Текст книги "Мой дом - пустыня (сборник)"
Автор книги: Аллаберды Хаидов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
ВРЕМЯ ЗИМНИХ ДОЖДЕЙ
(рассказ)
Только что жаром дышало пламя, почти невидимое в полдень, а остался от костра белый пепел, и полдневный ленивый ветер шевелил трескучие угли.
Человек может развести огонь, чтобы приготовить пищу и заварить чай, утоляющий жажду и вселяющий надежду; от знойного солнца найдет укрытие в густой тени чинары, которая с незапамятных времен стоит у подошвы холма. Но это чужой холм и чужая чинара. Человек не волен выбирать родину. Есть на всей земле одно-единственное место – там ты появился на свет, там спят в могилах твои предки, чья мудрость стала притчей и поговоркой. Да, одно-единственное... А если кому-то и пришлось покинуть родину, то хоть и сто лет пройдет, а он будет вспоминать ее и тяжело вздыхать от воспоминаний, в тревожных снах возвращаться туда, где он впервые ступил на землю, сойдя с материнских рук, где даже пыль дорог превращается в чудодейственное снадобье от самых кровавых ран.
Сто не сто, а пятьдесят лет Расул провел здесь – среди холмов, по которым, как по ступеням, можно достичь гор, занимающих полнеба. Но родины ему эти холмы не заменили. Не считал он домом и тот аул, что поставил неподалеку свои приземистые глинобитные постройки, протянул пыльные улочки. Аул назывался Джаранлык, от слова «джаран» – рукав. Такие рукава во множестве промыты стремительными весенними потоками, сбегающими с гор. За горами лежала земля его отцов. Но туда дороги Расулу не было.
Не было, хоть в Джаранлыке никто не ждал его, когда он уходил с отарой, – ни жена, ни брат, ни друг... А имущество? Не много бы усилий потребовалось – закинуть потертый хурджин на плечо, в хурджи-не он хранил праздничный халат из плотного темно-красного шелка и праздничные, желтой кожи, сапоги. Остро наточенный нож с черенком из белого рога он носил на поясе, а чабанская палка всегда в руках. Вот и все... В отаре, которую Расул пас долгие годы и которую привычно называл своей, не было овец, принадлежащих ему. Владел этой отарой и многими другими бай-ага.
Солнце в здешних краях может быть добрым, может быть жестоким. Если бы время от времени не собирались над горами тучи и не проливались дождями, то травы в ущельях Джаранлыка сгорали бы в самые первые весенние месяцы. Баранам негде было бы кормиться, и люди больше стали бы сеять – заботу о посевах возьмет на себя соседняя речка. Но в таком случае Расул ушел бы отсюда.
Его отец, его дед и отец деда – все мужчины у них становились чабанами. И он чабан. Возможно, найдутся люди, не хуже Расула, умеющие пасти. Но нет таких, чтобы превзошли его в чабанском деле. Обведет неспешным взглядом отару, рассыпавшуюся по склону холма, и сразу почует, если какая-нибудь овца отбилась. Для него нет двух неотличимых овец, и особо примечает он тех, которые обладают острым чутьем. Если они вдруг начинают беспокоиться, озираться, значит, жди набега подлых шакалов, очень храбрых, когда их много, или волк решил полакомиться бараниной... А стоит Расулу заметить, что овца, поблескивая глазами, высматривает, где бы ей укрыться, он уже знает – подоспело время появиться ягнятам, и тут надо следить: чего доброго, матка потеряет второго, если будет двойня.
У природы нет от него тайн. Крестьянин на бахче мгновенно определяет – готова дыня, лежащая среди зеленых плетей, или еще не созрела. Так и Расул заранее знает, ждать ли хорошей погоды, посыплется ли снег, а летом – пройдут ли стороной сгустившиеся над хребтом тучи или прольются дождем. Он не помнит случая, чтобы его отара увязла в снежных заносах или мокла под ливнем. А дожди часто бывают в Джаранлыке, и трава здесь густая, и овцы жирные. Сам аллах всемогущий создал это место для того, чтобы люди ходили со своими отарами. И нигде в окрестностях не найдешь чабана заботливее и опытнее Расула. Есть, наверное, не хуже, а лучше – нет.
В тот день, как всегда, он напился чаю у костра и решил немного поспать в тени чинары: ночью какой у чабана сон?.. А сейчас отара спокойно разлеглась на склоне соседнего холма, овцы наелись, напились.
В своих снах Расул возвращался на родину – туда, где он бегал, подобно джейраненку, по крутобоким барханам. Он услышал голос матери, зовущий его. А зачем она звала, не узнал, потому что вмешался грубый мужской голос:
– Расул!.. Расул, хов!
Расул открыл глаза. Бай-ага хозяином вошел в сон и позвал своего чабана. Бай-ага слез с коня, коротко ответил на приветствие Расула, потом долго разглядывал спокойных, сытых овец. Довольно кивнув, он заговорил с Расулом, что пора делить отару пополам и пусть Расул возьмет себе Абдуллу, а Херам уйдет с новым чолуком, которого пришлет бай-ага...
Расул выслушал его, немного помолчал и подумал вслух:
– Овец у нас с каждым годом прибывает, слава аллаху, и пастбища становятся тесными.
– Я знаю,– ответил бай, – потому и купил Ак-дере, теперь хватит места. Хватит? Как думаешь?
– Места, я думаю, хватит... Но, выходит, мы останемся вдвоем с Абдуллой? Вдвоем трудно будет управиться, бай-ага. Все же семьсот овец...
– Ну, ты не похож на человека, которого могут устрашить трудности, – желая польстить старому чабану и сделать его сговорчивее, сказал бай. Расул пропустил похвалу мимо ушей.
– Бай-ага! Летом овцы всю ночь на пастбище. А ночью, вы сами знаете, много желающих полакомиться парной бараниной. Не успеешь отогнать шакалов, волки начинают кружить... А барс – тот и не кружит, тот как за своим добром приходит. Перебросит овцу на спину и исчезает в темноте. Криков он не пугается. А у собаки сразу голос пропадает, стоит ей учуять этого разбойника...
– К чему ты рассказываешь мне то, что известно любому мальчишке в ауле? – холодно спросил бай.
– К тому, что чабану бывает некогда заварить чай или испечь лепешку. Хорошо бы третьего человека, он бы готовил еду, а мы, чабаны, оберегали бы отары...
– Но ты же сам рассказывал, что в молодые годы вдвоем с чолуком пас не семьсот, а тысячу овец. Или с тех пор ты растерял мужество и силу, или же хитрости у тебя прибавилось и ты хочешь меня надуть.
Расул посчитал недостойным опровергать обвинение в надувательстве и по-прежнему спокойно и рассудительно продолжал объяснять, что раньше он пас овец в Каракумах – там нет барсов и волки не могут устоять перед собаками. А просторы какие! Пустишь отару – и конца-краю не видно пастбищам. А здесь? Называется – урочище, а все это урочище можно халатом накрыть. Стоит на часок задремать, и овцы уже доходят до границы участка, перебираются на пастбища Керим-бая, и тогда его молодые несдержанные чабаны с палками кидаются на Расула...
– Было время – ты не говорил так много, – прервал его доводы бай. – Или к старости человек становится болтливым?
– Коротко, бай-ага, скажу так: с одним помощником я не стану ходить за твоими овцами.
Бай покраснел и зло сощурился.
– Ты, я вижу, совсем выжил из ума, старик. Говоришь со мной как равный. А знаешь, кто ты есть? Если из стебля джугары высосать сок – это ты! Если старый кобель дрыхнет в тени чинары, не имея сил караулить овец, – это ты. Если я – я, я, я – не брошу тебе кусок лепешки, ты же подохнешь с голоду!
– Пусть подохну, – сказал Расул, – но послушай-ка и ты меня. Из твоих паршивых двадцати ярок я вырастил целую отару. Лучше овец не найдешь нигде в округе... Каждому человеку отпущен свой предел. Да, я состарился. Да, я прошел по своей тропе почти до конца и уже где-то неподалеку моя могила. Теперь ты хочешь поссориться со мной. Понятно, почему... Умру я – надо справить трехдневные поминки, а через семь дней – опять, и еще через сорок дней. А через год снова собрать людей в память о старом Расуле, чтобы хоть на том свете ему не было так одиноко, как на этом. Сколько же это овец понадобится, бай-ага? А ты, хоть и не умеешь их пасти, хорошо умеешь считать... Если бай-ага пожадничает и не проводит меня в дальний путь, как принято, то в народе про него станут говорить нехорошо... Тебе выгодно поссориться со мной до моей смерти, бай-ага!
На этот раз бай не прерывал старого Расула.
– Ты все сказал, что хотел? – спросил он, когда чабан умолк. – Теперь моя очередь. Ты живешь на свете дольше меня, а по виду лет тебе меньше, чем мне. Так что до твоей могилы еще много переходов. Поспорили мы с тобой, но ты не обижайся. Как раньше пас свою отару, так и паси.
Когда-то Расул был простодушен, но прожитая жизнь сделала его недоверчивым.
– Ты говоришь: «Как раньше пас свою отару, так и паси». А я слышу: «Паси до тех пор, пока я не подыщу другого чабана». Так бывало уже, помнишь? Когда ты поругался с Мередом, ты ему сказал: «Не бери с меня пример, я погорячился. Делай свое дело как раньше, – паси овец». А сам уехал в аул и вскоре прислал нового чабана, а Мереда прогнал. Если ты забыл про этот случай, так я помню. И потому я уйду. Не думай, что на всем свете только у тебя можно найти кусок лепешки и заварку чая. Я чабан. А для чабана всегда найдется отара, которую надо пасти. Из всего, что ты сказал, бай-ага, одно верно – я еще крепкий.
– Бе-ге-е... – презрительно протянул бай. – Значит, уйдешь? Куда же? Может, на ту сторону, в колхоз?
– Может быть, – с достоинством ответил Расул.
– А забыл, что тебя ожидает на той стороне?
– Я ничего не забываю.
Про колхоз бай упомянул не случайно. Лет десять назад, в один из редких приездов, Расул пил чай у него в доме, а по радио звучали туркменские песни, знакомые с детства, и какие-то новые, которые Расул слышал впервые. Про одну такую человек из радиоприемника сказал, что передает ее по просьбе животноводов колхоза «Тазе ел».
Тогда Расул и спросил у своего хозяина: вот говорили, что колхозы давно развалились и люди там поумирали от голода, и мором их покарал аллах за измену законам отцов... А как же теперь они хотят слушать песни? Бай только недобро усмехнулся в ответ, а ничего толком объяснить не пожелал. Но вопрос, заданный ему Расулом, запомнил. Иначе сегодня не стал бы злорадно предлагать: «Может, отправишься пасти колхозный скот?»
Бай сел в седло и уехал.
Семь раз проклял Расул тот день, когда пришел к дверям его дома наниматься в пастухи. Но что ему сейчас оставалось делать? Не бросить же отару – просто взять и уйти. Овцы ведь ни в чем не повинны перед ним, Расулом.
Он снова устроился в тени чинары и закрыл глаза, чтобы отдохнуть до наступления вечерней прохлады, чтобы продолжить сон, прерванный хозяином. Но сон не шел. Растревожил бай намеком: что произойдет, если Расул посмеет объявиться на той стороне...
А что произойдет? Расул часто обращался к своим ранним воспоминаниям, потому что вся его дальнейшая жизнь была не столь уж богата событиями.
Вот и сейчас он вернулся в то невообразимо далекое утро, когда какой-то парнишка, не похожий и похожий на старика под чинарой, выгнал отару на пастбище поблизости от колодца и неожиданно в лощине между барханами увидел вооруженных всадников.
Да, впрочем, не так уж неожиданно. По слухам, Джунаид-хана крепко потрепали большевики, и его нукеры искали спасения в песках, в пустыне, которую аллах создал для всех преследуемых.
Песок Каракумов! Его прикосновение ласкает, как рука любимой женщины... Песок чист, как родниковая вода, – недаром же кумли, жители пустыни, обряд омовения совершают песком, когда нет колодца или дождевой ямы.
Пока всадники приближались, Расул успел подумать о многом. Отара, которую он пас, принадлежала хану племени джунаидов. Ему принадлежал и колодец, из которого пили овцы. Но безбрежные, отглаженные ветром пески принадлежали всем, и Расул был таким же хозяином здесь, как и всесильный хан.
Может быть, не окажись с ним необъезженного гнедого жеребца, Расул и по сей день оставался бы в своих песках.
Гнедой конь хана, разлученный с табуном, едва подпускал к себе (кое-как удалось оседлать, накинуть уздечку), а не то что дал бы сесть: каждого, кто пытался сделать это, он тут же сбрасывал на землю.
У Расула был особый дар в обращении с животными, будь то смирные овцы или надменные верблюды, или не знавшие узды полудикие кони. Коней он знал и любил с детства – чабаны Джунаида на ишаках не ездили, на кошах всегда стояли лошади. И любуясь гнедым, который косил бешеным глазом на спешившихся нукеров, Расул уже знал, что этого коня можно покорить, только дав ему волю, – отпустить повод, и пусть несется сломя голову, пока не выбьется из сил, не выдохнется. Самое главное – усидеть на нем, а за это Расул не беспокоился.
Когда босоногий, в худой шапчонке парень подошел к коню поближе, один из нукеров насмешливо сказал:
– Хей, сынок, это не баран, не лезь под копыта, нам некогда хоронить тебя.
– Ага, – почтительно сказал Расул, – пусть мои похороны не будут вашей заботой. Дайте мне повод.
– Поди прочь!
Но тут вмешался Джунаид-хан. Видно, решил поразвлечься.
– Пусть попробует.
И нукер послушно передал повод мальчишке. В мгновение Расул оказался в седле, припал к шее коня, ухватился за гриву, когда тот встал на дыбы. А едва гнедой коснулся земли передними ногами, ослабил поводья и огрел его камчой между ушей. Конь понес и то останавливался внезапно, то взлетал на дыбы. Но парнишка пока что сидел, как влитой.
Джунаид-хан, посмеиваясь, прошел в белую юрту, которую к тому времени уже успели поставить его люди. Хан был уверен, что чабану все же не справиться с нравным конем – конь в конце концов избавится от всадника, и не такие джигиты пытались усмирить его.
Через час прибежал нукер сообщить хану – гнедой идет обратно, спокойно идет, а мальчишка в седле. Вот что удивительно!
Джунаид-хан призвал Расула и сказал ему:
– Гнедой принадлежит тебе. А ты с нынешнего дня будешь моим нукером, хоть и молод еще.
И начался для Расула путь, который все дальше и дальше уводил от дома. А случилось это пятьдесят лет назад. Сколько же ему теперь? Получается, что шестьдесят шесть, скоро шестьдесят семь.
Рука семнадцатилетнего Расула, привычная к чабанскому посоху, крепко держала в руках саблю. И сам он не знал усталости, когда вместе с ханом джунаидов то убегал от красных аскеров, то преследовал их. В бесконечных походах, когда не осталось, кажется, такого бархана в Каракумах, где бы не ступил копытом его конь, хан-ага не отпускал от себя Расула. Не отпускал потому, что Расул оказался храбрым и удачливым.
Телохранителем самого хана – шагу без него не ступал ни в походе, ни в бою, ни на отдыхе – был Аманнияз. За Аманниязом такой же неотступной тенью следовал нукер по имени Агали. А в ответе за жизнь Агали был Расул.
Самым трудным для них выдался 1924 год. Перебирая в памяти прошлое, Расул мог день за днем восстановить, что было и как было.
Под своей старою чинарой он ясно видел каракумский колодец Ортакую. Видел, как лежит, завернувшись в желтую шубу, мрачный Джунаид-хан. Он только что съел нежный мозг овцы, запил его верблюжьим чалом и теперь был похож на человека, который пытается распутать клубок своих мыслей, мучительно решает, что же ему делать дальше...
В тот день и прибыли к нему нетерпеливые гости из Хорезма. Было их человек пятнадцать, и, забыв о приличиях, они стали сразу говорить о деле.
– Хан-ага!.. В Хорезме теперь новые законы. Новые судьи по этим законам разбирают дела и свои решения выносят по этим законам.
– А про шариат, сказано, надо забыть!
– Хан-ага, налоги теперь тоже приходится платить.
– Люди устали, хан-ага! Веди свое войско на Хиву, будь сердаром и в этом походе, а народ пойдет за тобой защищать прадедовские устои.
Джунаид-хан молча слушал их. Слушал и Расул, он ведь сидел близко, за спиной Агали, а Агали – за спиной Аманнияза.
Очевидно, хан думал о том, что нукеры его кто убит, а кто ушел и теперь у него не хватит сил, чтобы осадить и взять Хиву, как он это сделал недавно, при последнем хивинском хане...
Однако, услыхав, что народ пойдет за ним, Джунаид приободрился и погладил усы. Переспросил, верно ли, что в самой Хиве всего сотни две красных аскеров и в самом ли деле их начальники уехали в Москву, на большой курултай.
Приближенные к Джунаиду ишаны советовали ему не медлить, а снова поднять знамя священной войны и навсегда избавить Хиву от красных собак.
Хорезмские посланцы сказали правду – когда Джунаид-хан подошел к стенам Хивы, у него было уже до пятнадцати тысяч всадников. Постарались ишаны и муллы: кто из дехкан, туркмен ли он, казах или узбек, осмелится остаться дома, если правоверные пошли на дело, угодное аллаху? Если находились такие, тогда вместо муллы их навещали нукеры хана, а после их отъезда оставались трупы и пепелища.
Глашатаи объявляли в аулах и кишлаках:
– Хан джунаидов защитит веру отцов. Хан джуна-идов прибыл в Хиву, чтобы никто не мог поколебать незыблемые законы шариата!
Взять с ходу город не удалось. Пулеметы и две красноармейские пушки остановили лавину всадников, вооруженных большей частью берданками, а то и дедовскими кремневыми ружьями.
Пришлось отойти. Войско таяло, все больше всадников растворялось в ночи, с тем чтобы не вернуться под ханское знамя... Осажденные успешно делали вылазки. А разведчики доносили: с юга, из Чарджоу, движется сильный отряд красных.
Две тысячи всадников – из пятнадцати – уходили с Джунаид-ханом в глубь песков. Главный ишан растолковал сон хана: надо вернуться на колодец Ортакую и начать подготовку к новому походу, и тогда будет удача.
По дороге сделали привал на Балыклыкую, и здесь красные окружили Джунаида, и был бой. Только чудом – зимний туман сгустился над пустыней – хану удалось прорваться и скрыться на время от преследователей.
Теряя людей, лишаясь награбленного добра, шел Джунаид на Ортакую. И по-прежнему не отступал от него ни на шаг Аманнияз, тенью Аманнияза был Агали, а его тенью – Расул.
Красные настигли их и здесь. В бою подстрелили гнедого. Лучшего друга лишился Расул. Он пересел на другого коня. И опять прорвал кольцо Джунаид, но у колодца Ак-яйла с ним оставалось сотни две с половиной, не более.
Неудача за неудачей – и обострились сомнения, которые посещали Расула.
Говорят, хан-ага – сердар, какого не бывало в Каракумах. Почему же так часто бьют его красные? Почему он не взял, как собирался, Хиву?
Говорят, хан-ага сел на коня и вынул саблю ради восстановления извечных законов шариата. Но в кругу приближенных он с жаром толковал о захваченной добыче, а не о святой вере отцов.
И еще Расул засомневался в силе благословений, раздаваемых главным ишаном. Сказал же тот как-то Расулу: «Да сохранит тебя аллах, и пусть пуля пролетит мимо, и сабля пусть не заденет». А на следующий день Расула ранило. Не в первый раз и не в последний. Он и позже не переставал удивляться: как удалось ему избежать смерти в те четыре года непрерывных схваток? Красные ведь чуть не хватали за хвосты их коней!
Уже весной, нежным солнечным днем, Джунаид-хан со своими всадниками устроился на колодце Игдекую. Их к тому времени оставалось сто пятьдесят человек. Отдых был недолгим. Нарушили тишину выстрелы. Только джигиты приготовились к отпору – в дело вступили пулеметы красных, и пришлось не о битве думать – о бегстве. Нукеры бросились врассыпную, будто фазанята от ястреба. Помчался прочь и Джунаид.
Так было заведено, что прикрывать его следовало Аманниязу, а Аманнияза – Агали, последним же уходил от пуль и погони Расул. Внезапно Аманнияз свернул, Агали, как привязанный, последовал за ним, и Расул не отставал от них. Должно быть, хан-ага дал какое-то поручение старшему из трех телохранителей.
Цокот копыт на такыре, крики «ура», беспорядочные ружейные выстрелы – все это осталось позади, и уже в полной тишине три всадника спешились в лощине, укрытые от чужого глаза крутобокими барханами. Здесь и застали их быстрые каракумские сумерки, и в черноте ночи бесшумными выстрелами блеснули звезды.
Аманнияз, глядя в небо, сказал:
– Что-то много... много нынче падающих звезд. Или это мне просто кажется?
Агали поднял голову, и Расул поднял голову. Звезды действительно скатывались по черному небосклону, а ведь известно: у каждого смертного есть своя звезда, и когда она падает, душа' его расстается с телом.
Агали с тревогой сказал:
– Падают... Колодец Игдекую – край нашего пути. Все пропало у наших.
– Все пропало, но теперь «наши», как ты говоришь, уже не наши, – отозвался Аманнияз.
– Почему же?
Расул, младший среди них, молча прислушивался к разговору. Аманнияз не сразу ответил на вопрос Агали. Он вздохнул и сказал:
– Знаешь ли ты, Агали, что сегодня ночью хан-ага решил уйти на ту сторону? У него много грехов и сюда он не вернется. И нукеры не вернутся. Его грехи лежат и на них. На мне тоже. Но с сегодняшнего вечера дорога хана не моя дорога. Я остаюсь.
Агали в растерянности произнес:
– Брат, тебя пристрелят, как собаку...
– Пусть. Но я надеюсь, что не пристрелят. Ты слыхал пословицу? «Если джейран приходит сам, нет у него другой вины, кроме двух его глаз...» У меня и глаза есть, и уши. Я знаю друзей Джунаид-хана – они говорят по-турецки, но сами инглизы. Я знаю, какие разговоры ведут мешхедские купцы с людьми хана, когда встречаются на базарах в Ташаузе, Мерве, Хиве...
– Ты хочешь предать? – с тихой яростью спросил Агали.
– Я хочу остаться на родине.
– Будь ты проклят! – крикнул Агали. – Я жалею, что охранял тебя в боях. Подохни теперь у красных!
Он вскочил в седло. Если бы Аманнияз потянулся к своему маузеру, Расул должен был бы убить его, охраняя Агали.
Но Аманнияз только покачал головой.
– Бывает, что слепой хуже дурака. Агали, не оборачиваясь, приказал:
– Расул! Едем...
Расул, не рассуждая, не пытаясь разобраться, кто из них прав, тронул камчой не успевшего отдохнуть коня. Сработала четырехлетняя привычка – как нитка за иглой, следовать за Агали. Это позднее его осенило: Аманнияз-то был старший, и слушаться надо было Аманнияза.
А тогда Агали по звездам выбрал направление на юг. Кончились непрерывные гряды барханов, и впереди затемнели горы. Агали объяснил Расулу – их путь ведет на ту сторону, но тропы в горах охраняют пограничники. По счастью, он, Агали, знает такой проход, где никто не станет их ждать, там они проскользнут беспрепятственно.
Где-то неподалеку брякнул колокольчик. На шее козла-вожака? Отара? Вот бы кстати! Им надо запастись едой.
Чабанские псы встретили яростным лаем двух ночных всадников, от которых исходил раздражающий запах крови, пота и пороха. Старик чабан отогнал собак. При виде вооруженных людей он низко склонил голову, и слова приветствия прозвучали глухо и невнятно.
Агали мрачно сказал:
– Не бойся... Теперь можно не бояться нас. Нашу силу унес с собой хан-ага, он еще вернет ее нам!
– Слезайте с коней, джигиты, – отозвался старик. – Жажду можете у нас на кошме утолить чаем, а голод – чуреком.
Молча они пили чай, молча ели чурек и коурму. И с собой взяли еды на дорогу.
Утренняя звезда уже вспыхнула в небе, а до восхода солнца предстояло достичь того ущелья, где был скрытый проход, знакомый Агали по прежним переправам на ту сторону. Коней пришлось бросить – тропа обрывистая, узкая. Набираясь сил перед тем, как тронуться в опасный путь, Агали и Расул отдыхали возле кривой арчи. Внезапно заклубилась внизу горы пыль, хоть утро было безветренное. Расул толкнул задремавшего Агали. Группа вооруженных всадников, обогнав облако пыли, рысила под ними, и Расул возблагодарил бога за то, что они вовремя укрылись в зелени горного склона. Всадники были из тех, что преследовали их от самой Хивы.
– Наверно, хотят перекрыть дорогу, по которой должен проехать хан-ага, – высказал Расул свое предположение.
Агали хмыкнул.
– Наш хан-ага еще вчера перевалил через горы....
Сладковатый запах дыма стал их проводником на пути к селению, зажатому между двумя горами. Хоть и на чужбине, но в безопасности. Возле одного из домов услыхали, как заблеяла овца, и сердце Расула дрогнуло. Теперь, когда не надо было никого преследовать, ни от кого убегать, он вспомнил, что он внук чабана, и сын чабана, и сам чабан.
– Агали, давай постучимся, – предложил он.
Открыли им не сразу. Чай и чурек подали так, будто последний кусок и последний глоток отдают. Хозяин дома, из туркмен, издавна живущий в этих краях, выслушал рассказ беглецов, но сам ни слова не сказал – ни в одобрение, ни в порицание. У него Агали и Расул переночевали. А дальше дорога их раздвоилась. Агали отправился разыскивать Джунаид-хана. Расул остался в Джаранлыке. И – как будто не было ему в жизни другого предназначения – сделал баем хозяина дома, из двадцати его худородных овец вырастил большую отару.
Давно это было. Навсегда исчез из его жизни Агали. Умер, по слухам, Джунаид-хан. И давно рассеялась пыль, поднятая копытами джунаидовских лошадей. Но она замела и сделала непроходимой для Расула дорогу домой.
Лежа под чинарой, Расул принялся загибать пальцы, он хотел сосчитать, сколько же лет – точно – с той поры, как он появился в ауле Джаранлык. Но пальцев не хватало, он сбивался и снова начинал отсчет.
Нестерпимое солнце, висевшее посередине неба, стало откочевывать на запад, зной поостыл, и Расул поднялся – развести костер...
Он уже сидел и пил чай перед обедом, когда из колючих зарослей ежевики, сладко потягиваясь, появился его пес Алабай. Конечно, если потянуло дымом, жди Алабая. Он знает, что у костра получит похлебку.
Грустно будет покинуть Алабая, единственного друга. Что овцы? Глупые существа. Им достаточно травы на пастбищах, воды в колодце. А дружба и верность овцам неведомы, им все одинаково – пасет ли их Расул, или горбоносый курд Муртаза, или собака в эту минуту исполняет обязанности пастухов.
Алабай – другое дело. Если у хозяина спокойно на душе, то пес, помахивая обрубком хвоста, подходит уткнуться головой в колени. Если же Расул почему-либо хмурится, то мрачность одолевает и Алабая, он лежит поблизости, устроив голову на вытянутых лапах. Во всей округе нет собаки лучше Алабая, надежнее Алабая... Сколько раз пытались волки подобраться к отаре, но никогда им не удавалось сделать это незаметно, даже в самую глухую снежную ночь, которая благоприятствует серым разбойникам.
Расул достал миску с остывшей похлебкой, поставил перед собакой, потрепал за коротко обрезанные уши.
– Ешь, Алабай.
Алабай вылизал миску так, что и мыть не надо, и устроился среди камней, сам похожий на продолговатый камень. Здесь был его обычный наблюдательный пункт, и никто бы не сумел приблизиться незаметно ни со стороны гор, ни с бугристой равнины.
Расул проводил Алабая взглядом и подумал, что, наверное, у такой умной собаки есть свои мысли, свои воспоминания. Может, Алабай временами сожалеет о своей подруге, которую растерзали волки, или возвращается к тем дням, когда совсем щенком попал на кош к Расулу и тот учил его всем премудростям чабанской службы.
– Когда я уйду, – негромко обратился к Алабаю Расул, – найдешь ли ты в новом чабане такого же хозяина, каким был для тебя я? А может быть, за миску похлебки ты так же верно станешь служить я ему...
Пора поднимать отару, пусть идет в урочише. Но в там Расула не оставляли мысли о скором уходе. Как ни странно, бай своим намеком укрепил это намерение и заставил ускорить его исполнение.
Родину Расула называли страной колхозов. Ну и что? Говорят, что там трудятся с восхода солнца и до заката. Но Расула этим не испугаешь, он всю жизнь трудился, а никто по его просьбе не исполнил ни одной песни, как было в тот раз, когда он слушал радио в байском доме.
До Расула доносился привычный мерный хруст – овцы дружно жевали сочную траву. И какие-то невидимые собеседники – двое – вели рядом с ним давнишний спор. Расул кивал то одному, то другому, но не вмешивался.
У первого голос был похож на голос Агали.
«Зачем он туда пойдет? – сказал он о Расуле как о ком-то постороннем, отсутствующем. – Что он там оставил? Пусть вспомнит: людей убивал? Да. Дома их сжигал, отравлял колодцы. За все это его не посадят на почетное место у дастархана».
Расул кивнул, подумав, – верно говорит.
Второй голосом Аманнияза возразил: «Если грешник раскаялся, он больше не грешник... Не слушай его, Расул, – обратился он к чабану. – Ты четыре года не отступал от Джунаид-хана. Ты не слышал других слов, кроме его слов. А человек, сидя ночью у костра, не может разглядеть дальних далей... Иди, Расул! Там твоя родина, там могилы твоих дедов и прадедов. И там живут потомки тех людей, что тысячу лет ели хлеб и соль с твоими предками, одни у них были друзья и враги одни. Хочешь ты или не хочешь, но эти люди родня тебе. Иди и помни, что раскаяние дает избавление от грехов».
Второму Расул кивнул еще охотнее.
В тот день старик пригнал отару на склон большой горы. Вообще-то он редко пас здесь овец – пограничная зона. Однако бай за хороший пешкеш (Пешкеш – подарок, взятка в форме подарка) получил для своих чабанов разрешение пользоваться горными пастбищами. Только офицер велел делать это не слишком часто: боялся начальства, а делиться с ним не хотел.
Повыше на склоне стоял шалаш. Туда-то и поднялся Расул, приказав Алабаю смотреть за овцами.
В шалаше, прижав к животу винтовку, сидел солдат пограничной стражи. Лицо у него было изжел-та-черное как у человека, больного лихорадкой, полузакрытые глаза, – он, как в тумане, ничего не видел перед собой и вздрогнул, когда Расул поздоровался.
– А? Ты кто? – отрывисто спросил стражник.
– Не узнал? Я чабан...
– А, Расул-ага... Проходи, садись на кошму.
Стражник ожесточенно потер глаза, словно хотел рассеять туман, а потом спросил Расула:
– Хочешь зернышко с джугары золотистой невесты? Могу угостить уважаемого человека...
Расул отрицательно покачал головой. Стражник пользуется нежным поэтическим названием. Терьяк до добра не доводит. Вот этот нукер – высох весь, глаза безумные, он даже Расула не узнал, хоть и знакомы уже не первый год.
– Возьми, – настаивал стражник.
– Спасибо, но эта невеста не для меня, – ответил Расул.
– И никогда ее не пробовал?
– Никогда. Стражник удивился:
– Нукер Джунаид-хана, – и не знаешь вкуса терьяка?!
Расул помолчал немного. Он не про терьяк пришел говорить. Он пришел разузнать поточнее, как у них охраняется граница. Ведь если завариваешь чай, надо знать, как его заваривают, а если заварил, надо пить.
– Я вот думаю, Якуб, – обратился он к пограничнику, – как вы служите на границе?
– А что тут думать?
– Сидишь в шалаше, спишь со своей винтовкой. Даже если целое войско пойдет через границу, ты останешься в неведении.
– Напрасно так считаешь, уважаемый Расул-ага,– самодовольно усмехнулся Якуб. – Через эту гору, где мой пост, ни один человек не пройдет.
– Я не помню случая, чтобы ты соврал мне. Но сейчас не могу поверить.
– Зачем я буду день и ночь бегать по камням? Границу охраняют Советы, никто к нам не пройдет. А если кто из наших тайком минует мой шалаш, перехватят на той стороне, все равно никуда от них не денется.
