Текст книги "Черная Скала"

Автор книги: Аманда Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

12

Те первые полгода, что я проработала у Родригесов, были самым счастливым временем в моей жизни. Доктор Эммануэль Родригес говорил, что я выполняю свои обязанности «ответственно и эффективно». Я ничего не имела против того, чтобы меня загружали работой – это помогало не думать. Каждый день к вечеру я чувствовала себя настолько уставшей и вымотанной, что сразу ложилась и засыпала. Если ко мне обращались с просьбой, я отвечала: «Да, сэр» или «Да, мадам», и с готовностью бежала выполнять поручение. По выходным я тоже работала. Во–первых, мне никуда не хотелось идти, а главное, я радовалась любой возможности подзаработать и отложить еще несколько центов в жестянку из–под молока, которую я хранила под кроватью.

Джо в конце концов решил примириться с моим существованием – может быть, благодаря тому, что Джо меня теперь побаивался, а может быть, потому что он понял, что в этой игре не будет победителя. И даже если я уволюсь, на мое место придет кто–нибудь еще, не Бриджит, конечно, потому что мама пообещала ему, что Бриджит никогда не вернется, но другая девушка, к которой ему все равно придется заново привыкать и приспосабливаться.

Я знала, что Элен Родригес мною довольна, потому что она сама мне об этом сказала. Она даже не представляла, что я стану ей настолько полезной. Как в тот день, когда мы на машине возвращались с покупками и она уже готова была свернуть на Роберт–стрит, но тут я заметила мальчугана, который ускользнул от своей матери, занятой разговором, и выбежал на дорогу. Я закричала: «Стойте, мадам!» Она резко нажала на тормоз, и мы остановились прямо перед малышом, который глядел на нас расширенными испуганными глазами. К нам уже бежала его мать, Элен Родригес закрыла лицо руками: «Слава Богу, Селия, что ты его заметила!» А в другой раз, когда она покупала в Гленденнинг ткань на новое платье и уронила десятидолларовую бумажку, я подняла ее и подала ей со словами: «Взгляните, мадам».

– Ты не просто дополнительная пара рук, ты еще и дополнительная пара глаз.

Мне нравилось куда–нибудь вместе с ней ходить. Еще больше мне нравилось выезжать на машине. Сидя за рулем, она часто рассказывала об Англии. Она выросла в деревне в красивой местности под названием Уорикшир. Потом она поступила в колледж, чтобы стать учительницей. Если бы она не встретила Эммануэля Родригеса, который учился в соседнем университете, то, наверно, сейчас преподавала бы в школе где–нибудь в Англии. Но с другой стороны, сказала она как–то раз, что есть истинная любовь, если не самопожертвование?

– Точно так же и Господь принес в жертву своего Сына, чтобы доказать свою любовь к нам, Его детям. Когда кого–то любишь, то можно от многого отказаться. – Хотя, конечно, у нее никогда и в мыслях не было сравнивать ее любовь к мужу с любовью к Богу!

Элен Родригес очень хотелось вернуться в Англию. Она скучала по своей сестре, которая все еще жила в той же деревушке, где они обе выросли. Они с сестрой очень близки, сказала миссис Родригес, но в то же время совершенно разные. Изабель сильная и предприимчивая, сама ведет хозяйство на ферме, где живет с мужем и четырьмя детьми.

– Я практически не знаю своих племянников и племянниц. А они не знают Консуэлу. Никогда ее не видели.

Потом она заговорила о временах года. Листья становятся желтыми, красными, оранжевыми и опадают с деревьев. А зимой снег укрывает землю пушистым белым одеялом и вода так сильно замерзает, что можно ходить по прудам и озерам, а иногда даже и по рекам.

– Конечно, зимой очень холодно, но снег такой красивый, и детям он очень нравится. – Затем она попыталась описать свои любимые весенние цветы: – Они желтые, но в середине у них торчит оранжевое рыльце. И еще у них такой сладкий запах. Ты замечала, что цветы здесь почти не пахнут?

– А как насчет франжипани, мадам? – напомнила я.

– Ну хорошо, пожалуй, что так. Но что в них хорошего, если их нельзя поставить в вазу?

Неподалеку от дома Элен был лес, в котором росли колокольчики. Она спросила: «Ты когда–нибудь видела колокольчики?» Я чуть не сказала: «Где бы я могла их видеть?»

Летом, продолжала миссис Родригес, всегда тепло, но никогда не бывает жарко, как здесь, где невозможно дышать. Очень часто она ловит себя на том, что ей безумно хочется земляники. Однажды она сказала:

– Я ненавижу это место. – Но тут же извинилась, потому что, сказала она, Тринидад – это же твой дом.

– У меня тоже есть родня в Англии.

– Да? – удивилась она. – Где же?

– В Саутгемптоне. – Я выговорила это очень тихо, как будто признавалась в чем–то глубоко личном. Иногда миссис Родригес говорила со мной, как с подругой. Но уже тогда я знала, что никогда не смогу быть ее другом.

Я сумела поладить с Марвой. Ей очень льстило, что я подробно расспрашиваю о ее жизни. Я говорила: «Марва, как поживает твоя дочь?» Она отвечала: «О, моя дочь, моя бедная дочь!» (Ее дочь была слепой от рождения.) Тогда я говорила: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» или «Господь милостив, он ее не оставит», и если поблизости оказывалась Элен Родригес и слышала мои слова, это только шло мне на пользу: она каждый раз смотрела на меня с одобрением.

Марва вышла замуж очень молодой. Ее первый муж работал в похоронном бюро. Застав его забавляющимся с женским трупом, который он должен был одеть и загримировать, Марва быстренько собрала вещи и сбежала.

– И тогда я решила никогда больше не доверять мужчинам, – сказала она мне как–то утром. – Как это можно – спать с мертвецом? Только мужчина способен спать с трупом.

Ее второй муж был вором. Когда родилась их дочь, он прихватил все семейные сбережения и улепетнул на Гренаду.

– Он и сейчас там, – сказала Марва, – с новой женщиной, такой молодой, что вполне может называть его «папаша».

Марва утверждала, что нет ничего проще, чем заставить мужчину в тебя влюбиться: женщине достаточно посидеть на корточках над горшком горячего риса, дождаться, чтобы немного ее жидкости капнуло в горшок, а затем накормить этим рисом своего избранника.

– Неужели? – спросила я.

– Да, – подтвердила она и назидательно покачала пальцем: – Мужчины могут быть испорченными, но женщины бывают еще хуже.

Марва была настолько поглощена своей жизнью, что совершенно не интересовалась моей; она никогда не расспрашивала о моей семье, или где я жила раньше, или откуда я знаю Вильяма и Соломона Шамиэлей. Обо всем на свете у нее было свое мнение: она твердо знала, кого она любит и не любит, что ей нравится, а что – нет. Ей нравился Вильям и не нравился его брат. Она недолюбливала Джо, потому что он был избалованным. Консуэла была прелестной малышкой, но Марва не сомневалась, что ее тоже испортят.

– Стоит только открыть шкаф и посмотреть, сколько у нее игрушек. Игрушек, в которые она даже не умеет играть. Некоторые из них остались от Александра. Им бы следовало их выкинуть. Это очень плохая примета – хранить вещи, оставшиеся от умершего ребенка.

Мы стояли на кухне, и я держала в руках поднос, собираясь накрывать на стол к ланчу.

– Какого еще умершего ребенка? – Я опустила поднос на стол. Марва бросила взгляд на дверь.

– Странно, что Вильям до сих пор тебе не рассказал. Это была целая история. – Она понизила голос. – Александр родился еще до Консуэлы. Бедный ребенок страдал эпилепсией. У него бывали жуткие припадки. Примерно в то же время Джо стала являться в ночных кошмарах Старая Китаянка и угрожать, что заберет к себе его маленького братика. Китаянка вставала в углу спальни, и Джо в ужасе просыпался. Его матери приходилось идти туда и ложиться с ним. Как–то раз в субботу днем вся семья собралась в гостиной, и вдруг без всяких видимых причин Александр начал громко кричать. Мать взяла его на руки, и на некоторое время он умолк. Она начала ходить с ним по комнате, и всякий раз, когда они приближались к одному из углов, ребенок заходился в крике. Она не могла понять, в чем дело. В углу ничего не было. Вдруг Джо закричал: «Смотрите, смотрите, Старая Китаянка, там Старая Китаянка!» Бриджит в это время собирала в саду апельсины, а я чистила плиту. Мы вбежали в гостиную и увидели доктора Эммануэля Родригеса и его жену, склонившихся над ребенком. И в следующую минуту Александр закрыл глаза и умер. Именно так – взял и умер. Как будто свечка погасла. – Марва собрала губы в трубочку и дунула. – Они похоронили его в Англии. А здесь в саду посадили в память о нем особое дерево.

– Где именно? Какое дерево?

Марва выглянула в окно и показала на что–то, чего мне не было видно.

– Небольшой фикус. Слева от сарая для инструментов. Если присмотришься, внизу возле ствола есть маленькая табличка с его именем и датами рождения и смерти. Иногда мадам молится прямо там на земле.

Табличка действительно оказалась на месте.

Вскоре после того, как Марва мне все это рассказала, однажды вечером на закате я увидела, как Элен Родригес вышла в сад. Остановившись возле того самого дерева, она опустилась на колени, сложила обвитые четками руки и начала молиться. Не знаю, как долго она там пробыла, но когда она проходила мимо моей комнаты, было уже совсем темно.

Я была очень благодарна Вильяму за то, что помог мне быстро освоиться на новом месте. Каждое утро, едва появившись, он заглядывал ко мне поздороваться. Обычно в это время я накрывала стол к завтраку. Я говорила:

– Привет, Вильям, как поживаешь?

А он отвечал своим приятным мягким голосом:

– Хорошо. Спасибо, все хорошо. – И иногда, если чувствовал себя более уверенно, чем обычно, с улыбкой добавлял: – Особенно когда тебя вижу.

Потом он переобувался, шел во двор и приступал к работе. Часто, убирая комнаты наверху или прохаживаясь по коридору с Консуэлой на руках, я выглядывала в окно и видела, как он возится на газоне. Если я махала ему, он махал в ответ. Если же я этого не делала, он просто продолжал работать. Пока я обедала в чуланчике, где хранились продукты, он болтался поблизости, мыл руки или чистил свои инструменты. Иногда я делала вид, что его не замечаю, и читала во время еды.

В течение дня, во время коротких перерывов, он несколько раз заходил на кухню, где терпеливо слушал бормотание Марвы. Часто он садился передохнуть в дверях, потихоньку потягивая воду из синей металлической кружки. Стоило мне, например, сказать: «Вильям, не принесешь ли парочку манго для миссис Родригес?», как он вскакивал и, не успевала я сосчитать до трех, уже стоял передо мной, держа манго в своих больших ладонях. Или когда я заканчивала чистить одно из больших медных блюд, висевших на стене: «Вильям, оно такое тяжелое, помоги, пожалуйста, повесить его на место», – он тут же хватал блюдо, нес наверх и аккуратно пристраивал на место. Он приносил для меня из Лавентиля плоды хлебного дерева, потому что помнил, как я их люблю и как в свое время они помогли мне поправиться (однажды я даже сказала: «Спасибо, но я ведь уже не больна»), а также сладкие булочки и домашний хлеб – подарки от его матери.

– Мама говорит, что теперь, когда ты живешь в Опт–Клер, ты совсем о ней забыла.

– Вильям, у меня же нет и минуты свободной. Ты же видишь, как я занята.

Каждый вечер, когда я с ним прощалась, Вильям отвечал: «Даст Бог, завтра увидимся».

Марва как–то сказала:

– Уж очень Вильям по тебе сохнет.

Я оборвала ее:

– Вильям – мой друг. И больше ничего.

– Знаешь, уж лучше Вильям, чем Соломон.

Я сказала:

– Лучше никто, чем Вильям или Соломон!

По правде говоря, я знала, что Вильям слишком застенчив, чтобы пригласить меня на свидание. Он мог намекнуть, что в Порт–оф–Спейн намечается что–нибудь интересное. Нечто, что может мне понравиться: например, открытие нового танцевального зала в Сент–Джеймс, где будет играть модный оркестр, и будут танцы, и где соберется множество молодых людей, таких же, как он и я. Мог сказать, что вышел новый фильм, например «Анна – королева пиратов» или фильм с Ритой Хэйуорт – он знал, что мне нравится эта актриса, потому что я повесила на стенку ее фотографию. Сам Вильям ходил в кино как минимум раз в неделю. По воскресеньям после обеда они с приятелями устраивали пикники на берегу моря.

– Вода в это время спокойная, как в озере, – говорил он. – Заходишь, будто в ванну.

Было бы неправдой сказать, что Вильям мне не нравился; мне просто не хотелось думать о нем иначе, как о друге. Меня устраивало существующее положение вещей; я не хотела ничего менять.

Когда дом затихал, я, сидя в своей комнате или на скамейке в саду, вдруг ловила себя на мыслях о Черной Скале. Мысли о тете Тасси вызывали подавленность и грусть. Воспоминания о кузинах – легкое раздражение. О Романе Бартоломью я старалась вообще не думать. Я жалела о том, что не смогла проститься с мисс Маккартни. Закрывая глаза, я как будто снова переносилась в школу: вот он, мой класс, моя деревянная парта в первом ряду, картинки на стенах, а на задней стене – карта мира и розовый силуэт на ней – Англия. Джоан Мэйнгот подпрыгивает на носочках, а рядом с ней – очередной приятель. Я ей больше не завидовала. Все это уже не имело значения; Черная Скала была далеко. Для меня там уже не было места.

В одну из таких тихих ночей, пытаясь отбросить воспоминания, как ненужные вещи, которые засовывают в сундук, я и решила съездить в Таману повидаться с тетей Сулой.

Поговорив с миссис Родригес, я в коротеньком письме сообщила тете Суле, что хотела бы навестить ее в один из майских уик–эндов. Она тотчас ответила:

Дорогая Селия,

Не могу передать, как я счастлива получить от тебя весточку. Насколько я поняла, ты работаешь в Порт–оф–Спейн в той семье, о которой ты упомянула. Я всегда рада тебя видеть, так что просто дай мне знать, когда ты хочешь приехать. Лучше всего, если тебя кто–нибудь отвезет. Если не получится, то можешь доехать автобусом до Аримы и там пересесть. Автобус в Таману ходит два раза в день. Напиши мне. Чем скорее, тем лучше. Жду с нетерпением.

С любовью, твоя тетя Сула.

13

Это был мой первый выходной за несколько месяцев. Соломон приехал в семь утра. Услышав автомобильный гудок, я положила в сумку бумажный пакет с приготовленным на нас двоих ланчем. Я взяла с собой запасную одежду, потому что не знала, в каком виде доберусь до Таманы, – мне сказали, что дорога займет не меньше трех часов. Вот почему Соломон запросил целых пять долларов, чтобы оправдать бензин и износ покрышек на проселочных дорогах: «Ты же знаешь, какие ужасные эти деревенские дороги. Сплошные ухабы». Если бы это был кто–нибудь другой, он потребовал бы еще больше, но поскольку это я, а он знает, как ко мне относится Вильям, он готов уступить. К тому же ему тоже надо в те края – навестить его приятеля Натаниэля.

Вильям сказал, что цена не так уж высока – учитывая, что Соломон продаст родную мать, если это будет сулить ему хорошую прибыль. Я сказала:

– Кончится тем, что твой брат окажется в тюрьме, как и его отец.

Вильям покачал головой:

– Уж кто–кто, а Соломон из любого дерьма вылезет свеженьким и благоухающим.

Небо было голубым и прозрачным, солнце сияло. Иногда бывает, что все вокруг: дорожные знаки, дома, цветы – кажется особенно ярким. Когда солнце поднимается высоко, свет становится слепящим. Стояла засуха, поэтому все было покрыто пылью. Земля вокруг Саванны походила на высушенные на солнце старые кости, и когда по ней проносился конь, или автомобиль, или порыв ветра, в воздух поднимался широкий шлейф пыли. Деревья поуи уже почти отцвели, только на двух–трех цветы еще держались на бледных ветках, да кое–где лежали небольшие розовые и желтые кучки опавших лепестков.

Соломон ехал через восточную часть города, мимо больницы, бензоколонки, по окраинам Лавентиля, где все было по–прежнему – такие же темные, старые, обветшалые домишки. Наконец мы выехали на шоссе. Большая часть машин ехала нам навстречу, так что дорога была относительно свободна. Казалось, что это совсем не та дорога, по которой мы с Вильямом ехали в ночь моего приезда с Тобаго. Я не помнила, чтобы она была такой разбитой и такой шумной, что даже было трудно разговаривать.

– Ну что, как дела? Как твой бизнес?

– Какой именно? – Соломон цедил слова с таким видом, будто это требовало неимоверных усилий.

– Доставка продуктов, разве ты не этим занимаешься?

– Этой ерундой я занимаюсь только время от времени; сейчас у меня полно других, более важных дел.

Он правил одной рукой, а во второй держал сигарету.

Внешне Соломон был гораздо привлекательнее Вильяма: у него были миндалевидные глаза, мужественный подбородок, широкий рот, красивые ровные зубы. Но в его глазах было что–то мертвое и холодное, чего я немного побаивалась. Как–то раз Роман поймал кавалли и принес домой. Это была длинная красивая серебристая рыба. Но когда он вспорол ей живот, оттуда выполз большой белый таракан. Глаза рыбы оставались открытыми, и мне пришло в голову, что, живые или мертвые, они выглядят совершенно одинаково. Вот такие же глаза были у Соломона.

Дул ветерок, но и он был горячим и почти не освежал. По обе стороны дороги простирались бескрайние высохшие поля. Тут и там виднелись маленькие домики на сваях. За ними далеко вдали маячили горы Норд–Рейндж – темно–синие, почти багровые. Небольшие столбы дыма обозначали пожары, обычные в это время года. Так бывает, когда за кострами не следят. В Сент–Энн, куда мы с Элен Родригес ходили в аптеку, я видела на холмах уродливые черные шрамы от пожаров. Стоит бросить в кусты осколок стекла или тлеющую сигарету – ив следующую минуту огонь охватывает весь склон.

Стая стервятников кружила над лежавшей на обочине коровьей тушей с раздувшимся, как надутый шар, брюхом. Пиршество начали с головы: кожа была сорвана, виднелось кровавое мясо, глаз уже не было. Птицы не торопились, словно знали, что впереди у них еще целый день. И в самом деле, за исключением диких собак, вряд ли кто–нибудь мог им помешать. Я закрыла окно, чтобы не слышать запаха гниения.

– Должно быть, какая–то машина ее сбила, – заметил Соломон. – Случается сплошь и рядом, особенно по ночам. Но уж если собьешь такую, можно разрезать и забрать мясо. Зачем добру пропадать.

В Ариме мы сделали остановку. Я дала Соломону денег, чтобы он купил нам газированной воды с сиропом. Затем мы расположились в кузове, и я достала наш завтрак – хлеб с консервированной говядиной. Площадь была заполнена людьми; тут же у дороги шумел маленький рынок, тесный и грязный. Я надеялась, что, перекусив, мы сразу поедем дальше, но Соломон, выбравшись из машины, направился к мужчине, стоявшему возле лавки, где торговали ромом. Похлопав друг друга по спине, они начали о чем–то разговаривать и смеяться.

Через некоторое время Соломон подошел к моему окошку и предложил пива.

– Спасибо, не нужно, – вежливо сказала я.

Подняв с пола газету, я стала ею обмахиваться. Вокруг летали целые полчища мух – видимо, где–то поблизости была мусорная куча. Я готова была возненавидеть это место. Когда мы наконец выехали из Аримы, было уже десять часов.

Вскоре пейзаж переменился. По обе стороны дороги появились густые и темные заросли деревьев и кустарников. Время от времени мелькали прятавшиеся в зелени дома. Из леса доносилось пение цикад – это означало, что они ищут себе пару. Так рассказывала мисс Маккартни. Она говорила, что пение цикады разносится на расстояние полумили. В этой части острова было прохладнее, но я чувствовала себя как–то неуютно, как будто мы были оторваны от всего мира. Казалось, если я вдруг закричу, никто меня не услышит. Высокие заросли бамбука, трепеща ярко–зеленой листвой, говорили «свищ–свищ–свищ», когда мы проносились мимо. Мы ехали по дороге Эль–Квамадо уже больше часа. Миновали Бразил, затем Талпаро. За одним из поворотов мы увидели ребятишек. Они плескались в ручейке, который стекал со скалы. Завидев нас, они замерли и провожали нас глазами, а когда я помахала им, помахали в ответ. Соломон сказал, что я не должна была этого делать, потому что еще чуть–чуть – и они запрыгнули бы в кузов.

Мы остановились возле небольшого водопада. Умывшись, я посмотрела в маленькое зеркальце, которое мне подарила Элен Родригес. Я не стала переодеваться, мы уже почти добрались до места, и я выглядела вполне прилично, да и вообще, это уже не имело значения. Соломон отошел в кусты справить нужду. Я услышала, как струя ударила о землю.

На вершине небольшого холма стояли деревянные ворота, достаточно широкие и высокие, чтобы через них мог проехать грузовик. Надпись гласила: «Тамана. Частное владение». Выйдя из машины, я открыла ворота, и мы поехали по узкой дорожке, неровной и ухабистой, больше похожей на тропинку, как и предсказывал Соломон. Мы ехали вдоль плантаций какао; я любовалась сочной листвой и свисающими с ветвей крупными бобами. Между деревьями бродили люди с мотыгами и корзинами, провожавшие нас не очень–то дружелюбными взглядами.

По мере того как мы спускались с холма, стали видны хозяйственные постройки и оцинкованные крыши. За ними показались три высоких открытых помоста.

– На них сушат какао, – объяснил Соломон.

На одном из помостов я заметила высокого белого мужчину. На нем были бежевые брюки, белая рубашка, ботинки со шнуровкой до колен и широкополая плантаторская шляпа. Уперев руки в бедра, он стоял на своем наблюдательном посту. Он был точно таким, каким я его помнила.

– Джозеф Карр–Браун, – сказал Соломон. – Ты можешь получить здесь работу и жить в сто раз лучше, чем ишача на Родригесов. – И добавил: – Правда, Карр–Браун нелегкий человек, если ты ему по нраву, он будет хорошо с тобой обращаться. Но если ты что–то сделаешь не так, то очень скоро об этом узнаешь.

Соломон помахал, но мужчина не ответил. Вместо этого он послал нам навстречу мальчишку, который понесся по склону холма, крича, чтобы мы остановились. Мы затормозили и встали у обочины.

– Здравствуй, – сказала я. – Я приехала к Суле Д’Обади. Ты ее знаешь?

– Да, мисс. – Мальчик указал направление. – Она живет вон там, повернете направо, проедете мимо большого дома, держитесь ближе к реке. У нее желтый дом с кокосовой пальмой во дворе. Вы его ни за что не пропустите. Мистер Карр–Браун хочет знать, кто вы.

– Скажи ему, что я – Селия, племянница Сулы. Приехала на один день навестить ее.

Проезжая мимо плантаторского дома, Соломон замедлил ход. Большой деревянный двухэтажный дом, вздымаясь на сваях, широко раскинулся над землей. Дом опоясывала длинная веранда, к которой вела лестница. Хотя размерами он превосходил дом Родригесов, но был не таким ухоженным. Кое–где из–под карнизов свисали корзины с огромными папоротниками. На веранде сидели какие–то люди. Они провожали нас взглядами, а одна из них, миниатюрная женщина, даже встала. Почему–то я решила, что это жена мистера Карр–Брауна. Какие–то дети – все белые – гонялись за кошкой. Они тоже перестали играть и уставились на нас. Даже кошка смотрела на нас вопросительно.

Я попросила Соломона остановиться – мне хотелось пройти остаток дороги пешком. Соломон собирался поискать своего друга Натаниэля, работавшего где–то на кристофеновых[19] полях в районе Четырех Дорог.

– Я заеду за тобой ближе к вечеру, – сказал он. – Жди меня примерно в половине шестого.

Тетя Сула ходила по саду, собирая альпинии. Она обернулась, и я подумала, что она, наверно, услышала, как отъезжал грузовик. «Селия», – сказала она и, положив цветы на землю, вытерла руки фартуком и поспешила мне навстречу. Она выглядела постаревшей и похудевшей; но ее волосы были смазаны маслом и уложены точно так, как я помнила.

– Добро пожаловать в Таману, – сказала она и сжала мое лицо в ладонях. – Ты так изменилась с тех пор, как мы виделись в последний раз. – Она отступила на шаг. – А какая ты высокая! Высокая и красивая молодая женщина!

– Кто, я? – глупо переспросила я.

– Ну, конечно же, ты!

И когда она обняла меня, я почувствовала, что улыбаюсь – впервые за много–много дней улыбаюсь от всего сердца.

Маленький домик тети Сулы был заботливо отделан и сверкал безукоризненной чистотой. Пока она пристраивала цветы в вазу, я осматривалась. На стенах висело много картин.

– Вот эта – из Венесуэлы, – пояснила тетя Сула. На портрете была изображена красавица испанка с распущенными волосами. – Картина висела в большом доме, я всегда ею восхищалась, и мистер Карр–Браун подарил мне ее на Рождество.

Несмотря на маленькие размеры, домик не казался тесным и душным, как дом тети Тасси, откуда мне всегда хотелось выскочить наружу вдохнуть свежего воздуха. Здесь были вещи, происхождение которых я могла объяснить, вроде плетеного коврика на полу или лампы, такой же, как у тети Тасси, но были и совсем другие, удивившие меня и явно стоящие немалых денег. Например, прелестная тарелка с золотой каймой на стене, полированное кресло–качалка и необыкновенной красоты чайный сундучок красного дерева.

В углу на низеньком столике стоял проигрыватель. Рядом лежала стопка пластинок. Я сказала:

– Это новая модель. Я видела такую у Стивенса.

– Музыка всегда очень поднимает мне настроение, а тебе?

– Тоже, – ответила я.

– Тебе у меня нравится?

– Очень, очень нравится. Все так необычно. – Я вдруг поняла, что брожу по комнате, будто что–то проверяю, и быстренько уселась за стол, покрытый безупречно белой скатертью. Стол уже был сервирован по всем правилам: нарядные фарфоровые чашки, блюдца, салфетки. Тетя Сула подала крошечные треугольные бутербродики, сырные шарики, порезанные квадратиками ломтики гуавы. Посередине стола красовался шоколадный торт. Тетя начала разливать чай.

– Расскажи мне, как тебе живется в Порт–оф–Спейн?

– Все хорошо. У меня своя комната, я присматриваю за детьми. Поэтому на мою долю достается не так уж много другой работы по дому.

– А что это за семья, Родригесы? Твой хозяин – доктор? Кажется, мистер Карр–Браун с ним знаком.

За чаем тетя, словно догадывалась, что я не хочу говорить о Черной Скале, рассказывала о поместье и о том, как она проработала здесь уже больше двадцати лет. Она работала в хозяйском доме и смотрела за детьми. У миссис Карр–Браун было шестеро детей, сейчас все они уже разлетелись кто куда. Поэтому теперь у тети Сулы уже меньше обязанностей: она подметает, чистит медь и серебро, чинит одежду. Изредка гладит. В последнее время она что–то не очень хорошо себя чувствует, стала быстро уставать. Когда живешь в поместье, никуда особенно ездить не приходится, да и не нужно. Есть еда – земля дает более чем достаточно, а общаться можно с теми, с кем бок о бок работаешь. Это особый образ жизни. Она, Сула, никогда и не хотела жить в городе.

– Там все чего–то добиваются, ищут, суетятся.

Мы прошлись по ее маленькому садику. С нижних ветвей большого мангового дерева свисали орхидеи.

– Это дерево дает необыкновенно сладкие манго; вот приедешь в следующий раз, они уже поспеют, тогда попробуешь.

Здесь росли кусты, усыпанные небольшими красными цветочками, похожими на колокольчики; тетя Сула сказала, что это излюбленное лакомство колибри.

– У нас даже есть птенцы колибри. Ты их когда–нибудь видела? На вид они как крупные пчелы. – Затем она показала на роскошный куст с красивыми белыми цветами. – А это – «царица ночи». Если бы ты дождалась, пока стемнеет, то могла бы их понюхать.

Садик окружала живая изгородь из кустарника с бледно–голубыми цветочками. Сула наняла мальчишку, чтобы каждый день приносил воду для полива.

– Видит Бог, эта земля нуждается в дожде, – вздохнула она.

– В Порт–оф–Спейн ничуть не лучше, – заметила я. – Саванна выглядит как пустыня.

– Мне нравится Саванна. Полюбуешься на нее – и легче на душе.

Какое–то время мы посидели на веранде. У теги Сулы были особые кресла с откидывающимися подлокотниками, которые можно было использовать как подставку для напитков. А перед креслами стояли две низенькие скамеечки для ног. Мне кажется, никогда в жизни я не чувствовала себя так спокойно и непринужденно. Услышав бой часов, я не могла поверить, что день промелькнул так быстро. Ничего, пусть Соломон подождет – я еще не готова уезжать. Все вокруг как будто замерло в ожидании. С того места, где мы сидели, видна была крыша большого дома, за ней – верхушка флигеля, еще дальше – крыши гаражей и ангаров.

– Ты можешь жить в этом доме сколько захочешь?

– Да, – ответила тетя Сула. – До тех пор, пока я жива. Что, надеюсь, продлится как можно дольше. – Она улыбнулась, и я заметила ее высокие округлые скулы. Тетя Сула все еще была красива. – А как ты? Хочешь остаться в этой семье?

– Пока что хочу. А дальше – посмотрим.

– Надеюсь, они хорошо тебе платят. Селия, ты можешь получить хорошее место где угодно. – Она пристально смотрела на меня. – Тасси говорит, ты прекрасно училась. Помнишь, когда я приезжала, ты говорила, что учительница советовала тебе поступать в университет.

– Сейчас я не могу себе этого позволить. Мне нужно зарабатывать на жизнь. Никто обо мне не позаботится, кроме меня самой.

– Тасси говорит, ты можешь вернуться в Черную Скалу и снова пойти в школу. Может быть, ты немного отстала и будешь старше, чем твои соученики, но ничего страшного.

– Я никогда туда не вернусь. Тетя Тасси не заботилась обо мне так, как должна была. Ты не знаешь и половины. Она всегда и во всем верит Роману, верит его грязному вранью. Не было дня, чтобы я не проклинала его подлую душонку. Будь он проклят, пусть он сгорит в аду! – Эти слова вырвались у меня неожиданно для меня самой, помимо моего желания; так бывает, если возьмешь в рот что–то подгнившее и начинаешь плевать – тьфу, тьфу, тьфу, – пока все не выплюнешь.

Тетя Сула, опустив голову, смотрела на свои сложенные на коленях руки. Последовала долгая пауза, мы обе молчали. Я отвернулась и стала смотреть на небо – чистое, без единого облачка. Потом я почувствовала на себе ее взгляд – интересно, о чем она сейчас думает? Мне хотелось плакать.

– Мне очень жаль, Селия. Что бы тебе ни пришлось пережить, я тебе очень сочувствую.

Я услышала, как запела золотая древесница[20] – громко, как будто была совсем рядом. Золотая певунья где–то там, в вышине, Знать, тебе одиноко, одиноко, как мне…

– Пойдем, девочка моя. Пора. – Поднявшись, тетя Сула мягко положила руку на мое плечо.

На закате дня, когда солнечные лучи переливались сонными нежно–розовыми и кремовыми оттенками, мы медленно, не разговаривая шли по дорожке. Было очень тихо, как будто вся природа уже уснула, только где–то кукарекал петух. Земля местами поросла травами и кустарниками; у одних листья были нежными и изящными, как кружева; у других – торчали длинными зелеными языками; некоторые из этих языков были угрожающе острыми. Впереди виднелись деревья, высокие и мощные, как будто простояли здесь уже не одно столетие. Здесь же были заросли бамбука и ручей, где, по словам тети Сулы, в детстве любили играть младшие Карр–Брауны.