Текст книги "Искатель. 1994. Выпуск №5"

Автор книги: Алистер Маклин

Соавторы: Кен Парди
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Вы должны его остановить, капитан, – настаивал Хансен. – Ведь вы же остановили бы того, кто приставил бы пистолет себе к виску или бритву к горлу? Доктор выжил из ума и задумал покончить с собой. – Он принялся барабанить пальцами по переборке, рядом с которой стоял: – Боже правый, док, как по-вашему, зачем наши акустики стараются сейчас, ведь мы стоим на приколе? Чтобы вовремя предупредить, когда ледяная стена на той стороне полыньи начнет надвигаться на нас, вот зачем. Только потому, что ни одному человеку не простоять на мостике больше полминуты, не говоря уже о том, чтобы что-то разглядеть в этом ледяном шторме. Вы поднимитесь на мостик – пробудете там от силы секунд двадцать и повернете назад – уж это я вам обещаю.

– Мы только что оттуда, – заметил Свенсон как бы между прочим.

– И он все еще намерен идти? Сказать по чести, он, похоже, и впрямь рехнулся.

– Мы можем погрузиться прямо сейчас, – сказал Свенсон. – Мы знаем их местонахождение. Может, нам удастся найти полынью в миле или полумиле от «Зебры». Тогда будет совсем другое дело.

– Может, вам и удастся отыскать иголку в стоге сена, – заметил я. – На то, чтобы найти эту полынью у вас ушло шесть часов, и то нам крупно повезло. Только не говорите про торпеды: лёд в этих местах образует целые горные хребты, их основания уходят в глубину на сотни метров. У нас уйдет часов двенадцать, а то и несколько дней, пока мы снова пробьемся на поверхность. А я смог бы добраться до станции за два-три часа.

– Если не окоченеете на первых ста ярдах, – сказал Хансен. – Не упадете с ледяной горы и не сломаете ногу. Не ослепнете через несколько минут. Если по неосмотрительности не угодите в свежую полынью, и тогда вы или утонете или, если вам удастся выбраться, за тридцать секунд превратитесь в ледышку. Но, даже останься вы цел и невредим, я буду очень рад услышать объяснения, как вы намерены вслепую отыскать место в пяти милях отсюда.

Или вы собираетесь нести с собой гирокомпас весом в полтонны? Ведь в этих широтах магнитный компас как мертвому припарки. Магнитный северный полюс находится много южнее, далеко на западе. Даже если бы вам и удалось сориентироваться по нему, вы все равно прошли бы мимо лагеря в какой-нибудь сотне ярдов и никогда бы об этом не узнали. И даже если у вас будет один шанс из миллиона туда добраться, как вы собираетесь идти назад? По бумажной веревочке? Вы что, потащите с собой клубок веревки длиной в пять миль? Безумие, если не сказать хуже!

– Я могу сломать ногу, утонуть или замерзнуть, – согласился я. – Все может случиться. Но найти дорогу туда-обратно не самая хитрая штука. У вас есть радиопеленг «Зебры». К тому же вы знаете точное местонахождение. Вы можете передавать радиопеленг на любой приемник. Так что останется только взять с собой радиопередатчик, чтобы держать с вами связь, и вы будете наводить меня на «Зебру».

– Все просто, если бы не одна загвоздка, – возразил Хансен, – у нас нет такого приемопередатчика.

– У меня в чемодане лежит «уоки-токи», дальность действия – двадцать миль.

– Надо же, какое совпадение, – пробормотал Хансен. – Выходит, вы прихватили его просто так, случайно. Держу пари, у вас в чемодане припасена целая куча всяких штучек, правда, док?

– Содержание чемодана доктора Карпентера не нашего ума дело, – с легким укором проговорил Свенсон, хотя раньше он придерживался совсем другого мнения. – Давай-ка лучше подумаем о том, кто с ним пойдет. Однако, положа руку на сердце, вы, доктор Карпентер, не можете рассчитывать, что кто-то из нас одобрит вашу нелепую затею.

– Никто и не просит вашего одобрения, – сказал я. – Оно совершенно ни к чему. Все, о чем я вас прошу, – это держать со мной связь. И еще – собрать рюкзак с провизией. А нет – я и без него обойдусь.

Я вышел и направился к себе в каюту. Точнее – в каюту Хансена. Войдя внутрь, я заперся на замок. Потом набрал цифровой код на замке и открыл запор. Чемодан мой по меньшей мере на три четверти был забит самой лучшей теплой спецодеждой, какую только можно купить за деньги. Хотя лично я не выложил за нее ни пенса.

Сняв с себя одежду, которая тогда была на мне, я натянул длинное нижнее белье, шерстяную фуфайку и плисовые штаны, затем – шерстяную парку, сшитую в три петли и подбитую чистым шелком. Парка была не совсем обычная: снаружи, чуть ниже левой подмышки, на ней имелся специальный карман на замшевой подкладке, и еще один, такой же, правда, других размеров, с правой стороны. Пошарив на дне чемодана, я извлек три предмета. Первый, 9-миллиметровый автоматический манлихер-шенауэр, я надежно спрятал в левый карман, который, собственно, и был для него предназначен; другие два предмета, пара запасных обойм, так же надежно разместились в правом кармане.

Все остальное я надел на себя довольно быстро. Две пары толстых шерстяных носков, войлочные стельки и различные утеплители: из меха карибу – поверх парки и штанов, из меха росомахи – внутрь капюшона, из тюленьей кожи – поверх сапог, из другого оленьего меха – на перчатки и шерстяные варежки.

Опустив снегозащитную маску и очки на шею, я засунул водонепроницаемый фонарь во внутренний карман парки, достал «уоки-токи» и закрыл чемодан. Потом набрал код. Хотя особой надобности в этом уже не было – манлихер находился у меня под левой рукой. Запихнув походную аптечку и стальную фляжку со спиртом в рюкзак, открыл дверь.

Свенсон стоял там же, где и раньше, – на центральном посту. Вместе с ним был и Хансен. Там же собрались и другие, те, кого не было, когда я ушел, – Роулингс и Забрински. Трое самых здоровых парней на борту – Хансен, Роулингс и Забрински.

– Так вы дадите мне «НЗ» или нет? – спросил я Свенсона.

– Напоследок только одно слово, – сказал Свенсон. – Запомните хорошенько, ваша затея – чистое самоубийство, а шансы равны нулю. Я вам своего согласия не даю.

– Хорошо, я все запомнил, при свидетелях. Давайте «НЗ».

– Я не могу дать вам своего согласия, потому что случилось непредвиденное. Один из наших техников, обслуживающих электронное оборудование, как обычно проводил тест на точность калибровки эхоледомера и выяснил, что «полетела» катушка перегрузок. Перегорел электромотор. А запасной у нас нет. Если придется срочно погружаться, я уже не смогу снова всплыть на поверхность. Это – самое главное, так что теперь всем нам заказано выходить на лед.

Я не стал корить капитана за его уловку, я просто немного разочаровался в нем: у него было достаточно времени, чтобы придумать что-нибудь получше.

– «НЗ», капитан. Я могу получить его или нет?

– Значит, вы все-таки решили идти? Даже после того, что я вам сказал?

– О, ради Бога! Я пойду без провианта.

– Моему старпому, торпедисту Роулингсу и радисту Забрински ваши слова не по душе.

– Лично меня это нисколько не волнует.

– Кажется, они вовсе не намерены вас отпускать, – настаивал он.

Они были сущие громилы, эти трое. Как три горы. У меня было столько же шансов пройти мимо них, сколько у ягненка, который пытается проскочить мимо умирающего с голоду льва. Я был вооружен, но, чтобы достать оружие, мне пришлось бы сначала раздеться, потому что парка связывала меня по рукам и ногам.

– Они вас просто не выпустят, – продолжал свое Свенсон. – До тех пор, пока вы не соизволите взять их с собой в попутчики – ведь они сами вызвались, добровольно.

– Ничего себе вызвались, – хмыкнул Роулингс. – Ты, ты и ты.

– Они мне не нужны, – отрезал я.

– Какая любезность, надо же! – удивился Роулингс, ни к кому не обращаясь. – Вы хотя бы поблагодарили нас, док…

– Вы подвергаете угрозе жизнь ваших людей, капитан Свенсон. Вам же хорошо известно, что сказано в приказе.

– Разумеется. Но мне известно и то, что в путешествиях по Арктике у группы больше шансов выжить, чему одиночки. Кроме того, мне известно, что, узнай кто-нибудь, что мы отпустили штатского врача в одиночку на дрейфующую станцию «Зебра», а сами остались на подлодке, честь американского военно-морского флота была бы посрамлена навек.

– А как относятся ваши люди к тому, что вы заставляете их рисковать за спасение чести подводного флота?

– Вы слышали, что сказал капитан? – проговорил Роулингс. – Мы добровольцы. Посмотрите на Забрински – настоящий герой, любой подтвердит.

– А вы подумали, – сказал я, – что произойдет, если льды сомкнутся, когда мы будем уже далеко и капитану придётся идти на погружение?

– И думать об этом забудьте, – спешно вставил Забрински. – На самом деле я не такой уж герой.

И я уступил. Ничего другого мне просто не оставалось. Да и потом, я тоже не был героем, как и Забрински, и только сейчас вдруг осознал, как рад тому, что эти трое пойдут со мной.

V

Лейтенант Хансен сдался первым. Хотя сказать «сдался» будет неправильно – Хансен не знал такого слова, он первым высказал то, что чувствовал каждый из нас. Он схватил меня за руку, наклонился ко мне и, опустив снегозащитную маску, прокричал:

– Хватит, док! Пора остановиться!

– До следующего гребня, – крикнул я в ответ.

Не знаю, услышал лейтенант меня или нет, поскольку, проговорив последнее слово, он тут же натянул маску, но, похоже, все понял, потому что потравил верёвку, закрепленную у меня на поясе, позволив мне идти дальше. Последние два с половиной часа Хансен, Роулингс и я, меняя друг друга, по очереди шли впереди, трое остальных, держась за веревку, следовали в десяти ярдах за нами – мы решили идти так, чтобы остальные в случае необходимости могли прийти на помощь ведущему. А необходимость один раз уже возникла – когда Хансен, поскользнувшись на вздыбленной льдине, упал на колени на самом ее краю и, пытаясь нащупать в кромешной снежной мгле опору, провалился в пустоту, пролетев вниз футов восемь, прежде чем рывок веревки остановил его падение. Почти две минуты провисел он над подернутой зыбью черной водой, заполнявшей недавно образовавшуюся трещину. Беда была совсем близко, поскольку на таком морозе, да еще при ураганном ветре, погружение в ледяную купель даже на несколько секунд неминуемо привело бы к смерти.

Прижавшись друг к другу, мы укрылись под ледяной стеной, а в каких-нибудь четырех футах над нашими головами свирепствовал ледяной шторм. Роулингс, сидевший слева от меня, сдвинул на лоб очки и стал колотить себя по груди кулаками, пытаясь сбить примерзший к меху лед. Я поймал его за руку.

– Оставьте в покое.

– Что оставить? – голос Роулингса под маской звучал глухо, однако я слышал, как у него стучат зубы. – Этот проклятый панцирь весит не меньше тонны. Я вам не цирковой силач, чтобы таскать такую тяжесть, док.

– Он защищает вас от ледяного ветра. Дайте-ка я лучше взгляну на ваши лицо и руки.

Я проверил, нет ли у него и других обморожений, а Хансен осмотрел меня. Нам повезло. Мы посинели от холода, но не обморозились. Меховая одежда у моих товарищей была явно хуже моей, но все же довольно теплая. По их лицам и дыханию я понял, что силы у них почти на исходе. Пробиваться сквозь ледяной шторм было все равно что идти против бурного потока жижи – это здорово изматывало, тем более что мы не просто шли, а, то и дело натыкаясь на глыбы расколовшегося льда, карабкались вверх, съезжали вниз, скользили и падали.

– Всем, думаю, ясно, – проговорил Хансен, судорожно ловя ртом воздух, – мы не сможем тащить все это дальше, док.

Я стянул рюкзак и вытащил фляжку со спиртом.

– Передохнем минут пятнадцать, не больше. Иначе совсем окоченеем. А пока давайте глотнем из фляги.

– А я-то думал, врачи не рекомендуют употреблять это дело на морозе, – нерешительно заметил Хансен. – Поры, дескать, расширяются или что-то в этом духе.

– Но это не спирт, а шотландское виски, – возразил я.

– С этого и надо было начинать. Дайте-ка сюда. Роулингсу и Забрински совсем чуть-чуть, они непьющие. Что там у тебя, Забрински?

Забрински вытащил «уоки-токи», антенну и, засунув наушник под капюшон своей парки, что-то говорил во встроенный в рацию микрофон, прикрывая его ладонями. Он был хорошим радистом, вот я и отдал ему «уоки-токи» перед тем, как мы покинули подлодку. Забрински никогда не шел впереди – ударься он об лед или упади в воду, неминуемо вышла бы из строя рация, которую он нес на спине, и тогда нам пришел бы конец.

Следующую милю мы преодолели меньше чем за полчаса. Теперь идти было гораздо легче: пак стал более ровным, хотя то тут, то там все равно попадались ледяные глыбы. С другой стороны, все, за исключением Забрински, порядком измучились и, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, падали. Я знал, что продержусь дольше остальных – у меня имелась на то серьезная побудительная причина, она придаст мне сил и поддержит даже спустя часы после того, как ноги откажутся повиноваться. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший и единственный брат. Жив ли он или уже мертв, человек, которому я был всем обязан в жизни? А может, он умирает – в эту самую минуту, когда я о нем думаю?.. Мои ноги будто мне уже не принадлежали – жгучая пульсирующая боль терзала не меня, а другого человека. Я должен узнать и ради этого готов проползти на коленях те несколько миль, что отделяли нас от дрейфующей станции.

Внезапно неистовая дробь мельчайших льдинок, колотившихся о мою маску и заиндевевший мех парки, утихла, ветер ослаб, и я увидел перед собой стену ледяного хребта, более высокого, чем тот, за которым мы укрывались последний раз. Я подождал остальных, попросил Забрински связаться с «Дельфином» и налил всем из фляжки – больше, чем в прошлый раз. Это было необходимо: Хансен и Роулингс вымотались до крайности, они дышали часто и неглубоко, и воздух со свистом врывался и вырывался у них из легких. Впрочем, вскоре я заметил, что сам дышу так же, и мне с огромным усилием удалось сдержать дыхание на несколько секунд, чтобы проглотить виски.

Забрински, прикрыв ладонями микрофон, уже разговаривал с «Дельфином». Через минуту он снял наушники и, выключив рацию, сказал:

– Не знаю, то ли мы и впрямь бывалые, то ли нам просто повезло, а может, и то, и другое… Но они говорят, что мы идем прямо по курсу.

Он опорожнил стакан, который я ему протянул, и удовлетворенно крякнул.

– Это – хорошая новость. А теперь плохая. Края полыньи, в которой стоит «Дельфин», начинают смерзаться. Причем довольно быстро, и капитан думает, что часа через два им придется погружаться. Во всяком случае, не позже. А эхоледомер не работает.

– Эхоледомер? – переспросил я, почувствовав себя в глупом положении. – А что, лед…

– Да, дружище, – устало проговорил Забрински. – Вы не поверили штурману, доктор Карпентер. Вы для этого слишком умны.

– Зато теперь все просто и ясно, – безрадостно заметил Хансен. – «Дельфин» погружается, лед смыкается. Мы – здесь, «Дельфнн» – внизу, между нами – толща льда. Скорее всего, они уже никогда нас не найдут, даже если починят эхоледомер. Как вы думаете, нам лучше сразу лечь и умереть или еще часика два поболтаться?

– Какое горе! – подал голос Роулингс. – Я имею в виду не нас лично, а ту огромную потерю, которую понесет американский военно-морской флот. Думаю, лейтенант, я не ошибусь, если скажу, что мы трое были прекрасные парни. По крайней мере, вы и я – Забрински, по-моему, уже давно достиг предела совершенства.

– А меня сейчас пугает другое, – съязвил Хансен, – ваша беспросветная тупость. А еще моряки! Доктор Карпентер считает, что мы должны вернуться без него, – продолжал он, поразив меня своей самоуверенностью. – Доктор Карпентер не повернет назад даже за все золото Форта Нокс. [2]2
  Военная зона в штате Кентукки, где хранится основной золотой запас США.


[Закрыть]

Он с трудом поднялся.

– Нам осталось не больше полумили, так что хватит болтать.

В слабом луче моего фонарика я увидел, как Роулингс и Забрински переглянулись и пожали плечами. Они тоже встали на ноги, и мы двинулись дальше.

А три минуты спустя Забрински сломал лодыжку.

Все произошло до смешного просто – удивляюсь, как это не случилось с кем-то из нас раньше. Покидая нашу последнюю стоянку, мы решили не огибать ледяной хребет с юга или севера, а перебраться прямо через него. Его высота была около десяти футов, но, подталкивая снизу и поддерживая друг друга сверху, мы поднялись на вершину без особых сложностей. Тщательно ощупывая перед собой лед палкой, я прополз по пологому склону тороса двадцать футов и, добравшись до его края, опустил палку вниз.

– Пять футов! – прокричал я, когда подошли остальные. – Здесь всего пять футов.

Скользнув на край ледяной стены, я спрыгнул вниз. За мной легко соскользнул Хансен, потом Роулингс.

Глядеть на то, что затем произошло с Забрински, было невыносимо. То ли он неверно примерился к высоте, то ли потерял равновесие из-за внезапно ослабевшего ветра, но, как бы то ни было, он прыгнул и приземлился позади нас вроде бы благополучно, но тут же вскрикнул и тяжело осел на землю.

Мы подняли его, высвободили ботинок из трещины и усадили поудобнее. Я вытащил из рюкзака аптечку и опустился рядом с ним на колени.

– Очень больно?

– Нет, уже онемело. Я ничего не чувствую. – Он выругался. – Что за идиот! Угодить в такую малюсенькую трещину! И как только меня угораздило?!

– Я бы объяснил как, но боюсь, ты обидишься, – съязвил Роулингс и покачал головой. – Я же говорил: все кончится тем, что мне придется тащить эту гориллу на себе.

Я принялся накладывать шины на поврежденную ногу и затягивать жгутом как можно туже, стараясь не думать о тяжести случившегося. Сразу два удара. Мы не только лишались самых крепких, а потому незаменимых рук в нашей упряжке, но и получали еще и двухсотдвадцатифунтовый груз – столько по меньшей мере весил Забрински. Да еще сорок фунтов, что нес он сам.

– Лучше оставьте меня здесь, лейтенант, – словно прочитав мои мысли, обратился радист к Хансену. – Вы уже давно были бы там. Заберете меня на обратном пути.

– Не болтай чепухи, – отрезал Хансен. – Ты прекрасно знаешь – потом мы тебя не найдем.

– Точно, – поддержал его Роулингс, клацая зубами, точно заклинивший пулемет. – К тому же кретинам медали не дают. По крайней мере, так сказано в корабельном уставе.

– Но вы не доберетесь до «Зебры». Если вы меня потащите…

– Ты слышал, что я сказал? – оборвал его Хансен, – Мы тебя не бросим.

– Лейтенант совершенно прав, – подтвердил Роулингс. – Ты не годишься в герои, Забрински. Рожей не вышел. А теперь заткнись – я займусь твоим барахлом.

Закончив накладывать шины, я тут же натянул меховые рукавицы – мои руки в тонких шелковых перчатках уже одеревенели. Мы разделили на троих вещи радиста, надели снегозащитные очки и маски, поставили Забрински на одну ногу и, повернувшись лицом к ветру, пошли дальше. Точнее, заковыляли.

Наконец удача улыбнулась нам, причем как нельзя кстати. Казалось, мы ступили на замерзшую реку: ни торосов, ни глыб, ни разломов, ни даже маленьких трещин вроде той, в которую угодил Забрински. Сплошной ровный лед, выщербленный свирепыми ветрами и потому совершенно нескользкий.

Ярдов через триста Хансен, следовавший впереди, вдруг остановился, и мы наткнулись прямо на него.

– Пришли! – закричал он. – Ура! Мы пришли! Вы что, не чувствуете, чем пахнет?

– Чем?

– Сгоревшим топливом! Паленой резиной! Разве не чувствуете?

Я стянул маску, прикрыл нос от ветра и принюхался. Сомнений не было. Надвинув обратно маску, я покрепче веялся за лежащую у меня на шее руку Забрински и двинулся за Хансеном.

Через несколько футов ровный лед кончился, за ним начинался отвесный склон невысокого ледяного холма, и мы с большим трудом втащили Забрински наверх. С каждым шагом едкий запах становился все более ощутимым. Теперь первым шел я – повернувшись к урагану спиной и подняв на лоб очки, я освещал лед фонариком. Запах уже ощущался так сильно, что у меня засвербило в носу. Я повернулся к ветру, прикрыл глаза рукой, и в этот миг луч моего фонарика уперся во что-то большое и металлическое. Я поводил им. Во вьюжной мгле призрачно вырисовывался остов сборно-разборного домика типа «Ниссен», его наветренная сторона была целиком покрыта льдом, а задняя вся обгорела. Мы нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»!

Дождавшись своих спутников, я повел их вокруг мрачного обгорелого строения, которое когда-то было полярным домиком. Никто из нас не проронил ни слова. Затем мы снова повернулись лицом к ветру.

Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми домиков, стоявших в два ряда параллельно друг другу, по четыре в каждом; расстояние между рядами составляло футов тридцать, а между домиками – не больше двадцати, для того, чтобы избежать возможного распространения пожара. Однако эта предосторожность оказалась напрасной. И винить в том было некого. То, что здесь произошло, могло привидеться разве что в жутком ночном кошмаре – взрывающиеся цистерны и разносящиеся по всей округе тысячи галлонов горящего топлива.

Восемь домиков по четыре в каждом ряду. Два крайних с каждой стороны сгорели дотла. От двойных атмосферостойких стен из прессованной фанеры с толстой прокладкой из стекловолокна и ваты не осталось и следа, сгорели даже крытые алюминием крыши. В одном из домиков мы обнаружили почерневший и обледеневший с наветренной стороны генератор. Он, так обгорел, что можно было только удивляться тому, какое пламя здесь бушевало.

Каркас пятого домика – третьего справа – выглядел точно так же, как и четырех предыдущих, разве что огонь покорежил его еще больше. Когда мы, подавленные, в молчании вели Забрински мимо него, Роулингс вдруг что-то невнятно прокричал, Я наклонился к нему, сдвинув назад капюшон.

– Свет! – повторял он. – Свет! Смотрите, док, вон там!

Это действительно был свет. Длинная узкая полоска странного белого света пробивалась из домика напротив. Повернувшись к ветру боком, мы потащили Забрински туда, где горел свет. Первый раз мой фонарик выхватил из темноты не оголенные стальные рамы, а настоящую стену, – это был единственный уцелевший домик. Почерневший, опаленный и покоробившийся, с грубо приколоченным листом фанеры на месте единственного окна. Свет пробивался из-за неплотно закрытой двери. Я потянул за ручку – петли заскрипели, и мы вошли внутрь.

Висевшая на закрепленном посреди потолка крючке лампа Кольмана, шипя, отбрасывала яркий свет, который, отражаясь от алюминиевого покрытия потолка, падал в каждый угол и освещал каждую деталь убранства домика размерами восемнадцать на десять футов.

Первой моей мыслью, тут же переросшей в печальную уверенность, от которой защемило сердце, было то, что мы прибыли слишком поздно. Меня охватила сильная дрожь – ничего подобного я не испытывал даже в жуткий полярный шторм, бушевавший снаружи. В своей жизни мне довелось видеть много мертвецов, и представшая предо мной картина была мне до боли знакома. Съежившиеся безжизненные тела под бесформенными охапками одеял, пледов и меха – я сомневался, что найду хотя бы одно, в котором билось бы сердце. Трупы лежали полукругом в дальнем от двери конце домика, близко друг к другу. Не было слышно ни звука, кроме шипения лампы да металлической дроби мельчайших льдинок о заиндевевшую восточную стену домика.

Мы усадили Забрински на пол, прислонили к стене, и Роулингс, освободившись от непосильной ноши, достал печку, снял перчатки и принялся разжигать таблетки сухого горючего. Хансен, затворив за собой дверь, расстегнул лямки битком набитого консервами рюкзака, и тот грохнулся на пол.

От завывания урагана, доносившегося снаружи, и шипения лампы царившая в домике мертвая тишина казалась еще более зловещей. И тут ее нарушил странный металлический стук, от которого я вздрогнул. А вместе со мной и один из «мертвецов». Лежавший ближе ко мне человек зашевелился, повернулся и сел. Он удивленно уставился на меня потухшими воспаленными глазами на изможденном, обмороженном и обгоревшем лице, обрамленном всклокоченной черной бородой. Потом обвел нас долгим немигающим взглядом и, покачиваясь и морщась от боли – гордость, как видно, не позволяла ему воспользоваться протянутой мною рукой, – поднялся на ноги. Потрескавшиеся, облупившиеся губы расплылись в ухмылке.

– А вы добирались чертовски долго, – слабым, хриплым голосом произнес он. – Я – Киннэрд. Радист.

– Хотите виски? – спросил я.

Он снова ухмыльнулся и, пытаясь облизнуть пересохшие губы, кивнул. После первого же доброго глотка у него перехватило горло, на глазах выступили слезы и, согнувшись в три погибели, он резко закашлялся. Когда он выпрямился, в его тусклых глазах появился блеск, на худых бледных щеках заиграл румянец.

– Если ты со всеми так знакомишься, парень, – заметил он, – у тебя, должно быть, нет недостатка в друзьях.

Радист нагнулся и потряс за плечо человека, который лежал рядом.

– Эй, Джолли, старина, где же твои хваленые манеры – у нас гости!

Ему пришлось несколько раз как следует встряхнуть старину Джолли, прежде чем тот проснулся. Но, не успев еще как следует прийти в себя, он тут же вскочил на ноги – его прыти можно было позавидовать. Это был невысокий голубоглазый человек. К его круглому добродушному лицу давненько не прикасалась бритва, но его нельзя было назвать ни бледным, ни худым. У него были здорово обморожены нос и губы. Его голубые, налитые кровью глаза на мгновение округлились от удивления и просияли. «Джолли, старина, – подумал я, – похоже, ты всегда и везде чувствуешь себя в своей тарелке».

– А, пришли? – низким голосом проговорил он, и по его произношению в нем без труда можно было угадать ирландца. – Дьявольски рады вас видеть. Джеф, принимай гостей.

– Мы не представились, – сказал я. – Доктор Карпентер, а это…

– Что, старина, пришло время для очередного собрания Британской медицинской ассоциации?

– Доктор Джолли? – сказал я.

– Совершенно верно. Начальник здешней медицинской службы.

– Понятно. Это – лейтенант Хансен с американской подводной лодки.

Джолли и Киннэрд, переглянувшись, уставились на нас.

– Вы сказали – «подводной лодки», старина?

– С объяснениями подождем. Торпедист Роулингс. Радист Забрински.

Я посмотрел на скрючившихся на полу людей. Некоторые из них, разбуженные нашими голосами, уже зашевелились, один приподнялся на локтях.

– Как они?

– Двое-трое здорово обгорели, – стал рассказывать Джолли, – двое-трое крайне истощены, но с пищей и в тепле они оклемаются через несколько дней. Чтобы сохранить тепло, я велел всем лечь ближе друг к другу.

Я пересчитал людей. Включая Джолли и Киннэрда, в домике было двенадцать человек.

– А где остальные?

– Остальные? – Киннэрд удивленно посмотрел на меня, затем его лицо помрачнело, и он опустил глаза.

– В соседнем домике. – Он указал пальцем через плечо.

– Почему?

– Почему? – радист устало потер рукой воспаленные глаза. – Какая нам радость спать в одной комнате с трупами.

– В одной комнате с… – Я замолк и стал вглядываться в лица людей на полу. Семь из них уже проснулись, трое приподнялись на локтях, четверо продолжали лежать – все семеро глядели на нас удивленно, даже с изумлением. Лица троих, тех, что еще спали, а может, просто лежали без сознания, были прикрыты одеялами.

– Вас было девятнадцать, – медленно проговорил ц.

– Девятнадцать, – глухо повторил Киннэрд. – Да. Остальным не повезло.

Я промолчал. Всматриваясь в лица очнувшихся, я надеялся найти среди них то, которое так хотел увидеть, понимая, однако, что сразу могу его и не узнать, – ожоги, обморожение и истощение скорее всего сильно изменили его. Но вскоре я убедился, что не видел этих людей прежде.

Я приблизился к первому из троих лежавших под одеялами и приподнял край – лицо мне было незнакомо.

– В чем дело? Что вам надо? – удивился Джолли.

Я опустил одеяло и двинулся дальше вдоль лежащих полукругом людей. Лицо второго спящего также оказалось мне незнакомым. Подойдя к третьему, я ощутил, что у меня пересохло во рту, а по спине пробежал холодок. После недолгого колебания я резко нагнулся и поднял одеяло. Укрывавшийся под ним человек с забинтованным лицом, сломанным носом и густой бородой был мне незнаком. Заботливо укрыв его снова, я выпрямился.

Тем временем Роулингсу уже удалось затопить печку.

– Мы сможем нагреть здесь воздух почти до нуля, – сообщил я доктору Джолли. – Топлива у нас предостаточно. Мы принесли с собой пищу, спиртное и большую аптечку. Займитесь всем этим с Киннэрдом прямо сейчас – через две минуты я приду вам на помощь. Лейтенант, тот ровный лед, что попался нам в самом конце, это была полынья? Замерзшее разводье?

– Ничем другим это и быть не могло, – Хансен внимательно смотрел на меня с каким-то странным выражением на лице. – Этим парням не одолеть и сотни ярдов, не говоря уже о четырех или пяти милях. А капитан сказал – они вот-вот пойдут на погружение. А что, может, подгоним «Дельфин» прямо к черному входу?

– Они смогут найти полынью без эхоледомера?

– Нет ничего проще. Я беру рацию, отмеряю две сотни ярдов на север, посылаю сигнал пеленга, затем отсчитываю две сотни ярдов на юг, опять даю пеленг – и они определяют нужное место с точностью до ярда. Взяв двести ярдов в сторону от любой из указанных точек, «Дельфин» окажется аккурат в середине полыньи.

– Но подо льдом. Хорошо бы узнать, какова его толщина. К западу отсюда есть открытое разводье. Доктор Джолли, когда оно образовалось?

– Месяц или недель пять тому назад.

– Какой там толщины лед? – спросил я Хансена.

– Футов пять, а то и все шесть. Пробить его корпусом, может, и не удастся, но капитан с удовольствием пустит в ход торпеду. – Он повернулся к Забрински. – Можешь заняться рацией?

Я вдруг почувствовал себя совершенно опустошенным, разбитым и смертельно уставшим. Итак, я получил ответ на интересовавший меня вопрос. Мэри, моя невестка, больше никогда не увидит своего мужа, а ее трое чудных детишек – своего отца. Мой брат погиб, и отныне его никто больше не увидит. Никто, кроме меня. Но я должен его увидеть.

Выйдя наружу, я закрыл за собой дверь и, пряча лицо от ветра, завернул за угол домика. Через десять секунд я уже стоял у двери последнего в этом ряду строения. Толкнув ее, я зашел внутрь.

Прежде здесь находилась лаборатория. Лабораторное оборудование было сдвинуто к одной стене, и на освободившемся полу лежали трупы. Я знал это потому, что так сказал Киннэрд: обуглившиеся и до неузнаваемости уродливо скрюченные тела казались совершенно чуждой формой жизни или, вернее, неживой материи. Здесь стоял удушающий запах жженой плоти и сгоревшего дизельного топлива. Я думал о том, кому из оставшихся в живых хватило отваги и твердости духа перенести сюда эти страшные, изуродованные останки бывших товарищей. У них, верно, и впрямь были крепкие нервы.

Похоже, смерть для всех них наступила очень быстро. Они не задохнулись, охваченные огнем, – они сами стали огнем. Очутившись в клокочущем море горящей нефти, эти люди превратились в пылающие факелы; и последние мгновения своей жизни провели в жуткой агонии. Трудно представить себе более страшную смерть.