Текст книги "Самарканд"

Автор книги: Амин Маалуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

XLII

На публике юный шах вел себя безукоризненно: улыбался, махал белой ручкой, но стоило ему остаться в тесном домашнем кругу, он доставлял всем массу хлопот: грубо разлученный со своими родными, безостановочно плакал, потом сбежал, а когда его поймали, пытался повеситься, но, испугавшись, позвал на помощь. Его спасли. Это злоключение благотворно подействовало на него: он вылечился от страхов и был готов с достоинством исполнять роль конституционного монарха.

Однако подлинная власть оказалась в руках Фазеля и его друзей. Новую эру они открыли «чисткой»: шестеро сторонников прежнего режима были казнены, двое из них были главными священниками Тебриза, боровшимися с «сыновьями Адама», а также шейх Фазлолах Нури. Последнего обвинили в том, что он дал добро на резню, последовавшую за прошлогодним государственным переворотом, то есть в соучастии в убийстве. Шиитская верхушка ратифицировала смертный приговор. Этот приговор имел еще и символическое значение: Нури взял на себя ответственность закрепить декретом, что конституция являлась ересью. 31 июля 1909 года он был публично повешен на площади Топхане. Перед смертью он якобы прошептал: «Я не реакционер!», а затем добавил, обращаясь к своим сторонникам в толпе, что конституция противоречит установлениям религии и последнее слово будет за религией. Этим чистка ограничилась.

Главной же задачей новых руководителей страны было восстановление парламента из руин и проведение выборов депутатов. 15 ноября юный шах торжественно открыл Второй Меджлис. Вот что он сказал:

«Во имя Бога, дающего свободу, и при тайном покровительстве Его Святейшества имама Времени консультативная Национальная Ассамблея открыта. Ко всеобщей радости и при благоприятных обстоятельствах.

Прогресс в интеллектуальной области и эволюция в умах сделали неизбежными изменения. Не обошлось и без суровых испытаний, однако Персия пережила на протяжении веков множество кризисов, и сегодня настал час исполнения желаний ее народа. Мы рады констатировать, что новое прогрессивное правительство пользуется поддержкой народа и возвращает стране спокойствие и доверие.

Чтобы осуществить необходимые реформы, правительство и парламент должны в качестве первоочередной задачи рассматривать реорганизацию государства, и в частности его финансовой системы, согласно нормам цивилизованных стран.

Мы обращаемся к Богу с просьбой направлять шаги народных представителей и обеспечить Персии честь, независимость и счастье».

Б Этот день в Тегеране веселью не было конца: жители высыпали на улицы, пели, читали стихи, в которых все рифмовалось с «конституцией», «демократией», «свободой», шла бойкая торговля вином и сладостями, десятки газет, прекратившие было после государственного переворота свое существование, отметили знаменательное событие специальными номерами.

С наступлением темноты город осветился огнями праздничного фейерверка. В садах Бахаристана были установлены скамьи. На почетной трибуне разместились дипломатический корпус, члены нового правительства, депутаты, религиозные деятели, представители торговых корпораций. В качестве друга Баскервиля я был приглашен в первые ряды, мое сиденье находилось прямо за сиденьем Фазеля. Разрывы салюта чередовались один за другим, поминутно озарялось небо, запрокидывались головы, лица освещались детскими улыбками. С улиц доносились одни и те же крики, это неутомимые «сыновья Адама» скандировали лозунги.

Что-то – то ли какой-то звук, то ли чей-то крик – заставило меня вздрогнуть: я вспомнил о Говарде! Вот уж кто поистине заслужил участвовать в таком празднике! В тот же миг Фазель, словно почувствовав что-то, обернулся:

– Да ты, я смотрю, загрустил.

– Вовсе нет! Моей всегдашней мечтой было услышать, как славит свободу земля Востока. Только вот воспоминания…

– Отрешись от них, развеселись. Пользуйся последними минутами радости!

Эти странные слова Фазеля окончательно лишили меня желания радоваться. Что он имел в виду? Продолжение ли боя, начатого семь месяцев назад в Тебризе? Были ли у него причины для нового беспокойства? Я решил безотлагательно навестить его, чтобы получить объяснение. Но в конце концов отказался от этого намерения и целый год избегал с ним встреч.

Почему? Думаю, потому, что после страшного испытания, которое мне выпало пережить, я пересмотрел в целом свое отношение к участию в боях. Влекомый на Восток рукописью, имел ли я право до такой степени втягиваться в битву, которая была для меня чужой? И прежде всего я задавал себе вопрос: по какому праву посоветовал я Говарду ехать в Персию? Для Фазеля и его друзей Баскервиль был мучеником за идею, для меня – другом, павшим на чужбине за чужое дело, другом, чьи родители однажды непременно поинтересуются у меня в самых учтивых выражениях, зачем я совратил с пути их дитя.

Значит, все мои угрызения так или иначе были связаны с Говардом? Правильнее было бы сказать: все дело было в заботе о благопристойности. Не уверен, верное ли это слово, когда пытаешься выразить, что после победы твоих друзей у тебя самого нет ни малейшего желания расхаживать этаким гоголем и выслушивать в свой адрес слова восхищения. Роль моя в защите Тебриза была случайной и носила маргинальный характер. Но у меня был друг, мой земляк, и намерение прикрываться воспоминаниями о нем ради почета и привилегий мне претило.

Если уж совсем начистоту, я испытывал сильнейшую потребность спрятаться, заставить забыть о себе и не посещать больше политиков, дипломатов и различные клубы. Единственным человеком, с которым я виделся каждый день с неизменным удовольствием, была Ширин. Я уговорил ее поселиться в одной из многочисленных семейных резиденций, на холмах Зарганды, за пределами столицы. Сам же снял домик поблизости, но лишь для приличия, поскольку и дни, и ночи мы проводили вместе.

В эту зиму нам случалось по целым неделям не покидать ее просторной спальни, снабженной великолепной медной жаровней. Мы читали Хайяма, другие книги, часами курили кальян, пили огненное ширазское вино, а порой и шампанское, грызли кирманские орешки, лакомились исфаханской нугой.

Моя принцесса умела быть и светской львицей, и маленькой шалуньей одновременно. В нас жила ежесекундная нежность друг к другу.

С наступлением первого тепла Зарганда оживала. Иностранцы и зажиточные персы проводили в величественных резиденциях посреди роскошной природы долгие месяцы праздности и неги. Не секрет, что для большинства дипломатов только близость к этому раю делала сносной серую тегеранскую скуку. Зимой же Зарганда обычно пустела. Там оставались лишь садовники, сторожа да редкие местные жители. Нам с Ширин позарез требовалось подобное уединение.

С апреля, увы, все начиналось снова! Повсюду сновали ротозеи, гуляющие. Ширин приходилось то и дело устраивать чаепития для подруг, вопрошающе взирающих на нее. Мне приходилось спешно прятаться. Время зимней спячки безвозвратно миновало, мне пора было покинуть наше гнездышко.

Когда я объявил об этом Ширин, она погрустнела, но смиренно перенесла мысль о разлуке.

– А я думала, ты счастлив.

– На мою долю выпало редкое счастье, я хочу оставить его таким, как оно есть, нетронутым, чтобы потом опять к нему вернуться. Я гляжу на тебя с удивлением и любовью и все никак не могу наглядеться. Не хочу, чтобы заполонившая все толпа изменила мой взгляд на тебя. Я ухожу летом, чтобы вернуться зимой.

– Летом, зимой, ты уходишь, возвращаешься и думаешь, что распоряжаешься временами года, своей жизнью, моей. Разве Хайям ничему тебя не научил? «Как вдруг небо похищает у тебя самый миг, который необходим, чтобы успеть облизать губы».

Ее глаза погрузились в мои и читали меня как открытую книгу. Она все поняла и вздохнула.

– Куда ты отправишься?

Этого я еще не знал. Я дважды был в Персии и оба раза находился на осадном положении. Мне предстояло открыть для себя весь Восток, от Босфора до Красного моря; Турцию, объятую революционным движением, низложившую своего султана-халифа и обзаводившуюся депутатами, сенаторами, клубами и оппозиционной прессой; гордый Афганистан, который британцы в конце концов укротили, но какой ценой! Да и вся Персия еще оставалась непознанной. Я видел лишь Тебриз и Тегеран. А Исфахан, Шираз, Кашан, Кирман? А Нишапур с могилой Хайяма, серым камнем, веками усыпаемым лепестками?

Какую из всех открывавшихся передо мною дорог выбрать? Рукопись сделала выбор вместо меня. Я сел на поезд в Красноводске, побывал в Ашхабаде, древнем Мерве, посетил Бухару.

Но дольше всего я задержался В Самарканде.

XLIII

Мне было любопытно своими глазами взглянуть на город, где прошла юность Хайяма.

Что сталось с кварталом Асфизар и бельведером, в саду, где Омар встречался с Джахан? Сохранилось ли хоть что-то от предместья Матюрид, где, следуя древнекитайскому способу, в XI веке изготовляли бумагу из древесины шелковицы? Неделями бродил я по городу, ездил на муле, расспрашивал торговцев, прохожих, имамов в мечетях, но мне отвечали лишь пожатием плеч, улыбками или приглашением на чаепитие.

И вдруг повезло. Однажды утром я стоял на площади Регистан. Мимо шел караван, состоящий всего из шести или семи бактрианских густошерстных верблюдов с массивными копытами. Старый погонщик остановился неподалеку от меня, перед лавкой горшечника, прижав к груди новорожденного ягненка; ой предлагал ягненка в обмен на товар, горшечник торговался, не снимая рук с кувшина и гончарного круга и подбородком указывая на гору покрытых глазурью горшков. Я наблюдал за ними: шапки из черной шерсти с каймою, пламенеющие бороды, отработанные тысячелетиями жесты. Все было точь-в-точь как во времена Хайяма.

Легкий ветерок поднял с земли песчинки и стал кружить их в воздухе, раздул платья погонщика и гончара. Появилось ощущение, что всю площадь накрыло огромным газовым шарфом. Я огляделся. Вокруг высились три гигантских памятника с башнями, куполами, порталами, высокими стенами, выложенными искусной мозаикой, арабесками с вкраплением золота, аметиста, бирюзы и тщательно нанесенными письменами. Они еще не утратили своего величия, но башни уже покосились, купола прохудились, фасады облупились, пострадали от ветра и людского безразличия; редкий взгляд обращался на эти высокомерные колоссы, великолепные, но ненужные. Грандиозные подмостки для жалкой драмы.

Не сводя с них глаз, я стал пятиться и на кого-то наткнулся; а обернувшись, чтобы извиниться, очутился нос к носу с человеком в европейском платье и, судя по всему, прилетевшим с той же далекой планеты, что и я. Мы разговорились. Это был русский археолог, так же, как и я, явившийся сюда со множеством вопросов. Но в отличие от меня он уже получил ответы на некоторые из них.

– В Самарканде время идет от катаклизма к катаклизму, от одной tabula rasa[78]78
  чистая доска (лат.).


[Закрыть] до другой. Когда монголы в XIII веке разрушили его, жилые кварталы превратились в руины с горами трупов. Пришлось покинуть город. Выжившие отстроились в другом месте, южнее. Так что весь старый город Самарканд времен сельджуков – мало-помалу был занесен песком и представляет собой обширное приподнятое плато. Под землей находятся сокровища и спят тайны, на поверхности – пастбища. Однажды нужно будет откопать все это, расчистить дома и улицы. И тогда Самарканд поведает нам свою историю. – Он замолчал. – А вы археолог?

– Нет. Этот город притягивает меня но иным причинам.

– Если не сочтете меня нескромным, по каким именно?

Я рассказал ему о Рукописи, стихах, хронике на полях, миниатюрах, изображающих любовников из Самарканда.

– Как бы мне хотелось взглянуть на эту книгу! А известно ли вам, что от тех времен ничего не осталось? Все было уничтожено. Словно проклятие какое-то над этим городом. Стены, дворцы, сады, канализация, храмы, книги, предметы искусства. Памятники, которыми мы любуемся сегодня, были возведены позднее Тамерланом и его потомками, им меньше пяти веков. От эпохи Хайяма остались лишь черепки и, как я только что от вас узнал, эта чудом дошедшая до наших времен рукопись. Какая редкая возможность выпала вам – держать ее в руках. Это и привилегия, и страшная ответственность.

– Поверьте, я сполна отдаю себе в этом отчет. Годы, с тех самых пор как я узнал о ее существовании, я живу лишь ради нее, она ведет меня от приключения к приключению, ее мир стал моим, а ее хранительница – моей возлюбленной.

– И для того, чтобы увидеть места, описываемые в ней, вы совершили это путешествие в Самарканд?

– Я надеялся, горожане укажут мне хотя бы место, где в древности располагались городские кварталы.

– Сожалею, что приходится вас разочаровывать, но о той эпохе вы услышите лишь легенды, рассказы о джиннах и дивах. Город прямо-таки смакует их.

– Неужели больше, чем другие города Азии?

– Боюсь, что да. Я вот думаю, а не воспламеняется ли воображение наших современников от одного только соседства с этой стариной? Не забывайте и о погребенном под песком городе. В течение веков столько детей провалилось в его расщелины, столько странных звуков доносилось оттуда, из чрева земли! Так родилась самая знаменитая легенда о Самарканде, сыгравшая немалую роль в рождении тайны, окутывающей название города.

Я с интересом слушал его.

– Говорят, один из правителей Самарканда пожелал реализовать мечту любого смертного: избежать смерти. Будучи убежден, что смерть сходит с небес, и желая сделать так, чтобы она никогда за ним не явилась, он выстроил для себя дворец под землей – огромный, из железа. Все подступы к нему были закрыты. Сказочно богатый, он приказал изготовить для себя искусственное солнце, которое вставало по утрам, заходило вечерами, согревая его и помогая считать дни. Увы! Бог смерти обманул бдительного монарха и проник во дворец, желая непременно выполнить свою задачу. Ему требовалось доказать всем живым, что никому не дано избегнуть смерти, каковы бы ни были его могущество и богатство, проворство или спесь. Так Самарканд стал символом неотвратимой встречи человека со своей судьбой.

Куда отправиться после Самарканда? Для меня этот город был конечной точкой в изучении Востока, местом, в котором сошлись все чудеса, овеянном бездонной ностальгией. Покидая его, я решил вернуться домой, в Аннаполис, и провести там несколько спокойных лет, отдохнуть от путешествий. После чего можно было вновь пуститься блуждать по свету. Но сперва я задумал нечто невероятное: вернуться в Персию, забрать Ширин и рукопись Хайяма, а затем вместе затеряться в тех краях, где до нас никому бы не было дела, в какой-нибудь метрополии – Париже, Вене или Нью-Йорке. Жить с Ширин на Западе в ритме Востока – это ли не рай?

На обратном пути я пребывал постоянно в одиночестве и думал только о том, как уговорить Ширин, предвидя ее реакцию. «Уехать, – скажет она устало, – неужто с тебя не довольно быть счастливым?» И все же я не терял надежду сломить ее сопротивление.

Когда кабриолет, нанятый на берегу Каспийского моря, высадил меня в Зарганде перед закрытой дверью моего домика, там уже стоял автомобиль марки «Джевел-40» со звездно-полосатым флажком на капоте. Из него вышел шофер и поинтересовался моим именем. «Уж не дожидается ли он меня здесь с самого моего отъезда?» – мелькнуло у меня. Он сказал, что караулит меня с утра.

– Хозяин просил дождаться вас.

– Но я мог вернуться через месяц, через год, а может, совсем не вернуться.

Мое изумление нисколько его не смутило.

– Но вы же здесь! – воскликнул он и протянул мне записку от Чарлза В. Рассела, полномочного посла США.

Дорогой г-н Лесаж!

Вы окажете мне большую честь, если навестите меня сегодня в четыре часа пополудни в миссии. Речь идет об одном важном и срочном деле. Мой шофер в вашем распоряжении.

XLIV

В миссии меня дожидались двое, было видно, что они исходят нетерпением: Рассел в сером костюме, муаровом галстуке-бабочке и с усами, как у Теодора Рузвельта, разве что более тщательно подстриженными, и Фазель в своей неизменной белой тунике, черной накидке и голубом тюрбане. Первым заговорил дипломат на правильном, хотя и не совсем уверенном французском.

– Наше сегодняшнее заседание – из разряда тех, которые меняют ход истории. В нашем лице встречаются, презрев расстояния и различия, две нации: Соединенные Штаты, молодая нация с уже довольно старой демократией, и Персия, древняя страна, существующая не одно тысячелетие, с совсем молодой демократией.

Налет тайны, торжественность были в этих словах. Бросив взгляд на Фазеля, чтобы удостовериться, что сказанное не противоречит его взглядам, он продолжал:

– Несколько дней назад я побывал в качестве приглашенного в демократическом клубе Тегерана и выразил аудитории глубокую симпатию, которую питаю к конституционной революции. Это чувство разделяют и президент Тафт[79]79
  Тафт Уильям Говард (1857–1930) американский государственный деятель, президент США в 1909–1913 гг.


[Закрыть], и г-н Кнокс, государственный секретарь. Последний, кстати, в курсе нашего заседания и ждет от меня сообщения о результатах встречи. – Тут он передал слово Фазелю.

– Помнишь ли ты тот день, когда убеждал меня не сопротивляться царским войскам? – начал он.

– Нелегкая это была задача!

– Я никогда на тебя за это не обижался, ты исполнял свой долг и в каком-то смысле был прав. Однако то, чего я опасался, подтвердилось, русские так и не ушли из Тебриза, тамошнее население ежедневно подвергается унижениям, казаки срывают с женщин чадру на улицах, «сыновей Адама» при малейшем подозрении упекают за решетку.

Но есть кое-что и посерьезнее. Посерьезнее, чем оккупация Тебриза, чем судьба моих товарищей. Наша демократия в опасности. Господин Рассел назвал ее «молодой», с таким же успехом он мог назвать ее «хрупкой», «находящейся под угрозой». Внешне все выглядит неплохо, народу стало полегче, торговля процветает, священники стали сговорчивее. И все же только чудо не даст рухнуть всему зданию. Почему? Да потому что казна пуста,как и прежде. Старый режим весьма любопытным способом взимал налоги – отдавал провинции на откуп хищникам, которые выкачивали из населения все до капли и приберегали собранное для себя, лишь малую часть расходуя на подкуп чиновников в столице. Отсюда все наши беды. Казна пуста, делаются займы у русских или англичан, а те в качестве покрытия долга получают концессии и различные бенефиции. Именно так царь и проник во все наши дела, а мы разбазарили национальное достояние. Новая власть оказалась все перед той же дилеммой: если не взимать налоги цивилизованным образом, как это делается в современных демократических государствах, придется терпеть опекунов. Первейшей нашей задачей является оздоровление финансов. Превращение Персии в современное государство, свобода Персии могут быть достигнуты только при этом условии.

– Если средство столь очевидно, отчего не применить его немедля?

– Ни один перс сегодня не в состоянии взяться за такую задачу. Грустно, но на десятимиллионную нацию так мало образованных людей! Нас, получивших образование, сравнимое с тем, что дается детям в прогрессивных странах, лишь горстка. Единственная область, в которой мы преуспели, – это дипломатия. В остальном, будь то армия, транспорт, финансы, просто-напросто ничего и никого. Если мы удержим власть еще двадцать, тридцать лет, появится поколение, способное заняться всем этим. А пока единственный выход для нас – обратиться к честным и компетентным иностранцам. Найти таких нелегко, я знаю. В прошлом у нас был не очень удачный опыт – и с Наусом, и с Ляховым, и с другими. Но я все же не теряю надежды. Я говорил об этом с коллегами в парламенте, правительстве, и мы думаем, что нам могли бы помочь Соединенные Штаты.

– Я весьма польщен, но отчего именно моя страна? – вырвалось у меня.

Чарлз Рассел с удивлением и недоумением вскинул на меня глаза. Но ответ Фазеля успокоил его.

– Мы перебрали все мировые державы. Русские и британцы будут рады довести нас до банкротства, чтобы еще сильнее прибрать к рукам. Французы слишком озабочены своими отношениями с царем, чтобы заниматься нашей судьбой. Да и вообще вся Европа охвачена сетью альянсов и контральянсов, в которой Персия может стать лишь банальной разменной монетой, пешкой в игре. И только Соединенные Штаты способны проявлять к нам интерес и не стремиться подчинить нас себе. Вот я и обратился к г-ну Расселу с просьбой указать нам американца, способного впрячься в столь нелегкое дело. Должен признаться, это он назвал твое имя, у меня совершенно вылетело из головы, что ты учился на финансиста.

– Спасибо за доверие, но я не тот, кто вам нужен. Несмотря на диплом, финансист из меня никудышный, у меня не было случая применить полученные знания на практике. Винить в том следует моего отца, выстроившего столько кораблей и обеспечившего мне безбедное существование. Я всегда занимался лишь главным, то бишь ничего не значащим: путешествовал, читал, любил, верил, сомневался, сражался. Иногда пописывал статьи. – Мои собеседники озадаченно переглянулись и заулыбались. – Когда найдете нужного вам человека, я смогу быть с ним рядом, советовать ему, оказывать мелкие услуги, но весь труд он должен взвалить на себя. Я полон благих намерений, но неуч и лентяй.

Не настаивая, Фазель предпочел ответить мне в том же духе:

– Истинная правда. Могу подтвердить. К тому же у тебя немало и иных недостатков, более крупных. Ты мой друг, все это знают, и мои политические противники костьми лягут, чтобы помешать тебе.

Рассел молча слушал, на его лице застыла какая-то скованная улыбка, словно он забыл убрать ее. Наши шутки были ему, конечно, не по вкусу, но он терпел.

– Я сожалею о том, что Бенжамен отказался, – заговорил Фазель, повернувшись к нему. – Но это ничего не меняет в нашем с вами соглашении. Может, будет и вправду лучше доверить ответственность такого рода человеку, никак не замешанному в персидских делах.

– У вас есть еще кто-нибудь на примете?

– Имени я вам не назову. Скажу только, что это должен быть человек строгих правил, честный и независимый. Такие у вас есть, я знаю, я даже представляю его себе, почти вижу: молодой человек с хорошими манерами, прямодушный, с открытым взглядом, изъясняющийся без обиняков. Словом, похожий на Баскервиля.

* * *

Персидское правительство своей миссии в Вашингтоне.

25 декабря 1910 года. Воскресенье. Рождество.

«Немедленно потребуйте от государственного секретаря, чтобы он ввел вас в высшие финансовые круги Америки с целью подыскания независимого американского эксперта на пост главного казначея на основе трехлетнего контракта, подлежащего ратификации парламента. На него будет возложена реорганизация государственных денежных запасов, выработка концепции доходов и расходования средств. В помощь ему будут приданы бухгалтер и инспектор для осуществления контроля над прохождением средств в провинциях.

Министр-посланник США в Тегеране довел до нашего сведения, что госсекретарь согласен. Свяжитесь с ним лично, избегая посредников. Передайте ему это послание и действуйте в соответствии с его указаниями».

2 февраля будущего года Меджлис одобрил назначение американских экспертов на посты в персидском министерстве – при подавляющем большинстве голосов и под гром аплодисментов.

Несколько дней спустя министр финансов, представивший проект депутатам, был убит прямо на улице двумя грузинами. В тот же день переводчик русской миссии явился в персидское министерство иностранных дел и потребовал немедленной выдачи убийц, подданных царя. В Тегеране всякому стало понятно, что это убийство – ответ Санкт-Петербурга на голосование в Меджлисе, но власти предпочли уступить, чтобы не ухудшать отношения с могущественным соседом. Убийц доставили в русскую миссию, а оттуда на границу: стоило им перейти ее, они вновь обрели свободу.

Базар отреагировал на этот факт прекращением торговли, «сыновья Адама» призвали к бойкоту русских товаров; были даже зарегистрированы акты возмездия в отношении выходцев с Кавказа – Горджи, которых было немало в стране. Однако правительство проповедовало терпение: вот-вот начнутся настоящие реформы, прибудут эксперты, казна пополнится, мы заплатим долги, отделаемся от опеки, откроем школы и больницы, создадим современную армию и принудим царских приспешников покинуть Тебриз.

Персия жила ожиданием чуда. Чудеса и впрямь были не за горами.