Текст книги "В начале было воспитание"

Автор книги: Алис Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Ллойд де Моз, которого как специалиста по психоистории больше всего интересовали проблемы мотивации и коллективные фантазии, однажды решил выяснить, какие фантазии владеют умами политиков, развязывающих войны. При внимательном просмотре собранного материала выяснилось, что в речах этих государственных деятелей постоянно встречаются выражения, вызывающие прямую ассоциацию с процессом деторождения. Поразительно часто они говорили о петле, якобы накинутой на горло нации и о том, что избавиться от нее можно лишь путем объявления войны. По мнению Моза, эти образные выражения отражали реальную ситуацию младенца в момент его появления на свет. Это накладывает неизгладимый отпечаток на психику любого человека и часто приводит к синдрому навязчивого повторения. У данных политиков он выразился в объявлении войны (L. de Mause, 1979).

Правильность предположения ученого подтверждает следующее обстоятельство: ощущение петли на горле свойственно представителям отнюдь не тех народов, над которыми нависла реальная угроза. В 1939 г. в Польше ни один католик ничего подобного не говорил, зато такие настроения царили в Германии в 1914 и 1939 гг. Употребил это выражение и Киссинджер во время вьетнамской войны. Следовательно, речь идет о желании избавиться от мнимой угрозы, связанной с ощущением сжимающегося вокруг пространства. Впрочем, я не совсем согласна с Л.де Мозом, ибо я на основании собственного опыта полагаю (и детство Гитлера – тому подтверждение), что есть потрясения более сильные, чем родовая травма, которые и приводят к синдрому навязчивого повторения, выражающемуся в форме объявления войны другим странам. Ведь любые, даже самые тяжелые роды уже позади. Хоть ребенок и слаб, но при родах он, действуя как бы «активно», «освобождает себя из плена», в чем ему помогают акушеры. В отличие от легко преодолеваемого нервного потрясения, вызванного родами, психопатологический симптом, обусловленный постоянными унижениями и насилием, не оставляет надежды на избавление, т.к. никто вокруг не считает этот кошмар кошмаром, и помочь ребенку некому. Страшная ситуация повторяется снова и снова, и из нее невозможно вырваться, как из материнского лона, со спасительным криком. Отрицательные эмоции вытесняются в подсознание и в дальнейшем находят выход в синдроме навязчивого повторения.

Всеобщее ликование в момент объявления войны пробуждает надежду в душах тех, кто хочет отомстить за былые унижения и, наконец, открыто, не стесняясь, воспылать ненавистью, возвестив об этом воинственными возгласами. Там, где нельзя на эмоциональном уровне вернуться к болезненным переживаниям далеких детских лет, осмыслить их, человек пытается начать жизнь с чистого листа и, проявляя невиданную ранее активность, избавиться от трагических последствий своего прошлого. Но прошлое нельзя изменить, оно по-прежнему угнетает душу, и потому никакое агрессивное поведение, никакая лютая ненависть к врагу не избавят человека от невротических страданий, а в конечном итоге могут обернуться полным разрушением его психики, несмотря на одержанные победы.

Тем не менее, многое говорит о том, что ребенок часто подсознательно вспоминает о своем появлении на свет. Ведь в ситуации, когда его бьют, а он вынужден молчать, собственное рождение воспринимается как не выдуманная, а вполне реальная победа. Ведь он смог протиснуться через узкую щель, радостным криком возвестил о своем спасении и встретил тепло материнских рук. Нет ничего удивительного в том, что подсознательные воспоминания об этой первой победе помогают нам забыть о последующих поражениях, об ощущении своей полной беспомощности. Именно эти воспоминания и порождают восторженные чувства, охватывающие людей в тот момент, когда глава их государства торжественно объявляет о вступлении в войну. В жизни многих поколений значительную роль сыграли также войны в других странах. Наверняка Адольф Гитлер в детстве, подобно большинству своих сверстников, испытывал душевный подъем, когда узнавал о победах буров над англичанами. В таком же состоянии он пребывал, когда завершал «Майн Кампф» и начинал Вторую мировую войну. Поэтому нет оснований полагать, что родовая травма явилась главной причиной разрушительной деятельности Гитлера. В конце концов, нервные потрясения, вызванные родами, переживает каждый ребенок. Но далеко не со всеми детьми родители обращались так жестоко.

Чего только не предпринимал сын, чтобы заставить себя забыть о душевной травме, вызванной побоями отца. Он подчинил своей воле правящую верхушку, привлек на свою сторону народные массы и заставил считаться с собой правительства европейских стран. У него была практически абсолютная власть. Но по ночам откуда-то из подсознания всплывали воспоминания о первых детских годах, и от них ему уже не было спасения. В снах ему являлся грозный отец, и непреодолимый страх сковывал Гитлера. Раушнинг пишет:

«Иногда его состояние наводило на мысль о мании преследования и раздвоении личности. Его бессонницу никак нельзя было объяснить только лишь чрезмерным возбуждением. Он действительно постоянно находился на грани нервного срыва, но здесь крылось нечто большее. Ночью он часто просыпался, беспокойно ходил взад-вперед и зажигал во всех комнатах свет. С недавних пор он начал вызывать к себе ночью молодых людей, чтобы их присутствие хоть немного облегчило его страдания. Со временем его состояние еще более ухудшилось. Человек из его ближайшего окружения рассказывал, что Гитлер просыпался по ночам с дикими криками о помощи. Он садился на край кровати, и при этом его так трясло от страха, что кровать под ним дрожала, а с губ срывались лишь бессвязные слова. Он судорожно хватал ртом воздух, и казалось, что он задыхается... Этот же человек описал мне такую жуткую сцену, что я сперва даже не поверил ему. Оказывается, он видел, как Гитлер стоял, качаясь из стороны в сторону, и с безумным взглядом хрипло бормотал: „Он! Он! Он здесь!“ Губы у него потемнели, по лицу текли струйки пота. Затем он стал выкрикивать какие-то бессмысленные обрывки фраз, а потом вдруг начал считать. Наконец он замолк и только беззвучно шевелил губами. Ему вытерли пот и попытались влить в рот немного воды. Внезапно Гитлер завопил: „Вон в углу! Кто там?“ Он топал ногами, дергался всем телом и, как обычно, дико кричал, но постепенно успокоился, когда ему объяснили, что все в порядке и никого постороннего в комнате нет. Тогда он проспал несколько часов и снова какое-то время вел себя терпимо» (Rauschning, S.237).

Хотя (а может быть – поскольку) большинство приближенных Гитлера в детстве подвергались насилию, никто из них так и не уловил связи между его паническим страхом и каким-то «непонятным счетом». Вспомним, что в детстве, когда отец бил его, Адольф считал удары, подавляя страх и боль. Теперь эти подавленные чувства обернулись ночными кошмарами и ощущением полной беспомощности и одиночества. Избавиться от них было уже невозможно.

Гитлер был готов принести в жертву целый мир, но этого оказалось недостаточно для избавления от глубоко запечатленного в душе страшного образа отца. Он по-прежнему продолжал незримо присутствовать в его спальне, ибо, даже уничтожив миллионы людей, нельзя уничтожить свое подсознание.

Люди, так и не сумевшие вывести свои подсознательные ощущения в сознание, наверное, сочтут наивным предположение о том, что истоки преступных деяний Гитлера следует искать в его детстве. Многие придерживаются точки зрения, что неправомерно искать причины всего и вся в детских переживаниях. Ведь политика – серьезная вещь, а вовсе не детская игра, скажут они и сочтут мои аргументы натянутыми или даже обидными для матерей и отцов. В этом нет ничего удивительного: ведь они полностью забыли действительность своего детства. Однако стоит повнимательнее приглядеться к биографии Гитлера, как сразу становится особенно явственно видна связующая нить между детством и последующими событиями его жизни. Еще совсем маленьким он любил играть в войну, находя таким образом освобождение от отцовской узды. Идеальными борцами против угнетателей он считал сначала индейцев, а потом буров. «Потребовалось совсем немного времени для того, чтобы при каждом известии об их героической борьбе испытывать сильнейшие эмоции», – пишет он в своей книге «Майн Кампф». В другом месте он четко обозначает момент, ставший вехой на роковом пути от игры воображения до страшной реальности: «С тех пор я начал увлекаться всем, что так или иначе имеет отношение к войне или солдатскому ремеслу» (Mein Kampf, цит. по: Toland, S.31).

Доктор Хюмер, преподававший немецкий язык в школе, где учился Гитлер, рассказывал, что в пубертатный период Адольф «нередко с плохо скрываемым раздражением воспринимал предупреждения и наставления учителей, но зато требовал беспрекословного повиновения от своих товарищей» (ср. Toland, S.77). Ранняя идентификация с отцом-тираном привела к тому, что, если верить словам Паула Моора, одного из жителей Браунау, Адольф еще в раннем детстве, стоя на холме, «произносил долгие и пламенные речи». В Браунау он провел первые три года жизни, а значит, очень рано начал играть роль вождя. В этих речах он неосознанно подражал Алоизу, а в публике видел себя самого, восторженно глядящего на грозного отца.

Позднее эту же роль выполняли массовые шествия, также в каком-то смысле отражавшие ситуацию его детских лет, но теперь в роли ребенка выступал целый народ, а Гитлер, обожаемый всеми, удовлетворял свой нарциссизм. Известно, что еще в юности будущий фюрер очень любил лесть и обладал способностью «гипнотизировать» слушателя. Вот что пишет Джон Толанд, ссылаясь на слова некоего Кубичека, бывшего в юности другом Гитлера:

«Речи Гитлера оказали на Кубичека воздействие схожее с „извержением вулкана“, он воспринял их как красочный спектакль и „в начале настолько растерялся, что даже забыл похлопать“. Лишь постепенно Кубичек понял, что „речи Гитлера не имели никакого отношения к театральному действу“ и что, напротив, его друг был настроен „очень серьезно“. Одновременно он также понял, что Гитлер ожидает от него только одного – полного и безоговорочного одобрения. Кубичек, пораженный не столько содержанием речи, сколько ораторским талантом Гитлера, не скупился на похвалу и лесть... Казалось, Адольф полностью завладел душой Кубичека, и теперь у них обоих были совершенно одинаковые ощущения. Все, что меня волновало, он воспринимал так, словно это касалось непосредственно его... Иногда я далее думал, что он живет одной жизнью со мной» (Toland, S. 41).

Вряд ли можно лучше прокомментировать легендарное гипнотическое воздействие Гитлера на массы. Если евреи представляли униженную часть его детского Я, которую он всеми средствами пытался уничтожить, то покорившийся ему немецкий народ – в данном случае его олицетворял Кубичек – воплощал в себе «прекрасную» часть его души, преклоняющуюся перед отцом и им же любимую. Итак, ребенок, вставший на место отца, защищает чистую детскую душу от таящейся в ней самой опасности путем изгнания и «уничтожения злых евреев». Тем самым он одновременно стремится избавить «сына» от недобрых мыслей и добиться, наконец, полного единения с ним.

Разумеется, с этими выводами никогда не согласятся те, кто считает, что подсознание – лишь «порождение больного мозга психоаналитика». Но я вполне допускаю мысль, что даже психотерапевты крайне скептически или даже с негодованием отнесутся к моему намерению отыскать в детстве Гитлера истоки его бесчеловечных деяний. Но вряд ли моя гипотеза менее состоятельна, чем рассуждения последователей Эриха Фромма, искренне считающих, что Господь вдруг взял и прислал на Землю «чудовищного некрофила». Достаточно вспомнить строки из книги их идейного вдохновителя:

«Чем объяснить, что два таких доброжелательных, совершенно нормальных человека с устойчивым, лишенным деструктивного начала характером дали жизнь этому чудовищу Гитлеру» (цит. по: Stierlin, 1975, S.36).

Я нисколько не сомневаюсь в том, что любое преступление таит в себе личную трагедию преступника. Если мы реконструируем эти преступления и повнимательнее приглядимся к их предыстории, то, вероятно, сумеем предотвратить новые. Ведь громкое возмущение и нотации делу не помогут. Правда, кое-кто может сказать, что далеко не всякий, кого в детстве избивали, становится убийцей, иначе люди уже давно истребили бы друг друга. До известной степени с этим можно согласиться. Но, с другой стороны, на Земле продолжаются войны, и мы даже представить себе не можем, какие смертоносные технологии способен изобрести человек, подсознательно желающий отомстить за причиненные ему в детстве страдания. Но главное, мы не знаем, как развивалось бы человечество, если бы родители уважали своих детей и принимали их всерьез. Я лично не знаю никого, кто бы в детстве пользовался уважением со стороны родителей и учителей, а потом вдруг испытал потребность в убийстве. (Я веду речь об истинном уважении к ребенку, которое, как я уже писала, чуждо любой педагогике, в том числе и так называемой антиавторитарной.)

Мы по-прежнему никак не можем проникнуться состраданием к униженному ребенку. Здесь нельзя руководствоваться одним только разумом, иначе в обществе давно бы уже осознали необходимость уважительного отношения к ребенку как к личности. Если человек способен воспринять на эмоциональном уровне чувства униженного, загнанного в угол ребенка, значит, он способен внезапно увидеть в них, как в зеркале, перенесенные им самим в детстве страдания. Но лишь немногие готовы, отбросив страх, пройти по этому пути и ощутить скорбь. Встав на этот путь, можно узнать о психодинамике больше, чем из любых книг.

Необходимость доказывать «чистоту своего расового происхождения» до третьего колена и лишение лиц, «не являющихся истинными арийцами», полностью или частично гражданских прав только на первый взгляд кажутся нелепыми. Но смысл этих вроде бы бессмысленных жестоких мер становится ясен, если представить себе, что в подсознательных фантазиях Адольфа Гитлера сформировались две мощные установки. С одной стороны, евреи олицетворяли его ненависть к отцу, и поэтому он всячески унижал их и стремился их уничтожить. Будь Алоиз жив, он бы наверняка попал под действие «законов о защите чистоты расы». Принятие этих законов означало окончательное отречение Гитлера от отца с его сомнительным происхождением. Ведь еврей воплощал в себе все отвратительные свойства отца. Еврей казался Гитлеру слабым и немощным, ибо маленький Адольф подсознательно чувствовал, что отец не уверен в себе. Эти драконовские законы стали выражением желания Гитлера отомстить отцу за причиненные страдания. С другой стороны, Гитлер представлял еврея неким всемогущим существом наподобие Люцифера (об этом свидетельствуют постоянные заявления о «стремлении евреев уничтожить мир»), и это было отражением той воистину безграничной власти, которую имеет даже самый слабый отец над своим беззащитным ребенком, отражением того, как бездушный чиновник таможни разрушал хрупкий эмоциональный мир Адольфа. К этим двум установкам следует добавить еще одну. Гитлеру очень хотелось достоверно знать, кто же был его дедом. Вспомним, каким тяжким бременем лежало на его отце незнание своего происхождения. Именно поэтому каждый гражданин «Третьего рейха» должен был доказывать чистоту своего происхождения до третьего колена.

На сеансах психоанализа у пациентов критическое отношение к отцу начинается часто с того, что он вдруг предстает перед ними в смешном виде. Например, они вспоминают, что огромный отец выглядел нелепо в ночной рубашке. Ребенок никогда не был в близких отношениях с отцом, постоянно боялся его, но теперь, вспоминая об этой короткой ночной рубашке, он как бы мстит за то, что в свое время воспринимал его как Бога.

Месть же Гитлера была направлена не против отца, а против объекта-заместителя. Используя свои штурмовые отряды, он распространял в народе ненависть и отвращение к «паршивому» еврею. На кострах сжигались книги Фрейда, Эйнштейна и многих других подлинно великих евреев-интеллектуалов. Перенос ненависти с отца на еврейскую нацию хорошо прослеживается в следующем отрывке из «Майн Кампф»:

«С тех пор, как я впервые внимательно пригляделся к евреям, Вена предстала передо мной в совершенно ином свете. Повсюду я видел одних евреев и чем больше я присматривался к ним, тем больше обнаруживал в них отличий от других людей. Центральная часть и районы к северу от Дуная были сильно заполнены народом, не имевшим даже внешнего сходства с немцами... Это уже само по себе не могло вызвать симпатий, но особенно неприятно было внезапное осознание того факта, что за физической неопрятностью скрывается моральная нечистоплотность этого якобы Богом избранного народа. Действительно, есть ли какое-либо мерзкое деяние, какое-либо бесстыдство, главным образом, в культурной жизни, к которому хоть как-то не был бы причастен еврей? Как только осторожно вскроешь какую-либо опухоль, в ней, подобно червяку в разлагающемся теле, тут же обнаружится еврейчик, зачастую ослепленный неожиданно ярким светом... Постепенно я начал люто ненавидеть их» (цит. по; Fest, S. 63).

Человек, найдя подходящий объект для накопившейся ненависти, сперва чувствует облегчение («Повсюду я видел одних евреев...»). Оказывается, есть возможность дать выход запретным чувствам. И чем больше они угнетали его раньше, тем сильнее теперь чувство радости. Можно уже ненавидеть, не боясь быть за это наказанным, поскольку ты ненавидишь не своих родителей, а кого-то еще.

Но с помощью объекта-заменителя нельзя утолить чувство ненависти, что как нельзя лучше подтверждает пример Адольфа Гитлера. Вряд ли кто-либо еще обладал такой властью над чужими жизнями и, тем не менее, успокоения ему это не принесло. Наиболее убедительное тому подтверждение – его завещание.

Когда читаешь у Штирлина характеристику отца Адольфа Гитлера, то просто поражаешься, насколько глубоко сын усвоил его характер и манеру поведения:

«Судя по всему, его социальный статус дорого обошелся как ему самому, так и остальным. Алоизу, правда, были присущи такие качества, как добросовестность и трудолюбие, но он был неуравновешенным человеком с крайне лабильной нервной системой. Временами он даже производил впечатление душевнобольного. По крайней мере, согласно одному из источников, какое-то время он провел в приюте для психически больных. Некоторые психоаналитики считают, что он обладал психопатическими чертами, выражавшимися в его стремлении использовать циркуляры и распоряжения в собственных целях. При этом он их всегда толковал так, что сохранялась видимость законности. Короче говоря, желание продвинуться по службе сочеталось у него с поразительной беззастенчивостью. Когда он, к примеру, просил разрешения Папы Римского на брак с Кларой, которая приходилась ему двоюродной сестрой, то настоятельно подчеркивал наличие у него двух маленьких детей, нуждающихся в заботе, но ни словом не упомянул о беременности своей будущей жены» (Stierlin, 1975, S.68).

Черты характера отца могут так хорошо запечатлеться в подсознании ребенка, что позднее они отчетливо проявятся в его поведении. Однако биографы Гитлера не обратили на это внимание.

Положение матери в семье и ее роль в жизни Адольфа

Все авторы биографий сходятся на том, что Клара Гитлер «очень любила и баловала» сына. Сразу же следует отметить, что любить и баловать одновременно, по-моему, нельзя, если, конечно, понимать под любовью умение распознать и почувствовать истинные потребности ребенка. Если же родители неспособны на это, то они балуют ребенка, т.е. осыпают его ласками, всячески потворствуют ему, предоставляя блага, которые являются лишь суррогатом того, в чем он действительно нуждается и что родители не могут ему дать. Я не думаю, что у слова «баловать» есть какое-либо иное значение. Мать, балующая ребенка, лишает его любви, и это не может не сказаться на его дальнейшей жизни. Будь Адольф Гитлер по-настоящему любимым ребенком, он также был бы способен любить других. Но его отношения с женщинами, различные извращения (см. Stierlin, 1975, S.168) и подчеркнуто отстраненная манера общения с другими людьми свидетельствуют, что, в сущности, он так и не познал ни материнской, ни отцовской любви.

До появления на свет Адольфа у Клары было трое детей, которые умерли от дифтерии в течение одного месяца. Возможно, что первые два ребенка заболели еще до рождения третьего, которому суждено было проявить всего три дня. Через 13 месяцев родился Адольф. Я позволю себе перенести в свою книгу таблицу, имеющуюся в монографии Штирлина.

1	Густав	17.05.1885	08.12.1887 дифтерия	2 года 7 месяцев
2	Ида	23.09.1886	02.01.1888 дифтерия	1 год 4 месяца
3	Отто	1887	1887 дифтерия	примерно 3 дня
4	Адольф	20.04.1889
5	Эдмунд	24.03.1894	02.02.1900 корь	почти 6 лет
6	Паула	21.01.1896

Не случайно, что все, кто отмечал, что после смерти Густава, Иды и Отто Клара всю свою любовь посвятила Адольфу, кто писал о ней как о необычайно ласковой матери и создавал из нее чуть ли не образ Мадонны, были мужчинами. Современная женщина, познавшая радость материнства, могла бы более реалистично оценить события, предшествовавшие появлению на свет Адольфа, и получить точное представление о том, в какой эмоциональной атмосфере прошел первый год жизни ребенка. Ведь именно этот год в огромной, если не в решающей, степени определяет все его дальнейшее развитие.

В 16 лет Клара Петцль перебралась в дом своего «дяди Алоиза», чтобы помочь ему ухаживать за больной женой и двумя детьми. Там еще до смерти первой жены Клара забеременела, а в 24 года вышла замуж за 48-летнего Алоиза. Менее чем за три года она родила трех детей, которые умерли один за другим от дифтерии. Густав заболел в ноябре, но Клара почти не могла ухаживать за ним, т.к. вот-вот должна была родить третьего ребенка. Отто, видимо зараженный дифтерией от Густава, прожил всего три дня. Накануне Рождества умирает Густав, а через три недели дочь Ида.

Таким образом, Клара всего за каких-то пять недель пережила и роды, и смерть троих детей. Не обязательно обладать повышенной чувствительностью, чтобы после такой ситуации полностью утратить душевное равновесие. К тому же она имела рядом с собой деспотичного мужа и была совсем еще молодой женщиной: ей не было и 28 лет. Возможно, она как истинная католичка восприняла все случившееся как Божье наказание за свою внебрачную связь с Алоизом. Возможно, она даже проклинала себя за то, что из-за родов так толком и не смогла поухаживать за Густавом. Во всяком случае, лишь человек с воистину железными нервами способен стойко перенести такие удары судьбы. Но Клара была вовсе не такой. Никто морально и эмоционально не поддержал ее. Она продолжала исполнять свои супружеские обязанности, уже в год смерти Иды снова забеременела и в апреле следующего года родила Адольфа. Но из-за того, что в данной ситуации она вряд ли могла правильно воспринять свое горе, беременность вновь заставила ее испытать прежний шок, пробудила в ней прежние страхи и породила сомнения, выживет ли ребенок в этот раз. Какая женщина с таким прошлым еще во время беременности не испытывала бы страх? Разве ее сын мог вместе с молоком матери впитать такие чувства, как спокойствие, уверенность и ощущение защищенности? Скорее, вызванные беременностью и появлением на свет Адольфа воспоминания об умерших недавно трех детях и осознанный или подсознательный страх за судьбу новорожденного, с одной стороны, и чувства самого младенца, с другой – представляли собой как бы два сообщающихся сосуда. Клара также не могла сознательно испытать гнев на своего целиком занятого собой мужа, который не обращал никакого внимания на ее душевные страдания, поэтому она не могла не выместить гнев на младенце: ведь его ей не нужно было бояться.

Но такие судьбы были у очень многих людей, и здесь ничего не поделаешь. На таких выдающихся людей, как Новалис, Гельдерин, Кафка смерть их братьев и сестер тоже наложила очень сильный отпечаток, однако они имели возможность открыто рассказать о своих страданиях.

С Адольфом Гитлером все было совершенно иначе. Он ни с кем не мог поделиться своими ощущениями и переданным от матери чувством тревоги и потому был вынужден подавлять их, чтобы отец ничего не заметил и не стал его бить. Оставалось лишь индентифицировать себя с ним.

Но есть еще одно обстоятельство: матери довольно часто идеализируют умершего ребенка. (Напомним, что человек впоследствии часто неадекватно оценивает упущенные в жизни возможности, жалея о них.) Это заставляет нового ребенка особенно напрягаться, чтобы «ни в чем не уступать» умершему, которого мать по-настоящему любит, думая, что останься он в живых, был бы наверняка лучше. Это можно проследить на примере семьи Ван Гога, у которого умер, правда, только один брат.

Один из моих пациентов увлеченно рассказывал о своем «счастливом» детстве. Я привыкла к такому идеализированному подходу, но в данном случае идеализация переходила все границы. Пациент говорил о совершенно поразительных вещах. Оказывается, сестра этого человека, умершая, когда ей не было и двух лет, обладала совершенно удивительными способностями. Она якобы ухаживала за больной матерью, пела ей песни, чтобы успокоить ее, знала наизусть молитвы и т.д... Когда же я спросила, неужели такое возможно, он посмотрел на меня так, словно я посягнула на самое святое, и ответил: «Вообще-то нет, но это был не ребенок, а чудо». Я сказала, что матери очень часто идеализируют своих умерших детей, рассказала ему про Ван Гога и под конец добавила, что ребенку порой очень трудно жить под таким прессингом, ибо он сам никак не «сравняется» с умершим «вундеркиндом» по своим способностям. Он снова совершенно автоматически заговорил об удивительных способностях своей сестры и вдруг весь затрясся, оплакивая ее смерть, случившуюся 35 лет назад. У меня создалось впечатление, что он, наверное, впервые оплакивал свои детские годы, т.к. слезы его были совершенно искренними. Только теперь я поняла, что мне вначале не понравилось в его голосе – неискренняя интонация. Может быть, говоря о своем детстве, он подсознательно подражал восторженным рассказам матери о своем первом ребенке. Его высокопарные, многословные излияния, долженствовавшие свидетельствовать о «безоблачном» детстве, были проекцией рассказов матери о «чудо-ребенке», а поэтому тон их был тем же, что и у матери. Но благодаря этому обстоятельству они дали психоаналитику возможность понять правду.

Я часто вспоминала об этой истории, встречаясь с людьми, у которых складывалась схожая ситуация в семье. Из их рассказов я узнавала, что чем больше матери нуждались в поддержании душевного равновесия за счет других, тем больше они возвеличивали своих покойных детей, и это часто продолжалось десятилетиями. Тем самым они как бы вознаграждали себя за все страдания, причиненные им мужьями, и за трудности, связанные с воспитанием доставляющих столько забот живых детей. Каждая из них в глубине души полагала, что умерший ребенок обязательно стал бы ее помощником и защитником, заменив ей в этом отношении со временем ее собственную мать.

Поскольку Адольф появился на свет после смерти трех своих братьев и сестер, я не могу представить себе, что мать относилась к нему «с любовью и нежностью и готова была всем пожертвовать ради него». Однако все его биографы полагают, что Гитлер испытывал не недостаток, а избыток материнской любви, что его слишком часто хвалили, и потому он впоследствии так жаждал всеобщего восхищения. Якобы долгий симбиоз с матерью, вызывавший у него положительные эмоции, породил у него желание «слиться» с массами. Такие высказывания встречаются порой даже в серьезных психоаналитических исследованиях.

На мой взгляд, такого рода трактовка наиболее ярко отражает то, насколько укоренились в нашем сознании педагогические принципы. Напомню, что авторы педагогических трактатов выступают против «слепой любви», рекомендуют ни в коем случае не «баловать» ребенка, а, напротив, с момента рождения воспитывать его в строгости, чтобы подготовить его к жизни. Психоаналитики выражаются по-иному, они считают, что необходимо «научить ребенка справляться с состоянием фрустрации из-за недостатка любви», как будто он сам не может научиться этому. В этой связи стоит отметить следующее. Если ребенок в детстве получил достаточно любви и внимания, то он, став взрослым, как раз не будет в такой степени, как ребенок, нуждаться в любви и поэтому не будет испытывать ярко выраженной фрустрации при ее отсутствии. Зато появление у человека склонности к наркомании или иным извращениям всегда означает, что ему чего-то не хватает и что в детстве ему многое недодали, что в детстве он страдал от недостатка материнской любви. Даже если родители и утверждают, что «любили» ребенка, это не так, и на самом деле они его баловали. Ведь очень часто ребенка закармливают сладостями, щедро одаривают игрушками и всячески опекают (!), даже не желая разобраться, что же твориться в его душе. Наиболее ярко это опять-таки демонстрирует пример Гитлера. Вряд ли мать смогла бы любить в нем ярого ненавистника отца. Даже представив на минуту, что мать могла испытывать к Адольфу чувство истинной любви, невозможно допустить, что она не обставляла эту любовь целым рядом условий, одним из которых было, безусловно, требование «быть послушным мальчиком и прощать все отцу». О ее полной неспособности хоть как-то помочь сыну в его конфликте с Алоизом свидетельствует следующий отрывок из книги Штирлина:

«Авторитарный стиль главы семейства не мог не внушить жене и детям чувства уважения и даже страха, которое пережило отца. Даже после смерти отца в доме по-прежнему царил его культ. Так, например, его трубки остались стоять на кухонной полке, и вдова в беседе с кем-либо, желая доказать свою правоту, всегда показывала на них, т.е. ссылалась на незыблемый авторитет покойного» (Stierlin, S.21-22).

При таком преклонении Клары перед Алоизм Адольф едва ли был готов поделиться с ней своими подлинными чувствами, особенно если учесть, что он, несомненно, представал в глазах матери в невыгодном свете по сравнению со своими умершими братьями и сестрой. Ведь они, умершие так рано, наверняка не успели согрешить и попали на Небеса, где, как известно, также невозможно совершить никакого греха. Бедный же Адольф оставался на грешной земле. Чтобы получить любовь матери, он был вынужден притворяться, чем окончательно и определил свою жизненную позицию. В самом начале фундаментального труда Феста есть несколько очень метких замечаний: