спустя сознался в содеянном виновник. Обезглавили и его.

Биографы Великого Магистра упоминают об истреблении им своих детей, чтобы показать, каким суровым и беспристрастным он был, рассказывают, что в результате этих показательных казней аламутская община превратилась в гавань добродетели и нравственности, во что, в общем-то, нетрудно поверить, однако из различных источников известно, что на следующий день после расправы над последним своим сыном единственная жена Хасана вместе с дочерьми восстала против него и была изгнана из Аламута. Подобным образом наказал он поступать впредь и своим потомкам, дабы не подпадать под влияние женщин.

Удалиться от мира, создать вокруг себя пустоту, окружить себя стенами из камня и страха – таким и был, судя по всему, безрассудный замысел Хасана Саббаха.

Однако эта пустота стала душить его. Самые могущественные монархи – и те имеют шутов, юродивых, которые помогают им выжить в невыносимо жестокой среде, которая их окружает. Пучеглазый правитель Аламута был бесконечно одинок, замурован в своем доме, в самом себе. Ему не с кем было поговорить, вокруг были лишь покорные подданные, бессловесные рабы, беспрекословно подчиняющиеся ему адепты.

Из всех людей, с которыми его сводила когда-либо судьба, был лишь один, с кем он не разучился разговаривать если и не как с другом, то хотя бы как с человеком. Это был Хайям. Он отправил ему письмо, в котором под толстым слоем гордыни просматривается отчаяние:

«Вместо того чтобы вести неприкаянный образ жизни, почему бы тебе не поселиться в Аламуте? Меня тоже преследовали; теперь преследую я. Здесь ты будешь в безопасности, окружен почетом, и всем эмирам земли не дано будет дотронуться до волоса на твоей голове. Я собрал огромную библиотеку, в которой имеются редчайшие труды, ты сможешь читать и писать сколько душе угодно. Обретешь здесь покой».

XXIII

Жизнь Хайяма, с тех пор как он покинул Исфахан, стала жизнью беглеца и парии. В Багдаде халиф запретил ему публично выступать и принимать многочисленных почитателей, толпившихся у его дверей. В Мекке он был осмеян клеветниками («Снизошел до паломничества!»). Проездом в Бассоре удостоился посещения сына городского кади, самым вежливым образом попросившего его сократить свое пребывание в городе.

Судьба повернулась к нему своим самым неприглядным ликом. Никто не оспаривал его гениальности или эрудиции, и где бы он ни появлялся, образованные люди тотчас стекались к нему: забрасывали вопросами по астрологии, алгебре, медицине и даже по канонам веры, благоговейно внимали. Но отчего-то несколько дней или недель спустя на его голову непременно сыпалась клевета и затевалось что-то недоброе. Его оскорбляли, обзывая негодяем или еретиком, припоминали ему его дружбу с Хасаном Саббахом, обвиняли в занятиях алхимией, как в былые времена в Самарканде, насылали на него провокаторов, угрожали неприятностями тем, кто осмелится его приветить. Обычно он покорно сносил все. Стоило ему почувствовать, как вокруг сгущаются тучи, он сказывался больным и переставал появляться на публике. А вскоре покидал город, отправляясь странствовать дальше, не зная, что ждет впереди.

Почитаемый и проклинаемый, он вечно искал пристанища, покровителя, мецената – для себя и своего верного Вартана. Поскольку щедрая пенсия, назначенная Низамом, больше ему не выплачивалась, он был вынужден являться к сильном мира сего и предлагать свои услуги в качестве составителя гороскопов. Но и будучи без средств к существованию, он умел брать заработанное, не склоняя головы.

Рассказывают, будто бы один визирь, удивившись тому, что Омар просит у него пять тысяч золотых динар за свою работу, бросил ему:

– А известно ли тебе, что я и сам столько не получаю?

– Это в порядке вещей, – ответствовал Омар.

– Это почему же?

– Потому что ученых вроде меня раз, два и обчелся, а визирей вроде тебя пруд пруди.

Вроде бы визирь долго и громко хохотал, после чего удовлетворил просьбу Хайяма, признав справедливость столь гордого суждения.

«Ни один султан не счастливее меня, ни один нищий не печальнее», – написал Омар в ту пору,

Шли годы, наступил 1114-й. Хайям жил в Мерве, древней столице Хорасана, по-прежнему, как и века назад, славной своим шелком и десятью библиотеками, но теперь не игравшей никакой политической роли в жизни империи. Чтобы вернуть свое поблекшее величие, правитель города пытался удержать при себе знаменитых людей того времени. Он знал, перед чем не устоит Хайям, и предложил оборудовать для него обсерваторию, в точности такую же, как та, что он утратил в Исфахане. В свои почти семьдесят лет это было единственное, о чем еще мечтал Омар, и потому он с юношеским пылом взялся за дело. Вскоре на пригорке в квартале Баб Сенджан, посреди сада с большими шелковицами и жонкилями выросло новое здание.

Два года Омар был вполне счастлив, увлеченно трудился и проводил поразительные опыты по метеорологии – его познания в астрономии позволили ему с точностью расписывать на пять дней вперед изменения в погоде. Одновременно он развивал и свои передовые теории в области математики – лишь в XIX веке европейские ученые признали в нем гениального предшественника неевклидовой геометрии. Под действием вина, изготовленного из отменного мервского винограда, рождались у него и новые рубаи.

Не избежал он и обязанностей: участвовал в бесконечных дворцовых церемониях, писал торжественные оды на каждый праздник, каждое обрезание, каждое возвращение с охоты или прогулки правителя, присутствовал на заседаниях дивана и был готов пошутить, ввернуть остроумное словцо, сочинить стихотворение на случай. Все это до предела изматывало его. Помимо ощущения, что он превратился в ученого медведя, его постоянно брала горечь о потерянном впустую времени. Кроме того, всегда был риск нарваться на какую-нибудь неприятность. Как, например, та, которая приключилась с ним холодным февральским днем, когда один ревнивый его собрат стал цепляться к нему по поводу написанного в юности стиха. Диван прямо-таки кишел учеными головами, сюзерен был как никогда доволен и, обводя взглядом свой двор, пребывал в блаженстве.

Спор был уже в разгаре, когда появился Омар. В те времена верующих занимал вопрос: «Могло ли мироздание быть лучше?» Тех, кто отвечал утвердительно, обвиняли в богохульстве – они, мол, считали, что Господь недостаточно постарался. Тех, кто отвечал отрицательно, обвиняли в том же самом, поскольку выходило, что Всевышний был не способен сделать лучше.

Спор завязался нешуточный, его участники горячились, размахивали руками. Хайям лишь рассеянно наблюдал за спорящими. Один из ораторов назвал его имя, воздал должное его мудрости и предложил высказаться. Омар прочистил горло и только собрался заговорить, как вдруг великий кади Мерва, никогда не одобрявший ни присутствия Хайяма в городе, ни воздаваемых ему почестей, вскочил с места и, тыкая пальцем в Омара, провозгласил:

– Вот уж не думал, что атеисту позволено высказываться по вопросам нашей веры!

– С чего это ты записал меня в атеисты? Дождись хотя бы, пока я выскажусь!

– Мне нет нужды тебя выслушивать. Не ты ли обратился к Богу с такими словами: «Чем ты лучше меня, если мне в наказанье ты ответное зло совершил? Отвечай!»

Омар пожал плечами:

– Не верь я в существование Бога, разве стал бы я к нему обращаться?

– В таком тоне? – рассмеялся кади.

– С пиететом следует обращаться к султанам и кади, но не к Создателю. Бог велик, ему ни к чему наши ужимки. Он создал меня мыслящим, вот я и мыслю, и открыто поверяю ему самые затаенные свои мысли.

По залу пронесся одобрительный гул, кади с шипением удалился. Вдоволь насмеявшись, правитель выказал беспокойство по поводу участившихся в городе случаев смертельной болезни. Лицо его помрачнело, придворные поспешили откланяться.

Вернувшись домой в сопровождении Вартана, Омар принялся клясть придворную жизнь с ее ловушками и ничтожностью интересов и изъявил желание побыстрее покинуть Мерв; его ученик был не очень-то обеспокоен, уже в седьмой раз грозился Хайям сделать это, но на следующий день успокаивался и возвращался к своим занятиям.

В этот вечер Омар записал такое стихотворение:

 
Белоснежной чалмы правоверного шейха
Стоит этот, вином обагренный платок!
 

После чего, как обычно, спрятал рукопись в тайник между стеной и постелью. Проснувшись, он потянулся за книгой, желая поправить одно слово, а открыв, обнаружил вложенное в нее кем-то, пока он спал, письмо Хасана.

Омар тут же узнал и почерк, и подпись, которой четыре десятка лет назад они условились помечать свои послания: «Друг, встреченный в караван-сарае в Кашане». Читая, он не мог удержаться от смеха. В дверях появился Вартан с выражением любопытства на лице: что так развеселило учителя после вчерашнего скверного расположения духа?

– Мы получили великодушное приглашение: пожить на всем готовом до конца дней.

– Кто же этот меценат?

– Тот, кто правит Аламутом.

Вартан вздрогнул, почувствовав себя виноватым.

– Но как письмо могло попасть к вам? Я ведь проверил на ночь все запоры!

– И не пытайся понять. Султаны, халифы и те отказались понимать. Если уж Хасан решил послать тебе письмо либо кинжал, будь уверен – ты их получишь, держишь ли ты двери на запоре или широко открытыми.

Ученик поднес письмо к носу, обнюхал его, а затем несколько раз прочел.

– Может, этот демон и прав. В Аламуте ты был бы в большей безопасности, чем где бы то ни было. В конце концов Хасан – твой старинный друг.

– В эту минуту моим старинным другом является вино нового урожая из Мерва!

С детский удовольствием Омар порвал письмо, клочья подбросил в воздух, а затем, наблюдая, как они кружатся, заговорил:

– Что общего между этим человеком и мной? Я боготворю жизнь, он предан смерти. Я пишу: «Если не умеешь любить, к чему тебе восходы и закаты?» Хасан требует от своих последователей отказа от любви, музыки, поэзии, вина, солнца. Он с презрением относится ко всему самому прекрасному, созданному Богом на земле, и осмеливается при этом произносить имя Создателя. Мало того, еще и обещать рай! Поверь мне, будь его крепость хоть самими вратами в рай, я отказался бы от рая! Ноги моей не будет в этом логове лже-святош!

Вартан сел, задумчиво почесал в затылке и с самым удрученным видом произнес:

– Раз таков твой ответ, настало время открыть тебе один давний секрет. Ты никогда не задавался вопросом, почему, когда мы бежали из Исфахана, нас так легко выпустили?

– Мне всегда это было подозрительно. Но поскольку все эти годы я видел с твоей стороны лишь верность, преданность и сыновнюю привязанность, к чему было ворошить прошлое.

– В тот день члены Низамии знали, что я спасу тебя и уйду с тобой. Это было частью плана, который я разработал. – Прежде чем продолжать, он налил учителю и себе вина гранатового цвета. – Ты, наверное, знаешь, что в списке обреченных на смерть, начертанном рукой Низама Эль-Мулька, имелось имя человека, которого нам никак не удается поймать. Это Хасан Саббах. Он и есть главный убийца. План мой был прост: пойти за тобой в надежде, что ты станешь искать убежища в Аламуте. Я бы сопровождал тебя туда, называть себя не стал бы, и мне наверняка представился бы случай избавить мусульман и целый мир от этого демона. Но ты уперся и никак не хотел отправляться в это мрачное место.

– Все это время ты был со мной.

– Вначале я думал, что надобно только потерпеть – когда тебя выгонят из полутора десятков городов, ты смиришься с мыслью направить свои стопы в Аламут. Но шли годы, я к тебе привязался, товарищи разбрелись, моя решимость ослабла. И вышло так, что Омар Хайям второй раз спас жизнь Хасану Саббаху.

– Не жалуйся, как знать, может, я спас жизнь тебе.

– И то правда, его, наверное, очень надежно охраняют в его гнезде.

Вартан не смог удержаться от жеста сожаления, а Хайяму стало смешно.

– Так вот, если бы ты открыл мне свой план, я бы наверняка повел бы тебя в Аламут.

– Это правда? – Ученик вскочил.

– Нет. Сядь! Я сказал так, чтобы тебе было о чем сожалеть. Что бы ни совершил Хасан, если бы я увидел сейчас, как он тонет в реке Мюргаб, я протянул бы ему руку и спас его.

– А я бы посильнее надавил на него, чтобы он захлебнулся! И все же твое поведение дает мне надежду. Именно потому, что ты способен на такие слова и поступки, я и остался с тобой. И не жалею об этом.

Хайям прижал его к груди.

– Я рад, что мои сомнения на твой счет рассеялись. Я теперь стар, и мне необходимо знать, что рядом со мной человек, которому можно доверять. А все из-за вот этой рукописи, самой драгоценной из того, чем я владею. Чтобы дать отпор миру, Хасан Саббах возвел Аламут, я же – лишь вот эту крошечную крепость из бумаги, но уверен: она переживет Аламут. Таково оправдание моей жизни. И ничто не пугает меня больше, чем мысль, что после моей смерти эта рукопись сможет попасть в чужие недобрые руки. – Он небрежно протянул книгу Вартану. – Можешь открыть ее, ибо я назначаю тебя ее хранителем.