Текст книги "Мой дом - пустыня (сборник)"

Автор книги: Аллаберды Хаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– А потом что бывает?

Якуб стал объяснять: людей, нарушивших границу, Советы осуждают на два года. Откуда он знает об этом? Сами нарушители рассказывают, когда возвращаются сюда, отбыв срок.

– А скажи мне, Якуб, если знаешь... после двух лет обязательно возвращаться или можно остаться?

Блеснули затуманенные терьяком глаза.

– Видит бог, Расул-ага, ты похож на человека, который собирается на ту сторону. Ты же оттуда родом. Вот и оправдывается пословица: «Лишившийся возлюбленной плачет семь лет, а лишившийся родины – до самой смерти».

– Я и там был чабаном, а какая у чабана возлюбленная... – осторожно возразил ему Расул.

– Э, уважаемый, не останавливайся на полдороге. Посмотрю, что ты подаришь мне. Хорошо бы овцу. И тогда ты услышишь от меня три мудрых совета – только с их помощью, Расул-ага, сумеешь попасть на родину.

– У меня нет овцы, брат... Но завтра я принесу тебе одну вещь, она в несколько раз дороже самой жирной овцы.

Солнце ушло, но было еще светло, и Расул заторопился к отаре. А Якуб-стражник, чтобы протрезветь, стал прохаживаться возле шалаша.

Надвигалась ночь, а ночей Якуб боялся из-за контрабандистов. Среди них были такие отчаянные головы, что при удобном случае грабили пограничные посты. В прошлом году поздно ночью двое напали на него, но Якуб успел добежать до границы, залег там – ноги на ничейной полосе – и открыл по бандитам огонь. Если бы контрабандисты стали отвечать на его выстрелы, их пули попали бы на советскую сторону, а ссориться с советскими пограничниками контрабандисты не смели. Они повернули назад. С тех пор Якуб и грезил, и отсыпался днем, а ночью не смыкал глаз, чтобы его не застигли врасплох. Ту ночь после прихода Расула он коротал, стараясь угадать, что бы такое мог принести ему старик.

Его любопытство было удовлетворено лишь в полдень, когда Расул-ага снова появился в шалаше. В руках он держал сверток из кошмы.

– Что у тебя там?

В кошме была пятизарядка старого образца. Луч солнца скользнул по стволу, и вороненная сталь заиграла густой синевой.

– Берешь? – спросил Расул.

– Беру. Я найду, кому продать оружие джунаидовского нукера. А теперь слушай...

Первый совет Якуба: идти на родину. Все вранье, что там нечего есть. У людей в колхозах каждый день мясной обед, и никто из них не наденет такую рвань, в какой Расул ходит... Заболел человек – его бесплатно лечат, лекарство дают бесплатно. В колхозе люди сеют сообща, помогают друг другу во всех делах.

Так объяснил стражник, а потом испугался своих слов и вышел наружу – проверить, нет ли кого поблизости.

Вернувшись, сказал:

– Дер дывал муш даред, муш гуш. Как говорится, в доме есть мыши, у мышей есть уши. Мои советы хороши, пока их никто не слышит. Теперь второй совет...

Второй совет был: выходить только ночью и непременно в сильный дождь или снегопад. Советские пограничники и ночью видят, как днем. Что за способ у них, Якуб не знает. Это не похоже на луч луны или солнца, не похоже на фонарь. Эту вещь не увидишь, а она видит все – из Москвы заметит муху, которая полетела в Мекку... Да, времена, когда можно было в темноте пройти границу, давно кончились. Одна надежда проскользнуть мимо этой штуки – когда буря, дождь либо снег. Главное – миновать первый пост. Если там поймают, могут привести назад, сюда: подумают – заблудился человек. Надо добраться до их земли – и не прятаться, и не таиться... Два года пройдут быстро, а там Расул останется жить у них.

Якуб поглаживал вороненный ствол, и Расул спросил:

– А третий твой совет?

– Ничего не скрывай от них. Как было, так и говори. Не скрывай, что ходил в нукерах Джунаид-хана, что здесь был чабаном. Так лучше. Я слышал, что они прощают тех, кто не скрывает ничего.

Возвращаясь к отаре, Расул жалел об одном: невозвратно потеряны долгие годы.

Теперь оставалось ждать зимы. Но, и как в насмешку, осень затянулась. Каждый день в небе появлялись серые рваные тучи и – проходили стороной. Ради Расула они ни капли не хотели уронить. Деревья сбросили листву. Похолодало, и Расул уже надел зимний стеганый халат. Но бог не давал ни дождя, ни снега.

Наконец из ущелья задул сильный ветер. Он злобно выл над овечьим загоном, старался свалить чабанский шалаш. А для Расула вой ветра был лучшей песней! Такой ветер в эту пору всегда приносит дождь, переходящий в снег.

Дождь и пошел – во второй половине дня. А к вечеру Расул пригнал отару в аул.

Из дома вышел бай.

– Дождя испугался? – спросил он вместо приветствия.

– Испугался, бай-ага.

– А прежде ты пас в любую погоду.

– Прежде – да.

– Что же случилось теперь?

– Случилось, что теперь пасти не буду.

– Так ты благодаришь меня за хлеб и за соль?

– А ты – за мой труд?..

Расул прошел в огороженный угол загона и там поверх стеганого халата надел темно-красный шелковый, скинул сыромятные чокаи и натянул сапоги.

Бай молча следил за его переодеванием.

– Куда это ты собрался? Уж не на той ли?

– Угадал, бай-ага.

– Кто же затеял празднество в такую собачью погоду?

Иногда лучший способ провести человека – сказать ему правду, и Расул ответил:

– Колхоз затеял.

Глупо, старик шутит – и бай вернулся в дом.

А Расул пустился в путь. Он шел к горам – лицом к горам, которые когда-то остались у него за спиной. Время зимних дождей (собачья погода, как сказал этот бай) стало временем возвращения.

А дождь струйками, похожими на змеенышей, вился по склонам между мелких камней, и там, внизу, в ущелье, стремительный, ревущий поток драконом кидался на стены, вырывал и уносил с собой деревья, ворочал тяжелые камни, оторвавшиеся от скал...

Оба Расуловы халата промокли, но он не останавливался, все шел и шел по тропинке, ведущей наверх.

Хотелось выпить чаю, накинуть на плечи такую же шубу, в какой встретил его бай, полежать в тихом укрытии, но голос Аманнияза окликнул: «Не останавливайся! В этом укрытии твоя смерть».

Он пошел дальше, сказав самому себе:

«Нельзя мне умирать, пока я не вернулся. Хоть бы год там, дома, походить с отарой в своих песках...»

Подъем кончился. Расул и не помнил, как одолел его. И едва он сделал несколько шагов под уклон, как темноту, словно удар сабли, прорезал окрик:

– Стой! Руки вверх!

Расул опустился на мокрые камни и сполз на тропу...

А потом откуда-то возникла белая войлочная кибитка у бархана, поросшего нежной травой, и оттуда доносились переливчатые, как ручей, звуки дутара. Расул решил посмотреть, кто это играет, потянул на себя дверь и услышал голос:

– Расул! Заходи!

– Послушай, как он играет...

– Время зимних дождей кончилось!

В кибитке Расул сразу узнал человека, перебиравшего струны дутара, – Непес-оглан... Расул в недоумении спросил:

– Непес?.. Но разве... Ведь тогда, возле Ортакую, пуля попала ему в голову. Наповал. Я видел, как он упал.

– Нет, он был ранен.

– Но мы же похоронили его!

– А он выбрался из могилы... ...И другой голос позвал:

– Больной... Больной, проснитесь...

Расул открыл глаза, чтобы взглянуть, кто у них заболел. И сразу исчезли белая войлочная кибитка, в люди, сидевшие на кошме, и Непес-оглан с дутаром на коленях... А музыка продолжалась – она шла из черного ящичка на подоконнике.

В белом халате стоял возле койки молодой туркмен, он взял Расула за руку.

– Как самочувствие?

Расул не знал что ответить. Сейчас ему казалось – вся жизнь прошла в ожидании этой минуты. Никто и никогда не спрашивал у него, что он чувствует, о чем думает...

Он покорно выпил какое-то сладковатое лекарство.

Доктор сказал:

– Через неделю вам можно будет вставать.

Доктор ушел, а Расул остался лежать на белой, как снег, простыне. Он не сразу понял, что плачет. О чем? Плачет от боли в израненных о каменные уступы руках? От песни, которую когда-то играл Непес? Или же Расул снова почуял запах пороха в крови, сопровождавший его молодость?

Он плакал и не стыдился своих слез.

Он вернулся – со своими грехами и раскаянием – не только для того, чтобы его погребли на земле отцов. Он надеялся еще пройти здесь по новой дороге... Молодой Расул шел на тайную встречу с девушкой, которую хотел бы видеть своей женой и матерью своих сыновей. Далеко от этой девушки унес его норовистый гнедой конь. Пусть... Он вернулся, и, значит, конец одиночеству.

Расул поднял голову с подушки. Зимнее солнце проглядывало сквозь разрывы туч, другое солнце, не похожее на то, которое он столько лет встречал в Джаранлыке, по ту сторону гор.

Перевод Б. Белянинова.

НОЧНЫЕ ШОРОХИ
(рассказ)

Ночью в горах человек ощущает невольное чувство тревоги. Это, пожалуй, даже не тревога, а скорее настороженность, ожидание чего-то, а чего – и сам толком не знаешь. Ночь размывает, затушевывает очертания и камня, и дерева, привычному придает неожиданные свойства. И вот уже обдутый ветрами корень вовсе не корень, а готовая к удару кобра, старый пень, темнеющий неподалеку, кажется затаившимся хищником. И впечатление настолько реально, что человек с трудом сдерживает желание бежать без оглядки или пойти и выяснить, так ли это на самом деле, пойти, чтобы освободиться от страха, сбросить гнет неизвестности.

Однако делать этого нельзя, и пограничники, поглядывая на старшего наряда и маясь желанием закурить, лежат неподвижно под раскидистым фисташковым деревом. Старшина Игнатьев, словно бы и не догадываясь о переживаниях товарищей, покусывает травинку.

Много ночей, подобных этой, провел старшина в горах за время службы на заставе, научился отличать кажущееся от действительного и не разделяет тревожного томления первогодков. Он знает, что постоянное напряжение вредно – оно не обостряет, а, наоборот, утомляя, притупляет чувства. Оно как застывшая смазка в автомате – затвор движется, но ему не хватает сил разбить капсюль патрона.

Старшина постоянно внушает новичкам, что быть внимательным в наряде вовсе не значит каждую секунду ощущать свои закаменевшие мускулы.

В такую темную ночь важно не столько смотреть, сколько слушать, а слух у Игнатьева отличный. Многие завидуют умению старшины различать и понимать ночные шорохи гор, просят поделиться секретом. Старшина пожимает плечами: нет никаких секретов, прослужите годик-другой – сами одолеете эту нехитрую науку. Но наука хоть и нехитрая, а дается не вдруг.

Стоит такая тишина, что кажется нереальной, густой, плотной на ощупь. Скоро должна взойти луна, а вместе с ней появится ветер. Сперва он осторожно прошуршит в траве, словно босиком по ней пробежит, потом озорно взъерошит кустарник, начнет шумно ворочаться в кронах деревьев.

Но пока его нет, и над миром царит тишина. А Игнатьев, повернув ухо к земле, слышит далекий звенящий гул. Это не голос реки – река в эту пору года спокойная, как пруд, и течение ее скорее угадывается, чем воспринимается слухом и глазом. Нет поблизости ни фабрик, ни заводов, машины которых передают земле рабочий ритм своих двигателей. Вокруг вообще ничего нет, кроме гор.

Это великий и вечный зов Земли, это голос нашей планеты, летящей в просторах вселенной, и услышать его можно только так – тихой ночью среди гор, которые подхватывают и усиливают голос Земли. Мы не слышим этого звука в городской сумятице, в повседневности дум и забот, его можно воспринимать, только слившись с природой.

Игнатьеву вспоминается Белоруссия, ночи Полесья. Там дремучие вековые леса, там сосны и буки ведут свой нескончаемый разговор даже в полном безветрии. Мало звезд на небе Полесья, и кажутся они немножко пригашенными, тусклыми. Может быть, потому что слишком насыщено влагой белорусское небо, трудно пробиваться звездному свету сквозь белесую наволочь. Но все же он пробивается, и знакомые рисунки созвездий одинаковы всюду, будь то полесская деревушка или пограничная застава в Каракумах, только чуть смещены по небосклону.

– Ты слышишь шорох, Абдулла? – одними губами спрашивает Игнатьев.

– Нет, – так же тихо отвечает пограничник.

Он напрягает слух. Прислушивается и второй солдат.

– Ничего не слыхать, товарищ старшина.

– Нет, – настаивает Игнатьев, – кто-то пробирается в лощинке. Но кто?

– Может, барс? – высказывает догадку Абдулла и невольно трогает рукой висящий на груди автомат.– Ты как думаешь, Алеха?

Второй пограничник тоже служит по первому году, но он наблюдательней товарища:

– Барс – это кошка, его не услышишь. Это скорее всего кулан...

Подозрительный шорох не повторяется. Игнатьев всматривается в зеленые фосфорецирующие черточки на циферблате часов, прикидывая, сколько времени осталось до восхода луны.

Снова хруст сломанной ветки.

– Слышали?!

– Слы... слышали, – неуверенно отвечает Абдулла. Ему очень хочется ответить твердо, но, честно говоря, он не совсем уверен, слышал ли он что-нибудь.

– А ты, Алексей? – настаивает Игнатьев.

– Так точно, товарищ старшина... Не слыхал, – честно признается второй пограничник.

– Хрустнуло что-то, – уже более уверенно говорит Абдулла. – Ветка фисташкового дерева под тяжестью плодов сломалась.

– Ерунда, – возражает Алексей, – не такие уж фисташки тяжелые, чтобы ветки от них ломались.

Старшина согласен с Алексеем. От тяжести плодов может обломиться ветка яблони. Но фисташки... Такого видеть ему пока не доводилось, а что не видел собственными глазами, то на веру принимать не следует.

Игнатьев слушает и с сомнением пытается рассмотреть ветки дерева, под которыми сидят пограничники.

Глаза, привыкшие к темноте, хоть с трудом, но различают черные сгустки плодов. Не так уж их и много, фисташек этих. Может, на тех деревьях, что в лощине, их больше, потому что и влаги там побольше? Вряд ли. Два дня назад старшина был здесь засветло и не заметил особого различия между деревьями – на всех вроде бы плодов поровну. Так какого же лешего ветки хрустят?

– Товарищ старшина!.. – жарким шепотом дышит в ухо Абдулла.

Но Игнатьев и сам слышит, как что-то прошуршало и сухо цокнуло. Это скатился по склону и ударился о валун потревоженный кем-то камень. Пограничники замирают, сдерживая дыхание. В этот момент тянет прохладой, и первый порыв ветра трогает кусты и деревья.

Абдулла облегченно вздыхает. Алексей говорит:

– Ветер это, товарищ старшина.

Игнатьев хмыкает:

– Ветер камень сдул?

– Кулан камень столкнул. Или джейран. А нам все нарушители мерещатся. Скоро год на заставе, а ни одного нарушителя не видел.

– Взыскание схлопочешь, Ибрагимов! – одергивает забывшегося пограничника старшина. – Не спорь, а наблюдай лучше.

– Я наблюдаю, товарищ старшина. Но все эти звуки не человек производит.

– Это почему?

– Пожалуйста, объясню. Вы сначала шорох услыхали?

– Да.

– Потом ветка хрустнула?

– Дальше давай.

– Потом камень стукнул?

– Ну?

– И все это в одном месте. Так?

– Предположим.

– Вот и выходит, что моя правда! – торжествующе подытоживает Абдулла. – Тот, кто собирается нарушить границу, не станет топтаться на одном месте целых полчаса.

Разговаривают еле слышно шепотом, почти одним дыханием, но старшине кажется, что они чуть ли не кричат, а он досадует: надо было оборвать разговор в самом начале, ведь нарушители границы, как зайцы, держат ушки на макушке.

Один из таких матерых нарушителей перехитрил дозор, ушел в Каракумы. Игнатьев сумел его взять только тогда, когда у того кончились в пистолете патроны. Они возвращались к заставе, и шпион ругался на разных языках, то предлагал пограничнику деньги, золото, терьяк.

Потом нарушители перестали появляться на участке заставы. Это было на редкость спокойное время, и Игнатьев радовался ему, не в пример первогодку Алексею: не лезут – значит, поняли нашу силу. Но при всем этом старшина далеко не склонен был благодушествовать, тишине доверял не слишком, понимая, что пока есть граница, будут и нарушители, а их надлежит тщательно вылавливать и препровождать в положенные инстанции. Эту непреложную истину он внушил и Абдулле, и Алексею, и всем другим парням, кто, впервые надев зеленые погоны пограничника, попадал под его начало.

– Товарищ старшина, по-моему...

– Тихо, Абдулла, тихо!..

Да, теперь уже совсем явственно доносится шорох, кто-то сдавленно кашляет в лощине.

– Понятно, – говорит Игнатьев, хотя в общем-то понятно не совсем. Так кашлять может и кулан. Вот если бы услышать хруст пережевываемой куланом травы, тогда можно было бы сказать что-то более определенное, потому что старшина хоть и уверен в себе, но все же ему хочется, чтобы нарушителем тишины оказалось мирное травоядное, а не человек. Но хруста и других звуков, характерных для пасущихся куланов, не слышно, и Игнатьев шепотом отдает приказание пограничникам.

Они разделяются. Игнатьев движется к лощине, отрезая ее от границы. Абдулла и Алексей обходят – один слева, другой справа. Игнатьев ступает совершенно бесшумно. Молодые пограничники не так осторожны, но старшина надеется, что поднявшийся ветер скрадет их шаги. Проходит минута, другая. Темнота уже не такая плотная, она сереет, сейчас появится луна. В этот миг до слуха Игнатьева доносится приглушенный говор, и все сомнения разом пропадают: нарушители!

Старшина замирает на месте, давая время товарищам завершить обходный маневр. Но тут кто-то из них наступает на сухую ветку. Треск как выстрел. Две черные фигуры – одна большая, другая совсем маленькая – выскакивают из зарослей фисташки и бегут в сторону реки.

– Стой!– кричит Абдулла.

– Стой! – вторит ему Алексей, и автоматная очередь распарывает ночной воздух.

Высокий выскакивает прямо на Абдуллу и останавливается, поднимая руки вверх. Маленький, перебегая от валуна к валуну, продолжает уходить.

– Стой! Стрелять буду! – приказывает Игнатьев. Старшина отличный стрелок, а цель, мелькающая в свете восходящей луны, видна достаточно отчетливо, чтобы не промахнуться. Но Игнатьев почему-то не стреляет и лишь провожает глазами убегающую фигуру.

Скоро с заставы прибывает тревожная группа. Нарушитель, дергая связанными руками, нервно жалуется офицеру, что его задержали несправедливо, он собирал фисташки на своей стороне.

Его уводят, но долго еще слышится хриплый, раздраженный голос.

– Почему не задержал второго? – спрашивает начальник заставы старшину Игнатьева. – Этот тип, задержанный, твердит, что с сыном был. Давай показывай, где он бежал.

Старшина пожимает плечами, однако идет и вскоре обнаруживает следы босых детских ног.

– Дальше, старшина, дальше смотри!

На каменистой осыпи следы пропадают, однако Игнатьев, прикинув направление по одному ему ведомым соображениям, продолжает уверенно идти вперед, опускается в неглубокий глинистый овражек.

Маленький нарушитель лежит угловатым комочком, втиснувшись в колючий куст шиповника. Встретившись глазами с Игнатьевым, он высоким, рвущимся голосом кричит что-то непонятное, но такое тоскливое и безнадежное, что у старшины замирает сердце.

Подходит начальник заставы с напарниками Игнатьева, некоторое время смотрит, как мальчик старается поглубже залезть в шиповник и что-то ищет рукой на земле.

«Камень, что ли, ищет, чудак! – удивленно думает старшина. – Камнем от нас отбиваться хочет?»

– Поговорите с ним, Ибрагимов, – приказывает старший лейтенант. – Вы понимаете его язык?

– Понимаю, – отвечает Абдулла и обращается к мальчику.

Тот внимательно слушает, отрицательно трясет головой, выпаливает целую обойму наскакивающих друг на друга слов и начинает громко плакать.

– Что он говорит, Ибрагимов?

– Нога у него вроде сломана, товарищ старший лейтенант. Просит, чтобы мы его с собой не забирали. И еще... еще просит, чтобы мы его сильно не били.

– Ерунда какая!

– Так ему говорили. Сухой палкой, мол, бьют нарушителя до тех пор, пока палка не измочалится.

Старший лейтенант сердито смотрит на Абдуллу, у того на лице смущение: я здесь ни при чем, не я это выдумал.

– Объясните ему, Ибрагимов, что людей у нас никто и никогда не бьет. Потолковей объясните, с чувством, чтобы понял. Скажите, что вылечим ему ногу. Пусть не трясется.

Начальник заставы садится на валун, закуривает.

Абдулла подходит ближе к мальчику, который следит за ним глазами загнанного в угол звереныша. Худенькое тельце, едва прикрытое лохмотьями, сотрясает мелкая дрожь. Продолжая говорить, Абдулла присаживается на корточки, обламывает ветки шиповника – в них, как муха в паутине, запутался маленький нарушитель границы. Мальчик не протестует и только порой дергается от боли.

– Потерпи, потерпи, – ободряет его Абдулла, – ишь забрался в самую чащобу. Губы-то вон чернее земли и потрескались... Пить хочешь?

Мальчик жадно смотрит на протянутую флягу, делает глотательное движение и закрывает глаза.

– Сам отпей сначала, – советует подсевший рядом Игнатьев.

– Зачем?

– Отпей, отпей. Ему спокойнее будет. У него страхов сейчас полна голова, напичкали его за кордоном разными небылицами по самую макушку.

Абдулла демонстративно делает два звучных глотка и снова протягивает флягу. Мальчик пьет с жадностью, проливая на себя воду.

– Эх ты, бедолага, – бормочет старшина, – накормить бы тебя – ребра торчат, как у послевоенной коровы.

– Отпустите меня домой, господин! – просит мальчик. – Клянусь аллахом, я ни одной фисташки не взял у вас! Я не обманываю, я маме слово дал, что всегда по правде жить буду. Я только стоял под деревом и держал мешок господина. Клянусь аллахом, фисташки рвал только он. Совсем мало рвал! Отпустите!

Абдулла переводит. Игнатьев настораживается, как розыскная собака, взявшая след.

– Мешок господина? А ну, узнай, почему он отца господином называет! Неродной, что ли?

Мальчик объясняет Абдулле, что господин ни в каком родстве с ним не состоит. Просто приказал называть его отцом в случае, если задержат советские аскеры.

– Кто он такой, откуда родом? – через Абдуллу допытывается Игнатьев, уже смекнувший, что нарушитель вовсе не тот безобидный простачок, за которого он пытается себя выдать.

– Он просто господин, – отвечает мальчик. – Не знаю его рода. Он из города пришел, там живет, не у нас.

– Слышите, товарищ старший лейтенант, что малец говорит?– оборачивается старшина.

– Слышу.– Начальник заставы от окурка прикуривает новую сигарету.– Я в эту легенду с самого начала не верил: очень уж старательно у «сборщика фисташек» уши вымыты. Руки грязные, даже зубы вычернил, а уши чистые. Закругляйтесь, старшина, на заставе допрос продолжим.

– Зачем ты с чужим человеком пошел на такое дело? – спрашивает старшина у мальчика, пытаясь погладить его по голове. – Эх, шишку какую набил! Больно?

Мальчик уже освоился со своим положением, проникся доверием к пограничникам, которые не кричат на него, не замахиваются, и поэтому отвечает довольно охотно, что набил себе шишку на голове ночью, когда бежал. Споткнулся, ударился головой о камень, потерял сознание. Беспамятство перешло в сон. Очнулся, но уйти не смог, потому что очень сильно болела нога. Решил отлежаться до вечера и в темноте уползти на свою сторону.

– Почему ты все-таки пришел на нашу сторону с чужим человеком? – настаивает Игнатьев. – Это злой, нехороший человек. Почему ты согласился ему помогать?

– Нет! – возражает мальчик. – Злой наш заминдар – помещик, а господин из города добрый. Он дал мне во-от такой маленький стеклянный шарик и сказал: «Держи его во рту. Когда солдаты тебя сильно бить начнут, раскуси его и уснешь. Солдаты подумают, что ты умер, оставят тебя, а ты потихоньку убежишь». Только я потерял этот шарик. А может, проглотил незаметно и поэтому проспал до утра. А еще господин из города дал брату много денег – за такие деньги можно два мешка муки на зиму купить. А то зимой голодно очень, все время живот болит и кушать хочется, а заминдар маму бьет палкой, когда она приходит к нему миску муки в долг за брата попросить – брат чабаном у заминдара работает, бо-ольшую отару пасет...

Мальчик увлекся и не замечает, что слушает его один Абдулла. Старшина Игнатьев выбрался из овражка и на четвереньках пополз по траве, а начальник заставы и другой пограничник, Алексей, согнувшись, заинтересованно идут вслед за ним.

– Вот она! – На широкой ладони старшины поблескивает маленькая ампулка.

Начальник заставы осторожно берет ее двумя пальцами, смотрит на свет, щурясь и двигая бровями от напряжения.

– Она?

– Она,– подтверждает старшина. – Счастье мальчишки, что выронил.

– Я сперва подумал, что он камень ищет, руками по земле шарит, а потом догадался, когда услышал про сон. Ах сволочи, что делают, а, старшина? Ему что ребенок, что щенок бездомный. С такими поживешь по правде, разгонишься – добренькие господа из города!..

– Я задержусь? – говорит Игнатьев.

Начальник заставы молча кивает.

Через несколько минут он уводит наряд. Мальчик пристроился на спине у Абдуллы, доверчиво обхватив пограничника за шею тонкими и бескровными, как арбузные плети, руками.

Проводив их взглядом, Игнатьев возвращается к тому месту, где впервые был замечен нарушитель, идет по его следу, когда он бежал после оклика Абдуллы. Зоркие глаза пограничника обшаривают каждый кустик, каждый клочок земли. Но нет, кажется, «господин из города» при задержании не выбросил ничего, кроме старого мешка с тремя горстями фисташек. «Сразу можно было сообразить, – корит себя старшина.– Бедняк – тот спешит побольше набрать, с листьями рвет, с травой сгребает, а этот орех к ореху клал...»

Но на душе у Игнатьева спокойно. И, может быть, не столько потому, что прояснился истинный облик нарушителя, сколько из-за этого замурзанного, тощенького, ледащего мальчонки, которого на заставе и отмоют, и накормят, и подлечат. «Одежонку бы ему какую справить, да на ноги что-нибудь, а то небось и зимой по снегу босиком шастает», – думает Игнатьев, перебирая в памяти свое личное хозяйство и прикидывая, что оттуда подойдет для мальчика.

Уже совсем светло. Солнце взблескивает и играет на верхушках деревьев. По ту сторону границы сердито лают собаки, обреченно и уныло кричит ишак, доносятся невнятные человеческие голоса. А здесь – прохлада, и только птицы чирикают, поют, свистят на разные голоса. И сквозь птичью разноголосицу доходит до слуха старшины далекий и зовущий гул – вечный голос планеты, летящей в пространстве, таинственный и настойчивый зов к добру, тишине, миру. Игнатьев отчетливо слышит его, потому что уже третий год служит на границе, где особенно чуток и тревожен материнский голос Земли.

Перевод В. Курдицкого.