Текст книги "Самарканд"
Автор книги: Амин Маалуф
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
IX
В ликующем Самарканде осмеливался плакать лишь один человек – жена хана-победителя, она же дочь заколотого султана. Конечно же, муж выразил ей свои соболезнования и велел всему гарему носить траур, а также высечь на ее глазах евнуха, не сумевшего скрыть в ее присутствии своей радости, и все же, вернувшись на свою половину, хан то и дело повторял: «Господь внял молитвам самаркандцев».
Казалось бы, жителям города в те времена было безразлично, кто ими правит. И тем не менее они молились за своих правителей, поскольку смена власти всегда была чревата неизбежными резней и грабежами, а значит, страданиями и разорением. Если уж простые люди пожелали быть завоеванными пришлым тираном, значит, собственный перешел все границы, обложил население чрезмерными податями, подверг его неслыханным обидам. Насер был не из их числа. Пусть он был не лучшим из правителей, но и не худшим: к нему можно было как-то приноровиться, положившись на то, что Всевышний обуздает его непредсказуемый нрав.
В Самарканде царила радость в связи с тем, что удалось-таки избежать войны. На огромной площади Рас-аль-Так стоял гвалт, в небо подымался дымок от костров уличных торговцев. На каждом шагу попадались певцы, музыканты, рассказчики, предсказатели, заклинатели змей, собиравшие вокруг себя толпы зрителей. В центре площади на шатком временном помосте разместились народные поэты, без которых в городе не обходилось ни одно важное событие: и все они прославляли несравненный, непобедимый город. Публика дружно одобряла и поддерживала своих любимцев, освистывала посредственностей. На дворе стоял декабрь, по ночам было прохладно, чтобы согреться, жгли костры. Во дворце один за другим опустошались большие глиняные кувшины с вином, хан пребывал в добродушном настроении.
На следующий день по умершему родственнику отслужили молебен, приняли соболезнования от тех же самых людей, что вчера поздравляли с победой. Кади, произнесший по случаю несколько стихов, из Корана, попросил Омара последовать его примеру:
– Что ж тут удивляться, у реальности, как и у людей, два лица.
Тем же вечером Насер-хан призвал Абу-Тахера к себе и попросил присоединиться к делегации, отправлявшейся почтить от имени Самарканда память усопшего султана. Делегация состояла из ста двадцати лиц, среди которых был и Омар.
Последние почести воздавались султану в том самом месте, где испокон веков располагался лагерь армии сельджуков. Настоящий город из тысяч шатров и палаток раскинулся на берегу реки, видные и знатные самаркандцы соседствовали здесь с кочевниками, явившимися подтвердить свою присягу на верность сельджукам. С недоверием взирали посланники Насер-хана на этих воинственных молодцев с длинными, заплетенными в косу волосами. Семнадцатилетний Маликшах, колосс с детским лицом, восседал на помосте, том самом, с которого и свалился его отец Алп-Арслан. На плечах у него был просторный каракулевый бурнус. В нескольких шагах от него стоял великий визирь, опора империи.
Маликшах звал его ата – отец, что означало крайнюю почтительность, остальные – Низамом Эль-Мульком, что в переводе означает «царский приказ». Никогда еще прозвище не являлось столь заслуженным. Всякий раз, как к юному султану приближался знатный гость, он взглядом спрашивал своего визиря, как ему себя вести – радушно или сдержанно, доверчиво либо настороженно, внимательно либо рассеянно, и тот незаметно подавал ему знак.
Делегация из Самарканда распростерлась у ног Малик-шаха – все сто двадцать человек, он снисходительно покивал, затем часть самаркандцев, сплошь почтенные люди, направилась к визирю. Низам держал себя бесстрастно и никак не выдавал своего настроя, хотя и смотрел на них и слушал. Он вообще брал не горлом, а действовал как кукловод, заставляя других точными, рассчитанными действиями исполнять его желания. В этом-то и состояло его всесилие. О его умении ничего не сказать ходили легенды. Нередко посетитель битый час проводил у него, так и не удостоившись иных слов, кроме приветственных и прощальных. Да и являлись к нему не только затем, чтобы о чем-то договориться, очень часто – чтобы подтвердить свою лояльность, развеять его подозрения, не дать ему забыть о себе.
Дюжина самаркандцев получила привилегию пожать руку, лежащую на штурвале империи. Омар шел следом за Абу-Тахером. Когда тот молвил свое приветствие, Низам кивнул ему и задержал его руку в своей. Для кади это было большой честью. Когда же наступил черед Омара, визирь склонился к его уху и прошептал:
– На будущий год в этот же день будь в Исфахане, тогда и поговорим.
Хайям не был уверен, что визирь действительно говорил с ним, на него словно что-то нашло. Под впечатлением от церемонии прощания с султаном, шума, причитаний и завываний плакальщиц он перестал доверять своим ощущениям, кроме того, в присутствии всесильного визиря испытывал смущение. Если бы кто-нибудь мог подтвердить ему, что тот и вправду произнес эти слова… Но людской поток уже подхватил его и понес, а визирь отвернулся и продолжал молча кивать головой.
На обратном пути Хайям заново переживал события последних дней. Неужели он был единственным, с кем визирь заговорил? Не спутал ли он его с кем-то другим? И отчего назначенная им встреча так далеко отстояла во времени и пространстве?
Он решил посоветоваться с кади. Будучи рядом, тот мог что-то услышать, почувствовать, о чем-то догадаться. Абу-Тахер попросил его пересказать, как это было, после чего лукаво произнес:
– Я заметил, что визирь тебе что-то шепнул, но что именно, я не расслышал. Могу подтвердить, что он тебя ни с кем не перепутал. Видел, сколько у него помощников? В их обязанность входит знать, из кого состоит каждая из делегаций, подсказывать ему имена и заслуги. Меня спросили, как тебя звать, удостоверились, что ты точно Хайям из Нишапура, ученый, астролог. Так что о путанице не может быть и речи. Впрочем, если рядом с этим человеком и возможна какая-то путаница, то только та, которая нужна ему.
Абу-Тахер и Омар ехали верхом, чуть ли не соприкасаясь стременами, по каменистой ровной дороге. Справа вдали виднелся контур предгорий Памира,
– Да, но что я ему?
– Чтобы узнать это, придется потерпеть годик. Советую тебе не теряться в догадках, поскольку ждать долго, и не стоит себя изматывать. Но никому не рассказывай об этом!
– Неужто я такой болтливый! – В голосе Омара прозвучал упрек.
Но кади не дал сбить себя с толку:
– Я тебе прямо заявляю: не делись этим с той женщиной!
Омару следовало догадаться: его свидания с Джахан не могли остаться незамеченными.
– Уже с первой вашей встречи, – продолжал между тем Абу-Тахер, – охрана донесла мне о ней. Я сочинил запутанное оправдание ее визитам и попросил смотреть на них сквозь пальцы, кроме того, запретил будить тебя по утрам. Не сомневайся, это твой дом. Но я обязан предостеречь тебя.
Омар пребывал в замешательстве. Ему не по душе была манера его друга и покровителя называть Джахан «той женщиной», да и обсуждать с кем бы то ни было свои любовные дела тоже претило. И хотя он ничего не возразил, лицо его сделалось непроницаемым.
– Знаю, это тебя обижает, и все же скажу тебе все, что велят сказать тебе мой возраст и моя должность, если уж не наша недавняя дружба. Когда ты впервые увидел ее во дворце, уже тогда в твоем взгляде сверкнуло желание. Она молода, хороша собой, тебе понравились ее стихи, подстегнула ее смелость. Однако вы по-разному повели себя при виде золота. Она сделала то, что внушило тебе отвращение, повела себя как придворная поэтесса, тогда как ты был и остался мудрецом. Говорили ли вы с ней об этом?
Омар не проронил ни слова, но Абу-Тахер прекрасно понял, каков его ответ, и продолжал:
– Часто вначале любовники избегают касаться деликатных тем, боясь разрушить хрупкое здание, возведенное со столькими предосторожностями, но я вижу: то, что отличает тебя от этой женщины, слишком важно. Вы по-разному смотрите на жизнь.
– Она женщина, и к тому же вдова. Она пытается удержаться на плаву собственными силами, мне остается лишь восхищаться ее смелостью. Можно ли упрекнуть ее в том, что она берет плату за свои стихи?
– Понимаю, – отозвался кади, довольный тем, что удалось втянуть Омара в спор. – Но не думаешь ли ты, что эта женщина способна вести иную жизнь, не придворную?
– Возможно, что нет.
– Для тебя же придворная жизнь – что нож острый, и ты не задержишься при дворе ни на день дольше положенного. Так ведь?
Сконфуженное молчание Омара было красноречивее любых слов.
– Я сказал тебе то, что считал необходимым сказать, как настоящий друг. Отныне я этой темы больше не коснусь, если ты сам о том не попросишь, – закончил Абу-Тахер разговор.
X
В Самарканд они явились продрогшие, уставшие от езды верхом, а в их отношения закралась неловкость, вызванная разговором в пути. Отказавшись от пищи, Омар тут же отправился к себе. В дороге у него сложилось три четверостишия, и он принялся на все лады произносить их вслух, меняя то или иное слово, оборот, а потом заносить в свою книгу.
Неожиданно, раньше обычного, появилась Джахан; бесшумно проскользнув в приоткрытую дверь, на цыпочках прокралась в комнату Омара и скинула шерстяную шаль. Обвив шею поглощенного сочинением стихов Омара, она прижалась к нему, рассыпав копну благоухающих волос по его лицу.
Что сравнится с мигом, когда после разлуки любящий обретает весь свой пыл? Казалось бы, Омар должен был сжать ее в объятиях, стоило миновать первому изумлению. Однако ему отчего-то было не по себе. Раскрытая книга лежала перед ним на столе, он не успел убрать ее, и потому первым инстинктивным его движением было отделаться от гостьи. И пусть это длилось какое-то мгновение и в следующую минуту он уже раскаивался, Джахан почувствовала его холодность и догадалась о ее причине. Ее глаза недоверчиво рассматривали книгу, словно это была соперница.
– Прости! Мне так не терпелось тебя увидеть, я и не думала, что мой приход может быть тебе в тягость.
– Ты из-за книги? – спохватился Хайям, спеша прервать тяжелое для обоих молчание. – Нужно было давно показать ее тебе, я же всегда ее прятал, когда ты приходила. Тот, кто дал мне ее, взял с меня обещание держать ее в тайне. – С этими словами он протянул книгу Джахан.
Та полистала ее, выказав полнейшее равнодушие при виде нескольких исписанных страниц, и возвратила Хайяму с недовольной гримасой на лице:
– Зачем ты мне ее показал? Я тебя об этом не просила. Я ведь не умею читать. Все, чему я научилась, я научилась, слушая других.
Удивляться не приходилось: нередко неграмотными были и мужчины, а уж о женщинах и говорить нечего.
– А что в ней такого? Какие-нибудь алхимические формулы?
– Да нет, стихи, которые приходят мне в голову.
– Еретические? Запрещенные? Против власти? – подозрительно накинулась она на него.
– Вовсе нет, – отмахнулся он, смеясь. – Разве я похож на заговорщика? Это всего лишь рубайят – о вине, красоте жизни и ее тщете.
– Ты сочиняешь рубайят? – недоверчиво и даже слегка презрительно вскрикнула Джахан.
Рубайят относили к второразрядному литературному жанру, легкому, чуть ли не вульгарному, достойному лишь поэтов из бедных кварталов. Чтобы такой ученый человек, как Омар Хайям, позволил себе время от времени сочинять рубаи, могло быть воспринято только как желание развлечься, пококетничать или же как слабость великого человека, но чтобы он стал записывать их в книгу, да к тому же держать это в тайне, было удивительно. Поэтессу, привыкшую к определенным правилам, если не сказать больше, – это интриговало и тревожило. Омар выглядел пристыженным.
– Можешь прочесть мне что-нибудь?
– Я прочту тебе их все, в тот день, когда сочту, что они готовы, – ответил Омар, желая переменить тему разговора.
Больше ни о чем его не расспрашивая и не уговаривая, она обронила полные иронии слова:
– Когда заполнишь стихами всю книгу, смотри, не предлагай ее Насер-хану, он не очень-то жалует сочинителей рубайят и перестанет предлагать тебе место рядом с собой.
– У меня нет намерения предлагать эту книгу кому бы то ни было, я не собираюсь извлекать из нее пользу, поскольку лишен честолюбивых замыслов придворных поэтов.
Она ранила его, он ранил ее. В установившейся вдруг тишине оба задумались, не зашли ли слишком далеко, не следует ли остановиться, пока не поздно, чтобы спасти, что еще может быть спасено. В эту минуту Омар злился не на Джахан, а на кади. Сожалея о том, что позволил тому судить о ней, он размышлял, а не повлиял ли недавний разговор непоправимым образом на его отношение к любимой женщине. До сих пор они были беззаботны и простодушны, объяты обоюдным желанием не касаться того, что могло их разлучить. «Открыл ли мне кади глаза на истину или же закрыл от меня счастье?» – размышлял Хайям.
– Ты изменился, Омар. Не знаю, в чем именно, но в твоей манере смотреть на меня и говорить со мной появилось нечто такое, чему я не нахожу имени. Словно ты подозреваешь меня в каком-то проступке или злишься за что-то. Я тебя не понимаю, но мне почему-то стало вдруг очень грустно.
Он попытался обнять ее, но она отстранилась.
– Ты можешь меня утешить, но не так! Нашим телам под силу продолжить разговор, но не заменить его и не оспорить. Что с тобой, скажи?
– Джахан! Давай ни о чем не говорить до завтра!
– Завтра меня уже здесь не будет, хан на заре покидает Самарканд.
– Куда он направляется?
– В Киш, Бухару, Термез, еще куда-нибудь. Весь двор следует за ним, и я тоже.
– А ты не могла бы остаться у двоюродной сестры в Самарканде?
– Если б речь шла только о том, чтобы найти предлог! Но у меня при дворе есть свое место. Чтобы занять его, мне пришлось на равных состязаться с десятком мужчин. Не могу же я его оставить ради того, чтобы развлекаться в саду Абу-Тахера.
– Речь не идет о развлечении, – не задумываясь, парировал он. – Не хотела бы ты разделить со мной свою жизнь?
– Разделить с тобой свою жизнь? Но делить-то ведь нечего! – вырвалось у нее.
Она произнесла это беззлобно, даже с некоторой нежностью. Увидев же испуганное лицо Хайяма, принялась умолять его простить ее и разрыдалась.
– Я ведь знала, что нынче буду плакать, но не такими горючими слезами. Знала, что мы расстанемся надолго, может, и навсегда, но не так, не с такими словами напоследок. Я не хочу, чтобы от самой прекрасной любви, которая выпала на мою долю, у меня осталось воспоминание о чужих, незнакомых глазах. Омар, взгляни на меня в последний раз! Вспомни: я твоя любимая, ты любил меня, я любила тебя. Узнаешь ли меня?
Хайям нежно обнял ее и вздохнул:
– Будь у нас время объясниться, глупая ссора вмиг улетучилась бы, но время подстегивает и требует, чтобы мы поставили на кон наше будущее в таких вот нелегких обстоятельствах.
По его щеке скатилась слеза. Он хотел бы скрыть ее, но Джахан страстно прильнула к нему и прижалась своим лицом к его лицу.
– Ты можешь скрыть от меня стихи, но не слезы. Я хочу их видеть, ощущать, смешать со своими, хочу, чтобы их следы остались на моих щеках, а их соленый вкус на моем языке.
Могло показаться, что они вот-вот задушат друг друга, такими тесными были их объятия. Сорванные обезумевшими руками одежды упали на пол. Губы слились в одном долгом, орошаемом слезами поцелуе. Один огонь вспыхнул в обоих телах, разгорелся, охватил их целиком, зажег в них смертную страсть и испепелил до конца, до предела.
В песочных часах тем временем свершалась работа времени. Под утро огонь стал тише, пока не угас совсем. Но они еще долго не могли прийти в себя и, запыхавшись, пытались вернуть лицам обычное выражение. То ли Джахан, то ли судьбе, которой они бросили вызов, прошептал Омар:
– Это лишь начало.
– Не дай мне уснуть, – попросила Джахан, уже не в силах разомкнуть веки.
На следующий день в книге добавились две новые строчки, написанные нетвердым корявым почерком:
XI
Кашан – оазис на Шелковом пути на обочине Соляной пустыни, к которому пристают караваны, чтобы перевести дух, прежде чем отправиться вдоль Каргас Куха, Ястребиной горы – пристанища разбойников, грабящих путников на подступах к Исфахану.
Кашан: глинобитные убогие лачуги, грязь, ни одного фасада, на котором задержался бы взгляд. А ведь именно здесь изготавливался самый лучший глазурованный кирпич, которым выкладывались многочисленные мечети, дворцы, медресе от Самарканда до Багдада. На всем мусульманском Востоке фаянсовые изделия, обожженные и покрытые глазурью, назывались просто каши или кашани, наподобие того, как фарфор на персидском и на английском нарекли именем Китая.
За городом в тени финиковых деревьев расположился караван-сарай: огороженный стеной с дозорными башенками участок земли с двумя дворами: внешним для вьючных животных, поклажи и товаров и внутренним – для постояльцев.
Омар хотел было остановиться здесь, но хозяин развел руками: много богатых купцов понаехало с детьми, женами, челядью, заняли все горенки. И словно подтверждение его слов – зрелище кишащего людьми и лошадьми в роскошной упряжи караван-сарая. Омар был не прочь ночевать и под открытым небом, несмотря на зимнее время, вот только скорпионы Кашана славились не хуже, чем его фаянсовые изделия.
– Неужто и впрямь не найдется уголка, где я мог бы преклонить голову до утра?
Хозяин задумчиво почесал в затылке: уже стемнело, отказать в ночлеге единоверцу нельзя.
– Есть тут один студент, может, он пустит тебя?
Хозяин направился к двери в самом углу двора и без стука открыл ее. Внутри горела свеча. Послышался звук захлопнувшейся книги.
– Этот благородный путник следует из Самарканда, он в пути вот уже три долгих месяца. Ну, я и подумал, может, пустишь его переночевать.
Молодой человек не подал виду, что недоволен, и вежливо, хотя и с большим достоинством, пригласил гостя войти.
– Омар из Нишапура, – представился Хайям, из опаски не назвав своего полного имени.
В глазах молодого человека вспыхнула искорка интереса.
– Хасан, сын Али Саббаха, уроженец Кума, студент из Райя, держу путь в Исфахан.
Хайяму стало неловко: его явно приглашали сказать о себе побольше: чем занимается, какова цель его путешествия. Однако он предпочел не раскрываться до конца, не спеша уселся, прислонился к стене и стал разглядывать темноволосого невысокого юношу, хрупкого, худого, словно тростинка, с угловатыми движениями. Недельная борода, черный тюрбан, плотно обтягивающий голову, глаза навыкате – что-то во всем его облике было необычное.
– Неразумно появляться в здешних местах, если зовешься Омар[26]26
Омар (592–644) – второй халиф, ближайший сподвижник Пророка. Вел религиозные войны, завоевал Сирию, Персию, Египет; был бичом христиан и иудеев; ввел у мусульман новое летосчисление со времени бегства Пророка из Мекки в Медину.
[Закрыть].
Хайям изобразил на лице полнейшее удивление, хотя прекрасно понял, о чем речь. Омаром звали второго сподвижника Пророка, халифа, которого шииты возненавидели за то, что он был яростным противником их отца-основателя Али[27]27
Али (600–661) – четвертый халиф, двоюродный брат Магомета, муж Фатимы, дочери Пророка, от которой у него было два сына – Хасан и Хусейн (см. комм. 70). Шииты приписывают ему полубожественную власть.
[Закрыть]. Большая часть населения Персии была суннитской, однако шиизм стал постепенно завоевывать позиции, в частности, в городах-оазисах Куме и Кашане, где укоренились весьма необычные традиции. Каждый год шуточным карнавалом отмечали, например, годовщину убийства халифа Омара. Женщины румянились, готовили сладкое угощение, жарили фисташки, дети высыпали на пороги домов с радостными криками «Аллах проклял Омара!», обливали прохожих водой. Изготавливалась кукла с обликом халифа, держащая в руках четки из помета домашних животных, ее носили по городу и распевали: «Предводитель неверных, подлый узурпатор, с тех пор как ты наречен Омаром, место твое в аду!» Башмачники Кума и Кашана взяли за обыкновение вырезать слово «Омар» на подметках, погонщики мулов называли его именем скотину и всякий раз, как стегали ее кнутом, старались произнести это имя, а охотники, когда у них оставалась последняя стрела, приговаривали, выпуская ее из лука: «Лети в сердце Омара!»
Хасан поведал об этих обычаях в общих чертах, не вдаваясь в подробности, Омар строго взглянул на него и произнес усталым, но не терпящим возражений тоном:
– Не стану я менять свой путь из-за имени, не стану и имя менять из-за пути.
Оба надолго примолкли, каждый ушел в себя, избегая смотреть на другого. Омар разулся и лег. Первым прервал молчание Хасан:
– Возможно, я нечаянно нанес тебе оскорбление, напомнив о здешних обычаях, но, поверь, я хотел лишь предупредить тебя, чтобы ты был осторожен, когда станешь называть себя, не более того. В детстве мне тоже приходилось принимать участие в этих празднествах, но позже я стал смотреть на них другими глазами и понял, что подобная ненависть недостойна человека. К тому же она несовместима с учением Пророка. Точно так же противно учению Пророка, когда мулла мечети в Самарканде либо в другом городе, облицованной глазурованным кирпичом, изготовленным шиитскими ремесленниками Кашана, принимается вдруг поносить еретиков-отступников – последователей Али.
– Это слова разумного человека, – чуть привстав, отозвался Омар.
– Я умею быть разумным, как и лишенным ума. Могу быть любезным в общении и невыносимым. Но можно ли оставаться вежливым с теми, кто делит с тобой кров и при этом не удостаивает тебя своим полным именем?
– Достаточно было немногого, чтобы ты набросился на меня с неучтивыми разговорами, а что было бы, назовись я полностью?
– Возможно, я и не стал бы говорить всего этого. Ведь ино дело – ненавидеть халифа Омара, ино дело – почитать и преклоняться перед Омаром – геометром, математиком, астрономом и философом. – От удивления Хайям привстал с лежанки. – Думаешь, люди распознаются только по имени? – довольный произведенным эффектом, продолжал Хасан. – Взгляд, походка, повадка, манера говорить – все выдает человека. Стоило тебе войти, я тотчас понял, что ты ученый, привыкший к почестям и в то же время пренебрежительно относящийся к ним, тот, кто приходит, не нуждаясь в том, чтобы ему указывали дорогу. Стоило тебе назвать свое имя, я сразу понял, кто ты. Мои уши знают только одного Омара из Нишапура.
– Если ты хотел произвести на меня впечатление, должен признать, тебе это удалось. Кто ты?
– Я назвал тебе свое имя, но оно не вызвало в тебе отклика. Я – Хасан Саббах из Кума. Мне нечем гордиться, кроме того, что в семнадцать лет я прочел все, что относится к религиозным знаниям, философии, истории и астрономии.
– Все прочесть невозможно, в мире столько знаний!
– Испытай меня.
Омар в шутку стал задавать ему вопросы о Платоне, Евклиде, Порфирии, Птолемее, медицине Диоскорида, Гальена, Разеса и Авиценны, затем о толкованиях Корана. И всякий раз получал безукоризненно точный ответ. Они и не заметили, как пролетела ночь, уже занялась заря, а ни один, ни другой так и не сомкнули глаз. Хасан весь светился радостью. Омар был покорен и должен был признать:
– Я еще не встречал человека, который накопил бы столько знаний. Что ты собираешься с ними делать?
Хасан метнул в него недоверчивый взгляд, словно Омар вторгся в потаенную часть его души, но чело его тут же прояснилось, и он произнес, потупив взор:
– Хочу попасть к Низаму Эль-Мульку, может, у него найдется для меня работа.
Хайям настолько подпал под очарование своего нового знакомого, что был готов рассказать ему, что тоже держит путь к великому визирю, но в последнюю минуту спохватился.
Недоверие хоть и отступило, все же малая его толика еще осталась.
Два дня спустя Омар и Хасан влились в торговый караван и пошли рядом, по памяти цитируя на фарси и арабском самые прекрасные страницы любимых авторов. Порой между ними завязывался спор, но им удавалось быстро разрешить его. Когда Хасан заговаривал о своих убеждениях и, повышая тон, провозглашал иные истины «неоспоримыми», вынуждая таким образом собеседника принять или не принять его сторону, Омар умел остаться при своем мнении, подвергнув сомнению любое высказывание и приведя иную точку зрения. Редко заявляя о своих собственных предпочтениях, он охотно признавался в невежестве в тех или иных вопросах. Для него были привычными слова: «Что ты хочешь услышат от меня? Сие скрыто от нас завесой, и мы оба по эту ее сторону, когда же она падет, нас уже не будет».
Неделю спустя они добрались до Исфахана.
