Текст книги "Самарканд"

Автор книги: Амин Маалуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

XXX

Я сидел на балконе своего гостиничного номера под выцветшим зонтом, накрыв лицо мокрой салфеткой, и с удовольствием вспоминал о цыпленке в абрикосах и прохладном ширазском вине, пахнущем дикими травами. Над городом поднимались ленивые звуки, в солнечных лучах кружились, посверкивая, пылинки.

Этот день, 1 мая 1896 года, стал поворотным в истории Персии.

Я не сразу услышал, как кто-то яростно – по-видимому, уже изрядное время – барабанит в мою дверь, а услышав, потянулся, вскочил и как был – босой, с волосами, прилипшими ко лбу, с поникшими усами, в купленном накануне аба нараспашку – бросился открывать. Стоило мне отодвинуть засов, как дверь распахнулась. На пороге стоял Фазель. Толкнув меня внутрь, он запер дверь и что было мочи принялся трясти меня за плечи.

– Проснись, еще четверть часа, и ты – покойник!!!

То, о чем он поведал мне в нескольких рубленых фразах, благодаря телеграфу станет известно всему миру лишь на следующий день.

В полдень персидский сюзерен отправился в Шах-Абдоль-Азим на пятничную молитву. По случаю юбилея он облачился в парадное платье, шитое золотыми нитками и отороченное бирюзой и изумрудами. На голове у него была шапочка с пером. В храме он прошел на свое обычное место, где для него раскатали ковер. Перед тем как встать на колени, он поискал глазами своих жен и сделал им знак следовать его примеру, указав на место позади себя, затем разгладил свои длинные, закрученные кверху белые с голубым отливом усы. Охрана тем временем сдерживала верующих и священнослужителей, желавших взглянуть на него. Со двора доносились не утихающие приветственные крики. Царские жены двинулись к нему. И тут среди них затесался какой-то мужчина, одетый в шерстяное рубище, напоминающее облачение дервишей. В руках он держал бумагу. Шах надел очки, чтобы прочесть протянутое ему прошение, как вдруг раздался выстрел. Под листом бумаги был спрятан пистолет. Пуля поразила шаха в самое сердце, он успел только вымолвить «Поддержите» и рухнул замертво.

В поднявшейся суматохе первым пришел в себя великий визирь. «Рана не смертельная!» – вскричал он, приказал очистить помещение от толпы и отнести шаха в карету. А потом до самого Тегерана обмахивал его и поддерживал в сидячем положении. В Тебриз между тем, где губернаторствовал наследный принц, были посланы гонцы.

Жены шаха обступили убийцу и вместе с толпой набросились на него, срывая с него одежду и нанося ему удары. Еще немного, и его растерзали бы, но тут вмешался полковник Кассаковский, командующий казачьей бригадой, и спас убийцу с тем, чтобы можно было допросить его. Странным образом орудие преступления исчезло и так и не было найдено. Прошел слух, будто его подобрала какая-то женщина и спрятала под чадрой. Зато остался лист бумаги, послуживший прикрытием для пистолета.

Разумеется, обо всем этом я узнал много позже. В тот миг Фазель был лаконичен:

– Этот сумасшедший Мирза Реза убил шаха. При нем нашли письмо Джамаледдина. Там упомянуто твое имя. Оставайся в персидском наряде, возьми деньги и паспорт, больше ничего. И беги в американскую миссию.

Моей первой мыслью было: а как же Рукопись? Получил ли Мирза Реза ее этим утром? Поистине, я еще не представлял себе всю серьезность своего положения: пособничество в убийстве главы государства… Это я-то пособник! Я, явившийся на Восток исключительно ради поэзии! Однако все было против меня и, как это ни абсурдно, обличало. Любой полицейский, любой судья просто не мог не заподозрить во мне виновного!

Фазель стоял на балконе и смотрел на улицу, но внезапно присел и крикнул охрипшим голосом:

– Казаки уже здесь, ставят оцепление вокруг гостиницы!

Мы бросились к лестнице и вмиг очутились в холле, где пошли тише, стараясь выглядеть степенно и не вызывать подозрений. В дверях показался офицер с русыми волосами. Надвинув фуражку на глаза, он шарил ими, пытаясь отыскать кого-то. Фазель успел шепнуть мне: «В миссию», а сам двинулся по направлению к русскому. Послышалось:

– Полковник!

После чего они обменялись чинным рукопожатием и соболезнованиями. Благодаря тому, что Кассаковский был частым гостем в доме отца Фазеля, я получил несколько секунд отсрочки и поспешил воспользоваться ими. Закутавшись в свой аба, я углубился в сад, превращаемый казаками в укрепленный рубеж. Они спокойно пропустили меня, рассудив, что старший по званию уже установил мою личность. Я вышел за ограду и направился к улочке справа от меня, ведущей к Посольскому бульвару. Миссия была в десяти минутах ходьбы.

Однако у входа на улочку был пост из трех часовых. Пройти мимо? Слева от меня была другая улочка, я подумал, что лучше свернуть на нее, а уж потом взять правее. Избегая смотреть в сторону солдат, я пошел по этой улочке: еще несколько шагов, и ни они меня, ни я их больше не увижу.

– Стой!

Что делать? Остановиться? Но произнеси я хоть слово, сразу станет ясно, что я едва говорю по-персидски, у меня потребуют предъявить документы и арестуют. Бежать? Этим я признаюсь в своей вине, меня без труда догонят, а оправдаться уже не смогу. Для того чтобы сделать выбор, в моем распоряжении были доли секунды.

Я решил продолжать идти как ни в чем не бывало, словно я не слышал окрика. Вновь прозвучал приказ остановиться, затем раздался звук заряжаемых карабинов и шагов. Я перестал рассуждать и бросился бежать, инстинктивно выбирая самые темные и узкие улицы. Солнце уже село, через полчаса должно было стемнеть.

Я пытался на бегу молиться, но у меня выходило только одно: «Господи! Господи!» Было похоже на то, что я уже умер и барабанил в дверь рая.

И она отверзлась. Эта самая дверь. Крошечная такая, едва заметная в заляпанной грязью стене. Чья-то рука протянулась ко мне, я ухватился за нее, меня втащили внутрь, и дверь захлопнулась. Я боялся открыть глаза, испытывая разом страх, неверие, отчаяние. Снаружи донесся топот копыт.

Три пары насмешливых глаз, принадлежавших трем женщинам с открытыми лицами, с такой нежностью взирали на меня, словно я был младенцем. Старшая, лет сорока, сделала мне знак следовать за ней. В глубине сада, в котором я оказался, имелась крошечная хибарка, в которой меня посадили на плетеный стул и оставили, жестом дав понять, что скоро вернутся. Выражение лица и магическое слово andaroun – «внутренний дом» успокоили меня. Солдатам вход на женскую половину дома воспрещен!

Мимо дома вновь промчались кони с седоками, после чего установилась тишина. Откуда им было догадаться, на какой из улиц я растворился в воздухе? Этот квартал являл собой лабиринт из множества проходов и домов в окружении садов. К тому же стемнело, дело близилось к ночи.

Час спустя мне принесли черного чая, скрутили для меня самокрутку. Завязалась беседа: несколько фраз по-персидски, несколько по-французски, слово за слово, и мне удалось понять, кому я обязан своим спасением. По городу стал быстро распространяться слух, что сообщник убийцы шаха находится в гостинице для иностранцев. Увидя меня бегущим по улице, они поняли, что я и есть тот самый герой, и решили меня спрятать. Почему они так поступили? Пятнадцать лет назад мужа этой женщины и отца ее дочерей казнили, огульно обвинив в принадлежности к секте бабидов[60]60
  Бабиды – в 1844 г., через тысячу лет с момента легендарного исчезновения двенадцатого скрытого имама, сеид Али Мухаммед объявил себя Бабом, т.е. вратами, через которые ожидаемый имам в качестве Мессии Махди должен спуститься на землю. Прихода скрытого имама шииты всегда ожидали с нетерпением, и потому проповедь, с которой выступил набожный торговец из секты шейхитов, вызвала широкий отклик в стране. Его последователи во многом шли дальше него, требуя раздела и общности имущества, выступая за всеобщее равенство, включая и равенство женщин. Казнь самого Баба в 1850 г. лишь подхлестнула волну протеста.


[Закрыть], противников режима, выступавших за отмену полигамии и демократию. Секта подвергалась жесточайшим репрессиям со стороны шаха и духовенства, и помимо самих бабидов, погибавших десятками тысяч, было репрессировано много невинных, по доносу соседей. Оставшись с двумя малолетними дочерьми на руках, моя благодетельница ждала своего часа, чтобы отомстить. Все три женщины заявляли, что для них честь спрятать мстителя в своем скромном жилище.

Кому захочется разочаровать женщин, видящих в тебе героя? Мне показалось неприемлемым, да и небезопасным разубеждать их. В моей битве за свой живот мне просто необходимо было обзавестись союзниками, полными беззаветного воодушевления и восхищения мною, пусть и неоправданного. И потому я хранил загадочное молчание, которое лишило их последних сомнений.

Три женщины, сад, спасительная ошибка… я мог бы без конца описывать эти сорок дней той знойной персидской весны, в которые просто невозможно поверить. Трудно быть иностранцем настолько, насколько им был я: мало того что я находился в чужой стране, так еще был мужчиной, попавшим в запретный мир женщины, что на Востоке вообще немыслимо.

Моя спасительница прекрасно понимала, в каком трудном положении она оказалась, бросившись очертя голову спасать меня. Я уверен, в первую ночь, которую я провел в хижине на трех положенных одна на другую циновках, сама она не сомкнула глаз, поскольку, стоило забрезжить рассвету, позвала меня, усадила справа от себя по-турецки и в присутствии дочерей повела речь. Было видно, что она все продумала.

Для начала она превознесла до небес мою отвагу и вновь выразила радость по поводу того, что ей выпала честь способствовать моему спасению. Затем, выждав несколько минут, вдруг принялась, к моему изумлению, расстегивать свой лиф. Я покраснел, отвел глаза, но она притянула меня к себе. Ее плечи и грудь были обнажены. Словами и жестами она просила меня припасть к ее соскам. Дочери фыркали под своими накидками, но мать хранила серьезность, подобающую некоему ритуальному действу. Приложившись самым целомудренным образом к одному ее соску, а затем к другому, я исполнил ее волю. После чего она без спешки застегнулась и торжественным тоном произнесла:

– Отныне ты – мой сын, как если бы был мною рожден.

Обернувшись к дочерям, переставшим хихикать, она объявила им, что впредь им пристало вести себя со мной, как с родным братом.

Тогда все это показалось мне волнующим, но несколько гротескным. Вспоминая об этом позже, я усмотрел в поступке моей спасительницы необыкновенную деликатность, свойственную Востоку. Она без колебаний протянула мне руку помощи, подвергая опасности свою жизнь, проявив по отношению ко мне неслыханное гостеприимство. Но в то же время присутствие молодого человека, к тому же иностранца, в доме, где были девушки, неминуемо привело бы к какому-нибудь досадному недоразумению. Положение было по-истине затруднительным. Что еще могло спасти его, кроме ритуала символического усыновления? Отныне я мог целые дни проводить в доме, ложиться спать в одной комнате со своими спасительницами, целовать своих «сестер» в лоб.

Кто-то, возможно, счел бы себя в результате этого ритуала пойманным в ловушку, но не я. Я, напротив, почувствовал себя в безопасности. Затеять из праздности интрижку с одной из них, водя за нос других и обманывая их бдительность, вступить с ними в рискованную игру, чтобы навлечь на свою голову их гнев, принудить их отторгнуть меня, ощутить вину за то, что поставил в неудобное положение тех, что оказались провидцами, – такое развитие событий никак не отвечало моему темпераменту и полностью мной исключалось. И в то же время мне, с моим западным складом ума, никогда бы и в голову не пришло придумать того, что смогла почерпнуть в бездонном арсенале предписаний своей веры эта благородная женщина.

Словно по мановению волшебной палочки все стало просто, прозрачно и непорочно. Сказать, что притяжение полов вовсе исчезло, было бы заведомой ложью, между нами все было в высшей степени накалено и в то же время, повторяюсь, безгрешно. Так я провел в безоблачном покое немало времени бок о бок с женщинами, не закрывающими лиц, не испытывающими в моем присутствии особого стеснения, в самом центре города, где вряд ли кого-то еще так же разыскивали, как меня.

Задним числом этот эпизод воспринимался мною как некое дарованное мне исключительное право, без которого мое постижение Востока было бы поверхностным или неполным. Им я обязан колоссальным шагом вперед в овладении обиходным персидским языком. В первый день моим хозяйкам пришлось сделать похвальное усилие и вспомнить несколько французских слов, но в дальнейшем наше общение протекало на их родном языке. Оно бывало и оживленным, и беззаботным, и утонченным, и обыденным, частенько шутливым, ведь в качестве их ближайшего родственника, которым я на самом деле не являлся, я мог себе позволить многое, включая и самое театральное выражение чувств.

Как знать, продлись мое пребывание в этом доме, сохранило бы оно присущее ему очарование? Да, собственно, мне нет нужды это знать. Одно, увы, слишком предсказуемое, событие положило этому конец, а именно самое что ни на есть банальное явление в гости старших родственников.

Обычно я держался подальше от входной двери, ведущей на мужскую половину и являющейся главной дверью дома бируни, а также и от двери, ведущей с улицы в сад, которая открылась для меня, когда я бежал от преследователей. При первых же признаках опасности я прятался. Но на этот раз я не услышал, как в доме появились незнакомые мне люди, и как ни в чем не бывало продолжал сидеть по-турецки на женской половине и курить кальян, приготовленный моими «сестричками». Я сидел уже добрых два часа, прислонившись к стене, запрокинув голову и не выпуская трубки изо рта и, видимо, отключился; из забытья меня вывело чье-то покашливание.

XXXI

Моей приемной матери, появившейся в комнате несколькими секундами спустя, предстояло немедля дать разъяснение но поводу присутствия мужчины, к тому же европейца, в ее доме. Она предпочла сказать правду, а не увиливать, возводя поклеп на саму себя или своих дочерей. Ее объяснение носило патриотический характер. На вопрос, кто этот иностранец, она ответила, что это ни больше ни меньше как farangui, за которым гоняется вся полиция, сообщник того, кто расправился с тираном и отомстил за ее мужа.

После легкого ошеломления, вызванного ее словами, был вынесен вердикт. Меня поздравляли, славили мою храбрость, как и бесстрашие моей спасительницы. Что и говорить, в столь неоднозначной ситуации только такое объяснение того, что я находился в andaroun, и было допустимым.

Честь дома была спасена, но дальнейшее мое пребывание в нем стало немыслимым. Было две возможности его покинуть. Самой очевидной было переодеться в женское платье и в таком виде добраться до американской миссии, то есть продолжить путь, прерванный несколько недель назад. Но «матушка» убедила меня, что это не лучший выход: совершив прогулку по кварталу, она удостоверилась, что все подходы к миссии находились под неусыпным наблюдением. Более того, при моем росте в 1 метр 83 см нечего было и надеяться обмануть солдат, какими бы малонаблюдательными они ни были.

Другой возможностью было послать, следуя совету Джамаледдина, просьбу о помощи принцессе Ширин «Матушка» одобрила эту идею еще и потому, что была наслышана о внучке убитого шаха как о сострадательной к несчастьям других людей особе. И сама вызвалась снести ей письмо. Загвоздка состояла в том, чтобы подыскать нужные слова: и достаточно понятные, и в то же время не способные выдать меня, если письмо попадет в чужие руки. Ни своего имени, ни имени Учителя называть было нельзя. И я ограничился той единственной фразой, которую услышал от нее: «Как знать, не пересекутся ли однажды наши пути».

Все хорошенько обдумав, «матушка» решила приблизиться к принцессе во время поминок по шаху на сороковой день после его кончины. В неизбежной в таких церемониях неразберихе, среди ротозеев и перепачканных сажей плакальщиц, она без труда передала письмо из рук в руки; принцесса прочла, с ужасом поискала взглядом автора записки и услышала от посланницы произнесенное шепотом: «Он у меня!» Ширин тут же покинула траурную церемонию, подозвала возницу и пригласила «матушку» в свой экипаж. Чтобы не вызвать подозрений, фиакр с опознавательными знаками правящей династии оставили у гостиницы «Прево», откуда, закутавшись в накидки, женщины продолжили путь пешком.

Во вторую нашу встречу мы едва ли сказали друг другу больше, чем в первую. Принцесса с улыбкой оглядела меня и изрекла:

– Завтра на заре мой возница приедет за вами, будьте готовы, закутайтесь в покрывало и пониже пригнитесь!

Я был уверен, что меня доставят в миссию. И только когда карета пересекла городскую черту, я понял, что ошибался. Она пояснила:

– Мне бы ничего не стоило доставить вас к американскому министру-посланнику, вы были бы в безопасности, но властям не составило бы никакого труда разузнать, как вы туда попали. Даже если я и обладаю кое-каким весом из-за принадлежности к каджарской династии, мне не позволено покрывать сообщника убийцы шаха. Неприятности были бы и у меня, и у ваших замечательных спасительниц. Да и ваша миссия была бы не в восторге от того, что приходится укрывать человека, подозреваемого в таком серьезном преступлении. Поверьте, для всех будет лучше, если вы покинете Персию. Я отвезу вас к своему дяде по материнской линии, вождю бахтиарского племени. Он прибыл со своими военачальниками на поминки. Я рассказала ему о вас и объяснила, что вы невиновны. Однако его люди ничего не должны знать. Он взялся доставить вас до турецкой границы дорогами, по которым не идут караваны. Он ждет нас в селении Шах-Абдоль-Азим. Есть ли у вас деньги?

– Да. Двести туманов я отдал своим спасительницам, у меня осталось около четырехсот.

– Этого недостаточно. Половину придется раздать проводникам, а половина уйдет на оставшийся путь. Вот несколько турецких монет, они не помешают. А это послание для Учителя. Вы ведь будете в Константинополе?

Трудно было ответить ей отказом.

– Это протокол первого допроса Мирзы Резы – я переписала его ночью. Можете прочесть, вы даже должны это сделать, узнаете много нового. Да и будет чем заняться во время длительного пути. Однако никто другой не должен о нем знать.

Мы подъезжали к селению, повсюду сновали шпики, полицейские везде совали свой нос, даже в тюки, навьюченные на мулов, однако преградить путь королевской карете никто не посмел. Вскоре мы оказались у просторного дома, выкрашенного в цвет шафрана. В центре двора рос огромный столетний дуб, вокруг которого суетились вооруженные люди, крест-накрест перепоясанные патронташами. Принцесса бросила пренебрежительный взгляд на эти побрякушки, дополнявшие воинственное обмундирование усатых мужчин.

– Оставляю вас в хороших руках, среди них вы будете в большей безопасности, чем среди слабых женщин, которые до сих пор заботились о вас.

– Что-то я сомневаюсь, – проговорил я, с беспокойством оглядев направленные во все стороны ружья.

– Я тоже, – засмеялась она. – Но до Турции они вас все же доведут.

В самую последнюю минуту я вдруг спохватился:

– Знаю, сейчас не самый подходящий момент говорить об этом, но, может быть, вам случайно известно, найдена ли в вещах Мирзы Резы старинная рукопись?

Ее глаза почему-то перестали смотреть на меня, а голос изменился:

– Момент и впрямь не самый подходящий. До тех пор, пока не доберетесь до Константинополя, не произносите имени этого безумца!

– Но это же рукопись Хайяма!

Я считал, что имею право настаивать. В конце концов, именно из-за этой книги я оказался в таком переплете. Ширин нетерпеливо вздохнула:

– Я не знаю. Попробую справиться. Оставьте мне ваш адрес, я вам напишу. Но, Бога ради, не вздумайте мне отвечать.

Нацарапав на клочке бумаги «Аннаполис, Мериленд», я вдруг почувствовал себя уже далеко и испытал сожаление, что моя ознакомительная поездка с Персией была столь краткой и с самого начала не задалась, Когда Ширин протянула руку за адресом, я удержал ее. Наше рукопожатие было кратким, но весьма многозначительным: не только я пожал ее руку, но и она пожала мою, вонзив ноготь в мою ладонь, но не поранив, а оставив на коже отметину. Мы одновременно расплылись в улыбке, а наши уста выговорили одну и ту же фразу;

– Как знать, не пересекутся ли однажды наши пути!

В течение двух последующих месяцев я не видел того, что бы напоминало мне дорогу в обычном смысле этого слова. Покинув Шах-Абдоль-Азим, мы двинулись на юго-запад, по направлению к бахтиарским землям. Обогнув соленое озеро Кум, следовали вдоль одноименной реки, не заходя в сам город. Мои спутники с ружьями на изготовку избегали населенных пунктов, и хотя дядя Ширин и старался поставить меня в известность относительно мест, которые мы проходили – «Мы в Амуке, в Верче, в Хомейне», – это было лишь условностью и означало, что мы где-то поблизости от них. Нам были видны лишь их очертания и башенки минаретов.

В горах Луристана за истоком реки Кум мои спутники несколько успокоились: мы ступили на их территорию. В мою честь был задан пир, мне дали выкурить трубку с опиумом, и я, ко всеобщему удовольствию, уснул. И лишь два дня спустя мы снова пустились в путь. Надо сказать, что преодолеть предстояло еще немало: Шустер, Ахваз, опасную переправу через болота, пролегающие до Бассоры – города оттоманской части Ирака на Шатт-эль-Араб.

Наконец-то Персия осталась позади, я был спасен! Еще месяц предстояло провести в море – совершить переход на паруснике от Фао до Бахрейна, обогнуть Пиратский мыс до Адена, подняться вверх по Красному морю и Суэцкому каналу до Александрии, а там уж самая малость – переплыть на старом турецком пароходе Средиземное море до берегов Константинополя.

Во все время этого бесконечного бегства, утомительного, но прошедшего без сучка без задоринки, у меня не было иного занятия, кроме чтения десяти рукописных страниц допроса Мирзы Резы. Это мне наверняка наскучило бы, будь у меня иные развлечения, однако вынужденное общение с приговоренным к смерти оказывало на меня завораживающее действие, еще и потому, что я легко мог представить себе его: удлиненные конечности, глаза страдальца, одеяние богомольца. Порой мне даже мерещился его измученный голос:

«– Что толкнуло тебя посягнуть на жизнь нашего любимого шаха?

– Те, у кого есть глаза, без труда заметят, что шах был убит на том самом месте, где было нанесено оскорбление сеиду Джамаледдину. Что сделал этот святой человек, потомок Пророка, чтобы его вот так выволакивать из святого места?

– Кто тебя надоумил убить шаха? Кто твои сообщники?

– Клянусь Богом, Всевышним, Всемогущим, Тем, кто создал сеида Джамаледдина и всех прочих смертных, что никто, помимо меня самого и его, не был в курсе моих намерений убрать шаха. Сеид в Константинополе, попробуйте-ка достаньте его!

– Какие указания давал тебе Джамаледдин?

– Когда я был в Константинополе, я поведал ему о муках, которые претерпел по воле сына шаха. Сеид приказал мне молчать: «Перестань стонать, словно на похоронах! Только и умеешь, что охать. Если сын шаха мучил тебя, убей его!»

– К чему же было убивать шаха, а не его сына, причинившего тебе страдания? Джамаледдин советовал тебе ото-мстить ему?

– Нет, я сам сказал себе: «Ежели я убью сына, шах, обладающий огромной мощью, погубит в ответ тысячи невиновных людей». И вместо того чтобы срубить одну ветку, я выкорчевал все дерево тирании, надеясь, что другое дерево сможет вырасти на его месте. Впрочем, и турецкий султан в частной беседе сказал сеиду Джамаледдину, что следовало бы избавиться от этого шаха, чтобы все мусульмане могли объединиться.

– Откуда тебе известно, что султан сказал в частной беседе Джамаледдину?

– Сам сеид мне о том поведал. Он мне доверяет, ничего от меня не таит. Когда я был в Константинополе, он обращался со мной, как с родным сыном.

– Если тебе так хорошо было там, к чему было возвращаться в Персию, где ты мог быть арестован и подвергнут пыткам?

– Я из числа тех, кто верит, что ни один лист не упадет с дерева, если этого не было записано испокон веков в Книге Судеб. Мне было суждено вернуться в Персию и стать орудием того, что произошло».