Текст книги "В начале было воспитание"

Автор книги: Алис Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

После о наказании следовало забыть. Все разговоры об искуплении грехов, о праведных и неправедных поступках откладывались на потом. Но дети никак не могли заставить себя улыбнуться, они сидели подавленные, с белыми как мел лицами, молчали или тихо всхлипывали, с нараставшим в душе ожесточением не желая сдаваться, но все же чувствуя свою полную беззащитность. Даже ночью они не могли забыть обрушившийся на них град ударов и слова отца, отныне ставшие для них символом „справедливости“. Офицер даже в отставке оставался офицером, он по-прежнему побоями доказывал детям свою правоту и чувствовал себя уязвленным, когда они спрашивали, почему он не хочет снова пойти воевать» (Meckel, 1980, S.55-57).

Правдивость рассказа не вызывает никаких сомнений. Во всяком случае, в каждой из процитированных фраз чувствуется выстраданная автором правда. Если же кто-либо из читателей усомнится в достоверности приведенных в книге фактов, посчитав их просто чудовищными, пусть он ознакомится с рекомендациями сторонников «черной педагогики». Нет недостатка в изощренных психоаналитических теориях, которые на полном серьезе предлагают считать описанные Кристофом Мекелем детские впечатления отражением «агрессивных или гомосексуальных желаний» ребенка, а кошмарную реальность порождением детской фантазии. Ребенок, лишенный адептами «черной педагогики» чувства уверенности в «правильности» своих ощущений, став взрослым, не только не обретет это чувство, но еще и окончательно окажется во власти порочных теорий, совершенно противоречащих его эмпирическому опыту.

Поэтому удивительно, что взрослые, прошедшие в детстве через «хорошее воспитание», еще способны к написанию книг, подобных произведениям Кристофа Мекеля. Возможно, оно появилось на свет лишь потому, что отец несколько лет воевал, а потом был в плену. Его отсутствие, безусловно, благотворно сказалось на детях. Но, как правило, все те, с кем в детстве и в юности обращались именно так, как рассказано в книге, не в состоянии написать правду о своем отце, т.к. в решающие для дальнейшей жизни годы их последовательно отучали испытывать чувство душевной боли. Без него путь к правде закрыт. Им уже не удастся трезво взглянуть на свое детство и увидеть его в истинном свете. Им суждено остаться заложниками концепций, снимающих вину с родителей и возлагающих ее на их жертву.

Когда вдруг человек в ярости избивает другого, такое состояние обычно является следствием глубокого отчаяния. Однако «идеологии битья» как части «черной педагогики» и вере в безвредность побоев отводится маскирующая роль; они призваны сделать ребенка невосприимчивым к душевной и физической боли и закрыть ему доступ к правде о себе самом и окружающих. Пережитые чувства, разумеется, способны преодолеть эту преграду, но ведь именно на них наложен строгий запрет...

Механизмы «Черной педагогики»: отщепление и проекция

В 1943 г. Гиммлер произнес свою знаменитую «Познаньскую речь», в которой от имени немецкого народа выразил благодарность войскам СС за уничтожение евреев. Тридцать лет я тщетно пыталась понять причину этой страшной трагедии. После прочтения в 1979 г. речи Гиммлера у меня словно пелена спала с глаз. Поэтому я вставила в свою книгу большой фрагмент из речи Гиммлера:

«Я хочу здесь, стоя перед вами, открыто затронуть вопрос об одной непростой акции. Мы просто обязаны со всей откровенностью обсудить ее между собой, хотя то, о чем мы будем говорить, никогда не станет достоянием гласности... Я имею в виду эвакуацию евреев, которая есть ни что иное как их полное истребление. Многие с легкостью произносят это слово, словно речь идет о самых обыденных вещах. Возьмите любого из членов партии, и каждый без колебаний подтвердит, что „еврейский народ должен быть уничтожен, об этом четко и ясно сказано в нашей программе“. Но опять-таки чуть ли не у каждого из 80 млн. славных, добропорядочных немцев находится знакомый еврей – „ну очень приличный человек“. Дескать, все евреи – скоты и негодяи, но вот их знакомый – замечательный человек. Ни одному из тех, кто так говорит, не довелось пережить то, что испытали вы. Вы видели горы трупов, сотни, тысячи трупов. Вынести такое и остаться чистым душой – я не беру элементарные человеческие слабости – вот, что закалило наши сердца и укрепило нашу волю. Но эта славная страница нашей истории так и останется известной только нам с вами... Я категорически приказал передать все их богатства в имперскую казну. Себе мы не взяли ничего. Я с самого начала отдал приказ: любого, кто возьмет хоть одну марку, ждет смерть. Некоторые эсэсовцы – их было немного – нарушили приказ и были безжалостно казнены. Наш долг перед собственным народом и наше моральное право – уничтожить евреев за то, что они хотели нас уничтожить. Но у нас нет права обогащаться за их счет, и никто не смеет взять себе даже шубу, часы или сигарету. Мы должны были выжечь очаг смертоносной заразы. Но наша миссия не завершена, пока смертоносные микробы слабохарактерности еще представляют опасность для наших товарищей. Если здесь возникнет даже крошечный очаг распространения этих гнусных микробов, мы, в том числе и я лично, сделаем все возможное, чтобы ликвидировать его. Однако, в общем и целом, мы справились с этой невероятно трудной задачей и при ее выполнении руководствовались исключительно любовью к нашему народу. Мы не запятнали свою совесть, не очернили душу и наш характер не испортился» (J. Fest, 1963, S.162, 166).

В речи Гиммлера представлены все элементы сложного психодинамического механизма, основанного на отщеплении и проекции частей собственного Я, на котором зиждется, как мы уже смогли убедиться, вся «черная педагогика». Ее сторонники полагали, что ребенок должен быть внутренне стойким, и воспитывали в нем бессмысленную жестокость, призывали вытравишь из его души слабость, т.е. страх, отчаяние, сострадание, способность переживать и сопереживать, иначе говоря, хотели заблокировать всю эмоциональную сферу. С целью облегчить своим подданным борьбу против человеческого начала в них самих правители «Третьего рейха» представили им в качестве носителя самых отвратительных и опасных качеств (против которых в детстве боролись воспитатели) еврейский народ. Так называемый «истинный ариец» мог проявлять жестокость, чувствовать себя сильным, мужественным, принципиальным и морально чистоплотным человеком, напрочь избавленным от таких «дурных» свойств человеческой натуры, как спонтанное душевное волнение, только если все его детские страхи воплотятся в евреях. Тогда с ними можно будет каждый раз заново начинать ожесточенную борьбу, чувствуя за собой поддержку мощного отряда единомышленников.

По-моему, мы обречены жить в атмосфере, порождающей преступления такого масштаба до тех пор, пока не поймем их причины и психологический механизм.

Чем больше я занимаюсь анализом психодинамики людей с противоестественными наклонностями, тем сомнительнее мне кажется широко распространенная после войны версия, возлагавшая вину за холокост[4]4
  Так на Западе принято называть массовое уничтожение евреев в годы Второй мировой войны.


[Закрыть] на извращенное сознание узкой группы лиц. Ведь у них отсутствовали такие специфические признаки психопатии, как ощущение полной личной и социальной изоляции, стыд и отчаяние. Убийцы многих миллионов людей отнюдь не чувствовали себя изгоями, они занимали видное общественное положение, им не было стыдно за свои преступления, напротив, они даже гордились ими. Эйфория или полнейшее равнодушие – вот два наиболее характерных для них состояния души.

Другие видят первопричину в преклонении немцев перед авторитетом верховной власти. С их выводом можно согласиться, но для понимания феномена холокоста этого явно недостаточно. Ведь в данной ситуации речь шла не просто о безоговорочном подчинении, но о выполнении приказов, которые не воспринимались как навязанные извне.

Человек, способный на глубокие чувства и переживания, не может по мановению волшебной палочки стать способным на массовые убийства. Однако «окончательное решение еврейского вопроса» было поручено мужчинам и женщинам, с младенчества избавленным от собственных чувств и приученным всем сердцем воспринимать желания родителей как свои собственные. Ведь в детстве они гордились закаленным характером, старались никогда не плакать, «с радостью» выполняли свои обязанности и не испытывали страха, т.е., в сущности, не имели внутреннего мира.

В своей книге «Wunschloses Ungluck» Петер Хандке (Peter Handake, 1975) описывает свою мать, покончившую с собой, когда ей был 51 год. Сострадание к матери и понимание ее поведения красной нитью проходят через все повествование. Читатель также постепенно понимает, почему ее сын так отчаянно ищет свои «Подлинные ощущения» («Ware Empfindungen» – название другой повести австрийского писателя). Истоки этого поиска скрыты в далеком детстве, когда мальчика убедили, что в такое тяжелое время его естественные чувства могут ухудшить болезненное состояние матери. Хандке следующим образом описывает моральный климат в своей родной деревне:

«Никто ничего не рассказывал о себе; даже раз в год, во время пасхальной исповеди, никто не решался излить душу и все невнятно бормотали заученные фразы из Катехизиса, в которых собственное Я представлялось человеку более чуждым, чем даже частица далекого лунного пейзажа. Если кто-либо вдруг начинал рассказывать о себе что-то серьезное, а не просто потешные истории, говорили, что он „себе на уме“. Религиозные обряды, местные обычаи и „добрые нравы“ настолько обезличивали человека и лишали его ответственности за собственную судьбу, что если у него и оставались какие-либо сугубо индивидуальные свойства, то вспоминал он о них только в отрывочных и бессвязных с снах. Выражение „он какой-то не такой, как все“ считалось чем-то вроде ругательства, и если кто-то жил без особой оглядки на других, к нему относились так, словно человек занимался каким-нибудь неблаговидным делом. Лишенные собственных чувств и знания подлинной истории своей жизни люди с годами начинали, подобно некоторым домашним животным, бояться всего нового, неизвестного. Они замыкались в себе и почти не открывали рот, а другие, уже не вполне в своем уме, орали на весь дом» (P. Handke, 1975, S.51, 52).

Бесчувственность, привитая воспитанием, нашла свое выражение не только в произведениях П. Хандке, но и в картинах ряда художников-абстракционистов, и в творчестве других писателей. Вот как описывает Карин Штрук одного маленького мальчика:

«Дитгер не умеет плакать. Но смерть горячо любимой бабушки сильно потрясла его. Придя с похорон, он сказал, что на кладбище ему даже захотелось выдавить из себя пару слезинок. Он так и сказал: „выдавить“...

По словам Дитгера, ему не нужны сны. Он очень гордится тем, что не видит их. Он говорит: у меня крепкий здоровый сон без всяких сновидений. Ютта говорит: „Дитер не желает признавать, что иногда все же видит сны, и скрывает свои истинные чувства“» (К. Struk, 1973, S. 279).

Дитгер – продукт послевоенной эпохи. (Думается, что многие педагоги посчитали бы его идеалом воспитанного мальчика.) А что чувствовали его родители? Их поколение имело гораздо меньше возможностей выразить свои естественные чувства, чем нынешнее, поэтому сохранилось мало свидетельств.

Кристоф Мекель публикует в своей книге «Скрытый образ» (Suchbild) отрывок из записей отца – поэта и прозаика, ранее придерживавшегося либеральных взглядов. Эти записки как раз относятся ко времени Второй мировой войны.

«Со мной в купе женщина... Она рассказывает о произволе немецких чиновников, об их продажности, о безумных ценах, об Освенциме и тому подобных вещах... Как солдат я от всего этого далек, в сущности, эти проблемы меня совершенно не интересуют. Я сражаюсь за Германию и не буду наживаться на войне, зато хочу вернуться с нее домой с чистой совестью. Многие штатские, действительно, ведут себя мерзко, и я сам искренне презираю их. Может я дурак, но солдаты постоянно оказываются в дураках и за все платят своей кровью. Но зато чести у нас никто не отнимет (24 января 1944 г.).

Пошел за обедом, пришлось сделать небольшой крюк, и я стал свидетелем публичного расстрела на склоне возле спортивной площадки двадцати восьми поляков. Множество людей толпилось на прилегающих улицах и берегу реки. Гора трупов – зрелище, конечно, жуткое и отвратительное, но оно меня никак не тронуло. Ведь расстрелянные убили двух солдат и одного имперского[5]5
  Так назывались немцы, проживавшие на территории фашистской Германии в границах 1938 г. – Прим. пер.


[Закрыть] немца. Я воспринял увиденное как сцену из новой постановки народного театра (27 января 1944 г.)».

Человек с подавленными в детстве чувствами способен настолько отождествить себя с государством, что автоматически действует так, как ему предписано, даже при отсутствии внешнего контроля:

«Узнав, что полковнику что-то нужно от меня, я приказал позвать его. Он кое-как выбрался из машины, подошел поближе и через безбожно коверкающего немецкий язык старшего лейтенанта начал жаловаться. Оказывается, нехорошо пять дней почти не кормить их. Я коротко ответил, что нехорошо переходить на сторону Бадальо[6]6
  Бывший начальник Генерального штаба, в результате государственного переворота в июле 1943 г. сменивший Муссолини на посту премьер-министра и 8 сентября объявивший о капитуляции Италии. – Прим. пер.


[Закрыть]. А вот когда другие <итальянские> офицеры, продолжавшие, якобы, придерживаться фашистских взглядов, предъявили мне все мыслимые и немыслимые документы, я распорядился включить у них в машине печку и вообще стал разговаривать более вежливо (27 октября 1943 г.)» (Chr. Meckel, 1980, S. 62 и 63).

Доведенное до совершенства умение приспосабливаться к общепринятым образцам поведения позволяет говорить о ком-либо как о «нормальном человеке», но это умение позволяет легко использовать его в самых разных целях. При этом происходит не утрата индивидуальности, поскольку таковой не было и нет, а постоянная замена одних ценностей другими. Какими именно – не имеет значения для данного лица, т.к. краеугольный камень его системы ценностей – послушание. Образ вождя или идеологические установки легко занимают в его сознании место чрезмерно идеализированных требовательных родителей. Так как они всегда правы, их подросший ребенок также не задумывается над тем, справедливы или нет требования, предъявляемые новыми «властителями дум». И откуда он возьмет критерии оценки, когда вопрос о том, что справедливо, а что нет, решался без него? Ведь у него не было возможности хоть раз дать волю своим чувствам, его убедили в том, что любая критика поступков родителей опасна для его жизни. В результате у него отсутствуют даже зачатки критического мышления. Если человек не сумел к определенному возрасту выстроить свой собственный внутренний мир, он оказывается в полной зависимости от властей. Маленький ребенок точно так же всецело зависит от родителей. В этом взрослый и ребенок поразительно схожи друг с другом. Слово «нет» по адресу власть имущих тоже кажется ему опасным для его жизни.

Те, кому довелось стать свидетелями резких смен политического курса, рассказывают, что многие с поразительной легкостью приспосабливались к новой ситуации и без тени смущения меняли свои убеждения на прямо противоположные. Смена властных элит буквально стирала у них память о прошлом.

И тем не менее, даже если это верно по отношению к большинству, всегда находились люди, которых невозможно было заставить изменить своим принципам. На основании данных, накопленных за время многолетней психоаналитической деятельности, я попыталась ответить на вопрос, почему одни так легко подчиняются диктату личности или референтной группы, а другие – нет.

Многие искренне восхищаются людьми, которые нашли в себе мужество противостоять тоталитарному государству, сохранив верность своим убеждениям и моральным принципам. Другие порой смеются над их наивностью, приговаривая: «Неужели они не понимают, что словами с такой махиной не справиться? И что им придется дорого заплатить за свою строптивость?» И те, кто восхищается, и те, кто не скрывает своего презрения, не замечают главного: человек, не желающий приспосабливаться к условиям тоталитарного режима, поступает так вовсе не из чувства долга. Было бы неправильно также считать, что на столь ответственный шаг его подтолкнула наивная недооценка силы противника. Просто он не может изменить самому себе. Чем дольше я занималась этой проблемой, тем чаще приходила к следующему выводу: гражданское мужество, честность и способность к состраданию надо воспринимать не как «добродетельные черты характера» или нравственные категории, а как милостивый дар судьбы – следствие того, что человеку в детстве повезло с воспитателями.

Понятие морали и чувства долга способны лишь заменить главное. Чем сильнее человеку в детстве травмировали душу, тем мощнее у него должен быть интеллект и тем чаще он должен прибегать к морали как к субституту чувств. Но не нравственность и чувство долга являются источником жизненных сил и порождают стойкую приверженность принципам. Они не способны сделать человека чутким. Их можно сравнить с протезами, на которые всегда можно опереться. Но в протезах нет кровеносных артерий, да и пользоваться ими может кто угодно. Считавшееся вчера хорошим и добрым сегодня по указанию правительства или партии рассматривается как злое и губительное или наоборот. Но человек с незаблокированной эмоциональной сферой всегда остается самим собой. Ведь он не хочет терять свое Я. Яростные нападки, бойкот, утрата уважения и любви не оставят его равнодушным, он будет страдать и бояться, но ни при каких условиях не захочет отказаться от собственного Я. В ответ на требования, противоречащие его натуре, он всегда скажет решительное «нет». Он просто по-другому не может.

Вспомогательный характер моральных законов и норм поведения наиболее наглядно демонстрируют отношения между матерью и ребенком. Здесь не помогут ни ложь, ни лицемерие. Ведь чувство долга не может породить любовь, скорее оно способно привести к возникновению у ребенка чувства вины. Наряду с парализующим эмоциональную сферу чувством благодарности оно может навсегда превратить ребенка в заложника мнимой материнской любви. Роберт Вальзер как-то заметил: «Многие матери делают своим любимцем одного из детей, но их поцелуи схожи с побиванием камнями. Они... ставят под угрозу все его существование». Если бы Вальзер почувствовал, что эти слова в первую очередь относятся к нему самому, он вряд ли бы закончил жизнь в психиатрической больнице.

Сама мысль о том, что разум и обретенный с годами здравый смысл способны разблокировать эмоциональную сферу, представляется мне полнейшей глупостью. Тот, кто еще в нежном возрасте из боязни потерять родительскую любовь, а вместе с ней и жизнь, привык слепо выполнять неписаные законы и отказался от естественных чувств, будет в дальнейшем столь же ревностно исполнять законы государства и окажется перед ним вновь совершенно беззащитным. Но поскольку человек не может жить совсем без эмоций, он рано или поздно примкнет к той организации, которая позволит ему в рамках коллектива в полной мере испытать те чувства, на которые в детстве был наложен запрет.

Любая идеология дает индивидууму возможность эмоциональной разрядки. Идеализируемая личность или коллектив заменят мать как первичный объект. (Этот перенос облегчается эмоциональной несостоятельностью первичного объекта.) Благодаря идеализации группы у ее членов появляется возможность ощутить «коллективное величие» и за счет этого получить заряд энергии. Но поскольку любая тоталитарная идеология нуждается во врагах, ими становятся не только объекты, находящиеся вне референтной группы, но и частичка собственного Я членов коллектива. В глубине души эти люди так и остались презираемыми слабыми детьми, однако невозможность ощутить себя таковым и запрет на проявление эмоций придали ощущению беззащитности негативный оттенок. Вот именно с этой слабостью и беззащитностью и следует бороться как со «внутренним врагом». Задача борьбы значительно облегчается, когда в действие вступает механизм отщепления и проекции. При этом воплощением слабости становится внешний объект, выступающий в роли «козла отпущения». Обещание Гиммлера быть беспощадным с такой «заразой», как слабохарактерность, и его высказывания о евреях достаточно четко определяют роль, которая отводилась внешнему объекту в борьбе с «внутренним врагом».

Понять феномен холокоста невозможно без глубокого анализа способа функционирования психологического механизма отщепления и проекции. В свою очередь, благодаря изучению истории «Третьего рейха» гораздо более отчетливо видны последствия претворения в жизнь принципов «черной педагогики». Видя, как детям неуклонно не давали вести себя естественно, начинаешь понимать, почему множество мужчин и женщин без особых колебаний отправили в газовые камеры миллион детей. Ведь они олицетворяли для них самую страшную и ненавистную часть собственной души. Можно даже легко представить себе, как эти люди орали на детей, избивали или просто фотографировали их, стремясь излить, наконец, накопившуюся с раннего детства ненависть. С самого начала целью их воспитания было постепенное умерщвление в них детского начала живости, непосредственности. Они стали жертвой психического насилия и поэтому позднее подсознательно стремились найти тех, кто мог стать такой же жертвой. Ведь если быть до конца откровенным, отравляя в газовых камерах еврейских детей, они тем самым как бы убивали собственное детство.

В своей книге «Насилие над детьми и права детей» («Kindesmißhandlung und Kindesrechte», Gisela Zenz) Гизела Ценц широко использовала данные, полученные денверскими психотерапевтами Штилем и Поллоком. В их клинике проходили курс лечения как родители, жестоко обращавшиеся со своими детьми, так и их жертвы. Описание поведения этих детей может помочь нам увидеть корни поведения лиц, совершивших преступления против человечности. Ведь их в детстве, несомненно, жестоко избивали...

«Дети вели себя не по возрасту, ни на что спонтанно не реагировали, были лишены непосредственности, почти не обращали внимания на врачей и крайне редко выражали свои симпатии и антипатии. Мало кто проявлял интерес к личности психотерапевта. После шести месяцев интенсивного лечения один ребенок даже не смог вспомнить имя врача, хотя регулярно посещал его два раза в неделю. Любопытно, что пребывание в психотерапевтическом кабинете вроде бы благотворно действовало на детей, они становились заметно раскованней, легче шли на контакт и, тем не менее, в конце сеанса всегда уходили с таким видом, словно они не знакомы с врачом и он для них никто. По мнению психотерапевтов, такое поведение, с одной стороны, объяснялось необходимостью настроиться на возвращение в привычную домашнюю среду, а с другой – перерывами в их отношениях с врачом. Поэтому еще более отчужденно они вели себя после каникул или болезни. Почти все дети дружно заявляли, что отношения с врачом им не важны и они не бояться их прекращения. Лишь через какое-то время кое-кто все же начал признаваться, что на каникулах скучал по своему врачу и даже иногда устраивал истерики.

Наибольшее впечатление на авторов произвела неспособность детей расслабляться и радоваться жизни. Некоторые из них за несколько месяцев ни разу не улыбнулись, они входили в психотерапевтический кабинет, словно „сумрачные взрослые в детском обличье“, находящиеся в состоянии тяжелой депрессии. Даже в играх они участвовали скорее из желания сделать врачу приятное. Многие дети, похоже, даже понятия не имели об играх и игрушках и были поражены, когда психотерапевты с нескрываемой радостью начали принимать участие в играх. Дети постепенно стали отождествлять себя с ними, на лицах стала появляться радость, а игра начала доставлять удовольствие.

Почти все дети относились к себе крайне негативно, называли себя в сочинениях „дураками“ и писали, что их „никто не любит“. Некоторые говорили, что „ни к чему не способны“ и называли себя не иначе как „скверный ребенок“. Правда, кое-что им в себе нравилось, но они никак не могли заставить себя признаться в этом. Они никак не решались заняться чем-нибудь новым, очень боялись сделать что-нибудь не так и с легкостью раскаивались в своих поступках. Самосознание многих из них было совершенно не развито. В целом, на их манеру поведения наложили отпечаток взгляды родителей, не воспринимавших своего ребенка как самостоятельную личность. Они откровенно пренебрегали его интересами и потребностями, манипулируя им в своих целях. Весьма важную роль в формировании мировосприятия детей, вероятно, сыграла частая смена приемных родителей. Так, шестилетнюю девочку попеременно брали на воспитание десять семей. В результате она никак не могла понять, почему так важно навсегда запомнить свое настоящее имя. Характерно, что дети почти не умели рисовать людей, зато изображения неодушевленных предметов вполне соответствовали их возрасту. Многие из них были не в состоянии нарисовать себя.

У них были достаточно устоявшиеся представления о добре и зле. Важное место в их психической сфере занимала идея неизбежности наказания за прегрешения. Они бурно возмущались и негодовали, если кто-либо из сверстников выходил за жесткие рамки их этических норм. [...]

Почти не было случаев открытой агрессии по отношению к взрослым и недовольства ими. Дети просто не могли позволить себе ничего подобного. Зато они любили рассказывать страшные истории и отдавали предпочтение жестоким играм. Кое-кто из детей обращался с игрушками так же, как обращались с ними дома. Куклы и вымышленные лица постоянно становились в их играх объектом побоев, издевательств, унижений. Ребенок, который в младенческом возрасте три раза получал черепно-мозговую травму, постоянно разыгрывал сцены с животными и людьми, ранеными в голову. Другой ребенок, которого мать сразу после родов пыталась утопить, всякий раз во время игротерапии окунал куклу в ванну с водой, а затем громко просил вызвать полицию, чтобы мать посадили в тюрьму. В подсознании детей продолжал жить страх, хотя внешне это проявлялось далеко не всегда. Словами они не могли выразить свою тревогу, однако продолжали накапливать в душе ярость и желание мести, одновременно опасаясь их прорыва в сознание. Со временем психотерапевт занимал место первичного объекта, и тогда он становился адресатом агрессии, имевшей, впрочем, полупассивную форму: то в него „случайно“ попадали мячи, то так же „нечаянно“ приходили в негодность его вещи. [...]

С родителями психотерапевты почти не общались, тем не менее у них создалось впечатление чрезмерной сексуализации отношений между детьми и родителями. К примеру, одна из матерей, когда чувствовала себя одинокой или несчастной, ложилась к своему семилетнему сыну в постель, а другая постоянно обзывала четырехлетнюю дочь „глупой кокеткой“, намекала на то, что она слишком сексуально выглядит и утверждала, что „дочь будет шлюхой“. И вообще, то мать, то отец часто требовали от своих детей проявления нежности, при этом их желания часто противоречили друг другу. Да и многие дети, как выяснилось, испытывали эдипов комплекс. Таким образом, возникало впечатление, что родители пытались, даже в скрытой форме, удовлетворить за счет детей свои сексуальные потребности. В этом нет ничего удивительного. Ведь родители считали, что дети существуют только для того, чтобы удовлетворять их желания» (G. Zenz, 1979, S.291).

Похоже, Гитлер «сделал гениальный ход», предложив немцам, воспитанным в строгости, с детства привыкшим повиноваться и подавлять собственные чувства, в качестве объекта для проекции части их собственного Я именно евреев. Впрочем, использование этого психологического механизма имеет давние традиции. Тому пример история многих завоевательных войн, крестовых походов, инквизиции, а также события недавнего прошлого. Но вряд ли кто-нибудь обратил внимание на следующее обстоятельство: без специфического воспитания людей этот механизм никак нельзя было использовать в политических целях. И наоборот: воспитание основывалось на механизме отщепления и проекции.

Особенность развязанного против евреев массового террора заключается в том, что его организаторы и те, кто выполнял их бесчеловечные приказы, боролись не с реальным врагом, угрожавшим их существованию, а с частицей собственного Я. Поэтому феномен холокоста и просто агрессивные выходки субъекта, направленные против посторонних лиц, – совершенно разные вещи.

Во многих случаях воспитание мешает человеку давать возможность жить в его ребенке тому, что он когда-то убил в себе или с презрением отверг. В книге «Страх перед отцом» (Morton Schatzman. «Die Angst vor dem Vater») Мортон Шатцман убедительно доказал, что методика, разработанная в свое время знаменитым педагогом Даниэлем Щребером, основана на яростной борьбе против элементов собственного Я. Шребер, как и многие родители, ненавидел и преследовал в своих детях то, что было основной частью его Я и ему самому внушало страх.

Штребер писал: «Зародыши благородных свойств человеческой натуры по причине своей чистоты дают всходы сами по себе, а зародыши дурных свойств следует, как и сорняки, своевременно уничтожать. Главное здесь – непрерывность и упорство. К сожалению, многие совершают пагубную ошибку и тешат себя надеждой, полагая, будто дети со временем сами избавятся от своих пороков. Разумеется, при определенном стечении обстоятельств те или иные порочные свойства души сделаются менее явными, но, если ничего не предпринимать, из ядовитых корней вырастут буйные побеги и не позволят разрастись благородному древу жизни. Дурные привычки портят характер взрослого человека и развращают его, направляют на неправедный путь» (цит. по: М. Schatzman, 1978, S.24).

«Подавляй в ребенке все, удаляй от него все, что на твой взгляд противно его натуре, и настойчиво подводи его ко всему тому, что может быть ей полезно» (там же, S.19). Страстным желанием «облагородить натуру ребенка» можно оправдать любую жестокость родителей по отношению к нему. Но если ребенок разгадает всю лживость их помыслов, его ожидает более страшная участь.

Твердое убеждение педагогов в необходимости с самого начала «наставить ребенка на путь истинный» обусловлено их потребностью в отщеплении от собственного Я тех его частей, что подсознательно внушают тревогу, и желанием спроецировать их на какой-нибудь объект. Лучше всего для этого подходит беззащитный ребенок, т.к. его незрелым сознанием очень легко манипулировать. Отныне враг – не в себе самом, отныне он персонифицирован в другом, пусть даже очень близком человеке, и ему можно объявить войну.

Социологи, исследующие проблемы войны и мира, начинают постепенно понимать подлинное значение психодинамических механизмов, однако пока они не поймут, что их корни – в системе воспитания, они не смогут разобраться в них до конца. И если ничто не изменится, то дети, ставшие олицетворением дурных и ненавистных свойств родителей, всегда будут наиболее подходящим объектом для проекции, без которой воспитатель не сможет ощутить себя добрым, благородным, «высоконравственным» и гуманным человеком. К тому же такого рода механизм легко сочетается с любой идеологией.