Текст книги "Черная Скала"

Автор книги: Аманда Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

15

Однажды утром за завтраком, по обыкновению просматривая почту, доктор Родригес вдруг протянул мне один из конвертов. Я сразу поняла, что это письмо от тети Тасси. Адрес был выведен старательным и аккуратным почерком Веры. На конверте стоял штамп почтового отделения Скарборо. Доктор сказал:

– Надеюсь, хорошие новости.

– Да, сэр. Конечно, – ответила я, пряча письмо в карман фартука.

Прошла неделя, прежде чем я его вскрыла.

Дорогая Селия,

Спасибо за телеграмму. Она пролежала в доме два месяца. Дядя Роман куда–то ее засунул и забыл мне сказать.

Я очень рада, что у тебя все нормально. Дядя Роман рассказал мне обо всем, что ты говорила в тот день: что ты меня ненавидишь, что я никогда не была тебе матерью, что ты ненавидишь своих кузин, потому что они избалованы, – какие–то страшные, ужасные вещи, а потом я увидела, что ты взяла все деньги, которые я так долго собирала, и я очень, очень расстроилась. Но потом, когда от тебя так долго ничего не было, я начала волноваться. Селия, думай как хочешь, но я всегда делала все, что было в моих силах.

С любовью, тетя Т.

Ночью, взяв письмо, я вышла во двор и села на скамейку возле своей комнаты. Я еще раз перечитала письмо. Потом я посмотрела наверх и сквозь ветви деревьев увидела небо – черное и совершенно пустое. На нем не было ни звезд, ни планет, ни даже краешка луны. Ничего не двигалось, как будто я смотрела на картину. И в первый раз с тех пор, как я уехала из Черной Скалы, я заплакала.

Я оплакивала все то дурное, что со мной приключилось. То, что сделал Роман. И желтую лихорадку. Плакала, потому что вынуждена жить с совершенно чужими людьми. Плакала из–за тети Тасси с ее зашоренностью. Я плакала по своей умершей матери и отцу–англичанину, где бы он ни был. Я плакала, потому что мне было жалко Веру и Вайолет, которые, как и я, не знали своего настоящего отца, но которым было еще хуже, чем мне, потому что вместо отца у них был Роман Бартоломью. Я выкрикнула: «Они даже называют его папой». Я оплакивала умершего Александра Родригеса. Плакала, потому что боялась будущего. Я вспоминала то, о чем предупреждала миссис Джеремайя: я сама буду виновата в том, что у меня будет трудная жизнь. В конце концов река печали, которая текла из моего сердца, вышла из берегов.

Я так рыдала, что не слышала, как во двор вышел доктор Эммануэль Родригес. Он неожиданно появился передо мной, и я, оторопев, вскочила со скамейки. Свет из моего окна падал на его лицо, оно показалось мне не таким, как всегда.

– Селия, что случилось? Я услышал тебя из дома.

– Ничего. Совершенно ничего. – Вытерев глаза, я уставилась вниз, на землю.

Он сказал:

– Селия, пожалуйста, сядь.

Он произнес это совсем другим тоном, чем в тот день, когда я впервые появилась в доме, мы сидели в гостиной, и он показывал мне список обязанностей. Не так, как взрослый мужчина обращается к девочке, и не так, как хозяин обращается к служанке, и не так, как начальник обращается к подчиненному. Он говорил так, как мужчина говорит с женщиной. Тоном, который я еще не могла распознать. Не понимая, что делать, я села на скамейку, выгнув спину и старательно глядя в сторону.

– Ты плакала из–за того, что написано в письме? Или тебя кто–нибудь обидел? Тебе здесь плохо? Ты несчастлива? – Я чувствовала на себе его испытующий взгляд, пронзительный, как луч полицейского прожектора.

Он отвел от моей щеки прядь волос и заложил ее за ухо. Я оцепенела. А он вдруг взял в ладони мое лицо и повернул к себе. Наверно, я смотрела на него, как на сумасшедшего, но это уже не могло помешать тому, что произошло в следующую минуту.

– Ты такая красивая, когда плачешь, – сказал он и прижался лицом к моей шее. Его густые волосы касались моей кожи, я чувствовала аромат «Бэйрам». Это был его запах: древесный пряный запах, который так ему подходил. Этот запах я слышала каждое утро, когда он выходил к завтраку. Этим запахом был пропитан его кабинет. Иногда, принимая у него из рук Консуэлу, я чувствовала этот запах на ее коже.

Не глядя на меня, он сказал:

– Уже много месяцев я хочу сказать тебе, какая ты красивая. Надеюсь, я тебя не напугал. – Если бы он смотрел на меня, то увидел бы, как сильно я испугалась. Настолько, что не могла говорить. Не могла двигаться. Я спрашивала себя: «Что это? Что происходит?»

Внезапно по двору промелькнул луч света, и я встала. В полутьме, стоя в дверях моей комнаты, доктор Эммануэль Родригес смотрел на меня так, будто мы с ним очень хорошо знали друг друга. Мне хотелось закричать: нет, я не знаю тебя. Я думала, что знаю, но оказалось, что это совершенно не так!

Я не могла уснуть.

На следующее утро, встав очень рано, я начала накрывать на стол и очень обрадовалась, увидев Вильяма. Пока он переобувался у порога, я стала расспрашивать его о матери. Я хотела знать, не размыло ли холм дождями, как уже случалось. И как поживает Соломон, я не видела его уже пару недель. Есть ли еще плоды на хлебном дереве, что растет на заднем дворе? Вильям был удивлен. Улыбаясь, он поинтересовался, почему я засыпала его вопросами именно сегодня, ведь он бывает здесь каждый день? Я сказала, что давно уже хотела расспросить его обо всем и обо всех, да все не было случая; это не значит, что я о них не думала.

Завтрак прошел как обычно. Марва поджарила кровяную колбасу, которую купила в маленьком магазинчике в Сент–Джеймсе. Когда я внесла поднос со свежими, только что испеченными булочками, Джо рассказывал отцу об учительнице и ее коллекции бабочек. Он тоже хочет собирать бабочек, сказал Джо, и хранить их в таких же стеклянных ящичках.

– Там была такая ярко–синяя, называется «голубой император». У них такие тонкие крылышки, тоньше папиросной бумаги, поэтому их надо очень осторожно ловить.

Доктор Эммануэль Родригес сказал:

– Это жестоко – убивать их только для того, чтобы иметь возможность время от времени на них полюбоваться. Даже если они такие красивые.

– Они пробуют пищу передними лапками, – сказал Джо. – А потом становятся на свою еду и едят.

Он сполз со стула и поставил тарелку на пол. Элен Родригес попросила:

– Селия, принеси, пожалуйста, еще молока.

Было заметно, что доктор Эммануэль Родригес в прекрасном настроении. Из кухни я услышала, как он говорит жене, что в ближайшее время хочет снова съездить в их домик на острове – может быть, на праздники. Я не слышала, что она ответила, я не хотела знать.

Ночью доктор пришел ко мне в комнату. Тихонько постучавшись, он вошел, не дожидаясь ответа. Я сидела в темноте на кровати и ждала.

– Селия, – начал он. – Я хочу немного посидеть с тобой.

Мне хотелось сказать: да, только я знаю, что ты хочешь не просто посидеть. Но я не могла говорить. Мои руки были сложены на коленях; он взял их в свои. Погладил запястья. Я сидела, не поднимая глаз от пола, и мечтала, чтобы все это происходило с кем–нибудь другим, не со мной.

– Я хочу тебя уже много месяцев. – Какое–то время, показавшееся мне очень долгим, он меня рассматривал. Потом встал и ушел.

На следующую ночь все повторилось. Только в этот раз, прежде чем уйти, он нежно погладил меня по голове, как ребенка, которому приснился дурной сон, а потом поцеловал в лоб.

– Спокойной ночи, Селия. Спи спокойно.

Но, разумеется, я не спала.

На третью ночь он попробовал поцеловать меня в губы, как я и ожидала. Я закрыла глаза. Его рот был ртом Романа – черной дырой, в которую меня засасывало; быстро задышав, почти задыхаясь, я отпрянула. Когда–то я нашла котенка, который лежал на солнцепеке и задыхался. У него были обтянутые кожей тонкие лапки и вздувшийся от глистов живот. Я принесла его домой, но Роман сказал, что мы не можем его оставить; я попробовала утопить его в ведре. Но он не хотел умирать. Тогда я вытащила его, вытерла, посадила в коробку и поставила ее под хлебным деревом. Каждый день я приносила котенку еду, и он постепенно окреп. А потом однажды он исчез. В тот же день Роман сказал, что видел дохлую кошку, «точь–в–точь как та киска, что ты притащила», валявшуюся на дороге в Бакуу. «Должно быть, кто–нибудь ее переехал», – заявил он. Его пьяные глазки радостно поблескивали. Я побежала к дороге. Это был мой котенок, Весь в крови и рвоте, с вывернутой шеей, как будто кто–то свернул ему голову.

Доктор Эммануэль Родригес встал:

– Что–то не так?

Я не могла говорить. Мне не хотелось рассказывать ему о Романе. И о котенке тоже.

– Ты не должна ничего объяснять. Можешь ничего не говорить, если не хочешь. Все нормально. – Он положил руку мне на спину.

Потом он рассказал, что когда пришел в дом в Лавентиле и осмотрел меня, то увидел у меня на ногах синяки и сразу понял, что со мной что–то случилось. Он упомянул об этом в разговоре с миссис Шамиэль, и та пообещала, что попробует меня расспросить.

– Кто это сделал?

Я ответила:

– Теперь это уже не имеет значения. Это было давно.

Он сказал, что если я буду держать глаза открытыми, то буду видеть, что это он, а не тот, другой мужчина.

– Я не чудовище, Селия. Открой глаза.

Сначала мы сидели на моей узкой кровати; у нее были очень скрипучие старые пружины, поэтому он снял матрас и положил на пол. Я легла на спину – как он попросил, – и он лег рядом на бок, подперев голову рукой и оставив между нами немного места. В те первые дни он смотрел на меня как–то странно, как будто не мог поверить, что я настоящая. Я не смотрела ему в глаза. Я разглядывала трещины на потолке или узор на его рубашке. Через какое–то время я начала поворачиваться на бок, но все равно избегала на него смотреть. Мы почти не разговаривали. Один или два раза он попробовал расспросить меня о том, как мне жилось в Черной Скале, но я отмалчивалась. Я не хотела, чтобы он что–то знал о моей жизни. Он, казалось, понял это, и я была ему благодарна. Я гадала, сколько может продолжаться это молчание и разглядывание. Но я понимала, что долго это не продлится.

Примерно через неделю он начал ко мне прикасаться. Я боялась, что мне это будет неприятно, но почему–то этого не произошло. Может быть, потому что он был врачом и уже дотрагивался до меня, когда я была больна, или потому что его прикосновения – только кончиками пальцев – к моим плечам, шее, рукам были такими легкими, прохладными, нежными. Или потому что он так ласково со мной разговаривал. Или просто потому, что меня к нему тянуло. Он говорил, что у меня безупречная кожа – как свежая, мягкая, молодая древесина под корой. Вот такая. Он говорил, что я умная и когда–нибудь обязательно многого добьюсь в жизни.

– Ты не такая, как другие девушки, Селия, ты не только красивая. В тебе есть внутренний стержень, который не даст втоптать тебя в грязь, как могло бы случиться с другой девушкой в твоем положении.

Мне хотелось ответить: я рада, что ты не сомневаешься, потому что сама я совсем не уверена; иногда мне кажется, что я не дотяну и до конца недели. Каждый раз, когда он произносил мое имя, оно звучало по–новому, необычно, как будто на другом языке. Он растягивал его: Сееелиаа. Мне это ужасно нравилось. Он рассказал мне, что в «Авалоне» он много раз подходил к моей комнате, дверь была открыта, он останавливался на пороге и смотрел, как я сплю. Ему хотелось разбудить меня, но он опасался, что я могу закричать и переполошить весь дом.

– Так и было бы, – сказала я.

В одну из ночей он гладил только мои ноги – от колен и ниже, к щиколоткам и ступням. Он не касался верхней части, потому что каждый раз, когда его рука приближалась к невидимой границе, я напрягалась. Он сказал: «У тебя такие длинные ноги. Нужно купить тебе новую кровать, большую новую кровать для красивых длинных ног». Я не ожидала, что он и в самом деле купит кровать. Но примерно через неделю, когда я, сидя на крыльце, чистила столовое серебро, вдруг подъехал фургон, и водитель объяснил, что они привезли кровать. В первый момент я решила, что они ошиблись адресом. Не успела я сообразить, что к чему, как два грузчика уже вытащили из моей комнаты старую кровать и внесли новую. К счастью, Элен Родригес в это время отдыхала у себя наверху и ничего не слышала. Никогда еще мне не доводилось лежать на такой удобной кровати.

Ночью, когда совсем стемнело, доктор Эммануэль Родригес зашел ко мне в комнату и лег рядом. Он наклонился надо мной и поцеловал. Я не оттолкнула его. Он касался моего лица так осторожно, как будто оно было стеклянным. Обняв меня за плечи, он придвинулся поближе. Потом он переместил меня на середину моей новой кровати и лег сверху, так что его ноги оказались на моих ногах, и мои ноги раздвинулись, уступая его напору. Я чуть не вскрикнула, почувствовав его тяжесть, он остановился и, взяв меня за подбородок, заставил смотреть ему в глаза. Сейчас они казались карими и были совсем не похожи на злые, обезумевшие, маленькие, как угольки, глазки Романа – нет, они были живыми, теплыми и ласковыми. Потом он начал трогать меня там, где еще никогда не трогал. Как ни странно, меня это не отпугнуло. Мне не была неприятна его рука. Она не казалась громадной, как ветка дерева. Она была нежной и неторопливой; его мягкие прикосновения заставили меня трепетать. И когда он вошел в меня, сначала только небольшой частью, а потом целиком, мне не было больно, как я опасалась, может быть, потому, что я не старалась от него закрыться. Может быть, потому, что преграда была уже взломана, не так, как в первый раз, когда я была нетронутой. А может быть, потому, что какой–то частью своего существа я уже хотела ощутить его внутри себя. Вскоре он часто–часто задышал и начал быстрее двигаться. Я не сводила с него глаз; я знала, что если зажмурюсь, то сразу упаду в черную пропасть, имя которой Роман Бартоломью. Потом доктор Эммануэль Родригес издал протяжный звук, похожий на слабый стон, и я поняла, что все кончено.

Доктор Родригес приходил ко мне три или четыре раза в неделю. Если только у меня не было месячных или если это не был период, когда я особенно легко могла забеременеть. В ушах у меня так и звучал голос тети Тасси: «Куда тебе сейчас иметь ребенка, когда ты сама еще ребенок».

Вначале я держала дверь открытой. Пока в одну прекрасную ночь в комнату не проникла жаба. Я не видела ее, пока не зашла в ванную. Жаба – огромная и серая, как камень, – уставилась на меня. Тетя Тасси всегда говорила, что неприкаянные души (то есть души людей, которые не могут покинуть этот мир, потому что были очень сильно к кому–то или к чему–то привязаны) могут в момент смерти переселиться в животное. В собаку, корову, жабу, козу, птицу. И если заглянуть в глаза этому животному, то обычно можно понять, что им завладела чужая душа.

– Почему птица влетает в дом? – как–то сказала она. И как насчет коровы, которая пришла во двор и повсюду ходила за матерью тети Тасси после того, как умерла ее сестра?

Я смотрела на жабу, сидевшую на полу ванной, и эти мысли кружили у меня в голове, когда появился доктор Эммануэль Родригес.

– Какого черта ты боишься жабы, ты ведь сама выросла в какой–то глуши на Тобаго, – быстро пробормотал он, взял веник и начал подталкивать жабу, пока она – прыг–прыг–прыг – не выскочила во двор. Мне не понравилось, как он сказал «ты выросла в какой–то глуши», но позже, когда он уже был во мне, он прошептал: «Ты самый прекрасный цветок Тринидада», и я обо всем забыла.

Начиная с того дня мы решили, что я буду держать дверь закрытой, а когда он постучит три раза, я буду знать, что это он.

– По крайней мере, не придется иметь дела с жабами!

По выходным, после ланча, если Элен Родригес отдыхала, а Джо играл у соседей, доктор Эммануэль Родригес звонил (все комнаты в доме были оборудованы звонками) и вызывал меня к себе в кабинет. «Селия, принеси, пожалуйста, сока» или «Не принесешь ли ты мне графин воды?» И он привлекал меня к себе. Но я боялась, что кто–нибудь может заглянуть в щели между жалюзи. Или Элен Родригес бесшумно, как привидение, спустится вниз и захочет узнать, чем это, во имя Господа, занимаются ее муж с Селией за закрытыми дверями?

Поэтому чаще всего мы уходили в сарайчик для инструментов. Это было маленькое, душное помещение, где с трудом можно было повернуться. Я забиралась на верстак, гладкий деревянный верстак с закрепленными на нем тисками. Здесь, в каморке, доктор Эммануэль Родригес не тратил время на поцелуи и поглаживания. Спустив брюки до щиколоток, он быстро протискивался в меня. Лежа на верстаке, я рассматривала инструменты Вильяма – секаторы, плоскогубцы, отвертки, висевшую на стене пилу, коробки с болтами, крючками и гвоздями, мотыгу и лопату. Под самым потолком было одно окошко. Никто снаружи не мог нас увидеть. Закончив, доктор Эммануэль Родригес вынимал чистую тряпку из ящика со старыми полотенцами, которые использовались для протирки инструментов, отрывал кусок и тщательно вытирался.

Однажды, когда мы были в самом разгаре, снаружи донеслись какие–то звуки. Он остановился и прижал палец к губам. Я не шевелилась, он потихоньку высвободился и натянул брюки. Несколько минут мы ждали, глядя друг на друга. Мое сердце колотилось, как бешеное. Потом я спряталась за шкафчиком, а он открыл дверь. Снаружи никого не было.

– Это могла быть ящерица, – сказал он ночью, когда пришел ко мне в комнату. – Сейчас их очень много.

Я представила себе большую ящерицу – из тех, которые выглядят тысячелетними. Роман швырял в них камнями. Он убивал их с одного броска, а потом жарил на костре, обдирал черную шкурку и ел. Я никогда их не пробовала, но тетя Тасси говорила, что они вкусные. Она толкла шкуру ящериц в порошок, а потом посыпала им еду Веры, в надежде вылечить ее от астмы.

– Вы знаете, что шкуркой ящериц можно вылечить астму?

– Ради Бога, только не говори этого при моей жене, а то она опять начнет переживать из–за обеах.

– Как вы думаете, это могла быть миссис Родригес? Я часто вижу ее в той части сада.

– Нет, это была не Элен. Если только она очень быстро не ушла.

Доктор Эммануэль Родригес не всегда приходил только для того, чтобы заниматься любовью. Время от времени он просто ложился на спину, не касаясь меня, закладывал руки за голову и, глядя в потолок, рассказывал мне о своей жизни. Он рассказал о том, как его отец, уроженец Гайаны, погиб во время страшного пожара в Джорджтауне – горящая балка упала и пробила ему голову. И как после этого мать заперла дом и вернулась на родину в Лиссабон, где очень скоро снова вышла замуж. С тех пор доктор Эммануэль Родригес не поддерживал с ней отношений. Его единственный брат, горбун, жил на Антигуа с женщиной по имени Сири. Они не были женаты, но доктор Родригес знал, что Джордж, его брат, счастлив и любит Сири, а она хорошо о нем заботится.

Джордж Родригес время от времени видел во сне места, где были зарыты сокровища. Проснувшись, он садился в лодку или в повозку, запряженную осликом, и, взяв с собой Сири и мальчишку, который помогал им по хозяйству, отправлялся на поиски. Там, на месте, мальчик копал, и копал, и копал…

– Единственным кладом, который они откопали, была старая сумка с какими–то иностранными монетами, которые не стоили и ломаного гроша.

– Я тоже однажды нашла на берегу кошелек. Только в нем не было монет.

– На Тобаго?

– Да. Я прятала его под домом.

– Расскажи мне про твой дом. Расскажи мне, где ты жила.

– Ничего интересного, о чем стоило бы рассказывать.

– А кто был тот первый мужчина, с которым ты была?

Я молча разглядывала скомканные простыни.

– Надеюсь, наступит день, и ты мне расскажешь. Это будет означать, что ты мне доверяешь.

Случалось, что доктор Родригес засыпал в моей постели. И пока он спал, я лежала рядом и разглядывала сто – смуглую кожу, шелковистые веки, небольшой рот, почти идеальный нос, если не считать крошечной бородавки на левой ноздре, подбородок с ямочкой посередине, которой он был недоволен. И при этом пыталась представить, каково это – вот так вот быть с ним рядом каждый день, каково это – быть его женой. Конечно, рано или поздно мне приходилось его будить, прежде чем обнаружится его отсутствие. Он торопливо вставал, одевался и уходил.

Однажды, когда он спал, я нарисовала его. И удивилась тому, как похоже получилось, хотя на рисунке доктор Эммануэль Родригес выглядел совсем не таким, каким я его знала. Собственно говоря, он выглядел как человек, который никого не любит, кроме себя! Рисунок произвел на него впечатление.

– Неужели я и вправду так хорош? – спросил он.

Я ничего не ответила, хотя мне хотелось сказать: ты гораздо больше, чем просто хорош собой. Он сказал, чтобы я спрятала портрет в безопасное место, где Элен не сможет его увидеть.

По воскресеньям, как и раньше, я ходила в Ботанический сад, но после этого, вместо того чтобы идти в церковь, я выходила на Леди–Чанселор–Хилл, как будто направлялась в отель. Дорога была ровной и ухоженной, по обеим сторонам росли густые кустарники и деревья; некоторые из них, высокие и тонкие, с извивающимися, как веретено, стволами, были оплетены лианами. После дождя от асфальта поднимался пар и казалось, что дорога дышит. Даже запахи становились особенно острыми. Когда я доходила до второго или третьего поворота, меня догонял синий «хиллман», доктор Родригес останавливался, и я забиралась в машину. Мы доезжали до вершины холма, разворачивались и, если поблизости никого не было, выходили и смотрели на раскинувшийся внизу Порт–оф–Спейн и переливающийся в полуденном свете бескрайний залив Пария. Он простирался так далеко, что нельзя было понять, где море, а где – небо. Я могла часами любоваться этой картиной. Но мы никогда там долго не задерживались.

У подножия холма доктор Родригес сворачивал на дорогу, ведущую к морю. По правую сторону от шоссе вздымались холмы с разбросанными тут и там нарядными домами, с подъездными аллеями, верандами и красивыми ухоженными садиками. На тихих улицах я часто видела девушек, таких же, как я, только гораздо более темных. Они гуляли с маленькими детьми или катили коляски. Обычно мы ехали в молчании.

– Будет лучше, если мы не будем слишком уж по–дружески общаться, – говорил доктор Эммануэль Родригес, – на случай, если мимо будет проезжать кто–то из знакомых. Сделаем вид, будто я тебя куда–нибудь подвожу.

Минут через десять он съезжал с шоссе на проселочную дорогу. Проехав но ней немного дальше, мы останавливались под огненным деревом[25]. Я была в восторге от его ярких пламенеющих цветов и длинных черных стручков, которые, если их потрясти, грохотали, как трещотки. Однажды я привезла такой стручок домой и отдала Джо. Он был очень доволен. «Где ты его взяла?» – спросил он. Я тут же что–то придумала. (К тому времени я уже очень хорошо научилась выдумывать.) Под этим деревом никогда никого не было. По основному шоссе изредка проезжали машины, но сюда никто не сворачивал, а даже если бы кто–то проехал мимо, наша машина была надежно спрятана в густой высокой траве. Можно было откинуть заднее сиденье и устроиться на нем, тогда, если доктор Эммануэль Родригес был сверху, он мог следить за дорогой через заднее стекло. Обычно мы оставались в машине, но потом, если мне нужно было привести себя в порядок, я углублялась в заросли, где было темное, скрытое от посторонних взглядов местечко под деревьями с переплетенными кронами, рядом с которыми протекал ручей. Однажды я заметила на другом берегу ручья, на камнях, чью–то разложенную для просушки одежду.

На обратном пути доктор Родригес обычно выглядел каким–то отстраненным, и я гадала, о чем он думает. Он смотрел на дорогу невидящим взглядом, и было понятно, что мысли его витают где–то далеко.

Однажды я поинтересовалась:

– А когда именно вы поняли, что хотите меня?

– Я знал, что буду с тобой, в первый же миг, когда увидел тебя в Лавентиле. Мужчине достаточно одного взгляда, чтобы понять – вот с этой женщиной я буду спать.

– Даже несмотря на то что я была больна?

– Да, – подтвердил он. – Даже несмотря на то что ты была больна.

В другой раз я спросила:

– А английские девушки красивые?

– Красивые, только они не понимают Тринидад. Когда в Англии начинаешь кому–нибудь рассказывать о Тринидаде, никто толком не знает, где это.

– Вам никогда не хотелось жить в Англии?

– Нет. Там слишком холодно, и сыро, и постоянно идет дождь. А зимой так холодно, что можно увидеть собственное дыхание.

– Тетя Сула говорит точно так же. – Потом я вдруг спросила: – А снег можно есть?

Он засмеялся.

– Думаю, что можно, но я никогда не пробовал.

Доктор всегда останавливал машину в начале улицы, я выходила и медленно шла пешком, как будто возвращалась из церкви. Правда, однажды мы увидели Джо, который шел по улице вместе со своим приятелем из соседнего дома и мистером Скоттом, его отцом. Доктор Эммануэль Родригес быстро проговорил: «Молчи, не говори ни слова», затем притормозил возле них и высунулся в окно.

– Добрый вечер, доктор Родригес, – поздоровался высокий светловолосый мужчина. – А мы как раз провожаем домой вашего сына. Мы полдня играли в скрабл, и он разбил нас в пух и в прах.

– Отлично. Как приятно это слышать. Давай, Джо, залезай. – Джо обежал вокруг машины и забрался на заднее сиденье. Доктор продолжал: – А я сегодня работаю таксистом. Увидел по дороге Селию, она шла из церкви. – Я улыбнулась мистеру Скотту, но он как–то странно на меня покосился.

На следующее утро у меня было плохое настроение. Весь день я бродила по дому с хмурым видом и почти не разговаривала, но никто, даже Вильям, не обращали внимания.

Ночью, уже после близости, я села и прислонилась к стене. По комнате летал светлячок, крошечный желтый огонек то вспыхивал, то гас.

– Что случилось, Селия?

– У меня сегодня день рождения. И в первый раз это был обычный день, похожий на все остальные.

Доктор Эммануэль Родригес погладил меня по щеке.

– Почему же ты раньше не сказала, глупышка? – спросил он, спрыгивая с кровати и начиная одеваться. Я решила, что он рассердился и уходит, но он сказал: – Одевайся, поедем в одно местечко.

– Куда? Уже поздно. И потом, что вы скажете мадам?

– А это уже не твоя забота.

– Но нас могут увидеть.

– Не спорь со мной.

И вот мы уже летим вверх по Сэддл–Роад, окна нараспашку, ветер трепет мне волосы, и я до сих пор не имею представления, куда мы направляемся. На улицах почти не было машин и, если не считать собачьего лая, было очень тихо. Мы проехали до конца извилистой дороги, которая вела от Лонг–Сёркл–Роад, мимо маленьких уютных домиков в долине, мимо высоких мощных деревьев и густых зарослей, покрывавших холм, а я все еще не знала, куда мы едем, но мне уже было все равно. Когда дорога круто пошла вверх, я немного испугалась – сможем ли мы одолеть такой подъем, но вскоре мы уже были на вершине, доктор остановил машину и выключил мотор.

– Не оглядывайся, – предупредил он. – Можешь смотреть только себе под ноги.

Освещая дорогу фонариком, без которого можно было обойтись – так ярко светила луна, доктор Эммануэль Родригес взял меня за руку, помог перебраться через каменный парапет и осторожно повел вверх по узкой тропинке. Мы прошли по траве. Потом остановились. У меня появилось ощущение, что мы стоим на самом краю чего–то – чего–то огромного. Дул прохладный, как на Рождество, ветер. Крепко обняв меня за плечи, он сказал:

– Теперь смотри.

Огни Порт–оф–Спейн сверкали миллионами бриллиантов, рассыпанных на черном бархате, а еще дальше под огромной белой луной серебрилось море. Никогда еще я не видела ничего подобного.

– Вот она, твоя страна, – сказал он. – Разве это не чудо? – И затем: – С днем рождения, Селия!

Доктор Эммануэль Родригес прижал меня к себе и крепко поцеловал в губы. Потом он открыл неведомо откуда взявшийся бумажный пакет и достал бутылку с чем–то шипучим. Он сказал, что у меня может закружиться голова, но все равно я должна попробовать.

– Хоть это и не шампанское, – сказал он, наполняя стакан, – но вполне сойдет.

– Никому не дано предвидеть будущее, Селия, но я уверен, что тебе есть чего ждать от жизни.

Да, подумала я, чудеса иногда случаются, они и раньше уже случались. И я – живое тому доказательство.