Текст книги "Заклинатель драконов"

Автор книги: Аманда Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

О, нет, – возражает мальчик. – Она совсем не такая. Она сама себе хозяйка. Вот увидишь.

Прослышал я, – продолжает гоблин, немного помолчав, – тута не так давно было несчастье.

– Да.

И могет быть так, что это несчастье з'ставило тебя узреть кое–что недоступное для пр'стого люду ?

Может быть. – Взгляд мальчика стекленеет, ничего не выражает.

Сказывают, тута до меня был д'машний гоблин?

Откуда ты об этом знаешь? – Неподдельное изумление прорывается сквозь внешнее спокойствие мальчика.

Это можно унюхать. Что с ним случилося?

Беда, – говорит мальчик. – Он был из робких, слишком боялся дать сдачи. Вот страх и убил его.

Ну–ну, – говорит гоблин. – Страх – смертельней, чем рана от к'нжала или от копья, а мине доставалося и то, и другое. Я–то учую Беду заранее. А ты думаешь, что Беда не за горами?

Возможно, – отвечает мальчик. – Ведь все это еще не закончилось? Как ты думаешь?

– Истинная правда. Не х'телось бы снова ст'лкнуться с Бедой. Похоже, надо ее избежать. Дак ты сб'ираешься миня приглашать?

Мальчик для пущего эффекта выдерживает паузу.

– Хорошо. Ты можешь войти.

Гоблин спрыгивает с подоконника, при этом его старинное копье свешивается на сторону.

Кстати, – говорит мальчик, – как тебя зовут?

Брэйдачин.

Брэйдачин. – Мальчик старается правильно произнести это слово. – А я – Уилл. Ох… вот еще…

Что еще?

Предупреждение. Моя сестра… Она учится в университете и редко теперь бывает здесь, но, когда появится, лучше не попадайся ей на глаза. У нее сейчас некоторые трудности.

– Она будет меня видеть? – допытывается гоблин.

– Полагаю, будет.

Гоблин своей прихрамывающей походкой направляется к двери и исчезает, едва коснувшись филенки. Мальчик несколько минут глядит ему вслед, его гладкое лицо загадочно, как чистый лист бумаги, на котором еще ничего не написано. Затем мальчик и комната растворяются в туманной дымке.

Зыбкие образы расплывчаты, они кристаллизуются только под силой взгляда, затем снова затуманиваются и теряются в клубах дыма и пара. Иногда кажется, что сама пещера плывет в тумане. Ее углубления и тени колеблются в полутьме существования, в то время как в центре фокусируется реальность, будто там открывается ясный глаз мира. Мы обе, Сисселоур и я, как тени, следим за светом, жаждем его. Но я гораздо плотнее любой тени – я окутала себя тьмой, спрятавшись в ее кокон, храня свою силу, пока она дремлет. Этот кокон – некая тайная промежуточная стадия заботливого пестования моего будущего я, которое будет готово появиться на свет, когда настанет час – возникнет новая Моргас, сверкающая юношеским задором, готовая к действиям.

Видение обманчиво. Дымчатый экран открывается как щель в стене Бытия, и в нем вы можете увидеть неизмеримые дали и моря, по которым никто не плывет, можете вдохнуть ароматы забытых садов, почувствовать вкус дождя, падающего на иссохшие посевы, – но истинная сила находится здесь, в темноте. Со мной. Я и есть тьма, я – сердцебиение ночи. Огонь заклинаний может показать вам все, что простирается вдали, а я – здесь. Здесь и есть сущность сущего.

Тьма всегда в ожидании. Позади света, вне пределов реальности, за изображением на дымчатом экране. Посмотрите на яйцо. Оно будто пылает холодом, его белая скорлупа сияет как затуманенный лед. Оно спрятано в шкатулке из эбенового дерева, окованной железом, которое стало хрупким от вечного холода. Яйцо лежит там уже много столетий, оберегать его – священная обязанность тех, кто не знает, что они лелеют и для кого. Этот образ является мне довольно часто, тайна его еще не раскрыта. Быть может, это – символ. Самая глубокая, самая истинная магия проявляется через символы. Может быть, это просто то, что должно быть. Яйцо. Если это так, то мы наконец можем предположить, что свернулось там внутри. У людей, которые ухаживают за ним, должны быть нежные руки и изящные черты лица, как у существ «не от мира сего». Они и не подозревают, какой зародыш темноты вызревает в яйце.

Картина сдвинулась назад, впервые показывая нам, что шкатулка стоит на каменном алтаре, который находится в круглом зале, а зал… а зал расположен на вершине одинокой башни, как клык выступающей в голубом горном воздухе.

– Почему здесь? – спрашивает Сисселоур, как всегда, язвительно. – Понятно, место отдаленное, почти недоступное – но почти бывает недостаточно. Почему не спрятать это вне мира?

Магия доискивается тайн магии. Кто должен следить за этим предметом, находящимся в руках Человека? Ему будет безопаснее в несведущих руках, лучше спрятать его на виду, где он будет лишь одной из тысяч священных реликвий, хранимых в тысячах монастырей. Люди будут убаюкивать его своими собственными легендами, наделяя множеством значений. Там его никто не будет искать.

Где–то в башне бьет колокол, затягивая ветер в перезвон курантов. Звуки молитвы то вздымаются, то опадают. Башня дрожит в небесных вихрях. Или возможно, это дрожит дым, заставляя колебаться все видение. Мы снова видим яйцо, но оно уже не холодное. Внутри пульсирует жар, просвечиваясь сквозь толстую скорлупу. Среди склонившихся золотых лиц склонилось одно черное, такое же черное, как шкатулка, лицо коварное, как яд, острое, как бритва. Пристальный взгляд опускается ниже и концентрируется на яйце. Биение колокола умерло. Теперь возник новый звук, появилась крошечная трещина, тихий невнятный треск. Однако толчок, последовавший за этим треском, заставляет дрожать пол зала. Скорлупа разбивается, кажется, она пронизана бесчисленными линиями разломов, которые светятся красным пламенем из самой сердцевины яйца. Рубиновый отсвет касается черного, нетерпеливого, зачарованного лица, которое склоняется все ближе и ближе…

Яйцо готово открыться.

Что же теперь? – шепчет Сисселоур, и в ее голосе слышится едва ли не благоговение. – Куда оно денется? Теперь уж нельзя называть это чем–то святым, и… его уже не спрячешь. Надолго…

Посмотрим.

Туманная дымка курчавится, меняется, показывает нам и значительное, и нечто несущественное. Под облачным небом ковром раскинулась пустошь. Склоны холмов вонзаются в долину, на них обрушивается ветер с моря. Подняв слепые окна к дождю, стоит дом. За опущенными занавесками – огонь камина и ламп, журчание беседы, запах мяса, запеченного в духовке. Пасмурный вечер постепенно скатывается в ночь. Ужин давно уже окончен, и ноги взбираются по ступеням в спальни, к кроватям. На кухонном столе остался одинокий бокал, в нем немного золотистой жидкости. Бокал не забыли случайно, не оставили по рассеянности, а умышленно поставили там. Своеобразный жест. Тут же материализуется домашний гоблин, который сидит в конце стола, выбирает себе кусок ростбифа и осушает бокал, торжественно, хотя и невнятно, произнеся перед этим тост. Возможно, его слова относятся к рыжебородому лорду, который когда–то поражал своих врагов горящим стволом дерева. Затем гоблин, обходя свои владения, шествует по комнатам.

В спальне второго этажа у старинного туалетного столика сидит девушка и в зеркале изучает себя. В этом созерцании нет тщеславия или самолюбования, выражение ее лица серьезно и как–то незаинтересованно. Она разглядывает свое отражение просто потому, что оно перед ней. Девушку можно назвать прекрасной, как может быть прекрасна молодость с прозрачностью кожи, чистотой глаз, грациозностью тела эльфа. Я когда–то была прекрасной. Я и моя сестра–двойняшка Морган, но со временем красота проходит, как и все остальное, и в другом возрасте у Прекрасной Елены было уже другое лицо. Так что, возможно, она и красива, эта бледная, бесстрастная девушка с маленькой грудью. Стоящая рядом лампа кидает отсвет на короткие волосы, которые не затеняют расплывчатых очертаний скул. Но если вглядеться получше, то можно что–то увидеть в ее лице или в его отражении, что–то скрытое под этой безупречной внешностью. Не воспринимаемое чувствами. Хорошо упрятанная тайна, слишком хорошо зажившая рана, затянувшийся шрам. Это показывает определенную слабость; но и силу, а боль еще видна. Но картина перемещается; комната девушки и мерцание неопределенности исчезают.

Гоблин тоже наблюдает за ней, его скрюченное тельце в тени едва различимо глазом. Даже зеркало, кажется, не может его отразить. Девушка все еще смотрит на свое отражение, но ее взгляд теперь направлен на некую точку за плечом. Глаза широко открываются, шок или ярость мгновенно съедают румянец ее щек. Мы ничего не видим в зеркале, но она видит незваного гостя. Она видит его в зеркале.

– Пошел прочь! – Она поворачивается к нему и кричит голосом, полным ненависти: – Жаба! Презренный маленький доносчик! Скорчился здесь, шпионишь за мной – и не стыдно! Как тебе не совестно?! Пошел прочь, слышишь?! Если я снова увижу хотя бы твою тень, я… я превращу тебя в лепешку, заброшу тебя в преддверие ада, раздую твои атомы по четырем ветрам! Не смей, не смей никогда приближаться ко мне!

Выпущенная на свободу ярость внезапна и пугающа, от этого в волосах девушки раздается треск и воздух сгущается вокруг вытянутых вперед пальцев. Гоблин в ужасе в мгновение ока исчезает. Девушка встает с кресла, но ее гнев так же быстро прошел, как и возник. Она бросается на кровать, лицом в подушки, и плачет. Когда буря эмоций утихает, она поднимает голову, глаза ее покраснели, но уже высохли от слез, как будто слезы были дождем, который не должен был пролиться. Она обводит комнату взглядом.

Он ушел, – бормочет она, – я знаю, он ушел, но… там кто–то… где–то… Следит за мной.

Она чует нас, – говорит Сисселоур. – Чувствует силу. А ты видишь в ней силу?

Тшшш…

Когда я приближаюсь к видению, почти коснувшись туманной пелены, картина начинает медленно вращаться. Я впиваюсь взглядом в зеркало, стараясь рассмотреть каждую деталь, наполняясь ощущением этой девушки. Этой девушки. Той, которую я жду.

Она медленно поворачивается, снова подходит к зеркалу, вглядываясь в то, что за отражением. Наши глаза встречаются. Во второй раз за наблюдателем наблюдают. Но в этом нет угрозы, всего лишь разведка. Приветствие. В зеркале она видит, как я улыбаюсь.

Она что–то хватает – расческу? – и швыряет в зеркало. Туман распадается на серебристые осколки, кружится и истончается. В темноте, когда огонь погас, Сисселоур и я торжествуем победу.

Вот она. Наконец.

Я ее получу.

Теперь мы в дымной картине следим за ней, просматриваем другие сцены, направив нашу двойную волю к единственной цели. Заклинания огня капризны и непредсказуемы, их можно иногда направлять, но их невозможно заставить. Образы являются беспорядочно, при нашем давлении искажаются, быстро изменяются, извиваются, разбиваются. Происходят вторжения, не имеющие отношения к делу, возникают кавалькады монстров из далекого, давно забытого прошлого – русалка, единорог, Морской Змей. Они появляются вперемешку с видениями, которые могут что–то значить, а могут быть вовсе не важными: усевшийся во тьме покойник, длиннопалая рука, одинокий цветок, внезапно расцветший в засохшем саду и похожий на глаз наблюдателя без век. Здесь время ничего не значит, но в потустороннем мире Время существенно, и могут пройти годы, прежде чем мы снова увидим ее. И видение, когда оно появляется, делает нас беззащитными, медленно разматывается широкая перспектива безумной интерлюдии, где бегут извивы дороги, где в весеннем ветре плывут мячики облаков. Вдоль дороги движется машина, солнце играет на ее полированных поверхностях. Крыша машины откинута назад, изнутри доносится музыка, глубокая, мелодичная. Машиной управляет девушка. Она изменилась, повзрослела, чуть резче стали черты ее лица, а сходство с эльфом уменьшилось. Она приобрела характерное фамильное выражение лица. Но в этом лице еще Отчетливее проступает тайна. Волосы девушки подстрижены ровной линией над бровями и на уровне подбородка. Когда скорость машины увеличивается, ветер сдувает волосы назад, вздымает челку и обнажает неровный пробор, который мы называем Ведьмин Крюк. Рот ее не улыбается. Ее компаньонка – тоже девушка – не имеет никакого значения. Я сопротивляюсь своему страстному желанию рассмотреть все поближе, боясь напугать ее, отталкивая Сисселоур от огня и давая картине затуманиться.

Когда она нам понадобится, мы ее найдем. Теперь я в этом уверена.

Мы должны быть готовы.

Глава вторая

Она тут же почувствовала, что за ней наблюдают, будто сзади по шее пробежали холодные мурашки. Это не было наблюдением в обычном смысле слова, не было каким–то подглядыванием, но ее обследовали при помощи оккультного глаза, ее образ танцевал в пламени или отразился в гранях хрустальной призмы. Она не знала, как ей это стало понятно, это был всего лишь один из множества инстинктов, скрывающийся в ее сознании и ждущий нужного момента, чтобы проявиться. Она крепче вцепилась в руль. Ощущение это было столь мимолетным, что она почти поверила в то, что ей все только померещилось, но удовольствие от быстрой езды пропало. Для нее Йоркшир всегда будет населен призраками.

Ферн, – ее спутница что–то говорила, но она не слышала ни слова, – Ферн, ты слушаешь меня?

Да. Извини. Что ты сказала?

Если бы ты слушала меня, то тебе не пришлось бы переспрашивать. Я никогда не видела тебя такой рассеянной. Я просто хочу понять, почему ты затеяла все это действо в Ярроудэйле, хотя тебе это место не по душе.

Не то чтобы мне там не нравилось. Эта крошечная деревушка вдали, в глуши, эти прогулки по пляжу, иссушенному вечным ветром, и ковыляние по пустоши… Деревенская жизнь очень живописна – если ты любишь деревню. Я – девушка городская.

Я знаю. Так почему же?..

Конечно, из–за Маркуса. Он находит Ярроудэйл привлекательным. Здесь такая своеобразная деревенская церковь, такой дружелюбный викарий. Как бы то ни было, но это дает возможность избежать огромного количества гостей. Ты говоришь людям, что хочешь, чтобы все проходило тихо, в деревне, и им не обидно, что их не пригласили. А из тех, кого ты все–таки приглашаешь, половина не приодет. Слишком далеко придется ехать, чтобы постоять в продуваемом всеми ветрами пабе и выпить шампанского под дождем.

Звучит как песня, – сказала Гэйнор Мобберли. – Шампанское под дождем. И – почему ты делаешь все только так, как хочет Маркус?

Я собираюсь выйти за него замуж, – ответила Ферн. – Я хочу доставить ему удовольствие. Это естественно.

Если бы ты была в него влюблена, – продолжала Гэйнор, – ты и вполовину не была бы так добросовестна по части того, чтобы доставить ему удовольствие.

Ты говоришь ужасные вещи.

Может быть. Лучшие друзья обладают особыми привилегиями, им можно, если это необходимо, говорить ужасные вещи.

Он нравится мне, – сказала Ферн после долгой паузы. – Это важнее, чем любовь.

Мне он тоже нравится. Он умен и остроумен, очень хорош в компании, весьма привлекателен, несмотря на то что уже начал лысеть. Но все это не значит, что я захотела бы выйти за него замуж:. Кроме того, он старше тебя на двадцать лет.

–На восемнадцать… Я предпочитаю зрелых мужчин. С молодым никогда не угадаешь, как он будет выглядеть, когда ему стукнет сорок. Это может оказаться отвратительным. Более взрослые мужчины уже миновали «опасный участок», так что ты видишь все, как есть.

–Ты что–то фривольничаешь. Я просто не понимаю, почему ты не можешь подождать, пока не влюбишься в кого–нибудь по–настоящему.

Ферн засмеялась:

Это вроде того… ох… как ждать, что к твоим ногам упадет звезда, или все равно что искать горшок с золотом у основания радуги.

Циник.

Нет, я не циник. Просто не допускаю идеалистической романтизации жизни.

Помнишь те времена в Уэльсе? – вспомнила Гэйнор о днях, проведенных в колледже. – Морвенна Рис устроила вечеринку в доме родителей на заливе, и мы все упились, а ты прямо в платье бросилась в море. До сих пор вижу, как ты бежишь по волнам, освещенная луной, как развевается твоя юбка. Ты казалась до жути дикой, а вовсе не такой – холодно разглагольствующей Ферн.

Иногда люди ведут себя не в соответствии со своим характером. Будто бы ты раздеваешься, сбрасываешь одежду, чувствуешь, что ты – это не ты, но при этом ощущаешь себя совершенно обнаженной и незащищенной. Несовершенной. Поэтому ты снова одеваешься: надеваешь на себя – себя. Но теперь уже ты точно знаешь, кто ты на самом деле.

По виду Гэйнор нельзя было сказать, что Ферн ее убедила, но возникший перед ними перекресток отвлек от темы разговора. Ферн не могла вспомнить, куда поворачивать, и пришлось достать карту.

А кто там будет? – спросила Гэйнор, когда они снова двинулись. – Я хочу сказать, кто сейчас дома?

Только брат. Я попросила Эбби попридержать отца в Лондоне до дня перед свадьбой. Он будет только обо всем беспокоиться и суетиться по мелочам. Уилл не такой, он суетиться не станет.

Чем он теперь занимается? Я не видела его несколько лет.

Он аспирант. Занимается историей искусства и много времени проводит дома. Пишет странные сюрреалистические картины и дружит с еще более странными людьми. Ему нравится там жить. Он выращивает в саду марихуану, замусорил все вокруг банками из–под пива и слушает поп–музыку, включив музыкальный центр на полную громкость, так что наша суровая домоправительница все время грозится уйти от нас, но на самом деле она обожает его и совершенно избаловала мальчика. Мы попрежнему называем ее миссис Уиклоу, хотя у нее есть христианское имя – Дороти. В сущности, она уже стара для того, чтобы вести хозяйство, но откачивается уйти на покой, поэтому мы платим ее помощнице.

Верный семейный слуга, – сказала Гэйнор.

Ну… что–то в этом роде.

Как выглядит ваш дом?

Серый, отвратительный. Викторианская архитектура вообще весьма непривлекательна. Мы кое–что модернизировали, хотя на самом деле всего лишь добавили еще одну ванную, а центрального отопления так и нет. Мы все время подумываем о том, чтобы продать дом, но как–то не получается, и вообще дом очень неудобный.

В нем живут привидения?

После долгого молчания Ферн ответила:

–Трудно сказать.

Они подружились еще в колледже, но иногда Гэйнор ощущала, что, несмотря на всю их близость, она мало знает о своей подруге. Внешне Форн Кэйпел выглядела энергичной, преуспевающей, самоуверенной девушкой с высоко поднятой головой, что вполне компенсировало ее небольшой рост и будто горделиво заявляло: у меня хороший рост, просто остальные люди – слишком высокие. У нее был стиль, не оставляющий места излишествам, она была щедра без показухи, красива спокойной, без драматичности, красотой, обладала умеренным чувством юмора. Кто–то из товарищей однажды сказал, что она «выделяется умеренностью», однако Гэйнор изредка становилась свидетельницей неумеренного, можно сказать, даже безрассудного поведения Ферн. При этом пикантные черты ее лица обострялись, приобретая какую–то разрушительную дикость, и в глазах мелькало что–то инородное, чуждое. В свои двадцать восемь лет она уже достигла очень высокого положения консультанта в фирме, где работала. Ее жених, Маркус Грег, был достаточно известным человеком в мире науки, опубликовал несколько книг и постоянно подтверждал свой ум и образованность, выступая по телевидению и публикуя статьи в газетах и журналах.

– Я планирую свою жизнь, – как–то сказала Ферн подруге.

И действительно, все, что можно было, она заранее планировала по датам в ежедневнике, исполняя запланированное спокойно и без торопливости, будто в ней была заложена компьютерная программа. Гэйнор подумала: «А если не «планирую», а уже «спланировала» ? » – и от этих мыслей ее зазнобило, как бывает в момент сильной взволнованности.

Но на дороге в Йоркшир, в машине с поднятым верхом, размышления, возникшие было в городе, улетели прочь. В машине сидела девушка, выглядевшая на десять лет моложе своего возраста, легкоранимая и в плохом настроении.

«Она не хочет выходить за него замуж, – решила Гэйнор, стараясь найти простое объяснение для всего комплекса проблем. – Но ей не хватает храбрости все это отменить».

Однако Ферн никогда не испытывала недостатка в храбрости.

Дом разочаровал: солидный тупой «викторианец» наблюдал за ними из своих затемненных окон, из–под сдвинутых бровей дверных проемов. Его фасад, Казалось, должен был выдержать и бури, и осаду.

– Этот дом думает, что он – замок, – сказала Ферн. – Когда–нибудь я заставлю его изменить это мнение.

Внутри было неопрятно, гуляли сквозняки от множества открытых окон, слышались громкие звуки радио. Гэйнор была представлена миссис Уиклоу, явившейся как мрачный дух дома, который она охраняет, и ее помощнице Трише – пухленькой девушке в пурпурно–красных легинсах. Уилл по–япился последним – вышел из гостиной, которую превратил в свою студию. Гэйнор помнила его высоким и тоненьким, теперь у него были широкие плечи и возмужавшее лицо. Когда–то это был мальчишка, напоминающий ангела, теперь же Гэйнор увидела в нем при внешней невинности мальчика, ноющего в церковном хоре, плохо скрытую чувственность, очарование чертенка, мораль воришки. Его щека была измазана краской, и она была убеждена, что это сделано нарочно, так, чтобы никто не сомневался, что перед ними – художник. На фоне летнего загара кожи серые глаза Уилла стали голубыми, солнце высветлило пряди волос. Он приветствовал Гэйнор так, будто они знают друг друга гораздо лучше, чем это было на самом деле, небрежно поцеловал сестру и предложил помочь перенести их багаж:.

Вы будете жить в верхней комнате, – сказал Уилл Гэйнор. – Надеюсь, вам все равно. На втором этаже уже все занято. Если вам будет одиноко, я составлю вам компанию.

Не в комнате Элайсон? – неожиданно резко спросила Ферн.

Конечно, нет.

Кто такая Элайсон? – спросила Гэйнор, но в общей суматохе никто ей не ответил.

Комната обнаруживала очевидные признаки того, что в ней, на протяжении жизни по крайней мере двух поколений, никто не жил. Там лежали истертые ковры, воздух был затхлым, занавески и обивка мебели напоминали лишайники. В комнате были умывальник, кувшин для воды и безобразная глиняная ваза с букетом цветов, собранных в саду и на лугу. Огромное зеркало, мутное от того, что его прежде слишком часто чистили, отражало лицо Гэйнор, на низком столике около кровати стоял большой телевизор. Ферн глянула на него, как на какое–то чудовище.

Ради Бога, убери его отсюда, – сказала она брату. – Ты же знаешь, что телевизор поломан.

Его починили, – улыбнулся Уилл, глядя на Гэйнор. – В нем пять программ. Очень современная вещь.

Я вижу.

Но Ферн все еще казалась чем–то необъяснимо взволнованной. Когда брат с сестрой выходили из комнаты, оставляя Гэйнор распаковывать веши, она услышала, как Ферн сказала:

Ты поставил зеркало Элайсон в эту комнату.

Это наше зеркало, а не ее. Оно просто стояло в той комнате.

Она его испортила…

Гэйнор бросила вещи на кровать и принялась рассматривать зеркало. Все отражения в нем казались слегка серыми. Ее кожа потеряла цвет, а карие глаза стали мутными; длинные черные волосы, которые всегда были предметом ее гордости, потеряли блеск. И позади, в глубине отражения комната казалась тусклой и убегавшей вдаль, будто бы Гэйнор смотрела в прошлое, в прошлое за пределами тепла и солнечного света и грязное, как старый подвал. Отвернувшись от зеркала, Гэйнор остановила взгляд на рисунке углем, висящем на стене, где была изображена женщина с прической времен короля Эдуарда. Дама с чувством смотрела на цветок в своей руке. Гэйнор машинально сняла портрет со стены и увидела внизу рисунка неразборчивую подпись, в которой единственное, что можно было расшифровать, Выла буква «А». Значит, не Элайсон. Она повесила картину обратно и распаковала вещи. В миниатюрном шкафчике около кровати лежала пара носовых платков с вышитой монограммой. На монограмме была все та же буква «А».

– Кто эта «А»? – спросила Гэйнор позже, за обедом

–Должно быть, одна из сестер дядюшки Нэда, – [сказал Уилл, налегая на еду, поданную миссис Уиклоу, с таким аппетитом, что это могло грозить ему ожирением.

– Дядюшка Нэд?

–Он оставил нам этот дом, – объяснила Ферн. – Его родство с нашим папочкой так туманно, что мы окрестили его Дядюшкой Нэдом. Тогда нам это показалось логичным. Так или иначе, у него было несколько сестер, имя одной из них начиналось на «А».

– Не хотелось бы думать, что с ней связана какая–нибудь таинственная история, – полузадумчиво, полуиронично заметила Гэйнор. – Ведь мне придется жить в ее комнате.

Нет, – сухо ответила Ферн. – Ничего похожего. Насколько мы знаем, она была трепетной молодой девушкой, которая стала трепетной старушкой, а между этим не было никаких событий. Единственная информация, которой мы располагаем: она пекла пироги, по вкусу напоминающие песок.

У нее был любовник, – стал рассуждать Уилл. – Его не принимали в семье, потому что он был низкого происхождения. Они, бывало, встречались на пустоши. Он писал ей плохие стихи – возможно, ты найдешь их в комнате, – а она засушивала цветы, которые он ей дарил, в своем молитвеннике. Однажды они потеряли друг друга в тумане, она звала его, звала, но он не вернулся, забрел слишком далеко, зашел за утес и пропал.

Его увело привидение, – предположила Ферн.

Так они и не поженились, – заключил Уилл, – но прожили следующие восемьдесят лет, будучи привязаны друг к другу. Она проводила свое время в поисках книжки, в которой засушила этот проклятый цветок.

Гэйнор рассмеялась. Она думала расспросить об Элайсон, но шутки Уилла отвлекли ее, и она забыла о своем намерении.

Спать разошлись около полуночи. Гэйнор спала беспокойно, ее тревожили деревенская тишина, бормотанье ветра, летящего к морю, и уханье сов где–то поблизости. Крик совы ворвался в ее сон, наполнив его взмахом бледных крыльев и взглядом безумного привидения, чье лицо, как мираж, возникло из темноты. Гэйнор проснулась еще до рассвета, прислушиваясь к стуку капель дождя по крыше и по стеклам окон. Наверное, она все еще дремала и ей казалось, что ее окно находится высоко в стене замка, снаружи дождь мягко струится в тусклые воды озера, а вдали кто–то играет на волынке…

Этажом ниже, в своей комнате Ферн тоже слышала уханье совы. Этот жуткий крик потянул ее из того рокового мира на другую сторону сна. Когда она давала волю рассудку и памяти, оставаясь душою там, где должна была быть, тот мир всегда дожидался ее. В Лондоне она слишком много работала, чтобы позволять себе думать, и спала слишком крепко, чтобы видеть сны. Интервалы между работой она также заполняла активной социальной жизнью и множеством развлечений, которые предоставляет огромный город. Но здесь, на границе с пустошью, работы не было, не было и развлечений, и что–то в ней всколыхнулось и не успокаивалось. Ведь именно здесь двенадцать лет назад все началось. Сон был воротами, сновидение – ключом. Она помнила лестницу на картине, помнила карабканье по этой лестнице из Никуда во Что–то и крошечную перспективу города вдали, где даже пыль была золотой. И вот сон ее захватил, она ощутила жар и запах пыли, и ее сердцебиение стало грохотом храмовых барабанов и ревом волн на берегу.

– Я должна вернуться назад! – кричала она.

Она попала в ловушку, ее охватило отчаяние, но назад был только один путь, а ее проводник все не приходил. И никогда не придет. Она лишилась его обожания, потому что он был из тех, кто любит безумно и не будет делиться. Она бежала по песку Пустынного пляжа, вглядываясь в море, и тогда песок из золотого превратился в серебряный, и звезды захрустели у нее под ногами, и она стала существом без имени, которое связывало бы ее, и без веса, который тянул бы ее вниз, к земле. Она стала духом, который пронизывает любое создание и присущ всему живому. В ней плыли чувства яркие, как возбуждение, и глубокие, как весь покой мира. Она хотела, чтобы момент этот длился вечно, но ее позвал голос, позвал без слов, втянул ее обратно в тело, уложил тело на кровать, и она наконец поняла, что лежит в своей комнате, в темноте, а крик совы – это крик одиночества и боли от осознания того, что она потеряла.

Через час или чуть позже она встала, приняла две таблетки аспирина (она никогда не пила снотворного), попыталась занять себя чтением. Вскоре она почувствовала усталость и забылась сном.

Уилл спал безмятежно, поговорив, по привычке, перед сном со своим соседом–не–человеком. Потом он уснул, свернувшись калачиком, улыбаясь во сне.

Следующий день был занят подготовкой к свадьбе. Девушки достали из чемодана платье, миссис Уиклоу, воспользовавшись своей прерогативой, высказала суждения по его поводу, отставив Тришу, сама погладила и разложила платье в соседней спальне. Уилл раскопал на чердаке старинный манекен, бывшую собственность мисс Кэйпел, и платье повесили на него, красиво раскинув по полу фалды шлейфа. Уилл, вставив в манекен вязальные спицы, накинул на них фату и расправил ее складки. Ферн почувствовала некую странную тревогу, увидев эту бестелесную, безликую оболочку невесты. Она было заподозрила, что Уилл над ней коварно подшучивает, но он так старался быть полезным, так радовался результатам их с миссис Уиклоу работы, что Ферн оставила свои подозрения. Гэйнор должна была вынести окончательное суждение.

Платье выглядит прекрасно, – сказала она. – Оно само может пройти между рядами к алтарю.

– К алтарю, – повторила Ферн. – К алтарю.

Они пошли в церковь и пригласили викария Гаса Динсдэйла к чаю. Гас в свои сорок лет выглядел как тридцатилетний. Узнав, что Гэйнор занимается изучением старинных книг и манускриптов, он уговорил ее посмотреть некоторые его приобретении и, когда Уилл с Ферн ушли, повел Гэйнор в свой кабинет. Гэйнор вообще–то обожала книги, но сейчас ей почему–то было не до них. Она задала несколько поверхностных вопросов, но, боясь проявить излишнее любопытство, не стала задерживаться, сославшись на дела, связанные со свадьбой. И когда она вернулась в гостиную, произошел занятый разговор.

– Какие у вас прекрасные волосы, дорогая, – сказала Мегги, жена Гаса. – Я не видела таких ни у кого, кроме Элайсон, правда, я не была уверена, Что они у нее натуральные.

– Элайсон? – Гэйнор чуть не подпрыгнула. – Уилл упоминал о ней. И Ферн тоже. Кто она такая?

– Она была подругой Робина, – ответила Мэгги – Она приезжала в Дэйл Хауз, но это было больше десяти лет тому назад. Мы ее не очень–то любили.

– Ты ее не любила, – поправил жену Гас, слегка улыбнувшись. – Это была блистательная молодая женщина. Не совсем, правда, молодая и не очень красивая, но… как говорится… что–то в ней было…

Она была похожа на дьяволицу, – сказала Мегги.

– Ты никогда не видела дьяволиц.

Может, раньше и не видела, – сердито возразила Мэгги, – но одну – повстречала. И выглядела она, точно как Элайсон.

У моей жены есть предрассудки, – сказал Гас. – Элайсон была не из тех женщин, которые нравятся другим женщинам. Элайсон Редмонд – вот ее полное имя. И не стоит так дурно говорить о ней. Ее смерть была страшной и трагичной. Ферн была совершенно потрясена тогда.