Текст книги "Роковой рейд полярной «Зебры»"

Автор книги: Алистер Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Я могу сломать ногу, утонуть или замерзнуть, – согласился я. – Все может случиться. Но найти дорогу туда-обратно – не самая хитрая штука. У вас есть радиопеленг «Зебры». К тому же вы знаете точное местонахождение. Вы можете передавать радиопеленг на любой приемник. Так что останется только взять с собой радиопередатчик, чтобы держать с вами связь, и вы будете наводить меня на «Зебру». Проще пареной репы.

– Вот именно, – возразил Хансен, – если бы не одна загвоздка. У нас нет такого приемопередатчика.

– У меня в чемодане лежит «уоки-токи», дальность действия – двадцать миль.

– Надо же, какое совпадение, – пробормотал Хансен. – Выходит, вы прихватили его просто так, случайно. Держу пари, у вас в чемоданчике припасена целая куча всяких штучек, правда, док?

– Содержание чемодана доктора Карпентера не нашего ума дело, – с легким укором проговорил Свенсон, хотя раньше он придерживался совсем другого мнения. – Давайте-ка лучше подумаем о том, кто с ним пойдет. Однако, положа руку на сердце, вы, доктор Карпентер, можете рассчитывать, что кто-то из нас одобрит вашу нелепую затею?

– Никто и не спросит вашего одобрения, – сказал я. – Оно совершенно ни к чему. Все, о чем я вас прошу, – это держать со мной связь. И еще – собрать рюкзак с провизией. А нет – я и без него обойдусь.

Я вышел и направился к себе в каюту. Точнее – в каюту Хансена. Но даже тот факт, что каюта эта чужая, не остановил меня, когда я, войдя внутрь, заперся на замок.

Догадываясь, что Хансену, явись он прямо сейчас, не очень понравится, если он наткнется на запертую дверь, я решил не тратить времени понапрасну. Я набрал цифровой код на замке и открыл запор. Чемодан мой по меньшей мере на три четверти был забит самой лучшей теплой спецодеждой, какую только можно купить за деньги. Хотя лично я не выложил за нее ни пенса.

Сняв с себя одежду, которая тогда была на мне, я натянул длинное нижнее белье, шерстяную фуфайку и плисовые штаны, затем – шерстяную парку, сшитую в три петли и подбитую чистым шелком. Парка была не совсем обычная: снаружи, чуть ниже левой подмышки, на ней имелся специальный карман на замшевой подкладке, и еще один, такой же, правда, других размеров, с правой стороны. Пошарив на дне чемодана, я извлек три предмета. Первый, 9-миллиметровый автоматический манлихершенауэр, я надежно спрятал в левый карман, который, собственно, и был для него предназначен; другие два предмета, пара запасных обойм, так же надежно разместились в правом кармане.

Все остальное я надел на себя довольно быстро. Две пары толстых шерстяных носков, войлочные стельки и различные утеплители: из меха карибу – поверх парки и штанов, из меха росомахи – внутрь капюшона, из тюленьей кожи – поверх сапог, из другого оленьего меха – на перчатки и шерстяные варежки. Так что если у белого медведя и было передо мной преимущество по части экипировки, помогающей выжить в суровую арктическую стужу, то очень небольшое.

Опустив снегозащитную маску и очки на шею, я засунул водонепроницаемый, с прорезиненным покрытием фонарь во внутренний карман парки, достал «уоки-токи» и закрыл чемодан. Потом набрал код. Хотя особой надобности в этом уже не было – манлихер находился у меня под левой рукой, – тем более что Свенсону и без того будет чем заняться в мое отсутствие. Запихнув походную аптечку и стальную фляжку со спиртом в рюкзак, я открыл дверь.

Свенсон находился там же, где и раньше, – на центральном посту. Вместе с ним был и Хансен. Там же собрались и другие, те, кого не было, когда я ушел, – Роулингс и Забрински. Трое самых здоровых парней на борту – Хансен, Роулингс и Забрински. Последний раз я видел их вместе в Холи-Лохе, когда Свенсон вызвал эту троицу с «Дельфина» и велел приглядывать за мной, чтобы я ненароком чего-нибудь не натворил. Может, у капитана Свенсона было только одно на уме. Хансен, Роулингс и Забрински. Сейчас они казались мне необычайно крепкими парнями.

Я спросил Свенсона:

– Так вы дадите мне «НЗ» или нет?

– Напоследок только одно слово, – сказал Свенсон. Когда я протиснулся на центральный пост, его первой мыслью, наверное, было то, что на подлодку проник медведь гризли, но он и бровью не повел. – Запомните хорошенько, ваша затея – чистое самоубийство, а шансы равны нулю. Я вам своего согласия не даю.

– Хорошо, я все запомнил, при свидетелях. Давайте «НЗ».

– Я не могу дать вам своего согласия, потому что случилось непредвиденное. Один из наших техников, обслуживающих электронное оборудование, как обычно проводил гест на точность калибровки эхоледомера и выяснил, что села катушка перегрузок. Перегорел электромотор. А запасной у нас нет. Если придется срочно погружаться, я уже не смогу снова всплыть на поверхность. Это – самое главное, так что теперь всем нам заказано выходить на лед.

Я не стал корить капитана за его уловку, я просто немного разочаровался в нем: у него было достаточно времени, чтобы придумать что-нибудь получше. В ответ я сказал:

– «НЗ», капитан. Я могу получить его или нет?

– Значит, вы все-таки решили идти? Даже после того, что я вам сказал?

– О, ради Бога! Я пойду без провианта.

– Моему старпому, торпедисту Роулингсу и радисту Забрински, – строго заявил Свенсон, – ваши слова не по душе.

– Лично меня это нисколько не волнует.

– Кажется, они вовсе не намерены вас отпускать, – настаивал он.

Они были сущие громилы, эти трое. Как три горы. У меня было столько же шансов пройти мимо них, сколько у ягненка, который пытается проскочить мимо умирающего, с голоду льва… Я был вооружен, но, чтобы достать оружие, мне пришлось бы сначала раздеться, потому как парка буквально связывала меня по рукам и ногам, а Хансен уже продемонстрировал в столовой Холи-Лоха, как он реагирует на чьи-то подозрительные движения. Но, даже достань я оружие, что тогда? Таких людей, как Хансен, Роулингс и Забрински, на пушку не возьмешь. Да и потом, кому бы я стал угрожать – тем, кто четко исполняет свой долг?

– Они вас просто не выпустят, – продолжал свое Свенсон. – До тех пор, пока вы не соизволите взять их с собой в попутчики, ведь они сами вызвались, добровольно.

– Ничего себе вызвались, – хмыкнул Роулингс. – Ты, ты и ты.

– Они мне не нужны, – отрезал я.

– Какая любезность, надо же! – удивился Роулингс, ни к кому, собственно, не обращаясь. – Вы хотя бы поблагодарили нас, док.

– Вы подвергаете угрозе жизнь ваших людей, капитан Свенсон. Вам же хорошо известно, что сказано в приказе.

– Разумеется. Но мне известно и то, что в путешествиях по Арктике, как в альпинизме и прочих рискованных предприятиях, у группы больше шансов выжить, чем у одиночки. Кроме того, мне известно, что, узнай кто-нибудь, что мы отпустили штатского врача в одиночку на дрейфующую станцию «Зебра», а сами остались на подлодке, в тепле, побоявшись высунуть нос наружу, честь американского военно-морского флота будет посрамлена навеки.

– А как относятся ваши люди к тому, что вы заставляете их рисковать жизнью за спасение чести подводного флота?

– Вы слышали, что сказал капитан? – проговорил Роулингс. – Мы добровольцы. Посмотрите на Забрински – настоящий герой, любой подтвердит.

– А вы подумали, – сказал я, – что произойдет, если льды сомкнутся, когда мы будем уже далеко и капитану придется идти на погружение?

– И думать об этом забудьте, – спешно вставил Забрински. – На самом деле я не такой уж герой.

И я уступил. Ничего другого мне просто не оставалось. Да и потом, я тоже не был героем, как и Забрински, и только сейчас вдруг осознал, как рад тому, что эти трое пойдут со мной.

V

Лейтенант Хансен сдался первым. Хотя сказать «сдался», будет неправильно – Хансен не знал этого слова, смысл которого был ему совершенно чужд: точнее выражаясь, он первым высказал то, что чувствовал каждый из нас. Он схватил меня за руку, наклонился ко мне и, опустив снегозащитную маску, прокричал:

– Хватит, док! Пора остановиться!

– До следующего гребня, – крикнул я в ответ.

Не знаю, услышал лейтенант меня или нет, поскольку, проговорив последнее слово, он тут же натянул маску обратно, защищаясь от ледяного шторма, бившего прямо в лицо, но, похоже, он все понял, потому что поправил веревку, закрепленную у меня на поясе, позволив мне идти дальше. Последние два с половиной часа Хансен, Роулингс и я, меняя друг друга, по очереди шли впереди, трое остальных, Держась за веревку, следовали в десяти ярдах: мы решили идти так вовсе не затем, чтобы кто-то один тащил остальных, а чтобы остальные могли прийти на помощь ведущему, в случае необходимости. А необходимость один раз уже возникла, когда Хансен, поскользнувшись на вздыбленной льдине, упал на колени на самом ее краю и, пытаясь нащупать впереди, в кромешной снежной мгле, опору, провалился в пустоту, пролетев вниз футов восемь, прежде чем рывок веревки, силу которого одинаково ощутили и Роулингс, и я, хотя я шел следом за ним, да и сам Хансен, не остановил его падение. Почти две минуты провисел он над подернутой зыбью черной водой, заполнявшей недавно образовавшуюся трещину, прежде чем нам удалось его вытащить. Беда была близко, совсем близко, поскольку на таком морозе, да еще при ураганном ветре, погружение в ледяную купель даже на несколько секунд неминуемо привело бы к смерти. На сильном холоде одежда на человеке, извлеченном из воды, в считанные мгновения превращается в непробиваемый ледяной панцирь – его невозможно ни снять, ни расколоть. В этом ледяном саване человек быстро коченеет и умирает – разумеется, лишь в том случае, что маловероятно, если его сердце выдержит резкий перепад температур в сотню градусов.

Теперь я продвигался вперед очень осторожно, тщательно прощупывая перед собой лед – после происшествия с Хансеном мы взяли пятифутовый конец веревки, опустили в воду и потом подержали на морозе, после чего он стал твердый как сталь. Время от времени я спотыкался, иногда, когда встречный штормовой ветер внезапно стихал, я вдруг терял равновесие, падал на колени и продолжал двигаться уже на четвереньках, что было даже удобнее. Один раз, когда я полз вот так на четвереньках, я почувствовал, что ветер заметно ослаб и бьющий в лицо ледяной шторм поутих. В следующий миг моя палка уперлась в довольно большое препятствие – стену огромного хребта. Укрывшись за нею, я сдвинул очки на лоб, вытащил и зажег фонарь, чтобы остальные, те, кто вслепую брели следом за мной, могли заметить место, где я расположился.

Вслепую, выставив вперед руки, они ощупывали пространство, как настоящие слепцы, которыми мы, по сути, были последние два с половиной часа. Покидая «Дельфин», мы с тем же успехом могли бы вместо снегозащитных очков надеть на головы мешки. Я посмотрел на Хансена – он подошел первым из тройки. Очки, маска, капюшон, одежда – спереди он весь покрылся сплошной ледяной коркой, испещренной мелкими трещинами, образовавшимися от движения рук и ног. Пока он приближался, я даже на расстоянии пяти футов слышал, как на нем все поскрипывает. С головы, плеч и локтей у него свешивалась ледяная бахрома, точно оперение некоего чудища, прилетевшего прямо с холодного Плутона, так что хоть сейчас бери и снимай в фильме ужасов. Впрочем, сам я, должно быть, выглядел не лучше. Тесно прижавшись друг к другу, мы укрылись под ледяной стеной, а в каких-нибудь четырех футах над нашими головами свирепствовал ледяной шторм. Роулингс, сидевший слева от меня, сдвинул на лоб очки и стал колотить себя по груди кулаками, пытаясь сбить примерзший к меху лед. Я поймал его за руку.

– Оставьте в покое.

– Что оставить? – голос Роулингса под маской звучал глухо, однако я слышал, как у него стучат зубы. – Этот проклятый панцирь весит никак не меньше тонны. Я вам не какой-нибудь цирковой силач, чтобы таскать эдакую тяжесть, док.

– Оставьте. Без него вы бы уже давно окоченели: он защищает вас от ледяного ветра. – Дайте-ка я лучше погляжу на ваши лицо и руки.

Я проверил, нет ли у него и у остальных обморожений, а Хансен осмотрел меня. Нам повезло. Хотя от холода мы посинели и у нас зуб на зуб не попадал, зато не обморозились. Меховая одежда у моих товарищей была явно хуже моей, но все же довольно теплая. На атомных подводных лодках всегда все самое лучшее и полярная одежда также не была исключением. Нет, они не закоченели, но по их лицам и дыханию я понял, что силы у них почти на исходе. Пробиваться сквозь ледяной шторм было все равно, что идти против бурного потока жижи – это здорово изматывало, тем более, что мы не просто шли, а, то и дело натыкаясь на глыбы расколовшегося льда, карабкались вверх, съезжали вниз, скользили и падали, порой делали крюк, чтобы обойти неприступный торос, сгибаясь под тяжестью сорокафунтовых вещмешков на спине и мощных ледяных панцирей на груди и животе, так что все это превращало наш переход по ледовой пустыне, где всевозможные опасности подстерегали нас буквально на каждом шагу, в сущий кошмар.

– Всем, думаю, ясно, – проговорил Хансен, судорожно ловя ртом воздух, как Роулингс, и задыхаясь, – мы не сможем тащить все это дальше, док.

– Нужно было внимательно слушать лекции доктора Бенсона, – укоризненно сказал я. – Лопая пирожные да яблочные пироги и валяясь часами напролет в койке, вряд ли можно как следует подготовиться к таким походам.

– Неужели? – Хансен взглянул на меня. – А вы-то сами как?

– Устал малость, – признался я. – Вот и все.

Вот и все… хотя на самом деле ноги у меня буквально отваливались. Я стянул рюкзак и вытащил флягу со спиртом.

– Передохнем минут пятнадцать, не больше. Иначе совсем окоченеем. А пока давайте-ка лучше глотнем из фляги, чтобы поскорее разогнать кровь в жилах.

– А я-то думал, врачи не рекомендуют употреблять это дело на морозе, – нерешительно заметил Хансен. – Поры, дескать, расширяются или что-то в этом духе.

– Назовите мне любое дело, каким бы ни занимался человек, – ответил я, – и я найду вам кучу врачей, которые будут рекомендовать ему бросить это занятие. Да и потом, это не спирт, а чистое шотландское виски.

– С этого и надо было начинать. Дайте-ка сюда. Роулингсу и Забрински совсем чуть-чуть, они не пьют. Что там у тебя, Забрински?

Забрински, вытащив «уоки-токи», антенну и засунув наушник под капюшон своей парки, что-то говорил во встроенный в рацию микрофон, прикрывая его ладонями. Он был радистом, хорошо знавшим свое дело, вот я и отдал ему «уоки-токи» перед тем, как мы покинули подлодку. Поэтому он никогда не шел впереди. Ударься он об лед или упади в воду, неминуемо вышла бы из строя рация, которую он нес на спине, и тогда нам пришел бы конец: без рации мы не смогли бы не только выйти на дрейфующую станцию «Зебра», но и вернуться на «Дельфин». Забрински был крепкий малый, под стать средних размеров горилле, однако мы обращались с ним, как с вазой хрупкого дрезденского фарфора.

– Ничего не слышно, – ответил Забрински. – С рацией все в порядке, но из-за этого чертова шторма столько всяких помех… хотя погодите-ка…

Он склонился над микрофоном, закрыв его от рева бури, и заговорил снова.

– Забрински… говорит Забрински. Да, из нас уже дух вон, но док считает, мы дойдем, ему виднее… Подождите, сейчас я у него спрошу.

Забрински повернулся ко мне.

– Они спрашивают, как, по-вашему, мы далеко ушли.

– Мили на четыре, – ответил я, пожав плечами. – Может, на три с половиной, а может, на четыре с половиной.

Забрински передал мои слова по рации, вопросительно взглянув на нас с Хансеном, мы кивнули в знак согласия, и он закончил передачу.

– Штурман говорит, мы отклонились на четыре или пять градусов на север и, если не хотим пройти в нескольких сотнях ярдов мимо «Зебры», нам надо взять чуть южнее.

Могло быть и хуже. С тех пор, как мы последний раз получили пеленг с «Дельфина», прошло больше часа, и между сеансами радиосвязи мы ориентировались только по направлению и силе ветра, бившего нам прямо в лицо. Однако, несмотря на защитные маски, лица у нас онемели от холода и уже ничего не чувствовали, а, кроме того, мы знали, что в этой ледяной круговерти направление ветра наверняка не раз менялось. Все могло быть гораздо хуже, и я сказал об этом Хансену.

– Да уж, – с горечью согласился он. – Мы могли ходить кругами, пока все не погибли бы. Не знаю, что может быть хуже.

Он отхлебнул виски и, кашлянув, передал фляжку мне.

– Так-то оно лучше. Вы, правда, думаете, что мы дойдем?

– Немного везения – это все, что нам нужно. Значит, вы решили, что наши рюкзаки слишком тяжелы? И предлагаете их облегчить?

Меньше всего мне хотелось бы бросать припасы: восемьдесят фунтов провизии, сто унций спиртного, тридцать фунтов таблеток сухого горючего, печку, палатку и многоцелевую аптечку, но уж если бы было решено все это бросить, я предпочел бы, чтобы бросили и меня, на что они, похоже, вряд ли бы согласились.

– Мы ничего не будем оставлять, – заявил Хансен.

Отдых и виски сделали свое дело. Голос лейтенанта звучал тверже, зубы почти не стучали.

– Пусть эта мысль умрет, едва родившись, – сказал свое слово радист.

Когда я впервые увидел Забрински, еще в Шотландии, он напомнил мне белого медведя, а сейчас, среди полярных льдов, этот сжавшийся в комок громила в заиндевевшей меховой парке напоминал мне его еще больше. Забрински был действительно здоровый, как медведь, и, судя по всему, совершенно не ведал усталости; он оказался в гораздо луч-глей форме, нежели любой из нас.

– От этого груза у меня просто отсохли плечи, я с ним все равно что с больной ногой или со старым корешем, от которого с души воротит, но попробуй без него обойтись.

– А вы что скажете? – обратился я к Роулингсу.

– Мне нужно поддерживать форму, – заявил Роулингс, – так что, как видно, придется тащить Забрински на себе.

Мы опять надвинули на глаза снегозащитные очки, испещренные мелкими трещинами и царапинами, а потому ставшие совершенно непригодными, тяжело поднялись и двинулись на юг, к краю высокого ледяного хребта, преграждавшего нам путь. Он оказался самым длинным из всех, на которые мы натыкались прежде, но для нас это не имело никакого значения, поскольку нам нужно было найти правильное направление; к тому же он служил нам защитой от свирепого урагана и, таким образом, мы могли хоть как-то сберечь наши силы. Примерно ярдов через четыреста стена вдруг кончилась, на меня с неистовым воем обрушился ураган и сбил с ног. Я словно угодил под стремительно летящий поезд. Ухватившись одной рукой за веревку, а другой уперевшись в лед и пытаясь встать на ноги, я прокричал своим спутникам, чтобы они глядели в оба, и вскоре мы опять шли, нагнувшись вперед и силясь удержаться на ногах против ветра, бившего нам прямо в лицо.

Следующую милю мы преодолели меньше чем за полчаса. Теперь идти было легче, гораздо легче, чем прежде: пак стал более ровным, хотя то тут, то там все равно попадались ледяные глыбы. С другой стороны, все, за исключением Забрински, порядком измучились и, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, падали, но не только из-за колдобин во льду или порывов ветра: лично у меня ноги были точно налиты расплавленным свинцом, и каждый шаг отдавался в них резкой болью от щиколоток до бедер. Однако, несмотря ни на что, я знал, что продержусь дольше остальных, в том числе и самого Забрински. У меня имелась на то серьезная побудительная причина – она придаст мне сил и поддержит меня даже спустя часы после того, как ноги откажутся повиноваться. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший и единственный брат. Живой или мертвый. Жив ли он или уже мертв, человек, которому я был всем обязан в жизни, и только ему одному? А может, он умирает в эту самую минуту, когда я о нем думаю? Его жена Мэри и трое избалованных детей, разоривших подчистую своего дядюшку-холостяка, который, в конце концов, отплатил им той же монетой: невзирая ни на что должны это узнать, и рассказать им об этом смогу только я один. Жив или мертв? Мои ноги мне уже не принадлежали – жгучая пульсирующая боль терзала совсем другого человека. Я должен узнать, должен, и ради этого готов был проползти на коленях те несколько миль, что отделяли нас от дрейфующей станции. Я все узнаю. Кроме того, у меня была и другая причина добраться до «Зебры», куда более важная, чем жизнь или смерть начальника станции, моего брата или спасение гибнущих людей, затерявшихся где-то среди полярных льдов.

Внезапно неистовая дробь мельчайших льдинок, колотившихся о мою маску и заиндевевший мех парки, утихла, ветер ослаб, и я увидел прямо перед собой стену ледяного хребта, более высокого, чем тот, за которым мы укрывались последний раз. Я подождал остальных, попросил Забрински связаться с «Дельфином» налил всем из фляжки – больше, чем в прошлый раз. Это было необходимо: Хансен « Роулингс вымотались до крайности, дышали они часто и неглубоко – воздух со свистом врывался и вырывался у них из легких. Впрочем, вскоре я заметил, что дышу так же, как и они, и мне с огромным усилием удалось сдержать дыхание на несколько секунд, чтобы проглотить виски. А может, прав был Хансен, возникла у меня смутная мысль, сказав, что алкоголь в условиях Арктики – ненадежное средство? Ну уж нет – приятный вкус во рту явно говорил об обратном.

Забрински, прикрыв ладонями микрофон, уже разговаривал с «Дельфином». Через минуту он снял наушники и, выключив рацию, сказал:

– Не знаю, то ли мы и впрямь бывалые, то ли нам просто повезло, а может, и то, и другое… Но они говорят, что мы идем прямо по курсу.

Он опорожнил стакан, который я ему протянул, и удовлетворенно крякнул.

– Это – хорошая новость. А теперь плохая. Края полыньи, в которой стоит «Дельфин», начинают смерзаться. Причем довольно быстро, и капитан думает, что часа через два им придется погружаться. Во всяком случае, не позже.

Немного подождав, радист медленно добавил:

– А эхоледомер не работает.

– Эхоледомер? – переспросил я, почувствовав себя в глупом положении. – А что, лед…

– Да, дружище, – устало проговорил Забрински. – Вы не поверили штурману, доктор Карпентер. Вы для этого слишком умны.

– А что, это кстати, – безрадостно заметил Хансен. – Теперь все просто и ясно. «Дельфин» погружается, лед смыкается. Мы – здесь, «Дельфин» – внизу, между нами – толща льда. Скорее всего, они уже никогда нас не найдут, даже если починят эхоледомер. Как думаете, нам лучше сразу лечь и умереть или еще часика два поболтаться?

– Какое горе, – подал голос Роулингс, – я имею в виду не нас лично, а ту огромную потерю, которую понесет американский военно-морской флот. Думаю, лейтенант, я не ошибусь, если скажу, что мы трое были прекрасные парни. По крайней мере, вы и я – Забрински, по-моему, уже давно достиг предела совершенства.

Свою тираду Роулингс выдал, задыхаясь и стуча зубами. Он принадлежал к тому типу людей, которых непременно хочется иметь рядом, когда над тобой нависла беда. Например, та, что угрожала нам сейчас. Насколько мне было известно, Роулингс с Забрински слыли на «Дельфине» простодушными весельчаками, но это была всего лишь маска, за которой они, по им одним ведомым причинам, старались скрыть свой острый ум, повышенное чувство дисциплины и незаурядные таланты.

– А меня сейчас пугает другое, – съязвил Хансен, – ваша беспросветная тупость. А еще моряки! Доктор Карпентер считает, что мы должны вернуться без него, – продолжал он, поразив меня своей самоуверенностью. – Доктор Карпентер не повернет назад и за все золото Форта Нокс [3]3
  Военная зона в штате Кентукки, где хранится основной золотой запас США.


[Закрыть].

Он с трудом поднялся.

– Нам осталось не больше полумили, так что хватит болтать.

В слабом луче моего фонарика я увидел, как Роулингс и Забрински переглянулись и пожали плечами. Они тоже встали на ноги, и мы двинулись дальше.

А три минуты спустя Забрински сломал лодыжку.

Все произошло до смешного просто – удивляюсь, как это только не случилось с кем-нибудь из нас раньше. Покидая нашу последнюю стоянку, мы решили не огибать ледяной хребет с юга или севера, а перебраться прямо через него. Его высота была около десяти футов, но, подталкивая снизу и поддерживая друг друга сверху, мы поднялись на вершину без особых сложностей. Тщательно ощупывая перед собой лед палкой – фонарь в таком урагане был совершенно бесполезен, а стекла очков стали совсем непроницаемыми, – я прополз по пологому склону тороса двадцать футов и, добравшись до его края, опустил палку вниз.

– Пять футов! – прокричал я, когда подошли остальные. – Здесь только пять футов.

Скользнув на край ледяной стены, я спрыгнул вниз. За мной легко соскользнул Хансен, потом Роулингс.

Глядеть на то, что затем произошло с Забрински, было просто невыносимо. То ли он неверно примерился к высоте, то ли потерял равновесие из-за внезапно ослабевшего ветра, но как бы то ни было, он прыгнул и приземлился позади нас вроде бы вполне благополучно, но тут же вскрикнул и тяжело осел на землю.

Я стал спиной к ветру, сдвинул на лоб очки, чтобы не мешали, и вытащил фонарик. Забрински полулежал на правом боку, облокотившись на лед, и ругался, как сапожник, не зная удержу и ни разу не повторяясь, о чем можно было судить, даже несмотря на то, что рот его закрывала маска. Его правая пятка застряла в узкой, не более четырех дюймов шириной, трещине, какие на нашем пути попадались тысячами, а вся нога так вывернулась, что и без медицинского диплома было ясно: лодыжка сломана. Либо самая нижняя часть голени, поскольку благодаря высокому жесткому ботинку на шнуровке основная нагрузка могла прийтись не на нее, а на большую берцовую кость. Я все же надеялся, что перелом был несложный, хотя вряд ли: сломавшаяся под таким углом кость наверняка торчала бы наружу. Впрочем, сейчас это не имело значения, потому как я не собирался осматривать место перелома: стоило подержать его ногу голой на таком морозе несколько минут, можно было бы не сомневаться, что остаток жизни Забрински проведет без нее.

Мы подняли его, высвободили ботинок из трещины и усадили поудобнее. Я вытащил из рюкзака аптечку и опустился рядом с ним на колени.

– Очень больно?

– Нет, уже онемело. Я ничего не чувствую.

Он выругался.

– Что за идиот! Угодить в такую малюсенькую трещину! И как только меня угораздило.

– Я бы объяснил как, но боюсь, ты обидишься, – съязвил Роулингс и, покачав головой, прибавил: – Я как в воду глядел. Все знал наперед. Я же говорил: все кончится тем, что мне придется тащить эту гориллу на себе.

Я принялся накладывать шины на поврежденную ногу и затягивать жгутом как можно туже, стараясь не думать о тяжести случившегося. Сразу два удара. Мы не только лишились самых крепких, а потому незаменимых рук в нашей упряжке, но и получали дополнительный двухсотдвадцатифунтовый груз – именно столько по меньшей мере весил Забрински. Да еще сорок фунтов, что нес он сам.

– Лучше оставьте меня здесь, лейтенант, – словно прочитав мои мысли, обратился радист к Хансену, стуча зубами от боли и холода. – Вы уже давно были бы там. Заберете меня на обратном пути.

– Не болтай чепухи, – отрезал Хансен. – Ты прекрасно знаешь – потом мы тебя уже не найдем.

– Точно, – поддержал его Роулингс, дробно клацая чубами, точно заклинивший пулемет, так же, как и Забрински, которого он поддерживал, опустившись на колени. К тому же кретинам медали не дают. По крайней мере, так сказано в корабельном уставе.

– Но вы не доберетесь до «Зебры», – запротестовал радист. – Если вы меня потащите…

– Ты слышал, что я сказал? – оборвал его Хансен. – Мы тебя не бросим.

– Лейтенант совершенно прав, – подтвердил Роулингс. – Ты не годишься в герои, Забрински. Рожей не вышел. А теперь заткнись – я займусь твоим барахлом.

Закончив накладывать шины, я тут же натянул тонкие перчатки и меховые рукавицы – мои руки в тонких шелковых перчатках уже одеревенели. Мы разделили на троих вещи радиста, надели снегозащитные очки и маски, поставили Забрински на одну ногу и, повернувшись лицом к ветру, пошли дальше. Точнее, заковыляли.

Наконец удача улыбнулась нам, причем как нельзя кстати. Казалось, мы ступили на замерзшую реку: ни торосов, ни глыб, ни разломов, ни даже маленьких трещин вроде той, в которую угодил Забрински. Сплошной ровный лед, выщербленный свирепыми ветрами и потому совершенно нескользкий.

Пока один из нас шел впереди, остальные двое поддерживали Забрински, который безропотно прыгал на одной ноге. Ярдов через триста Хансен, следовавший впереди, вдруг остановился, и мы наткнулись прямо на него.

– Пришли! – закричал он. – Ура! Мы пришли! Вы что, не чувствуете, чем пахнет?

– Чем?

– Сгоревшим топливом! Паленой резиной! Разве не чувствуете?

Я стянул маску, прикрыл нос руками от ветра и принюхался. Сомнений не было. Надвинув обратно маску, я покрепче взялся за лежащую у меня на шее руку Забрински и двинулся за Хансеном.

Через несколько футов ровный лед кончился, за ним начинался отвесный склон невысокого ледяного холма – нам троим потребовались все оставшиеся у нас силы, чтобы втащить Забрински наверх. С каждым шагом едкий запах становился все более ощутимым. Теперь первым шел я – повернувшись к урагану спиной и подняв на лоб очки, я освещал лежавший впереди лед фонариком. Запах уже ощущался так сильно, что у меня засвербило в носу. Я повернулся к ветру, прикрыв глаза рукой, и в этот миг мой фонарик ударился о что-то большое, металлическое. Я поводил лучом: во вьюжной мгле призрачно вырисовывался остов сборно-разборного домика типа «Ниссен» – его наветренная сторона была целиком покрыта льдом, а подветренная вся обгорела.

Мы нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»!

Подождав своих спутников, я повел их вокруг мрачного обгорелого строения, потом велел стать спиной к ветру и снять очки. Секунд десять мы разглядывали в свете моего фонарика то, что когда-то было полярным домиком. Никто из нас не проронил ни слова. Затем мы снова повернулись лицом к ветру.

Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми домиков, стоявших в два ряда параллельно друг другу, по четыре в каждом; расстояние между рядами составляло футов тридцать, а между домиками – не больше двадцати, специально для того, чтобы избежать возможного распространения пожара. Однако эта предосторожность оказалась бесполезной. И винить в том нельзя было никого. То, что здесь произошло в действительности, могло привидеться разве что в жутком ночном кошмаре – взрывающиеся цистерны и разносящиеся по всей округе тысячи галлонов горящего топлива.

По жестокой иронии судьбы огонь, без которого человеку в Арктике не выжить, становится его злейшим врагом, поскольку ничто не может растопить огромные глыбы полярного льда, чтобы потушить пожар, – кроме самого огня. Хотя, подумал я, каждый такой домик должен быть оснащен большим химическим огнетушителем.

Восемь домиков по четыре в каждом ряду. Два крайних с каждой стороны сгорели дотла. От двойных атмосферостойких стен из прессованной фанеры с толстой прокладкой из стекловолокна и ваты не осталось и следа, сгорели даже крытые алюминием крыши. В одном из домиков мы обнаружили почерневший и обледеневший с наветренной стороны электрический генератор. Он так сильно обгорел, что можно было только удивляться тому, какое пламя здесь бушевало.